Звездный ковчег

ПТЕЙ, ПРОГУЛКА ПОД ПАРУСАМИ

В тот вечер, когда Птей отправился в путешествие, разбившее его душу, по небу плыли восемьсот звезд. Подходила к своему концу Великая Зима. И чем меньше времени оставалось до Разгара Лета, тем больше становилось в сутках солнечных часов, и каждый новый день становился все светлее предыдущего. В этой широте солнце вовсе не поднималось до самого весеннего равноденствия, катаясь по кромке горизонта — широколицее, ленивое и крайне довольное собой. Родившийся летом Птей повернулся к нему, едва приподнявшемуся над водой, и прикрыл глаза, наслаждаясь долгожданным теплом, ласкающим его веки, щеки, губы. Для того, кто впервые увидел этот мир летом, любая тень служила напоминанием об ужасных, тоскливых месяцах зимы и ничем не нарушаемой, всепоглощающей тьме.

«Но зато у нас остаются звезды, — говаривал его отец, появившийся на свет именно зимой. — Мы родились и увидели перед собой вселенную».

Отец Птея следил за теми крошечными машинами, что управляли катамараном, ставил паруса, следил за состоянием обшивки и просчитывал курс по показаниям, полученным со спутника; зато ему самому было доверено держать руль. Равноденственная буря унеслась к западу еще две недели назад, и кэтбот быстро мчался над чернеющими водами в ровном потоке свежего ветра. Двухкорпусная яхта проносилась прямо по подернутым рябью отражениям ярких вспышек газа, возникавших со стороны нефтедобывающих платформ Тэмеджвери.

Стоило солнцу вновь погрузиться за горизонт, как всякое тепло ушло со щек Птея, зато его отец задрал голову к небу. Сегодня он носил Аспект Стэрис.

Ритуальные личности пугали Птея, хотя в пределах Ктарисфая они использовались крайне редко: по случаю рождения детей, получения имен, помолвок и свадеб, разводов и похорон. И, конечно же, Разделения. В такие минуты родные лица становились равнодушными и официальными. Менялась манера речи, а сами люди начинали двигаться медленно, словно на их плечи лег тяжелый груз. Они вдруг обретали странные, особенные умения. Например, только Стэрис умел говорить с роботами, контролирующими судно, и находить широту и долготу Дома Разделения при помощи системы навигационных спутников, расположившихся кольцом вокруг Тей. Катамаран покидал ангар Ктарисфая, отправляясь в путь под громкие гимны и звон литавр, только когда очередному ребенку предстояло стать взрослым и совершить путешествие за пределы внешнего мола и целой флотилии нефтедобывающих платформ, чтобы развернуть свою единственную личность в восемь.

Прошло каких–то два месяца с тех пор, как в путь отправился Кьятай, уйдя в плавание по непроглядно черным водам зимнего полдня. Птей появился на свет летом, в день солнцестояния; Кьятай же — поздней осенью. Многие считали удивительным, что при такой разнице у них оказалось достаточно много общего, чтобы подружиться и пройти вместе все стадии от хнычущих младенцев до источника всех разбитых окон и взятых без спросу лодок. Их разделяло почти три сезона, но вот успели смениться только две луны, и Птей тоже покинул город, оставляя позади всполохи газовых выбросов и лабиринты труб нефтеперерабатывающих заводов, углубляясь в безбрежные, озаряемые мягким свечением планктона океанические просторы, за которыми, казалось, наблюдали звезды — странные, обитаемые звезды. Срок Разделения никогда не был связан с календарями или точным возрастом. Он определялся внимательными матерями, мудрыми бабушками, все подмечающими учителями и ворчливыми отцами, незначительным смещением чешуи и летаргиями, сопровождающимися бормотанием на разные, идущие точно из глубины голоса, и мокрыми от пота простынями.

Когда его друг только собирался отплыть от причала Этьай, где фарфоровые дома нависали над самой водой, Птей помог ему закинуть в лодку рюкзак. Отец Кьятая заметил это и нахмурился. Существовали определенные правила приличия. Запреты. Рамки.

— До встречи, — сказал тогда Птей.

— До встречи.

Вскоре ветер играл в высоком треугольном парусе, увлекая катамаран все дальше от мокрых после дождя блестящих стен Ктарисфая. Птей провожал лодку взглядом, пока та полностью не растворилась в свете ярких городских ламп, озаряющих темную зимнюю воду.

Обратно Кьятай должен был возвратиться только после шести месяцев, проведенных в Доме Разделения. Впрочем, не совсем так. Вернуться должны были Кьятаи, которых Птей никогда не знал. Их должно было стать восемь, и тот самый тощий точно опорный столб на горизонте в солнечный полдень, мальчуган, с которым они летними ночами гоняли к рыболовецким платформам, станет лишь частью, тенью этих новых имен и личностей. Узнает ли его Птей. Когда они встретятся в огромном плавучем университете, называемом Домом Разделения?

Узнает ли он самого себя?

— Еще не движутся? — окликнул мальчика Стэрис.

Птей приложил руку к привыкшим к темноте глазам, защищаясь от свечения питающегося углеродными соединениями планктона, и посмотрел на небо. «Парус Светлого Ожидания» продолжал рассекать мягко волнующуюся простынь света, закручивавшегося позади судна фрактальными спиралями.

— Пока ничего.

Но вскоре уже должно было начаться, и зрелище предстояло грандиозное. Восемьсот звезд должны были перестроиться в небе. Переодеваясь и участвуя во всех этих домашних ритуалах, посвященных его неожиданно приблизившемуся Разделению, Птей видел, как остальные начинают готовиться к наблюдению за небом, устанавливая телескопы на причалах и колокольнях. Новость же с каждым днем занимала все более важное место в газетных сводках. Половина мира — та, что не была все равно что ослеплена из–за странного наклона планетарной оси, — постоянно смотрела в небо. Глядя, как Стэрис управляет «Парусом Светлого Ожидания», Птей чувствовал себя обманутым, словно заболевший ребенок, вынужденный сидеть дома, когда прямо под его окнами бушует лодочный фестиваль. Впрочем, теперь, лежа в закрепленном на мачте гамаке, сплетенном из прочных синтетических нитей, и ощущая, как покачивается на черных водах двойной корпус катамарана, Птей начинал чувствовать зарождающийся в его душе восторг. Светящий ковер внизу и полное звезд небо — сейчас все это принадлежало ему одному.

На самом деле это не были звезды. Там, наверху, зависли на орбите восемьсот двадцать шесть космических колоний Анприн — сферы, имеющие пятьсот километров в диаметре и состоящие из насыщенного углеродом льда и воды, появились на орбите Бефиса, газового гиганта, еще до рождения Птея. И сейчас они казались жемчужным ожерельем, лежащим на бархатной подушечке.

Все это продолжалось уже несколько «эр». Вначале была Паника, когда обитатели Тей неожиданно осознали, что гравитационные волны, расходящиеся по водам гигантского океана, покрывшего всю планету, порождены массивными, искусственными объектами, приближающимися к ней почти со скоростью света. Потом наступил черед Отрицания, когда власти решили, что будет разумней сделать вид, что в их солнечную систему вовсе не вторглись восемь с чем–то там сотен космических кораблей, каждый из которых превосходил размерами собственные луны Тей. Вторглись и ровными рядами расположились возле Бефиса. Когда же стало очевидно, что Отрицание просто бессмысленно, началась эра Переговоров — впрочем, это название оказалось пустым звуком. В космос были отправлены несколько спутников, которые должны были произвести разведку и попытаться установить радиосвязь с пришельцами — но те и по сей день оставались немы, как лед. Поскольку ни один из зондов не был ни обстрелян, ни провалился в искусственную черную дыру, ни подвергся еще какой–нибудь форме уничтожения, которые в изобилии выдумывала желтая пресса, пришло время для Первого Шага. А затем и Разочарования, когда выяснилось, что гости со звезд в основном представляют собой нанообразования, свободно плавающие в глубинах искусственных океанов восьмисот двадцати шести колоний, и множественные тела охватываются Одиноким разумом; для Анприн же стало неожиданностью, что примитивные гоминиды, населяющие покрытую черными водами планету, вмещают несколько личностей в одном теле. Оба народа объединяло только одно. Вода. Она струилась сквозь их историю, в ней плыла их экология, без нее были немыслимы их организмы.

Поскольку полет на околосветовой скорости отнял у Анприн сто двадцать лет, колонии отчаянно нуждались в возобновлении запасов воды; по сути, эти корабли представляли собой парящие в невесомости огромные капли, которым не давала улетучиваться прочная скорлупа из усиленного при помощи нанотехнологий льда. И как только все это было осознано, началась эра Переговоров — самая долгая и самая сложная из всех. Почти три года ушло только на то, чтобы заложить основы для взаимопонимания: Анприн, древняя раса великого Клейда, давным–давно обрели коллективный разум, с незначительно выраженными самоосознанием и личностными отличиями отдельных особей; они просто не знали, к кому обратиться и от кого просить помощи, не понимая политического строя разделенного на множество наций и раскиданного по многочисленным архипелагам населения четвертой планеты в Солнечной системе.

И вот теперь Переговоры сменились Свободной Торговлей. Колонии Анприн собирались истратить последние капли топлива, чтобы уйти с орбиты газового гиганта и направиться в глубь системы. Но их целью была не Тей, а соседняя Теяфай — огромный океан без единого кусочка суши, чья глубина достигала сотни километров. Это был мир чудовищной гравитации и никогда не утихающих штормов. В результате гравитационной игры двух гигантских миров Теяфай сместилась ближе к светилу еще за миллиард лет до того, как эту солнечную систему обнаружил корабль, принесший семена жизни. Солнечный ветер сорвал с нее планетарную атмосферу и растопил льды, создав тем самым океан — глубокий и черный, словно ночной кошмар.

По всей видимости, именно обнаружив при помощи интерференционных телескопов обилие воды в этой системе полмиллиона лет тому назад, народ Кан–Бет–Мерей и решился отправить в путь к новому обиталищу пять сотен медлительных кораблей–семян, движимых солнечными парусами. Кан–Бет–Мерей были фанатичными приверженцами теории вселенского распространения жизни, придерживавшимися безусловного догмата Клэйда, гласившего что заселение галактических просторов разумными существами — единственная надежда предотвратить физическую гибель пространства–времени.

Даже если десятки тысяч биологических «посылок», дождем пролившихся на Теяфай, и смогли породить там жизнь, зонды, запущенные с Тей, так и не смогли ничего обнаружить. По счастью, Кан–Бет–Мерей сумели внести определенные коррективы в курс остальных кораблей, и те приводнились на крошечной синей жемчужине, расположенной чуть дальше от солнца, — слезинке, когда–то отделившейся от огромной Теяфай.

Примерно сто тысяч лет тому назад сами Кан–Бет–Мерей вошли в фазу постбиологического развития, перейдя на тот уровень, где уже не могли поддерживать связь ни с народом Тей, ни даже с Анприн.

— Что–нибудь видишь? — вновь раздался голос снизу.

«Парус Светлого Ожидания» вырвался из сияющего планктонного поля, и океан теперь казался черным и безбрежным. Правда, небеса и воды посветлели; звезды словно застеснялись фонарей на кораблях, расположившихся ближе к горизонту.

— А уже пора? — отозвался Птей.

— Да уж пять минут как.

Птей привстал в гамаке, придерживаясь рукой за сеть, и начал всматриваться в бескрайнее небо. Каждый ребенок Тей, планеты, наклоненной к плоскости эклиптики под безумным углом в сорок восемь градусов, рос с четким осознанием того факта, что живет на поверхности почти идеального шара, обращающегося вокруг солнца, и того, что звезды расположены очень, очень далеко и практически неподвижны. Но некоторые «звезды» вполне могли меняться; Бефису, этому туманному пятну, низко зависшему на юго–востоке и затмеваемому светом восьми сотен космических колоний, вскоре предстояло вновь обрести прежний блеск, благодаря которому предки Птея находили путь к своему Разделению.

— Дай им время, — прокричал он.

Время. Анприн уже отправлялись в путь; они включили двигатели и начали покидать свою орбиту почти час назад. Просто свет двигался недостаточно быстро, чтобы на Тей успели увидеть, как они отбывают. Перед внутренним взглядом Птея кружились строчки чисел: ускорения, векторы, константы пространственно–временного континуума — все они порой казались ему пестрыми, развевающимися на ветру карнавальными вывесками. У него ушли годы чтобы понять, что остальные сородичи не способны так воспринимать числа и так играть ими.

— Знаешь, я лучше посмотрю футбол, — сказал Кьятай, когда учитель Деу объявил, что Особый Класс приглашается в Дворянскую Обсерваторию Птеу, чтобы отметить там исход незваных гостей. — Только и слышишь: Анприн то, Анприн это, но если говорить по делу, так они ведь чужаки, и никто не может быть уверен в том, что им на самом деле от нас нужно.

— Они не чужаки, — прошептал в ответ Птей. — Разве ты не знал, что они родственны нам? Мы все — часть одного большого Клэйда.

Учитель Деу крикнул им, чтобы вели себя тихо, и оба мальчика сели более прямо, но Кьятай все–таки тихо произнес:

— Если они нам родня, тогда почему бы им не поделиться с нами межзвездными двигателями?

Птей и Кьятай были настолько дружны, что могли безмолвно общаться и спорить при помощи свободно плавающих на орбите нанотехнологических скоплений.

— Смотри! Смотри же!

Медленно, очень медленно Бефис растворялся в сиянии пылающего пятна, подобного той дымке, что в самый Разгар Лета по утрам образует над волнами рой начпасов. Флотилия пришла в движение. Восемь сотен обитаемых миров. Числа, крутившиеся в голове Птея, подсказывали, что колонии Анприн уже движутся со скоростью в десять процентов от световой. Он попытался рассчитать релятивистские деформации пространства–времени, но чисел стало слишком много и все они чрезмерно быстро проносились мимо. Так что он просто смотрел за тем, как атмосфера Бефиса раскручивается наподобие спиральной галактики, взбудораженная удаляющимся от нее звездным скоплением. И все это над ночным океаном. Птей оглянулся назад. В этой бескрайней темноте трудно было прочитать выражение на лице отца, к тому же тот сейчас был Стэрисом — вечно хмурым, сосредоточенным и, как давно понял мальчик, далеко не самым умным человеком. Но сейчас, казалось, тот улыбался.

«Как странно понимать, что ты умней своих родителей», — думал Птей. Но за первым насмешливым, самодовольным осознанием силы собственного разума открывалось и более глубокое знание: все мы умны только в четко очерченных рамках определенных ситуаций. Мудрость сильно зависит от обстановки. Птей мог оценить пространственно–временные возмущения, вызванные движением восьмисот колоний, мог рассчитать по звездам курс в ночном, волнующемся море, но ему никогда не удавалось распознать ветра или научиться высвистывать короткие приказы машинам, что было коньком Стэриса, способного управиться с судном при любой погоде. Этот мир накладывал особый отпечаток на своих обитателей. Каждый из них обладал отдельной личностью для любого сезона.

Звездный клубок начал растягиваться в искрящуюся ленту, напоминающую о северном сиянии. Уже к следующей ночи Анприн должны были достигнуть Теяфай — огромную, синюю путеводную звезду на горизонте. Вскоре чужаки наложат на нее свой след, и ее сияние потускнеет. Следующей ночью Птею предстояло увидеть этот голубой глаз уже из окна одного из минаретов Дома Разделения; каждый ребенок знал, что и этот университет, и все подобные ему выстроены на один манер. Огромные стволы деревьев, высеребренных солью и солнцем, сколачивались вместе, пока не получалась площадка, достаточная для возведения плавучего города. Города детей. Но в сознании учащихся восьмого класса, над которым шефствовал воспитатель Деу, это место не вызывало ассоциаций с залитыми светом, шумными коридорами; им скорее представлялся сумрачный, тоскливый лабиринт, окутанный никогда не рассеивающимся облаком черного дизельного дыма, вырывающегося из тысяч труб, каждая из которых была выше любой мачты, или башни. Этот образ врезался в сознание Птея, и он просто не видел себя среди всех этих продуваемых ветрами деревянных лестниц и нависающих над океаном балконов, где всегда были слышны крики морских птиц.

Но тут у него перехватило дыхание. Все его фантазии и даже то, что он боялся представить, воплотились в жизнь, когда из облака мигрирующих кораблей Анприн внезапно вынырнули новые огни: красные и зеленые сигнальные фонари Дома Разделения. Мальчик даже ощутил, как вибрация огромных двигателей и генераторов, пройдя по воде, передается катамарану. Он прислонил руку к мачте из углеродного нановолокна. Та, казалось, поет в унисон огромному зданию. И если обычно, когда вы видите звезды, те кажутся ближе, чем есть на самом деле, то в этом случае огни были вовсе не так далеки, как представлялось Птею. «Парус Светлого Ожидания» уже подошел к ним практически вплотную и готовился миновать внешний ряд буйков и рыболовных сетей. Из темноты один за другим возникали минареты, шпили и башни, заслонявшие небо.

НЕЙБЕН, БАССЕЙН

Нейбен смотрел на медового цвета небеса, стоя по пояс в теплой, как кровь, и глубокой, как забвение, воде. В эту полночь в Разгар Лета солнце даже и не помышляло опускаться за горизонт, и от непрестанного зноя и света дерево старых, покосившихся от времени башен Дома Разделения дышало пряным мускусом веками накапливавшихся в нем феромонов сексуальных страстей, подростковых гормонов и кризиса личности. Нейбен зачерпнул руками воду из бассейна Халибеата и пропустил ее, золотистую и тягучую, сквозь пальцы. Он наслаждался своим умением чувствовать мир, следя за игрой света на поверхности воды, прислушиваясь к мягкому, успокаивающему плеску. Нейбен был новым Аспектом, опытным в наблюдении и понимании. В одном теле поселились сразу несколько молодых, жаждущих знаний личностей.

Когда Нейбен впервые вышел из Халибеата, трясясь и жадно глотая воздух, к нему тут же подбежали смотрители, завернувшие его серебристые термопростыни. Ему казалось, что он сошел с ума. В его голове, не умолкая ни на секунду, звучал голос, который, похоже, знал каждую его сокровенную тайну.

— Абсолютно нормально, — сказала смотритель Эшби, пухлая, серьезная женщина с удивительно черной кожей. Впрочем, вспомнил Нейбен, ритуальные Аспекты всегда серьезны, а в Доме Разделения взрослые только такие Аспекты и носили. Во всяком случае, ему не доводилось видеть исключений из этого правила. — Это естественный процесс. Пройдет еще какое–то время, прежде чем твой Первый, твой детский Аспект, найдет свое место и возьмет под управление высшие сознательные уровни. Дай ему освоиться. Поговори с ним. Успокой. Ему сейчас очень, очень одиноко, ему кажется, что он потерял все в этом мире. Все, кроме тебя, Нейбен.

В эти солнечные, полные вынужденного безделья дни в светлых, заполненных туманом коридорах и залах Первого Обращения постоянно можно было слышать тихий шепот; такие же подростки, как и сам Нейбен, прощались со своим детством. Он познавал страхи своего Первого, личности, прежде именовавшейся Птеем. Тот боялся, что числовые вихри и их взаимосвязи, способность разложить в уме любое физическое событие, сводя то к набору математических формул, — все это будет потеряно. Кроме того, пугала Птея и личность самого Нейбена: тот был подчеркнуто физичен, проявлял живой интерес к собственному телу, наслаждался теми гормонами, что струились по его венам подобно бурлящему потоку; его переполняла всепроникающая, неукротимая жажда секса — всегда, везде, с кем угодно. Даже оставшись лишь детской самостью, только тенью, Птей понимал, что первой его личностью, родившейся в Доме Разделения, был чувственный он, сексуальный он, но эта кипящая юностью натура казалась ему еще более чуждой, чем бестелесные Анприн.

Ряд ступеней убегал в глубь бассейна, и свет не добивал до его дна. Нейбен стоял, наслаждаясь теплыми лучами полуночного солнца.

— Эй! Птей!

Имена в башнях Дома Разделения плодились со скоростью летних птичьих стай. Новые личности, новые самости возникали здесь ежедневно и ежечасно, но еще не отмерли и прежние имена. Смотритель Эшби, шутливая и проницательная, учила детей небольшим хитростям, благодаря которым взрослые узнавали, с каким именно Аспектом собеседника имеют дело и какую «маску» следует надеть в ответ.

Из тени террасы Польери ему махала Пужей. Если Птей недолюбливал девчонок, то Нейбену они нравились, он наслаждался их обществом, непринужденными шутливыми заигрываниями и чуть пошловатыми шутками. Он полагал, что начал понимать девочек. Пужей была невысокого роста, с все еще мальчишечьей фигурой и бледной кожей зиморожденной из Джанни в Бедендерее, где в середине зимы начинала замерзать атмосфера. Кроме того, у нее был чудовищный акцент и континентальные замашки, но Нейбен однажды осознал, что постоянно думает о ее маленьких грудях с огромными, чувственными сосками.

Отправляясь в Дом Разделения, он и понятия не имел, что встретит там людей из куда более далеких мест, чем Ктарисфай и окружающие его архипелаги. Здесь были обитатели — причем, девочки — огромного полярного континента. Грубые, умеющие сквернословить и без стеснения общающиеся с парнями.

— Пужей! Ты куда?

— В бассейн.

— За пальпами?

— Не. Просто поплавать.

Нейбен почувствовал неожиданное, стремительно нарастающее тепло в паху, увидев, как приподнимаются ее груди, когда девушка вскидывает руки и прыжком — неуклюжим, как и у всех привычных к суше жителей Бедендерея, — ныряет в бассейн. Вода скрыла ее. Игра солнечных лучей совершенно не позволяла разглядеть девочку. Нейбена захлестнула дрожь, и он начал погружаться все глубже и глубже. Он чуть не выпустил весь воздух из своих легких, до того ему хотелось издать вздох наслаждения, когда он почувствовал мягкую прохладу обступившей его воды; и тут подросток увидел Пужей в этих ее облегающих шортиках для купания, подчеркивающих очертания ее упругой, мускулистой попки. От ее ноздрей поднимались крошечные пузырьки, а на губах играла манящая улыбка. Нейбен поплыл мимо уходящих вниз ступеней. Перед ним раскинулись изумрудные глубины бескрайнего океана, от которых Халибеат был отгорожен только защитными сетями. Бледно–красную фигурку девушки от зеленой бездны отделяла дрожащая завеса пальп.

Они не создавали их, мы не приносили их, они были здесь всегда. Десять тысяч лет теологии, биологии и ксенологии в одном детсадовском речитативе. Нейбен — как и его народ — осознавал свое особое положение; он был чужаком в этом мире, появившимся на свет благодаря звездному семени, влившемуся в чрево океана. Двадцать миллионов его капель доплыли до побережья, развившись там в человечество, остальные же распространились по всему морю, где познали и полюбили пальп, древних, как сама вечность.

Нейбен развернулся и угрем проскочил мимо озорной, заигрывающей с ним и заставляющей колотиться его сердце Пужей, бросив на нее лишь один взгляд, и устремился вниз, к пальпам. Завеса живого желе встрепенулась и разделилась на две, совершенно независимые друг от друга. Скользкая, прохладная слизь обняла разгоряченное мыслями о сексе тело. Нейбен затрясся мелкой дрожью; ему было и противно, и в то же время происходящее возбуждало не хуже фантазий о Пужей, хотя и несколько иначе. Чуть солоноватая вода слегка покалывала и щекотала его кожу и была словно пропитана страхами и древними страстями, глубокими, как его первый летаргический сон. Идя против доводов разума, против всякого здравого смысла, против трех миллионов лет эволюции, Нейбен провернул один из тех трюков, каким их обучала смотритель Эшби. Он открыл рот. И вдохнул. Вначале он захлебывался, задыхался, но потом мягкая плоть пальп скользнула вниз по его глотке к легким. Подросток снова втянул в себя зеленую воду. И вот тогда проникшие в него пальпы осторожно развернули свои тонкие, трубчатые наноотростки, протягивая их по бронхам, внедряя в кровеносные сосуды, становясь с ним одним целым. Одно за другим всплывали старые воспоминания, преобразовывавшиеся, когда зарождающийся голос придавал им новое видение и извлекал из них новый опыт. Нейбен поплыл в глубины воды–памяти, с каждым вдохом изменяясь все сильнее. Оттуда навстречу ему поднимался другой мальчик, движущийся не через воду, но сквозь двенадцать лет его жизни. Новая личность.

Пужей на фоне утреннего неба. Ее силуэт вырисовывался на фоне прогнувшегося аркой окна. Она сидела, поджав колени к груди. Маленькие, набухающие груди, широкий, почти мальчишечий подбородок, длинные, волнистые волосы, ниспадающие легкой тенью в лиловом свете. Девушка смеялась, запрокидывая голову назад. Такой Нейбен увидел ее в первый раз, и это зрелище отпечаталось в его памяти до самой последней черточки, напоминая о тех силуэтах, которые вырезают уличные портретисты с фотографий ваших друзей, родных и врагов для фестиваля Осеннего Солнцестояния. Так родилась первая связанная с сексом мысль, так Птей впервые осознал присутствие тогда еще чуждого Нейбена.

В тот раз мальчик бросился бежать.

Все это было после того, как он искал, куда бросить свой рюкзак, как учился обращаться с этими странными булькающими, подводными тварями, как смотритель Эшби, улыбаясь, закрыла дверь и освятила стены комнаты — его комнаты, — которые по–прежнему пахли свежим деревом, хотя этот Дом Разделения уже сотни лет плавал по мировому океану Тей. В тот недолгий период, когда возможен фотосинтез, леса Бедендерея начинали бурно и быстро расти, успевая за единственный день подниматься на несколько метров. Не удивительно, что древесина была способна столько лет сохранять крепость и свежесть.

До того было полуночное путешествие по керамическому причалу, по высоким лестницам, по пахнущим сыростью коридорам, по квадратным дворикам, в небе над которыми разливалось сияние мигрирующего флота Анприн. Мальчик шел, придерживаясь, как того требовала традиция, за веревку колокольчика, свисавшего на цепочке с пояса смотрителя. Затем последовали все эти регистрации, заполнения документов, фотографирование, «возьми–это–твой–ученический–билет–а‑это–карта–ее–мы–нанесем–в‑виде–татуировки–на–твое–запястье–доверяй–ей–она–приведет–куда–надо–я‑твой–личный–наставник–ждем–тебя–в‑трапезной–во–время–завтрака–это–на–востоке–отсюда».

Еще раньше он поднимается по осклизлым деревянным ступеням на причал Дома Разделения, покидая «Парус Светлого Ожидания» в свете живых огней океана и фонарей, установленных на огромных башнях, высящихся впереди; он был совершенно одинок в этом чуждом новом мире, где ему предстояло превратиться в восемь абсолютно других людей: он побежал.

Смотритель Эшби не обманула; татуировка — хитроумное устройство из «умных» молекул и нанокрасителей — поддерживала связь с внутренней сетью Дома Разделения и вела его по лабиринту коридоров, залов и спален Павильонов Для Мальчиков и Девичьих Горниц, разворачиваясь в том направлении, куда двигался Птей Кьятай. Ушедший за моря друг. Единственный, кого он знал здесь. Они были неразлучны с того самого дня, когда встретились вне школьных стен и осознали, насколько отличаются от всех этих фанатов парусных лодок и маньяков рыбной ловли. Их интересовала география, они любили числа, мечтали повидать и свой мир, и те, другие, расположенные, если верить городской сети, где–то далеко далеко. Они были мальчишками, смотревшими в небо.

Следуя указаниям все еще зудящего запястья, поворачивая то влево, то вправо, поднимаясь по спиральной лестнице, выходящей в открытый двор, Птей с тоской в сердце гадал: сумеет ли он узнать Кьятая? Его друг провел в Доме Разделения уже целых три месяца. Он мог стать — нет, он стал — уже несколькими Аспектами. Птею были знакомы папины друзья, зачастую делившие одно тело и в то же время бывшие совершенно разными людьми, но он всегда считал это особенностью взрослых. Такого не могло произойти ни с ним, ни с Кьятаем! Только не с ними.

Нужная комната была четвертой из тех, что выходили в узкий овальный коридор похожего на тюльпан минарета — Третья Луна Весенней Башни, как указывала подсказка на запястье. Комнаты выделялись в соответствии с датой рождения и сезоном. В его голове и сердце не было ничего, кроме страстного желания повидать Кьятая, когда Птей толкнул дверь — ни одно помещение в Доме Разделения никогда не запиралось.

Она сидела в изогнутом окне, на опасной высоте над черепичными крышами и фарфоровыми куполами Юного Равноденствия. За ней были видны только кочующие звезды флота Анприн. Птей не знал имени тому неожиданному потоку чувств, что захватил его при виде того, как Пужей запрокидывает голову и хохочет в ответ на вполне серьезную реплику Кьятая. Зато знал Нейбен.

Только после приветственного завтрака в Восточной Трапезной, где он встретился с еще несколькими смущенными, испуганными подростками, Птей достаточно отошел от того, что испытал, увидев, как флиртуют Пужей и Кьятай, чтобы понять — друг выглядел точно так же, как в тот день, когда катамаран уносил его от причала Этьай к газовым всполохам Тэмеджвери.

Она ждала, сидя на деревянных ступенях там, где заканчивались воды бассейна Халибеата. Девочка поджимала колени к груди, а ее руки и икры были покрыты мурашками из–за прохладного ветерка. Он знал ее, знал ее имя, знал, кто она, знал вкус ее губ, каким тот был, когда они украдкой поцеловались в толпе других подростков, гулявших по 12‑му мосту. Воспоминания были отчетливыми и свежими, но принадлежали они другому.

— Привет.

Он выбрался из воды на серебристый пол и отвернулся, прикрывая наготу. В тени террасы уже дожидалась Эшби, державшая в руках балахон из морского шелка.

— Привет. — Всегда было непросто признаваться другим людям, что ты вовсе не тот, кого они знают. — Я Серейджен.

Это имя он нашел там, среди пальп, внедривших в него свои изменяющие сознание нейротрансмиттеры.

— Как ты?

— Нормально. Да, все в порядке. — В горле запершило, и мальчик попытался откашляться, но вместо этого его громко вырвало. Легкие Серейджена избавлялись от забившей их слизи пальп. Она растекалась по ступеням в слабом утреннем свете и сползала вниз, чтобы воссоединиться с остальной завесой в глубине бассейна. Смотритель Эшби сделала шаг по направлению к Серейджену, но тот остановил ее, вскинув руку.

— Сколько сейчас времени?

— Четыре тридцать.

Почти пять часов.

— Серейджен. — Пужей застенчиво отвела взгляд. По краям бассейна появлялись и другие ныряльщики за душами, откашливавшиеся от пальпы, дрожавшие под теплыми балахонами, привыкавшие к новым Аспектам себя. — Дело в Кьятае. Ты нужен ему. Дело очень срочное.

Эшби, дожидавшаяся его все это время, накинула на плечи Серейджена согревающую одежду, и «умный» пластик, из которого та была сделана, тут же начал отдавать накопленное в нем тепло, нормализуя температуру тела.

— Иди к нему, — сказала смотритель.

— Я думал, что должен…

— Чтобы познать особенности Серейджена, у тебя будет еще целая жизнь. Полагаю, тебе стоит пойти.

Кьятай. Воспоминание о том восторге, что они испытывали, сидя под звездным небом, подсчитывая и вычисляя, споря. И имя, и лицо бывшего Птея принадлежало уже другому Аспекту, другой жизни, но прежняя страсть к числам, к выяснению взаимосвязей между явлениями, не ушла, она просто смешалась с жаждой и других наслаждений. Все это было таким же следствием взросления, и таким же ярким, как и то, что у него теперь регулярно набухал член, когда он просыпался по утрам, или думал о том, какими окажутся на ощупь груди Пужей, или представлял татуированный треугольничек ее половых органов. Да, эти увлечения были другими, но ничуть не менее сильными.

Ставни окна были плотно закрыты. Единственный свет в комнате исходил от экрана. Кьятай обернулся, услышав, как открывается дверь. Он бросил взгляд в полумрак, царивший в коридоре, и крикнул:

— Посмотри! Только посмотри!

Изображение поступало с одной из космических платформ, отправленных к Теяфай, чтобы проследить за тем, что будут делать Анприн. Черное звездное поле, слепящая синева водного мира. Яркость картинки пришлось уменьшить, чтобы экран не перегорел. Ближайшие из колоний чужаков казались дисками, остальные все еще выглядели как движущиеся огни, оставляющие за собой узорный, сияющий шлейф.

— И на что я смотрю?

— Да приглядись же, они строят космический лифт! А я‑то все гадал, как они собираются добывать воду с Теяфай. Все просто, приятель! Они просто откачают ее! Анприн вывели на орбиту один из астероидов и установили там какой–то агрегат, но в то же время они заякорили его и на свою колонию.

— Двойная стационарная орбита, — произнес Серейджен. — Значит, чтобы удерживать лифт в постоянном равновесии и напряжении, им придется одновременно строить его в обе стороны.

Он не знал, откуда берутся эти слова. Они просто возникали на его губах, и подросток знал, что они верны.

— Должно быть, используют какой–то наноуглеродный материал, — сказал Кьятай, напряженно вглядываясь в экран и стараясь найти хоть какой–нибудь признак, хоть какой–нибудь выступ на неровной поверхности астероида, свидетельствовавший бы об идущем строительстве. — Нужна невероятная прочность, и в то же время — значительная гибкость. Если бы нам только заполучить его, то со всеми этими нашими нефтяными запасами мы могли бы полностью преобразить все свои технологии. Это шанс действительно освоить космос. — Тут, словно наконец услышав своего собеседника, Кьятай отвел взгляд от экрана и снова посмотрел на силуэт, вырисовывавшийся в дверях. — Кто ты?

Его голос прозвучал громко, мягко и печально.

— Серейджен.

— А говоришь как Птей.

— Я был Птеем. И помню его.

Кьятай скривил рот и пожевал губами, как, вспомнил Серейджен, всегда делал, когда грустил или был чем–то недоволен. Так было на вечеринке, устроенной в честь дня наречения имени его сестры, когда он никак не мог понять, как это кто–то из дома на улице Пьяного Цыпленка мог получить свое имя в тот же день, что и крошка Сежима. Кьятай возмущенно встрял в разговор взрослых, после чего те на несколько секунд изумленно замолчали. Затем грянул смех. С похожим выражением на лице друг Серейджена пытался рассчитать, за какой срок можно пройти расстояние в один световой год, когда учитель Деу спросил у класса: «Вы можете себе это представить?»

На секунду Серейджену показалось, что Кьятай вот–вот расплачется. Это было ужасно; неподобающе, унизительно. И тогда он увидел рюкзак, лежащий на смятой постели. Из него торчали белые ритуальные одеяния, грубо, комом затолканные внутрь.

— Думаю, Кьятай хотел сказать, что он покидает Дом Разделения, — сказала смотритель Эшби таким тоном, каким, как уже понимал Серейджен, взрослые всегда говорят, если речь заходит о чем–то неудобном и неприятном. Этот тон выдавал слово, которое очень не хотелось бы произносить Эшби, которого страшились Серейджен и Пужей и которое стало судьбой Кьятая.

Такой человек имелся в каждом городе, в каждом районе. Например, Кентлай, что обитал на нижнем уровне улицы Пьяного Цыпленка, сорокалетний мужчина, все еще живущий с родителями. Он так никогда не женился, хотя, насколько было известно мальчику, тогда еще именовавшемуся Птеем, некоторым это и удавалось… и не только на таких же, как они сами, но и на других: нормальных, множественных. Кентлай одновременно вызывал и жалость, и уважение. В равной мере благословленные и проклятые Одинокие обретали определенные таланты и способности взамен невозможности разделиться на Восемь Аспектов. Кентлай умел лечить и кожные заболевания, и бородавки, и птичью болезнь. Птей ходил к нему, чтобы избавиться от уродливого нароста на подбородке. Бородавка прошла менее чем за неделю. Впрочем, Птей потом долго гадал, что именно послужило исцелению: сверхъестественные способности Кентлая или просто запредельный страх перед этим странным чужаком, живущим на самом краю гавани.

Кьятай. Одинокий. Эти два слова казались столь же совместимыми, как «зеленое» и «солнце» или «светлая» и «зима». Такого просто не могло быть. Пусть воды Халибеата и разделяли их на множество ярких осколков, пусть они начинают жить другими жизнями, заводят новых друзей, жен и мужей, все равно их разные аспекты сохранили бы память о том, как пытались сложить силуэты птиц и рыб из звезд на Зимнем Небе, не светлевшим в течение долгих недель, как в Разгар Лета пытались рассчитать формулу движения в водах Лагуны косяков серебрянок, как они были одним, как жили точно одно целое. Кипящий дождь. Летний лед. Утро, когда не поднимается солнце. Друг, который навсегда останется только одной личностью. Невозможно. Кьятай просто не мог оказаться ненормальным. Отвратительное слово. Гадкое слово, облепившее Кьятая подобно вымазанному в мазуте савану.

Он застегнул рюкзак и повесил его на плечо.

— Созвонимся, когда вернешься.

— Ага. Договорились. Будет здорово снова увидеться, — в его голове роились невысказанные слова и желания сделать хоть что–то, но все случилось так внезапно и быстро, что Серейджен мог только смотреть себе под ноги, лишь бы не увидеть, как уходит его друг. Пужей была вся в слезах. Наставник Кьятая, летомрожденный высокий и смуглый мужчина, обнял воспитанника за плечи и повел к лестнице.

— Скажи, ты хоть раз задумывался? — сказал Кьятай, остановившись на краю уходившей вниз спирали. — Зачем они здесь эти Анприн? — Серейджен понял, что друг все еще пытается бежать от правды о том, что теперь он будет не таким как все, не совсем человеком до конца жизни. Он прятался от этого за разговорами о звездах, космических кораблях и таинственных пришельцах. — Почему они прилетели? Они называют это миграцией Анприн, но куда они летят? И, главное, от чего бегут? Почему никто не задается этим вопросом? Ты задумайся хоть на минуту.

Смотритель Эшби закрыла за ними дверь.

— Мы поговорим после.

Кричали чайки. Погода менялась. На экране за спиной Серейджена звезды приближались к огромной водной планете.

Бывший Птей не нашел в себе сил спуститься к причалу, но проследил за отбытием «Паруса Светлого Ожидания» из башенки над залом для нетболла в корпусе Солнечного Блеска. Дом Разделения плыл сквозь светящийся планктон, и ритуальный катамаран оставлял в этом мерцающем поле питающейся углеродными соединениями микрофлоры двойную дорожку. Серейджен распрямился и наблюдал за удаляющимися парусами, пока те окончательно не затерялись среди огромных нефтяных танкеров, плывущих в оранжевом тумане по направлению к скрытому за горизонтом Ктарисфаю. «Созвонимся». Конечно же, они оба так и забудут это обещание. Выскользнут из судеб друг друга — жизнь Серейджена будет куда более насыщенной и наполненной общением, когда его Аспекты войдут в различные социальные круги. Рано или поздно, но они не только перестанут думать друг о друге, но и сама память о прежней связи будет забыта. Серейджен Нейбен экс‑Птей понимал, что перестал быть ребенком. А взрослым иногда приходится смириться с расставанием.

Когда уроки утренней смены закончились, Серейджен спустился к Большому Старому Пруду — огромной, затопленной площади, служившей историческим центром Дома Разделения, и прибег к ментальной технике, которой его научили, чтобы он мог без лишних усилий переключаться между личностями. Затем он нырнул и присоединился к Пужей. Она была заплаканной и расстроенной, но теплая летняя вода и физические упражнения помогли улучшить ее настроение. Под низко нависшим небом, где с криками носились чайки, предвещавшие приближение бури, они исследовали многие тайны скрытых под водой колоннад и площадок, куда никогда не забредали большие группы друзей. Здесь, под грохот первых молний и шорох дождя, он поцеловал ее, а она сунула руку в его плавки и начала мягко ласкать его член.

СЕРЕЙДЖЕН, ЛЮБОВЬ

Ночь, северное сияние и сирены. Серейджен вздрогнул, когда полицейские дроны пронеслись прямо над самой крышей Консерватории. Высокие, изгибающиеся окна позволяли увидеть, что на проспекте Яскарая по–прежнему горят костры. Подачу энергии еще не восстановили, и улицы, и протянувшиеся вдоль них дома прятались в темноте. Несколько вагонов остановившегося поезда лежали перевернутыми, а из заднего — вырывались огненные всполохи. Крики протестующей толпы сместились дальше, но время от времени по ледяному насту в неровном свете северного сияния скользили тени: бунтующие студенты, полицейские роботы. Последних легко было узнать по тому, как крошили и вскидывали лед завершающиеся острыми шипами ноги.

— Ты все еще у окна? Отойди ты от него, тебя же могут застрелить, если увидят. Посмотри, я уже и чай заварила.

— Кто?

— Что?

— Кто меня застрелит? Бунтовщики или полиция?

— Можно подумать, мертвому тебе будет какая–то разница.

Он все–таки подчинился, сел за стол и взял чашку с прозрачным, солоноватым бедендерейским матэ.

— Просто меня совершенно точно не убьют.

Ее звали Сериантеп. Она была анпринским пребендарием, приписанным к колледжу Теоретической Физики при Консерватории Джанн. Выглядела она как высокая и стройная молодая женщина со смуглой кожей и иссиня–черными волосами летомрожденной жительницы архипелагов, но на самом деле это была только одна из форм, какую могли образовать нанопроцессоры из прядей Анприн. Существо–рой. Рэрис Орхун Фейаннен Кекйай Прас Реймер Серейджен Нейбен задумался: при каком увеличении можно будет увидеть, что идеально гладкая кожа на самом деле представляет собой наслоение микроскопических волокон. Что ж, возможность проверить у него была. Кроме того, что Сериантеп чисто теоретически являлась его студенткой — хотя оставалось крайне спорным, чему может научиться фактически бессмертное существо, проделавшее путь в сто двадцать световых лет, у свежеиспеченного, двадцатилетнего педагога, — она была еще и любовницей.

Сериантеп сделала глоток чая. Серейджен наблюдал, как ее губы обхватывают край фарфоровой чашки, на которой, несмотря на континентальность Джанн, красовался облик вездесущего Владыки Рыб. Ее кадык слегка дернулся, и девушка проглотила напиток. Ничего необычного в самом по себе здесь не было, но Серейджен привык обращать внимание на сотни подобных мелочей и знал, что даже когда она стонала, смеялась и задыхалась во время ритуала Пяти Листьев, Пяти Рыб, каждое ее произвольное движение и действие на самом деле казалось выступлением на публику. Было заученным. Она играла, он наблюдал. Актер и зритель. Вот такая любовница была у Серейджена.

— Скажи–ка мне, каково это трахаться со скоплением нанонитей? — спросила его Пужей, когда они барахтались, попивая вино в мягком, теплом уюте на диванчике в «Тринадцатиоконном Номере Для Влюбленных» где–то в глубине древних, выдержанных в строгом стиле Мужских Дворов Огруна. — Полагаю, это… словно сунуть член в газировку.

Она крепко сжала его за этот самый орган, словно говоря: «хорошенько подумай, прежде чем ответишь».

— Во всяком случае, у нанонитей никогда не пахнет изо рта по утрам, — сказал он, и Пужей, изобразив гневный вопль, дернула его за яйца, заставив вскрикнуть от боли. Затем они оба расхохотались, обнялись и зарылись в ворох теплых пледов, отгоняющих зимнюю стужу.

«Я должен быть сейчас с ней», — подумал он. Вся эта долгая, протянувшаяся на несколько месяцев зимняя ночь с ее северным сиянием и видом, открывающимся на звезды безбрежной галактики, принадлежала бы только им. Покинув Дом Разделения, они вместе отправились на родину Пужей — в город Джанн на континенте Бедендерей. Местная Консерватория славилась лучшим на весь мир факультетом теоретической физики, и переезд не имел никакого отношения к маленькой, похожей на мальчишку хохотушке Пужей. Свои отношения они оформили только шесть месяцев спустя. Его родители жаловались и дрожали от холода в течение всех необходимых ритуалов и праздника, которые пришлось проводить в этом ледяном, мрачном, варварском городе, столь далеком от тихой элегантности островной жизни. И каждый конец зимы, даже когда на Чайной улице Женских Квартир, где жила Пужей, по холодным утрам все еще выпадал снег из замерзшего диоксида углерода, — это был их сезон. Он должен был позвонить ей, дать знать, что просто задерживается. И это стало бы первым, одним из многих признаков того, что он обязательно вернется. Сеть работала. У них имелась и электронная почта. Но он не мог. Сериантеп ничего не знала. Сериантеп бы не поняла. Ей это уже не удалось, когда Серейджен попытался объяснить на абстрактных примерах, что разные Аспекты могут — и должны — находиться в совершенно разных отношениях с разными партнерами и любить разных женщин, но с одинаковой силой. «Как Серейджен я буду любить тебя, анпринского пребендария, но как Нейбен люблю Пужей». Такого он просто не мог сказать. Для бессмертного, путешествующего по космосу роя Сериантеп обладала удивительно не гибким разумом.

Хрустальную тишину ночи разорвали звуки выстрелов — далекие и одинокие.

— Похоже, заканчивается, — произнесла Сериантеп.

— Я бы еще немного подождал.

Какой странной и грубой была эта неожиданная вспышка насилия против пришельцев. Особенно в этот жуткий излом зимы, когда никому по норме вещей и мысли о драке приходить не должно, когда даже деревья вдоль проспекта Яскарая промерзли до самой сердцевины и обратились в лед. Невзирая на все восторги Пужей от этого сезона, Серейджен всегда ненавидел Бедендерейскую стужу.

— Ты и сам скоро увидишь, — вещали его родители, помогая ему собраться для переезда в Джанн, — они там все совершенно чокнутые из–за постоянной темноты.

Несчастные случаи и самоубийства не были редкостью на берегах промерзших каналов зимнего города. Так что не удивительно, что насилие в итоге обрушилось и на головы анпринских пребендариев. Как ничего странного не было и в том, что волна популярной ненависти будет обращена и против Консерватории. Университет всегда воспринимался чем–то отдельным от остального Джанн. В летние дни, когда над улицами поднималось жаркое марево, он казался чем–то вроде опостылевшей, давно выросшей внучки; зимой — паразитом, тянущим соки из городской экономики. И вот теперь в его северном куполе возникло официальное посольство пришельцев из космоса. Там, в узких коридорах с крошечными окнами, было больше Анприн, чем во всем остальном мире, вместе взятом.

«Они не чужие нам, — подумал Серейджен. — Есть только Клейд. Мы все — одна семья. Кьятай настаивал на этом».

С тех пор как уносящий его корабль скрылся за горизонтом, они так и не созванивались, полностью выпав из жизней друг друга. Впрочем, Серейджен порой слышал имя Кьятая в выпусках новостей и интервью, публикуемых на радио. Тот разработал мрачную и параноидальную конспирологическую теорию, касавшуюся присутствия Анприн. Честно говоря, сам Серейджен, сидя в своем кабинете, вознесшемся над ледяными улицами Джанн, был настолько погружен в абстрактные размышления о физической природе математики, что как–то даже совсем упустил из виду, каким образом и когда миграция пришельцев превратилась в Присутствие. Что ж, Одинокие часто оказываются одержимы какой–то одной, узкой областью интересов. И теперь улицы прислушивались к словам Кьятая и воплощали их в жизнь. Великая Зима всегда была мрачным, пробуждающим пустые страхи сезоном.

«Вот как надо все это воспринимать, — подумал Серейджен, — не бывает чужаков после того, как с ними переспишь».

Грохот вертолетных лопастей сотряс стены колледжа Теоретической Физики и удалился в сторону Центрального канала. В теплой, залитой тусклым светом аудитории воцарилась обнадеживающая тишина.

— Полагаю, теперь можно идти, — наконец произнес Серейджен.

Мороз, стоявший на улице, проникал сквозь многослойный ватник. Мужчина застегнул капюшон до самого подбородка, но вокруг губ продолжала стремительно образовываться ледяная корка замерзающего дыхания. Сериантеп же легко перепрыгивала через обломки кирпичей и битые бутылки, одетая в одну только тунику и обтягивающие штаны, как обычно и ходила по коридорам университета. Нанонити полностью контролировали состояние ее тела, в том числе и внутреннюю температуру.

— Тебе стоило что–нибудь накинуть, — произнес Серейджен. — Выглядишь слишком очевидно.

Они шли мимо разграбленных кафетериев и запертых магазинов, расположенных в высоких кирпичных зданиях студенческого квартала. Над перевернутым трамваем на Тундей–авеню вскидывались неровные языки пламени, и горечь дыма мешалась с удивительным ароматом гидрокарбонатного смога, выдыхаемого электростанциями Джанн. Деревья, высаженные вдоль центра авеню, свернулись в тугие комки и были погружены в сны о летних днях. Каблуки сапог звонко цокали по дорожной плитке.

В узком проулке, разделившем два многоквартирных дома, мелькнула тень. Серейджен насторожился, и его сердце нервно забилось. Человек в проходе откинул капюшон и посмотрел на него — Обредаджай с факультета Практической Физики.

— Удачно добраться до дома.

— Да. И вам того же.

Старшие академики обладали квартирами в самой Консерватории и были надежно защищены ее стенами; большинство же научного персонала предпочтет задержаться на работе до самого утра. Они будут попивать чай и слушать новости. Те же, кто оказывался сейчас на улице, имели к тому свои основания. До Серейджена доходили слухи, что Обредаджай страстно влюбился в какую–то новую подругу.

«Вот так мы и подвергаемся опасностям ради любви».

На пересечении Тундей–авеню и набережной Яскарая путь преградил полицейский робот, выскользнувший из непроглядной темноты под мостом генерала Гаториса. Шипя всеми поршнями своего трехметрового тела, машина приблизилась, и зеленый луч заскользил по сетчатке глаза Серейджена. Сериантеп вскинула руку, нити на которой сплетались в печать Пребендария Клейда, гарантирующую иммунитет. Робот отступил назад, точно в расстройстве, если, конечно, пластик и пневматические механизмы способны испытывать эмоции.

Затем Серейджен и его любовница миновали одинокую, все еще открытую чаевню на углу проезда Серебряного Паука и набережной. Окна заведения запотели от пара, поднимающегося над кипящими чайниками. Охранник перевел взгляд на двух убегающих академиков и моргнул.

Столкновение произошло на улице Таннис. Безо всякого предупреждения. Серейджен неожиданно услышал гул голосов, отражающихся от каменных лестниц и кирпичных арок, и из темноты выкатилась волна людских фигур, кажущихся неуклюжими в тяжелых зимних ватниках. Кто–то был вооружен палками, другие несли разорванные плакаты, третьи потрясали голыми кулаками. Толпа увидела мужчину в зимней одежде, с изморозью, покрывающей края капюшона, и рядом с ним почти раздетую женщину, от чьего дыхания не возникало ни облачка. Бунтари все поняли в ту же секунду. Гомон голос перерос в рев.

Серейджен и Сериантеп к этому времени уже спасались бегством. Уловив изменение скорости движения, шипы на подошвах удлинились. В ту же секунду ученый ощутил, как ослепившая его паника отступает, а он сам теряет власть над телом и начинает растворяться. В игру вступал другой, его Аспект способный и сражаться, и бежать; хладнокровный, знающий, как выбираться из опасных ситуаций Фейаннен.

Он схватил Сериантеп за руку.

— За мной. Живо!

Серейджен–Фейаннен по лицу владельца чайханы увидел, что тот сменил Аспект, когда они влетели в его заведение и, задыхаясь, укрылись там. Они спрятались прямо за стойкой с огромными, кипящими чайниками. Этот мужчина явно хотел, чтобы они убрались, и боялся за свою жизнь.

— Нам нужна ваша помощь.

Глаза и ноздри торговца расширились от страха при виде толпы мятежников, стремительно огибающей угол дома, выходящего на проезд Серебряного Паука. Затем его рука ударила по кнопке под стойкой, и ставни на окнах опустились. Вскоре по ним заколотили кулаки. Камни врезались в металлическую преграду с грохотом ружейных выстрелов. Снаружи ревели, сплетаясь в единое целое, многочисленные голоса, становящиеся еще более громкими от того, что жертва скрылась.

— Я вызвала полицию, — сказала Сериантеп. — Они скоро будут здесь.

— Нет, не будут, — ответил Фейаннен. Он придвинул к себе стул от ближайшего к прилавку столика и уселся, напряженно всматриваясь в сланцево–серую поверхность ставней. — В их задачу входит восстановление порядка и защита частной собственности. Обеспечение личной безопасности для пришельцев их волнует в последнюю очередь.

Сериантеп села на соседний стул. Сейчас она была похожа на очень обеспокоенную птицу на насесте.

— Что происходит? Я не понимаю. Мне страшно.

Владелец кафе поставил на стол две чашки с матэ и нахмурился, когда его глаза наконец открылись. В его заведении сидел чужак. Продавец вернулся за стойку и облокотился на нее, разглядывая ставни, за которыми раздавались крики разъяренной толпы.

— Мне казалось, тебя невозможно убить.

— Я боюсь не за себя. Мне страшно за тебя, Серейджен.

— Я не Серейджен, а Фейаннен.

— Кто такой Фейаннен?

— Я, когда боюсь или злюсь, когда мне нужно мыслить хладнокровно и эффективно, когда требуется одновременно удержать в голове миллион всяких мелочей, когда играю в азартные игры, охочусь или собираюсь вложить деньги в ценные бумаги.

— Твой голос… изменился.

— Потому что я сейчас — другой. Скажи, ты сколько уже живешь на нашей планете?

— Ты грубый. И холодный. Серейджен никогда не был таким.

— Так я и не Серейджен.

Раздался громкий лязг — ставни прогнулись от мощного удара, и одно из окон разбилось.

— Ладно, значит так, мне плевать, что здесь происходит, но вам пора выметаться. — Владелец кафе выскочил из–за своей стойки и направился к Сериантеп. Фейаннен преградил ему дорогу.

— Эта женщина — гость твоей страны и нуждается в твоей защите.

— Она не женщина. Просто скопление… насекомых. Тварей. Крошечных.

— И замечу, серьезно напуганных крошечных тварей.

— Не думаю. Как вы сами сказали, да и в новостях об этом говорилось, их нельзя на самом деле убить.

— Зато они могут сделать очень больно. И она — в том числе.

Они сцепились взглядами, а затем разошлись. Продавец матэ вернулся к своим огромным бакам с кипящей заваркой. Шум, доносившийся с улицы, сменился напряженной, выжидающей тишиной. Ни Фейаннен, ни Сериантеп не поверили, что толпа отступила, хотя снаружи и свирепствовал мороз. Свет мигнул один раз, потом другой.

— Я могу их разогнать, — с неожиданной яростью произнесла Сериантеп.

Торговец поднял на нее взгляд.

— Нет, — прошептал Фейаннен.

— Могу. Я сумею протечь под дверью. Перестроиться не сложно.

Глаза владельца лавки расширились от ужаса. Демон, исчадие зимы, сидел прямо в его чайхане на набережной!

— Они и без того вас достаточно боятся, — сказал Фейаннен.

— Но почему? Мы же прилетели, только чтобы помогать и учиться от вас.

— Неужели ты думаешь, будто их волнует, что вы чему–то там учитесь? Они считают, что вы скрываете от нас свои тайны.

— Мы?

— От них. Так что не стоит их еще и пугать. Рано или поздно прибудет полиция или прокторы из Консерватории. Или эти ребята просто устанут и разойдутся по домам. Их терпение тоже не вечно.

— Да, ты прав. — Она тяжело осела на стул. — Чертов мирок… и зачем я только прилетела сюда?

Сериантеп запрокинула голову и посмотрела в потолок так, словно неровный свет его ламп напомнил ей о далеком созвездии родных колоний, зависших над огромной водной планетой. Сейчас она озвучила вопрос, которым, как знал Фейаннен, часто задавался и Серейджен. Она изображала из себя аспиранта, повышающего свой уровень образования в вопросах пространственно–временного континуума и констант, лежащих в основании космологии. Тысячелетний пост–человек, непринужденно надевающий на себя личину двадцатилетней девушки, чтобы сыграть роль студентки. Ей нечему было учиться у Серейджена. Все знания скитальцев Анприн, накопленные ими за десятки тысяч лет миграции, были на физическом уровне вписаны в ее нити. Она познала все истины мира и теперь лгала каждой клеточкой своего тела. Ей были известны секреты Анприн. Казалось бы, никаких оснований для возникновения отношений, и все же Серейджен любил ее. Но не воспринимала ли сама Сериантеп все происходящее как простую интрижку; туристка, мальчик–абориген, короткий курортный роман.

Она вдруг подалась вперед и сжала лицо Фейаннена в своих ладонях.

— Летим со мной.

— Куда? Кто?

— Кто? — Сериантеп раздраженно покачала головой. — Черт! Серейджен. Но это будешь и ты, конечно же. Ко мне, в Колонии. Я уже давно собиралась предложить. Мне хотелось бы, чтобы ты увидел мои миры. Сотни планет, подобных жемчужному ожерелью, сверкающему на солнце. А внутри, под коркой льда, — миры внутри миров внутри миров… я запросила разрешение на переезд еще несколько месяцев назад, но не решалась говорить тебе.

— Но почему? Что мешало тебе сказать? — между Тей и флотилией Анприн, расположившейся на орбите Теяфай, постоянно тек небольшой, но верный ручеек обмена дипломатами, учеными и журналистами. Возвращаясь домой, они становились всемирными знаменитостями, к их мнению и опыту прислушивались политики, их приглашали на телешоу, рассказывали про них в новостях, а благодаря прессе все население планеты знало каждую черточку их лиц, каждый элемент биографий. Серейджен никогда не понимал, почему люди так любят делать из других знаменитостей и чего ожидают от них, но при этом он не настолько еще привык к затворничеству за крепостными стенами Коллегии, сдерживающими долгую осаду Большой Зимы, чтобы не понимать, какие выгоды может принести ему известность. Свет вдруг словно стал ярче, и ушло осознание некого особого шевеления на улице: не подлинной тишины, а какого–то ожидания. Серейджен сменил Фейаннена. — Так почему ты не спрашивала?

— Боялась услышать отказ.

— Отказ? — мало кто решил бы отклонить такое предложение. — Лишиться возможности поработать в Колонии? С какой стати мне это делать?

Сериантеп долго смотрела на него, с явным любопытством, чуть склонив голову на бок. Ее поза выдавала в ней пришельца, так до конца и не привыкшего к человеческому телу.

— Ты снова стал Серейдженом, верно?

— Да, я снова в этом Аспекте.

— Мне показалось, что ты можешь отказаться из–за нее. Другой женщины. Пужей.

Он трижды сморгнул. Судя по выражению лица Сериантеп, она ждала от него каких–то признаний, объяснений, эмоций. Серейджен не понимал.

— Я знаю о ней, — сказала Сериантеп. — Миссии Анприн известно многое. Нам приходится собирать информацию на тех, с кем мы собираемся работать. Это необходимо. Нас не часто принимают с распростертыми объятиями, и у нас есть все основания, чтобы стать подозрительными. Так что я знаю, кто она, где живет и чем вы занимаетесь, когда ты посещаешь ее три раза в неделю. Мне известно и то, куда бы ты отправился сегодня вечером, не случись всего этого.

Серейджен моргнул еще три раза. Ему вдруг стало очень жарко в своем теплом ватнике посреди окутанного ароматным паром магазина.

— Но это же просто смешно. Я не люблю Пужей. Ее любит Нейбен.

— Да, но ты и есть Нейбен.

— Ну сколько раз мне еще объяснять… — Серейджен с трудом подавил гнев. На самом краю его сознания закружили остальные Аспекты, подобные ангелам бури из Псалмодии Базиенди; личности, не подходящие ситуации. В своей ярости и метаниях они могли разрушить то хрупкое равновесие, что сейчас сохранялось в этой чайхане.

— Таков наш путь, — устало произнес он. — Такие мы.

— Да, но… — Сериантеп поискала подходящие слова. — Вот ты, здесь, в этом теле. Говоришь, что есть разница, что к ней ходит другой, не Серейджен, но почем мне знать? Откуда мне знать?

«И это говоришь мне ты, только что признавшаяся, что твое тело может принимать множество форм, любые очертания», — подумал он. В этот миг Фейаннен, отступивший в тень, но решивший не погружаться в сон среди этой сюрреалистической, осадной обстановки, отметил странное изменение в уличной тишине. Торговец поднял голову. Он тоже услышал. Ожидание сменилось предвкушением.

— Прости, я должен сменить Аспекты.

Раздался стук в ставню, приглушенный мягкой перчаткой. Кто–то позвал Фейаннена по полному имени. Этот голос был знаком Фейаннену по тем опасениям, которые его ученый Аспект испытывал за Сериантеп, когда в его увлеченное визуализациями вселенской топологии сознание проникали новостные сводки. Это был тот самый голос, с которым для Нейбена всегда будет связываться крошечная комната на вершине башни и наполненный звездами экран.

— Могу я войти?

Фейаннен кивнул владельцу заведения. Тот приподнял один из ставней на достаточную высоту, чтобы можно было увидеть грузного человека в длинном стеганом пальто и брюках, заправленных в высокие сапоги. Фейаннена обдало ледяным ветром.

Кьятай поклонился, снял перчатки и, сбив с них снег, учтиво поинтересовался, с каким из аспектов имеет сейчас дело.

— Вынужден извиниться; до моего сведения только недавно дошло, что это именно вас здесь поймали.

Этот голос, со всеми его интонациями и модуляциями, звучал в точности и абсолютно так, как если бы и не было всех тех лет, что прошли с того дня, когда Кьятай покинул Дом Разделения. Впрочем, в некотором смысле их и не было: этот человек навсегда останется таким же, разве что начнет стареть и наберется опыта. Одинокий.

— Здесь скоро будет полиция, — сказала Сериантеп.

— Да, разумеется, — сухо ответил Кьятай. Он оглядел ее с головы до ног так, словно рассматривал животное в зоопарке. — Нас уже обложили со всех сторон. Вообще–то, ничего такого изначально не планировалось; позволив себе спонтанный выброс эмоций, мы потерпели стратегическое поражение. Но узнав про тебя, Фейаннен–Нейбен, я увидел выход, который поможет нам обоим выбраться из этой ситуации.

— Безопасный проход, — произнес Фейаннен.

— Я лично выведу вас.

— И твоя политическая репутация не пострадает.

— Мне необходимо дистанцироваться от того, что случилось этой ночью.

— Но твой глобальный страх перед нашими гостями останется неизменным?

— Я не меняюсь. Ты же знаешь. Лично я считаю это преимуществом. Должно же быть что–то прочное, что–то надежное в этом мире. Не всему же меняться вместе с погодой. Но страх, говоришь ты? Это интеллект. Вспомни тот последний день в Доме Разделения. Что я тогда сказал тебе?

— Нейбен припоминает, как ты спросил: «Куда они летят? И от чего бегут?».

— На всех этих своих семинарах, обсуждениях и конференциях, за болтовней о форме вселенной — ох, у нас, конечно, есть и своя наука, но куда нам до Анприн — никто из вас так и не додумался задать этот вопрос: что вы здесь делаете? — На пухлом, все еще юном лице возникла обвиняющая гримаса. — Я так понял, ты с ней трахаешься?

В мановение ока Фейаннен слетел со своего стула, становясь в боевую позицию Трех Почтенных. На его плечо опустилась рука; владелец чайханы. Да, в этой драке не было бы никакой чести. Не против Единого. Фейаннен возвратился на место, все еще дрожа от злобы.

— Скажи ему, — произнес Кьятай.

— Это просто, — сказала Сериантеп. — Мы беженцы. Колонии Анприн — вот все, что осталось после уничтожения нашего подвида Панчеловечества. Восемьсот миров составляют столь малый процент от первоначальной численности, что нас можно счесть вымирающей расой. Когда–то колонии могли полностью окружить солнце. Но кроме нас не выжил более никто.

— Но как? Кто?

— Скорее следует спрашивать не «кто», но «когда», — мягко уточнил Кьатай. Он растер посиневшие от холода костяшки и снова натянул перчатки.

— Так они летят за вами?

— Боюсь, что так, — ответила Сериантеп. — Но точно не известно. Мы делали все возможное, чтобы замести следы, и если уж говорить, то скорее всего ушли в отрыв на несколько веков. Сюда мы прибыли только ради пополнения запасов, а потом собираемся укрыться в каком–нибудь крупном шаровом скоплении.

— Но почему? Зачем было кому–то так поступать? Мы же все потомки одного народа, вы сами так говорили. Клейд. Панчеловечество.

— И между братьями бывают ссоры, — сказал Кьятай. — Семьи порой распадаются, объявляются вендетты. Во вражде нет ничего необычного.

— Это правда? Как такое может быть? Кто еще знает об этом? — Серейджен сцепился с Фейанненом, обретая контроль над телом и пытаясь понять происходящее. На одном из самых первых уроков смотрители Дома Разделения обучали их этикету смены поссорившихся Аспектов. Война в собственной голове, конфликт личностей. Он еще мог понять неприязнь между народами на космическом уровне. Но так, чтобы уничтожать целый вид?

— А вот и власти, — произнес Кьятай и повернулся к владельцу лавки. — Открывай ставни. С нами тебе ничего не угрожает, обещаю. — Он перевел взгляд на Серейджену. — Мы соберем политиков, важных ученых и законодателей. Думаю, мы все согласимся с тем, что никого не следует пугать на пустом месте. Поэтому мы допросим всех анпринских пребендариев, находящихся на нашей планете, и выясним, насколько оправданно их присутствие в нашей системе. Да, возможно, будут возникать вспышки ксенофобии, но это будет не столь уж высокая цена, если вдруг выяснится, что гости привели к нашему порогу врагов, уже уничтоживших их собственный дом. Пойдем. Пора уходить.

Торговец поднял ставни. Бунтари, столпившиеся снаружи, вежливо расступились, пропуская Кьятая и двоих беглецов. Никто даже косо не взглянул на Сериантеп, вышедшей на мощенную улицу в своей смешной и бесполезной перед лицом морозов домашней одежде. Стрелки огромных Зимних Часов на башне Алайнеденга показывали двадцать минут шестого. Скоро должна была начаться утренняя смена, когда владельцы магазинов горячей еды начнут разогревать духовки и печи.

В толпе послышалось ворчание, когда Серейджен взял Сериантеп за руку.

— Это правда? — прошептал он.

— Да, — ответила она.

Он посмотрел на небо, которому еще три долгих месяца предстояло оставаться ночным. Над промерзшим Джанн извивалось и трепетало северное сияние. Звезды казались алмазными булавочными головками. Вселенная была безбрежной, холодной и недружелюбной к человечеству. В ней царила вечная Великая Зима. Впрочем, Серейджен никогда и не обольщался на этот счет. Подачу энергии восстановили, и желтые огни фонарей заиграли на шлемах полицейских и панцирях роботов, использующихся для подавления беспорядков. Серейджен сжал ладонь Сериантеп.

— Возвращаясь к тому вопросу…

— Что ты решил?

— Да. Я лечу. Да.

ТОРБЕН, РАСТВОРЕНИЕ

Анпринский корабль–осколок засверкал словно звезда, захваченный солнечным светом. Кусок «умного» льда — он обладал не менее сложным строением, чем снежинка, но был куда прочнее любой конструкции, создаваемой инженерами с Тей. Торбен завис в невесомости посреди обзорного купола, расположенного на пересечении солнечных парусов. Сами анприн, состоящие из нанонитей, пронизывающих корпус, не нуждались в подобных архитектурных излишествах. Их органы чувств открывались прямо в космос; фрактальная поверхность судна, по факту, представляла собой один огромный глаз. Пузырь из чистого, идеально прозрачного льда был создан исключительно ради удобства и удовольствия гостей.

Торбен был единственным пассажиром не только в этом обзорном куполе, но и вообще на всем парадоксальном судне пришельцев. Он бы не отказался от компании. Ему был нужен другой человек, с которым можно было бы поделиться восторгом от ежедневных, практически ежечасных удивительных открытий и неожиданностей. Остальные его Аспекты с тем же, а то и большим восхищением вместе с ним смотрели из окна гравитационного лифта — подарок Анприн людям Тей, — наблюдая за тем, как корабль–осколок возникает из темноты и во всем своем ослепительном, серебристом блеске влетает в доки. Вместе с ним они пережили минутное смущение, когда Торбен впервые, неуклюже вплыл в зал ожидания и с ужасом для себя обнаружил, что орбитальная пересадочная станция — всего лишь полоска навигационных огоньков, практически теряющихся на фоне звезд. Движение не ощущалось. Его тело утверждало, что какое бы то ни было ускорение здесь отсутствует. Так и было. Анприн умели изменять топологию пространства и времени. Но рядом не оказалось никого, кроме нескольких его собственных личностей, с кем можно было бы поделиться этим открытием. Экипаж Анприн — Торбен не мог сказать, одно это существо или много или это понятие вовсе не имело смысла употреблять по отношению к пришельцам — был непонятен ему и чужд. Несколько раз, проплывая в невесомости по обшитым деревянными панелями коридорам, отталкиваясь плоским хвостом и перепончатыми руками от густого, сырого воздуха, он замечал скопления серебристых нитей, извивающиеся точно кальмар, угодивший в сети. Всякий раз при приближении Торбена они рассыпались и исчезали. Но лед позади деревянных панелей казался живым, подвижным, следящим за ним.

Сериантеп улетела за несколько месяцев до него.

— Мне еще кое–что надо сделать, — сказала она.

По случаю ее отбытия была собрана вечеринка; впрочем, в Миссии Анприн, расположившейся на вечно зеленых, урожайных склонах вулкана Суланж пирушки закатывались по поводу и без повода. В тот день там собрались коллеги академики, журналисты и рекламщики из Ктарисфая, политики, родственники и пребендарии Анприн, пугающие, несмотря на свои прелестные формы.

— Ты сможешь заняться научной работой в колонии «Спокойная Тридцать Три», — сказала Сериантеп.

Позади свисающих с ветвей бумажных ламп и сияния лагуны можно было увидеть огни космических лифтов, взмывающих к звездам. Спустя каких–то несколько дней и она должна была воспользоваться этим путем, чтобы подняться на орбиту. Серейджену оставалось только гадать, как искать Сериантеп в следующий раз.

— Ты должен лететь, — в ту минуту Пужей стояла на балкончике, выходящем на Чайную улицу. Его только недавно стали открывать, впуская в комнаты весеннее тепло, чтобы изгнать застоявшийся, тяжелый запах зимы. Девушка рассматривала деревья, буйно распускавшиеся вдоль всей Ускубен–авеню.

«В этом же нет ничего необычного, ты видела все это сотни раз» — подумал Нейбен. — Неужели ты боишься посмотреть на меня?

— Я улетаю не навсегда, — сказал он. — Вернусь через год или два.

И подумал: «Но уже не сюда». Он не озвучил этих слов, но Пужей и сама все понимала. Когда он вернется, перед ним распахнутся двери всех консерваторий. Его будут ждать оживленные города, согретые ласковым солнцем аудитории, и все они очень–очень далеки от полярного континента, чьи морозы сковывали их союз.

Они попрощались… восемь прощаний для всех его Аспектов. Затем он отплыл к древнему монастырю Блейна, куда можно было добраться только на легком паруснике, поскольку его прекрасные шпили лепились к атоллу Есгера, источенному тремя тысячами сезонов ураганов.

— Мне нужен… другой, — прошептал он Скульптору Режмену, стоя под соленым бризом в звенящих монастырских чертогах. — Любопытство Серейджена слишком наивно, подозрительность Фейаннена чрезмерно груба, а уж общительность Кекйая и вовсе может отпугнуть кого угодно.

— Думаю, мы сумеем вам помочь, — произнес Скульптор. Уже на следующее утро паломник погрузился в соленые, убаюкивающие воды Котлов Преображения и позволил запрограммированным пальпам облепить себя. Процедуры продолжались двадцать рассветов подряд. И наконец, проснувшись под громыхание молний ранней весенней грозы, он осознал себя Торбеном — рассудительным, любознательным, осторожным, социальным и остроумным. В случаях крайней необходимости и при особых обстоятельствах допускалось создание девятой личности, хотя и только на время. Традиция, столь же строгая, как табу на инцест, требовала, чтобы у каждого было ровно восемь самостей, ведь столько же было и сезонов у Тей.

Корабль–осколок неожиданно начал разворот по вертикальной оси, и Торбен Рэрис Орхун Фейаннен Кекйай Прас Реймер Серейджен Нейбен обеспокоенно заозирался. Низ, верх, вперед — его положение менялось с каждым сделанным вдохом. На него смотрел глаз, чудовищный глаз. На секунду Торбеном завладел страх, вспомнились детские байки о Дейведе, чьим единственным оком было сердце смерча и чьим телом был сам ураган. Затем ему удалось понять, откуда взялась эта метафора. Это был вовсе не глаз. Теяфай выглядела сейчас как сверкающий синевой диск, терзаемый вечными бурями. «Спокойная Тридцать Три», одна из колоний Анприн, уже пару лет назад соединившаяся с планетой при помощи гравитационного лифта, казалась слепым, белым зрачком. Корабль–осколок заходил к ней со стороны осевой плоскости, и под нижним краем колонии уже проглядывалась орбитальная насосная станция. Космический лифт, казавшийся тонкой паутинкой на фоне трехсоткилометровой громады «Спокойной Тридцать Три», при сравнении с гигантской Теяфай выглядел и вовсе ничтожно тонким. Но стоило ему попасть в дневной свет, как конструкция заиграла всеми миллионами своих сверкающих граней. В сознании Тобена родилась свежая метафора: «божественное семя».

— Эй, ты течешь не в ту сторону! — расхохотался он, забавляясь тем, что этот Аспект использовал метафоры для того, что Серейджен выразил бы при помощи формул, Кекйай высказал бы напрямую, а Нейбен не был бы способен определить.

«Нет, — вдруг подумалось ему. — Похоже нашу систему пускают на удобрения».

Корабль приближался к своей цели, с точностью до сантиметра оперируя параметрами пространственно–временного континуума. За сиянием ледяной поверхности колонии начали проглядываться первые подробности. Корпус «Спокойной Тридцать Три» был усеян хаотичным нагромождением сенсоров, шлюзов, производственных куполов и куда менее опознаваемых конструкций. Белый город. Из доков, подобно снежной поземке ранней зимой, вырвалось скопление кораблей–осколков. Интересно, где на этой равнине скрывались оборонительные системы? Быть может, смертоносное оружие содержат вот те ледяные каньоны, прорезанные точно лезвиями на ногах гигантских конькобежцев? И задумывались ли когда–нибудь в Анприн, что для всех без исключения культур, возникших на Тей, белый цвет стал символом разрушения, напоминавшим о снегах долгого и мрачного сезона?

Дни, проведенные в отсутствии тяготения, настолько повлияли на Торбена, что тот начал ощущать микрогравитационные взаимодействия собственных органов. Не взирая на одновременные восторг и страх перед неизвестностью, он постоянно пытался высчитать силу притяжения «Спокойной Тридцать Три», ежечасно менявшуюся с каждой новой порцией воды, выкачанной с Теяфай. Он все еще возился с числами, когда корабль–осколок заложил очередной вираж и мягко, будто целовал любимую, опустился в доках одного из радиальных лифтов.

На десятый день своего путешествия Торбен встретился с Фолзом, Корпой, Бележ, Саджеем, Ханнеем и Етгером. Выходя из лифта после спуска под тридцатикилометровую толщу льда, он ожидал увидеть что–нибудь похожее на факультет в Джайне; деревянную облицовку коридоров и залов под расписными древними сводами, толпы веселых, смышленых, болтливых студентов, просто взрывающихся идеями и свежими взглядами на мир. В итоге своих новых знакомцев он нашел в огромном, продуваемом ветрами отсеке, состоящем из множества проходов, комнат, балконов и подвесных террас. Тот чем–то напоминал осиное гнездо, выстроенное под ледяной корой.

— Должна признать, что топология континуума — это и в самом деле весьма специфичная область, — сказала Бележ. И без того тонкая как струнка специалистка в области квантовой пены, выросшая в Йелдесе на юге архипелага Нинт, стала еще более высокой и тощей в результате ослабленной гравитации «Спокойной Тридцать Три». — Но если хочешь бурной деятельности, лучше двигать на «Двадцать Восьмую». Там окопались социологи.

Саджей же научил его летать.

— Есть ряд отличий от привычных тебе кораблей, — сказал он, показывая Торбену, как при помощи мононитей управлять рулевым хвостом и как работают клапаны. — Гравитация здесь низка, но все–таки наличествует, а следовательно, если перестанешь махать руками, то рано или поздно упадешь. К тому же эти дельтовидные крылья слишком быстро набирают высоту. А стены пусть и тонкие, но прочные, и ты можешь разбиться. Сети подвешены здесь тоже не без причины. Что бы ты ни делал, ни в коем случае не пролетай сквозь них. Упадешь в море, и тебя разорвет на куски.

Теперь образ моря постоянно тревожил беспокойные сны Торбена. Колония–океан, имеющая в диаметре двести двадцать километров воды. Огромные волны, рождающиеся в условиях низкой гравитации, разбивались о ледяные стены, роняя слезы, каждая из которых была размерами с небольшое облако. Непрестанно бурлящее, беспокойное море, в котором растворялись анприн, сливаясь в единое, аморфное тело, непрестанно что–то нашептывало сквозь тонкие как бумага стены Гостевого Дома. Но не это было странным. Торбен почему–то постоянно думал о том, каково будет прыгнуть туда и, опускаясь пусть и в слабой, но существующей гравитации, медленно и величественно опуститься в пронизанную нанонитями воду. В его грезах никогда не было боли, только блаженное, светлое чувство утраты своей самости. И как же было прекрасно освободиться от всех этих «себя».

— Восемь — естественное число, священное число, — нашептывал ему Скульптор Есгер из–за украшенной орнаментом решетки исповедальни. — Восемь рук, восемь сезонов. Девятеро никогда не достигнут равновесия.

Избегая слишком тесных контактов, все гости Анприн работали со своими учениками наедине. Сериантеп ежедневно навещала Торбен в круглой пристройке, выступавшей из общего «гнезда». Высокие, шестигранные окна–соты позволяли увидеть удивительно близкий горизонт «Спокойной Тридцать Три» и похожие на сталактиты башни, где обитали те из Анприн, кто не желал переселяться в море. Сериантеп как раз и прилетала с одного из таких зданий, приземляясь на балконе Торбена. В основном ее тело оставалось неизменным с тех дней, что они вместе провели в Консерватории Джанн, но теперь у нее на спине отросла пара вполне функциональных крыльев. Она была видением, чудом, невесомым созданием с давно утраченного родного Клейда: ангелом. Сериантеп была прекрасна как всегда, но с момента своего прибытия и «Спокойную Тридцать Три» Торбен только пару раз занимался с ней сексом. Так вышло, что интимную связь с ангелом–русалкой он, метафоричный и любознательный Аспект, представлял себе совершенно иначе. Он не любил Сериантеп так, как Серейджен. Она обратила на это внимание и заметила:

— Ты… не такой.

«Да и ты тоже», — чуть было не ответил он.

— Да, знаю. Я и не мог остаться прежним. Серейджен не сумел бы здесь выжить. Но это доступно Торбену. И это единственный мой Аспект, который способен освоиться в твоем мире.

«Вопрос только том, сколь долго еще просуществует этот Торбен, прежде чем его поглотят остальные личности?»

— Но ты же помнишь, как ты… он… умел видеть числа?

— Конечно. Кроме того, я помню, как их видел Птей. Ему хватило бы одного взгляда на небо, чтобы без лишних подсчетов сразу сказать, сколько там всего звезд. Да, Первый умел просто видеть числа. Серейджен же познал, как заставить и работать. Но сейчас перед тобой Торбен; я так же разбираюсь в математике, хотя и отношусь к ней несколько иначе. Для меня числа ясны и абсолютны, но когда речь заходит о трансформациях топографии космоса, я воспринимаю их как слова, образы и истории, как аналогии. Извини, мне сложно объяснить иначе.

— Судя по всему, как бы я ни старалась, сколько бы не потратили времени наши исследователи, нам так и не удастся понять, что же это такое — ваши множественные личности. Нам вы продолжаете казаться раздробленными людьми, чей каждый кусочек в чем–то гениален и мудр.

«Уж не пытаешься ли ты меня задеть?» — подумал Торбен, глядя на крылатый, ангельский силуэт, парящий перед ледяными окнами.

По правде говоря, благодаря развитой интуиции ему удалось серьезно продвинуться в изучении своей странной, абстрактной дисциплины. Впрочем, уже не такой и абстрактной: ему удалось установить, что двигатели Анприн, с позиции физиков Тей нарушавшие физические законы вселенной, на самом деле использовали одиннадцать измерений пространства, производя мельчайшие сжатия и растяжение пространственно–временного континуума — сокращая расстояния перед носом судна и увеличивая их за кормой. Именно так, не испытывая никаких заметных перегрузок, перемещался корабль–осколок. Перед взглядом Торбена заплясали снежинки и локсодромические кривые: он понял. Понял! Тайна Анприн: релятивистский принцип межзвездных путешествий отныне был доступен людям Тей.

Но куда больше его заботил другой секрет чужаков.

Торбен не мог не видеть, что все семинары, проводившиеся в гнезде над водным шаром, полностью сменили свое содержание. Студентка вдруг стала учителем, а бывший преподаватель — учеником.

«Чего же вы хотите от нас? — вопрошал Торбен самого себя. — Чего вы хотите на самом деле?»

— Не знаю, меня это не волнует. Важно одно: стоит мне найти коммерческое применение технологии создания одиннадцатимерных черных дыр и разработать защиту от вторичного излучения, и я стану богаче, чем Бог, — сказал Етгер — коренастый, дерганый выходец с Опранна. Аборигены этих островов обычно славились своей грубостью и неотесанностью, но Торбену Етгер показался вполне приемлемым собеседником и разумным человеком. — Нет желания прогулять до водопадов Теннай?

В небо поднялась крошечная эскадрилья физиков, вооружившихся бутылями с вином и сладкими пончиками. Те, что были уже слишком стары, чтобы доверять своим телам, воспользовались небольшими воздушными скутерами, но Торбен предпочел лететь самостоятельно. Он наслаждался физической нагрузкой. Ему было приятно осваивать эти странные, совершенно инопланетные движения рулевым хвостом, закрепленным на летном костюме. Ему нравилось, как работают его ягодичные мышцы.

Конечно, Водопады были видны из западных окон Гостевого Дома, но подлинный восторг охватывал вас, когда, подлетев на двадцать километров, за привычным рокотом воздушного транспорта вы начинали слышать грохот воды. Любители пикников всегда поднимались на самый верх, к корням подвесных башен, чтобы ничто не мешало наслаждаться пейзажем. Водопады были окружены густыми зарослями перевернутых деревьев, выраставших до нескольких километров в условиях почти нулевой гравитации. Их зеленые стволы скрывались в сыром тумане разлетающихся брызг. Ученые приземлились на широкой площадке, вырезанной на одной из огромных ветвей. Торбен с великим удовольствием снял с себя костюм, вытянул ноги и повернулся к Водопадам.

Что вы испытываете, глядя на них, сильно зависит от того, откуда вы смотрите. Если делать это снизу, от поверхности моря, поднимая голову к ледяному своду, вы увидите довольно обычный водопад — цилиндрический поток в два метра шириной и сорок километров в длину. А вот если сидеть, закинув ноги наверх, вы увидите куда как более впечатляющее зрелище: титанический гейзер. Вода поступала с насосной орбитальной станции со сверхзвуковыми скоростями, и там, где она сливалась с основным океаном, вздымались бурлящие, многокилометровые волны, закручивающиеся пенными гребнями и вспучивающиеся пузырями точно какие–нибудь протуберанцы. Грохот стоял невообразимый, но листья созданных благодаря наноинженерии деревьев глушили его. Торбен чувствовал, как дрожит под ним ветвь, толстая, точно крепостные стены университета Джанн.

Вино было откупорено и разлито. Бисквиты, которые по старинной привычке вручную испек Ханней — в одном из своих Аспектов он был шеф–поваром, — разошлись по рукам и стремительно поглощались. Сладкое и легкое пряное вино мешалось на языке Торбена с солоноватыми брызгами очередного выкачанного пришельцами океана.

Существовали негласные правила посещения Водопадов. Никакой работы. Никакого теоретизирования. Никакого интима. Пятерых ученых как раз хватало для возникновения почти семейных отношений, и в то же время их было достаточно мало, чтобы образовать замкнутый коллектив. В основном их разговоры обращались к покинутому дому, к оставленным любимым, рождению детей, семейным успехам и неудачам, слухам, политике и спорту.

— Ах, да. Вот. — Етгер подбросил перед собой письмо, и оно медленно закружило в воздухе. Обитатели Гостевого Дома получали послания с родины на тонких, как волос, листках, отслаивавшихся от стен их комнат точно какая–нибудь перхоть. Способ доставки был даже в некотором роде красив, но неаккуратен: интимные письма порой приходили нежданно и, подхваченные порывом сквозняка, летели по коридорам гнезда. Нет ничего более неприятного, чем случайно заглянуть в чужую жизнь.

Торбен поймал и развернул шелестящий свиток. Пробежавшись по нему взглядом, он моргнул и перечитал еще раз. Затем он сложил его в восемь раз и сунул в нагрудный карман.

— Дурные вести? — Для столь мощного мужчины Етгер был на редкость чувствительной особой.

Торбен тяжело сглотнул.

— Да нет, ничего особенного.

Затем его внимание привлек взгляд Бележ. И Торбен, и все остальные проследили за ним. Водопады иссякали. С каждой секундой поток истончался все сильнее, превратившись вначале в спокойную реку, а потом и в тонкий ручеек. Грохот стихал. Со всех ветвей в воздух взмывали стаи Анприн, неотрывно следящих за умирающим водопадом. Потом жерло лифта обнажилось, и с него только изредка срывались титанические капли, отправлявшиеся в медленный полет к поверхности сферического моря. Воцарилась пугающая тишина. А затем деревья словно взорвались, когда во все стороны помчались силуэты Анприн, неистово набирая скорость, сбиваясь в тучи.

Сознание Торбена заполнилось вычислениями и образами. Заправка колонии явно еще не завершилась; этот процесс должен был занять еще несколько недель. Предполагалось, что океан поднимется почти до самого верха, и города–сталактиты превратятся в некое подобие выпирающих над его поверхностью рифов. Страх овладел Торбеном, и тот ощутил, как Фейаннен силится подняться наверх и перехватить контроль над телом. «Нет, дружок, тебе придется потерпеть», — сказал сам себе Торбен и, посмотрев на остальных ученых, понял, что и те пришли к похожим выводам.

Они устремились обратно к своему временному обиталищу, стремительно сокращая километры и прорываясь сквозь летучие легионы Анприн. По всему Гостевому Дому со стен отшелушивались трепещущие, подхватываемые сквозняками листки. Торбен подхватил один из них и, наплевав на этикет, прочел:

Саджей, ты в порядке? Что там у вас происходит? Возвращайся домой, мы очень волнуемся.

С любовью, Михенж.

Неожиданно во всех помещениях гнезда раздался голос Сугунтунга, анпринского связного, озвучившего приказ — очень вежливый, но все же именно приказ — всем немедленно собраться на главной обзорной площадке и прослушать важное сообщение. Торбен давно подозревал, что Сугунтунг на самом деле никогда не покидал пределов Гостевого Дома и просто не поддерживал человекоподобного облика, распавшись на отдельные, несвязанные нити.

За сетью, защищающей балкон, было видно вскипевшее человеческими силуэтами небо. Из–за горизонта мира–океана надвигались тучи, черные, словно чернила спрута.

— У меня для вас плохие новости, — произнес Сугунтунг. Сейчас он выглядел как серое, печальное бесполое существо, светящееся и стройное. Его голос не оставлял ни малейших сомнений, что он не шутит. — В двенадцать восемнадцать по времени Энклава Тей нами были отмечены гравитационные возмущения, прокатившиеся по системе. Их интенсивность позволяет установить, что к нам приближается большое количество крупных объектов, начинающих торможение после релятивистского полета.

Всеобщее оцепенение. Крики. Вопросы, вопросы, вопросы. Сугунтунг вскинул руку, призывая к тишине.

— Отвечаю; мы оцениваем их численность в тридцать восемь тысяч кораблей. Сейчас они находятся на расстоянии в семьдесят астрономических единиц от пояса Куипера, снижая скорость до десяти процентов световой, чтобы войти в систему.

— Девяносто три часа до того, как они доберутся до нас, — произнес Торбен. Числа, цветные числа, такие прекрасные и такие далекие.

— Да, — сказал Сугунтунг.

— Кто они? — спросила Бележ.

— Я уже знаю ответ, — отозвался Торбен. — Их враги.

— Скорее всего, — произнес связной. — Гравитационный и спектральный анализы выявили характерные сигнатуры.

Раздался гневный рев. Но благодаря особенностям своего «нитяного» строения, Сугунтунг легко смог перекричать разозленных физиков.

— Флот Анприн готовится к незамедлительному отлету. Одним из наших приоритетов является срочная эвакуация наших гостей и посетителей. Вас уже дожидается транспортное судно. Мы уходим из системы не только ради собственной безопасности, но и для того, чтобы защитить вас. Мы полагаем, что Враг не станет причинять вам вреда.

— Полагаете? — прорычал Етгер. — Уж простите, но что–то меня это ни капельки не обнадеживает!

— Но вы же не набрали достаточного количества воды, — с отсутствующим видом произнес Торбен, блуждая по лабиринту чисел и символов в своей голове, в то время как тревожные известия и неизбежность скорого возвращения домой маячили где–то на самом краю его сознания. — Сколько колоний вы успели заправить? Пятьсот или пятьсот пятьдесят? Вам не хватит этих запасов на всех, хотя загрузка и близка к восьмидесяти процентам. Что будет с остальными?

— Да плевать мне, что там с ними станет! — Ханней всегда был тишайшим и скромнейшим из людей; гениальным и в то же время стеснявшимся своих способностей. Теперь же, испуганный, беспомощный перед лицом космоса, по которому катились гравитационные волны неведомой, могучей армии, он взорвался гневом. — Я должен узнать, что произойдет с нами!

— Мы переносим все разумы на корабли, пригодные к межзвездному переходу, — Сугунтунг ответил только Торбену.

— Говоря «переносим», вы имеете в виду «копируем», — произнес Торбен. — А какая судьба ждет брошенные оригиналы?

Связной не ответил.

Етгер нашел Торбена зависшим в воздухе над обзорной площадкой. Тот изредка подергивал хвостом, и этого вполне хватало, чтобы бороться с ничтожно слабой гравитацией.

— Где твои вещи?

— У меня в комнате.

— Корабль отбывает через час.

— Знаю.

— Тогда тебе, должно быть, стоит…

— Я не улетаю.

— Ты что?

— Не полечу с вами. Я остаюсь здесь.

— Спятил?

— Я уже говорил с Сугунтунгом и Сериантеп. Все в порядке. Есть и другие, кто отказался покидать колонии.

— Ты должен пойти с нами. Нам понадобится твоя помощь, когда они придут…

— Девяносто часов и двадцать пять минут на то, чтобы спасти мир? Не думаю, что это возможно.

— Но это твой дом.

— Нет. Не после вот этого. — Торбен извлек сложенную записку из потайного кармана и, зажав между пальцами, протянул ее Етгеру.

— Ого.

— Именно.

— Но ты погибнешь. Мы все уже мертвы, ты же понимаешь.

— Более чем. За те несколько минут, что пройдут для меня, пока мы достигнем следующей точки, куда прыгнет флот Анприн, ты успеешь состариться и умереть несколько раз. Я все понимаю, но у меня больше нет дома.

Етгер отвернул лицо, чтобы не выдавать своей грусти, а затем крепко сжал Торбена и с пылом поцеловал.

— Прощай. Может, еще увидимся в следующей жизни.

— Не думаю. Боюсь, у нас есть только одна. И тем больше у меня оснований, чтобы успеть побывать там, куда еще не ступала нога человека.

— Что ж, может, и так, — расхохотался Етгер, но в его смехе сквозили слезы. Затем он резко оттолкнулся от пола и умчался, увлекая за собой крошечный мешочек с пожитками, привязанный к лодыжке.

Целый час он разглядывал море и размышлял о том, что мог бы вот прямо сейчас убраться с колонии, навсегда оставив в прошлом фрактальные узоры волн, ритмичный гул и неожиданно налетающие микробури, вздымавшие огромные волны, столь медленно обрушивавшиеся вниз. Он понимал глубокую гармонию мелодии океана. И жалел, что ни один из его Аспектов не умел обращаться с музыкальными инструментами. Впрочем, только хор, только полный ансамбль мог бы воспроизвести ритмы плещущейся воды.

— Все готово.

Пока Торбен просчитывал мелодию моря, Сериантеп колдовала над умной бумагой, из которой был склеен Гостевой Дом. Наконец ей удалось создать водоем, колодец в полу террасы.

«Когда я уйду, восстановится ли пол? — почему–то от этой простой мысли Торбену стало страшно. — Вернется ли здание к прежнему состоянию или оно всегда было просто телом Сугунтунга?»

Одним легким движением Сериантеп сбросила с себя полупрозрачные одежды. Их тут же с жадностью поглотил пол. Обнаженная и бескрылая в этом своем воплощении, она шагнула спиной в бассейн, ни на секунду не сводя глаз с Торбена.

— Спускайся, когда будешь готов, — сказала она. — Мы не причиним тебе боли.

Она легла на воду. Ее волосы заколыхались, свернулись клубком и расплылись, когда Сериантеп начала распадаться. В этом процессе не было ничего жуткого: ни сползающей кожи, ни вываливающихся кишок, ни усмехающегося скелета, растворяющегося с шипением натриевой таблетки. Просто вспышка света и разбегающиеся нити. Волосы исчезли последними. Торбен скинул с себя одежду.

Я ухожу. Так будет лучше. Может, и не для тебя. Но для меня. Понимаешь, я думала, что не возражаю, но на самом деле это было не так. Ты слишком быстро отказался от всего, словно наши отношения ничего не значили. И удрал в космос. А у меня появился другой. Кьатай. Я не могла не слышать, что он говорит, и когда ты перестал отвечать, его слова обрели смысл. Да, может быть, во мне говорит обида. Во всяком случае, мне стоит признать одно: нам было хорошо с тобой. Но с ним я обрела все и нашла смысл жизни. Думаю, я счастлива. Извини, Торбен, но я приняла решение.

Записка спланировала по воздуху осенним листом, чтобы присоединиться к нескольким сотням, уже устилавшим пол. Торбен коснулся воды и отдернул ногу. Вначале испугавшись кольнувшего его электрического разряда, он рассмеялся и, сделав глубокий вдох, а после полностью освободив легкие, бросился в бассейн. Нити облепили его тело и начали разбирать его на части. Когда «Спокойная Тридцать Три» уже покидала орбиту Теяфай, оставляя космический лифт торчать подобно перерезанной артерии, днище Гостевого Дома раскрылось, и кровавая слеза полетела к колышущемуся внизу морю.

ДЖЕДДЕН, ПОБЕГ

Джедден падал восемьдесят лет, мертвый, как камень, бесшумный, точно солнечный луч. Каждые пять лет, сводившиеся к нескольким минутам субъективного времени при с околосветовой скоростью, он включал свои органы чувств и отправлял назад пучок фотонов, чтобы узнать — продолжает ли охотник свое преследование.

Искаженные красным смещением практически до неузнаваемости, фотоны возвращались и сообщали: да, он все еще здесь, погоня не прекратилась. Тогда Джедден вновь закрывал органы чувств, чтобы хоть на краткий миг забыть о том, как выглядит гамма–излучение энергетических полей охотника. Минуло уже несколько десятилетий с тех пор, как беглец рискнул воспользоваться скалярным двигателем. Искажения в пространственно–временном континууме, вызываемые этим устройством, кричали о его местонахождении на весь сектор. Поэтому он включал двигатель на краткий миг, предельно нагружая его и разгоняясь почти до опасного уровня, за которым его масса стала бы ничтожно мала и торможение было бы уже невозможно. Затем он погружался во тьму, стремительно и молча убегая на таких скоростях, что долгие годы сжимались для него в один час.

Между краткими пробуждениями Джедден видел сны. Он грезил о миллиардах разных жизней, о многочисленных расах и цивилизациях, встреченных Анприн за время долгого путешествия. Глубина истории этого народа поражала так же, как если бы вы, скажем, плыли через зеленые воды лагуны и вдруг увидели под собой синеву континентального шельфа. Задолго до того, как их миры окружили целую звезду настолько, что снаружи было видно лишь слабое инфракрасное излучение, задолго до того, как они вообще прибыли в ту систему и обрели ниточную структуру, Анприн были общительным, любознательным народом и обладали телами. Их интересовали сходства и различия между остальными подвидами Панчеловечества. В спиновых состояниях квантового льда, составлявшего душу Джеддена, хранились записи о сотнях различных цивилизаций. Культуры, обычаи, пути развития — все это было прописано в таких подробностях, что, пожелай он того, Джедден мог потратить миллиарды лет, проживая симулированные жизни. Анприн отправили в тысячелетнее путешествие свой первый исследовательский корабль «Эккад» на солнечном парусе за три сотни лет до того, как начали разрабатывать луну родного мира. Потом, когда они начали превращать астероидный пояс в систему колоний, им пришлось пережить жестокую, затянувшуюся на двадцать тысяч лет войну с прежде неизвестной цивилизацией Окранда. Обреченные на уничтожение окрандцы успели отомстить, превратив собственную планету своих врагов в обугленную каменную глыбу. Впрочем, в результате Анприн переняли у них красивую, но безумно запутанную иерархию каст, общественных статусов и систему законов, разработанную обитателями оформленных в барочном стиле пещер астероидов.

Спустя некоторое время сквозь оортово облако прорвался радиосигнал, поступавший с расстояния в двести световых лет. Так была установлена связь с удивительным народом Жада. От них Анприн получили технологии, позволявшие разделять свои тела на скопления свободных нанонитей, и таким образом они стали цивилизацией второго уровня.

В памяти Джеддена хранилась подробнейшая информация о людях и животных, машинах и растениях, архитектуре и этике — бесчисленное количество всевозможных сведений. И там, среди записей и примечаний, описывавших сотни цивилизаций, можно было найти и рассказ о тех, кто уничтожил Анприн и кто в течение долгих лет преследовал Джеддена, непрестанно, метр за метром сокращая расстояние.

Сам он предпочитал проводить дни и годы, слушая записи великого состязания бардов Баррант–Хой, огромного и медлительного, богатого углеводородами газового гиганта, однажды принявшего в свои объятия один из ранних кораблей–семян (ранний, потому что был всего лишь семенем семени того семени, что было выпущено с мифической Земли). Планета породила восхитительную, полную хрупкого изящества культуру воздухоплавателей, где летающие города возводились на самом краю огромных вихрей, способных поглотить менее крупные планеты. И над всем этим неслись песни — раса парящих пауков, огромных, словно скалы, и хрупких, точно медовые соты, общалась при помощи инфразвуковых волн, распространявшихся на многие километры и менявших даже окружающий климат. Планета совершала оборот вокруг своего светила за срок, примерно равный двум жизням обычных гоминидов. Анприн удалось записать эти песни, спасти их, извлечь из темницы гравитационного поля газового гиганта и возвратить великому Клейду.

Джедден моргнул, возвращаясь в межзвездную гонку. Он почувствовал — точнее, представил — как по щекам стекают слезы, рожденные пронзающей его душу мелодией. Вокальные партии могли растягиваться на целые сутки, а хоралы — на дни. Он тонул в музыке. Отрешался хотя бы на миг от ощущения собственного тела — этой грубой, неудобной оболочки, сотканной изо льда и энергетических потоков.

Двигатели Охотника выдавали свое местоположение на площади в тысячу квадратных световых лет. Они были примитивными и изначально медлительными, но в отличие от скалярного привода самого Джеддена — более легкими и не требующими дозаправки. Вполне возможно, что Охотник был, как и его жертва, просто призраком, душой заточенной в квантовом чипе на основе бозе–конденсата,[135] зарождающимся сознанием на поверхности огромного корабля. Преследователь приближался, но не сильнее, чем рассчитывал Джедден. Только ошибка в вычислениях могла привести к гибели в межзвездных войнах. Подсчеты не были простыми, но весьма точными.

Две сотни и еще три года до встречи. Враг близок и, быть может, настолько, чтобы его уже ослепила жажда. Ошибки в вычислениях и самообман — вот подлинные убийцы в космосе. А еще имеет значение удача. Два века. Еще немного можно поспать.

Среди всех миров был только один, который он никогда не отваживался посетить: нежно–голубая слеза Тей. Там лежали суперпозиции всех спиновых состояний тех жизней, какие бы он мог прожить. Любимые, дети, друзья, увлечения и обязанности. Там была Пужей. И Кьатай. Он мог сделать все, чего бы ни пожелал: верность Пужей; разделение Кьатая. Тот не стал бы Одиноким.

Одиночество. Теперь, после путешествия в восемьдесят световых лет и еще многие десятки до того, как он сможет отдохнуть, Джедден понимал подлинное значение этого слова.

Даже удивительно, насколько безболезненно все совершилось. Даже когда пряди, на которые распалась Сериантеп, вонзились в клетки тела Торбена, считывая и копируя нейронные потоки, даже когда угасал плотский он и рождался нанотехнологичный — боли не было. Только ощущение чуда и словно расширение себя до бесконечности во все стороны разом, а еще — новое рождение. Точнее, антирождение, возвращение в первобытные, соленые воды. Пока сгусток переплетенных прядей медленно, но уверенно падал навстречу мировому океану, Торбен все еще осознавал себя собой, человеком, личностью, телесным существом. Но затем они утонули и растворились в море кишащих нитей, и на него со всех сторон обрушился хор голосов, самостей, воспоминаний, подобных шумному морскому приливу. Каждая жизнь во всех своих подробностях. Внезапно открывшиеся чувства, за пределами основных пяти, приносили все новые и новые ощущения. Прежде с той, что называлась Сериантеп, его связывали только интимные отношения. Теперь же, войдя в это новое общество, он подключился к ней. Он осознал, что правительство Анприн — ему стала очевидной причина того, почему так затянулись переговоры: они просто не находили точек подлинного соприкосновения — сейчас разворачивало память его личности, чтобы создать подробную карту Тей и населяющего ее народа. Точнее, они познавали жизнь и Аспекты одного отдельно взятого ученого–физика.

Музыка. Все воплощалось в музыке. Насколько он мог понять, колония Анприн «Спокойная Тридцать Три», а с ней и еще пятьсот восемьдесят два мира должны были пересечь расстояние в сто девятнадцать световых лет, чтобы достичь звезды Милиус 1183.

Сто девятнадцать лет, которые сожмутся в восемь месяцев, в течение которых прекратит свое существование Торбен Рэрис Орхун Фейаннен Кекйай Прас Реймер Серейджен Нейбен. Разложившись на нити, он мог и время, и самого себя изменять как угодно. Для личности Джедден минуло порядка двадцати субъективных лет, прежде чем он заслужил чин опытного и оригинального мыслителя в физическом научном сообществе Анприн. Их форма существования только обострила его виденье и понимания чисел. Его проницательность и одаренность позволяли подходить к старым проблемам с неожиданных сторон. Так что его запрос на получение корабля–осколка, когда их флот прервал релятивистский прыжок на краю очередного оортова облака, стал пустой формальностью. Это было большое судно, заправленное топливом под завязку и способное изучать топологию пространства–времени внешних пределов пояса Куипера в течение года, десяти, ста лет.

Так ему удалось избежать аннигиляции.

Ошибки в вычислениях убивают. Недостаток бдительности убивает. Слепая самоуверенность убивает. Враг спланировал, как заманить их в свою западню, просчитав все на несколько столетий вперед. Нападение на систему Тей оказалось простой диверсией; тридцать восемь тысяч приближающихся кораблей в основной своей массе были обманкой. «Корабли», состоящие разве что из двигателя и навигационной системы, сопровождала только горстка настоящих боевых крейсеров. Уже в тот миг, когда, сверкая отраженным светом полуденного, летнего солнца, неуклюжая и медлительная флотилия Анприн покидала небеса Тей, вражеский флот готовился нанести удар в системе Милиус 1183. Противник в течение многих десятилетий проявлял подлинную осторожность, стараясь ничем не выдать себя, и год за годом копил силы и постепенно модернизировал систему. Карающий молот был уже вознесен и начинал опускаться на головы Анприн.

Слепота. Беглецы обнаружили небольшую красную звезду на приемлемом расстоянии от своего слабо обеспеченного флота. Там была вода; целые планеты воды, которая была нужна Колониям, чтобы оторваться наконец от Врага и укрыться в одном из скоплений, окружающих галактическое ядро. В своей поспешности они совершенно упустили из вида тот факт, что Милиус 1183 — двойная система. Вокруг усталого красного карлика с периодичностью в восемь часов обращалась нейтронная звезда. И почему–то никто не обратил внимания, что она исчезла.

Ловушка была великолепной и смертоносной. Враг отлично все рассчитал. Все было сделано без сучка без задоринки. Флот–охотник укрылся на самом краю системы, оставив в ней лишь несколько автономных механизмов и датчиков. Ослепленные солнечным сиянием сенсоры Анприн успели подать сигнал об опасности только за пару миллисекунд до того, как нейтронная звезда врезалась в Милиус 1183 на скорости в восемь процентов от световой.

Сейчас вспышку сверхновой могли наблюдать на расстоянии в сотню световых лет. Внимательные астрономы должны были увидеть в ее пламени следы водорода, кислорода и углеродных соединений. Колонии погибли в плазменном потоке. Осталась жалкая горстка выживших, изо всех сил пытавшихся восстановить системы жизнеобеспечения и вернуть себе способность перемещаться. Тем временем среди астероидных полей просыпались от долгого сна похожие на акул крейсера, начиная охоту на последние остатки Анприн.

Джедден был один в своем корабле–осколке, размышляя в темноте над природой пространства и времени, наслаждаясь внутренней, поющей красотой чисел, когда Солнечную систему вдруг поглотили потоки белого, губительного света. Смерть настигла пятьсот миллиардов разумных существ. Он услышал, как одновременно, в одну секунду, умолкли их голоса и сердца. Услышал, как гибнет Сериантеп и все теяне, оставившие родной дом в надежде обрести знания и опыт куда большие, чем то, чего можно было достичь на их собственной планете. С каждой из этих жизней он соприкасался, деля с ними числа, песни и такую интимную близость, что была хлеще даже самого бурного секса. Джедден услышал, как полностью погиб весь убегающий флот. Он остался один. И затаился в темноте на долгих пятьдесят лет. На его глазах охотники методично истребили все остатки колоний Анприн. Ему было необходимо придумать план побега.

Вначале Джедден выжидал. Пятьдесят лет показались ему достаточным сроком. Затем он включил скалярный двигатель. Пространство и время сжались. Сенсоры же уловили слабый радиационный след неожиданно ожившей атомной энергетической установки охотника. Пятьдесят лет — их оказалось слишком мало.

Это должно было стать последней ошибкой Джеддена.

Первые двадцать лет он просто убегал все дальше и дальше от Тей. Еще десять — продумывал ответный ход.

«Вам удалось обмануть нас, но и я одурачу вас, — размышлял Джедден, разгоняясь почти до скорости света. — И отомщу при помощи вашего же оружия. Нейтронной звезды».

Джедден очнулся от глубокого, лишенного грез сна. Это было почти полное подобие смерти, доступное только избавившимся от плоти существам. Электромагнитный вихрь, в котором мчался охотник, вырос в половину неба. Теперь их разделяло не более одной световой минуты. Еще лет десять объективного времени, и гонка закончится гибелью беглеца. Его не станут расстреливать из обычного или даже плазменного оружия, нет — у врага другие снаряды. Кошмарный информационный вирус был способен уничтожить Джеддена или, что куда хуже, полностью лишить его всех органов чувств, навсегда заточив в безмолвной, пустой темноте.

В нужный момент, спустя девяносто световых лет, действуя с точностью, недоступной обычным гоминидам, Джедден запустил несколько подпрограмм, автоматически управлявших его телом–кораблем. Пробудился скалярный двигатель, выпуская на волю темные энергии. Охотник ответил на изменение курса практически в то же мгновение, но это незначительное релятивистское отклонение вело Джеддена к спасению.

Среди прочих воспоминаний, хранящихся в конденсате Бозе — Эйнштейна, были и записи Каш Нё — еще одной кочующей расы, с которой Анприн по чистой случайности повстречались в ледяном пространстве, разделяющем солнечные системы. На карты этого народа была нанесена блуждающая звезда — нейтронный карлик, когда–то вырвавшийся из поля тяготения родной системы и теперь беззвучно, практически незаметно летевший во мраке космоса. Еще десятки лет назад, едва увидев появление вражеского энергетического поля, Джедден понял, что не сможет удрать, и тогда он кое–что придумал и засел за расчеты. Сейчас он, разогнавшись почти до скорости света, мчался прямо к нейтронной звезде.

Он давно уже разучился бояться. И все же испытал в этот миг странное психосоматическое ощущение в той области корабля, что примерно соответствовала его половым органам. Да, у него сжались яйца. Угол захода должен был быть настолько точным, что Джеддену приходилось учитывать даже случайные столкновения радикалов гидроксила с его абляционным полем. Самая незначительная ошибка могла привести к тому, что он просто врезался бы на всей своей скорости в нейтронную звезду. Но Джедден не сомневался в своих способностях и не испытывал страха. Неожиданно он осознал, что удивительное ощущение в фантомных яичках вызвано совсем другим чувством. Восторгом.

Нейтронная звезда, как и положено, была невидима, но Джедден осязал ее гравитационное поле всем своим телом — зыбкая, неровная дрожь, музыка, сплетенная из сотен гармоничных колебаний отдельных частей корабля. Хорал льда и адреналина. Беглец облетел нейтронного карлика. Ему бы очень хотелось, чтобы охотник не успел свернуть, но Враг, как бы он ни был поглощен погоней, определенно оказался не настолько глуп, чтобы на всех парах влететь в чудовищной силы магнитное поле звезды. Впрочем, на это никто и не рассчитывал. Джедден чуть скорректировал курс. Он промчался по самому краю гравитационного колодца. Даже незначительная заминка сейчас могла привести к промаху в несколько световых лет, и все эти годы оказались бы потрачены впустую. Было бы предельно обидно, если бы в конечном итоге его собственное судно не выдержало. Джедден собирался победить благодаря геометрии. Точность расчетов — вот путь к спасению.

Он позволил себе на одно–единственное мгновение включить коммуникационный лазер. Да. Враг приближался. Настигал, рвался к своей жертве и уже допустил ошибку. Электромагнитные потоки силились разорвать Джеддена, и каждая молекула в теле из умного льда звенела и стонала от напряжения, но его собственный крик звучал куда громче. Да! Перед ним снова простирался открытый космос. Корабль–осколок избежал попадания в ловушку гравитационного колодца, чем вообще не должен был бы рисковать. Этот шаг лишал его запасов реактивной массы, необходимых, чтобы прыгнуть к какой–либо из систем Клейда. Скорее всего, Враг учел все это, перед тем как последовать за ним в поле нейтронной звезды, считая, что тот пролетит просто рядом. Предположение. В космосе предположения убивают.

Погружаясь в свои квантовые воспоминания, Джедден понимал — теперь ему предстоит очень долгий путь домой.

БЫСТРЫЙ ЧЕЛОВЕК, МЕДЛЕННО

Транспаранты, флажки и знамена, украшенные ритуальными змеями, развевались на улицах в день фестиваля Быстрых Детей. В последнюю минуту климатическая служба запросила выделить им бюджетные средства, чтобы опустить основные потоки ветра поближе к земле.

Совет пытался возмутиться тем, что этот фестиваль происходит примерно раз в полтора месяца, и так и было на самом деле, но кто–то старый и медленный заметил: «Не для детей».

Быстрый Человек свернул с пыльной дороги на тропу, ведущую к ферме. Деревянные ворота были украшены резными, пучеглазыми, разевающими рты богами земли, этими пухлыми хранителями сельского хозяйства округа Иао. Когда он замедлился до Родительской Скорости, полевые цветы, казалось, начали раскачиваться точно метроном. Терзаемый ветром луг превратился в неспокойное море, с его потоками и течениями. Над головой стремительно проносились стаи облаков, а дети, готовившиеся к ритуалу Боя С Солнечными Лучами на просторном дворе под хмурыми стенами древней усадьбы, превратились просто в облачка пыли.

В течение трех дней он гулял по вечному холму великого цилиндра, блуждая в красных лесах округа Ахаэа. Быстрый Человек любил много ходить. Он переключался на Детскую скорость, и тогда его окружала ребятня на велосипедах и самокатах, вскоре уносившаяся прочь с криками: «Не такой уж ты быстрый, Быстрый Человек!» Да, он мог бы поймать их и на самом деле легко мог двигаться еще резвее. И они это знали. Знали, что он способен принять облик птицы или облака и улететь от них на другой край света. Каждый в Трех Мирах прекрасно знал Быстрого Человека. Он не нуждался ни во сне, ни в пище, но обожал пряную, овощную кухню Средних округов и их легкое, но душистое пиво, поэтому его каждый вечер видели то в ресторане, то в сельском кабаке. Тогда он замедлялся до Родительской скорости, чтобы побеседовать с местными. Дети были веселыми, очень умными и талантливыми, но для подлинного общения нужны все–таки взрослые.

Меж стен поместья Тоу Яу метались звонкие детские крики. Сегодня здесь собралось все поселение, включая и самую маленькую, пятилетнюю, постоянно мельтешащую девчушку. Она жила по своему собственному времени. Для ее родителей прошло лишь несколько месяцев; память о ее рождении еще была свежа в их памяти. Самые взрослые из детей уже входили в подростковый возраст. Ноха и Джехау поприветствовали Быстрого Человека, поднеся ему хлеб и воду.

— Храни вас Господь, — благословил он их. Крошка Немаха мельтешила вокруг, точно какая–нибудь мошкара летним вечером. Он услышал, как модуль повторной речи переводит его слова в детский ритм, разражаясь стремительной трелью. Именно этим и славился Быстрый Человек — он умел разговаривать одновременно в двух временах. Он стал очень важным посредником для Трех Миров.

Три огромных цилиндра колонии Эо Таэа плыли к звезде, обозначенной в анпринских атласах как Сулпис 2157, вот уже пятьдесят Взрослых Лет. Ласковое и небольшое желтое светило, к которому жался газовый гигант. А на орбите газового мира повисла согретая солнцем голубая, словно слеза, планета. Огромные, грубо обработанные астероиды этой флотилии неожиданно возникли на самом краю мощного радара в виде почти незаметных точечек. Они проходили слишком далеко, и, сказать по правде, вряд ли стоило обращать на них внимание. В галактике полно всевозможных разумных подвидов, в основной своей массе совершенно равнодушных к тому, что все они являются частью одного великого и славного Клейда. Обычно они были одержимы какими–то своими личными проектами и думали исключительно о распространении своих империй. Цивилизации обретают хоть какую–то ценность, только научившись достигать световых скоростей.

Пустое любопытство и поспешность действий, сгубившая ныне покойный, превратившийся в пар народ Анприн, спасли Джеддена. По правде сказать, в тех планах, что он строил с того момента, как увидел гибель целой цивилизации в пламени сверхновой, с самого начала было куда больше надежд, чем уверенности. Он надеялся, что, высвободив темную энергию и прыгнув в искривленное пространство, пожнет результаты этого поступка лишь столетия спустя. Надежда просыпалась вместе с ним в течение всего долгого путешествия к нейтронной звезде. Малейшая ошибка могла привести к промаху в световые года и столетия реального времени. Сам он не мог погибнуть, но реактивная масса обладала фатальной значимостью для него. Вечное падение мимо звезд — это было бы куда хуже любой смерти. Конечно, он гнал от себя эти страхи, но и тут ему скорее помогала более надежда, нежели слепая уверенность.

Надеясь и сомневаясь, он бросился в гравитационный колодец нейтронной звезды.

Умея надеяться, он умел и плакать; слезы умного льда потекли по нему, когда дальние радары засекли три медленно движущихся объекта менее чем в пяти световых часах. Постоянно перепроверяя свои вычисления, он извел остатки реактивной массы в темную энергию и нагнал флотилию Эо Таэа, входя в ее гравитационное поле. Во всех своих переопределениях и перестройках он так и не смог вновь обрести способность по–настоящему понимать числа, слышать их шепот. Полтысячи лет отделяло его теперь от жизней, которые он вел на Тей.

В течение десяти дней он передавал аварийный сигнал. «Помогите, я беженец межзвездной войны». Он прекрасно осознавал, что в космосе не действует морской кодекс, использовавшийся на океанических просторах его родного мира, где ни один Аспект, будь он хоть капельку добр, серьезен и вежлив, не оставил бы попавшего в беду. Народ Эо Таэа вполне мог убить его, просто решив не обращать внимания. Но у него имелось, что предложить взамен.

Как и многие деревенские дома дуги Амоа, поместье Тоу Яу имело беседку, расположенную на холмике в двух полях посолонь от старого здания. Воздушная и изящная, сплетенная из тонких ивовых веток, она, как и все похожие на нее строения, стала местом отдыха для взрослых, где те могли общаться на удобной для себя скорости без необходимости использовать эти отвратительные переговорные устройства на шеях. Здесь они собирались, чтобы поболтать, обменяться слухами и при помощи телескопа поглазеть на своих сородичей, живущих на другой стороне мира. Подобные вечеринки были последним писком моды, позволявшим взрослым посидеть вместе и пожаловаться друг другу на детей.

Но сегодня был день именно последних — хотя для них и проходила почти неделя — фестиваль Быстрых Детей, и Ноха Тоу Яу нацелил телескоп не на половину, расположенную позади искусственного солнца, но туда, где команды детей карабкались по опорам этого светила, поднимаясь на десятки километров над землей, бегали по мононитяным растяжкам для транспарантов и устраивали неистовые схватки на воздушных змеях в разреженных слоях атмосферы.

— Вот что я тебе скажу, своим детям ни за что не позволю подобных глупостей, — проворчал Ноха Тоу Яу. — Удивлюсь, если хоть один из этих ребят доживет до Цели.

Быстрый Человек улыбнулся, понимая, что если Ноха позвал его, то Эмоа Тоу Яу затевает нечто куда как более опасное.

Ихау Тоу Яу налила шоколада, густого и в некотором роде пьянящего.

— Лишь бы сын вернулся до Дня Звездолета, — сказала она и нахмурилась, разглядывая поросший буйной зеленью двор перед поместьем, где собрались все окрестные дети, хвастающиеся своими карнавальными костюмами и украшениями, толпящиеся возле подносов с праздничным угощением. Судя по всему, между ними произошла даже сверхскоростная битва едой. — Знаете, я более чем уверена, что дни начали сокращать. Пусть и незначительно, но время определенно стало бежать быстрее. Оно стало просто исчезать впустую.

Несмотря на удивительно сложную модель двигателя, построенного на использовании антиматерии, флот Эо Таэа двигался со скоростью не более десяти процентов от световой, и временные аномалии еще просто не могли ощущаться. Отправляясь в путешествие к Цели — этот народ, как вскоре выяснил Быстрый Человек, питал особую страсть к словам, начинающимся с большой буквы — они могли создать только корабль, рассчитанный на одно поколение. Они собирались достичь Сулпис 2157 в течение жизни одного индивида. Удивительно медленные ответы, принятые кораблем Анприн, не были следствием флуктуаций пространственно–временного континуума. Тела путешественников, их сознания, восприятие и метаболизм были еще на зачаточном уровне изменены под существование, замедленное до одной десятой от нормальной человеческой жизни. Они все были заточены в похожих на банки кораблях, с внутренним освещением, мягкой гравитацией и практически неизменным климатом, приспособленным к черепашьему ритму их образу жизни. Пожелания доброго утра занимали несколько часов, а само это «утро» превращалось в неделю. Каждый сезон растягивался на то, что в остальной вселенной считалось годами. Триста пятьдесят лет полета должны были показаться пассажирам всего лишь сроком примерно средней трудовой карьеры. Амоа стал миром людей среднего возраста.

Затем появился Быстрый Человек, и все изменилось.

— Он не говорил, куда собирается? — спросил Быстрый Человек. Проблемы всегда возникали именно с мальчишками. Девочки умели переживать конфликты и были несколько более дальновидными.

Ихау показала вниз. Быстрый Человек вздохнул. Мятежный дух серьезно сковывался условиями Амоа, где в какую бы ты сторону ни побежал, все равно вскоре окажешься вновь у собственного порога. Опоры, удерживавшие вытянутое солнце, тоже не давали подняться слишком высоко, только на несколько километров, как бы ты ни старался. Тебя тут же бы нашли при помощи телескопа и спокойно бы ждали, пока не проголодаешься, не вымокнешь насквозь и не устанешь достаточно, чтобы вернуться домой. В Амоа юные бунтари убегали наружу.

Быстрый Человек отставил стакан с шоколадом и начал осторожно перестраивать нити своего пластичного тела. Для четы Тоу Яу это выглядело так, как если бы по его телу пробежала легкая рябь, их собеседника вдруг словно припорошило серебристым тальком или пыльцой с крыльев бабочки. У Ихау от удивления расширились глаза. Каждый в Трех Мирах знал о Быстром Человеке, нашедшим способ приблизить Цель Путешествия, улаживавшим конфликты между поколениями и разыскивавшим убежавших детей. По правде сказать, он был пришельцем.

— Было бы неплохо, если бы они оставляли хоть какую–нибудь записку о том, куда направляются, — произнес Быстрый Человек. — Мест там не так уж мало. Ну да ладно. Кстати, на вашем месте я бы немного отошел назад.

Сказав это, он театрально взмахнул руками и взорвался роем нитей. Посреди беседки неожиданно распустился огромный ирис, а над цветком возник вращающийся, гудящий цилиндр.

«Вот и поводы для разговоров и слухов тем, кто сейчас наблюдает за нами в телескопы», — подумал он и в мановение ока ушел в землю.

В итоге Быстрый Человек нашел мальчика примерно там, где и ожидалось. На огромной скорости мужчина промчался по мертвому городскому пейзажу коммуникационного блока, двигаясь почти над самой кромкой защитной линзы, и вот — пожалуйста. Объект поисков виден не хуже вспышки сверхновой. Симпатичный, ухоженный паренек сидел на опорной платформе под главной антенной, откуда открывался отличный вид на остальные строения. Мальчишки и здания. Побег из дома стал только частью того образа независимости, который подросток пытался создать в глазах своих родителей. Мальчишки всегда так предсказуемы.

— Ты тут еще не замерз? — спросил Быстрый Человек.

Эмоа вздрогнул, когда в наушниках его шлема раздался чужой голос. Он заозирался, и его шлем задергался из стороны в сторону, когда ребенок попытался найти нежданного гостя в бездонной тени внешнего космоса. Быстрый Человек усилил свечение своей кожи. Он знал, как должен сейчас выглядеть; пылающий огнем обнаженный мужчина, ничем не защищенный от вакуума, попирающий босыми ногами запыленную поверхность корабельного корпуса и чуть наклоняющийся вперед, под влиянием непрерывного вращения колонии. Честно говоря, сам бы он испугался, увидев подростком подобное зрелище, но Быстрых Детей оно впечатляло не больше, чем их собственные потуги казаться взрослыми впечатляли Медленных Родителей.

— Уходи.

Сияние Быстрого Человека озаряло все вокруг. Эмоа Тоу Яу выглядел тощим и вытянутым даже в своем желто–зеленом скафандре. Он сделал попытку повернуться спиной: смертельное оскорбление для народа Эо Таэа, но не настолько обидное, если смотреть на него с точки зрения этикета Аспектов Тей. Быстрый Человек потянул за трос, не позволявший мальчику улететь в пространство. Тот был в хорошем состоянии, и карабин работал исправно.

— Отпусти.

— На твоем месте я бы не слишком полагался на эти штуковины. Космические лучи разрушают пластик. Потом дернешь чуть посильнее, и они просто лопаются. Причем как раз в тот момент, когда они нужнее всего. О, да, парень, мне доводилось видеть, как срываются люди и как их уносит в пространство.

К Быстрому Человеку повернулся шлем, украшенный ярким узором в виде птиц.

— Ты просто пытаешься напугать.

Одним прыжком сияющий силуэт очутился на небольшой площадке рядом с Эмоа, и тот постарался отодвинуться насколько это было возможно.

— Я не разрешал тебе подниматься ко мне.

— Это свободный корабль.

— Но не твой корабль.

— Верно, — ответил Быстрый Человек.

Он приглушил свое свечение так, чтобы они оба могли полюбоваться видом на работающий двигатель. Сам по себе скалярный привод был достаточно небольшим устройством — во всяком случае, по стандартам Эо Таэа, — обладая размерами примерно со среднюю усадьбу. Он почти скрывался в тени огромных построек: накопительных башен, куполов и переплетения труб транспортной системы, благодаря которой в двигатель поступали вода и антивода, превращавшиеся там в темную энергию. Над всем этим парили на стационарной орбите осветительные корабли; пять маленьких солнц. Быстрый Человек нисколько не сомневался, что сейчас там вовсю кипит работа, но в Детской Скорости картина казалась практически застывшей. Фигуры в расписанных птицами скафандрах, инженеры в своих тяжелых модулях, многочисленные роботы, машины и даже небольшой реактивный самолетик — все это почти не шевелилось, и выделить отдельное движение не получалось, но стоило отвести взгляд, а потом посмотреть обратно, как оказывалось, что пейзаж немного изменился. Так они и сидели, Эмоа и Быстрый Человек, проведя так много времени даже по меркам Взрослых. Позади конструкции были видны уносящиеся прочь звезды.

«Интересно, как это все выглядит для взрослых?» — подумал Быстрый Человек и на мгновение замедлился. И испустил бездыханный, глубоко внутренний вздох удивления, когда увидел, как звезды превращаются в сплошные сияющие полосы. Стройка пришла в движение; повсюду сновали крошечные роботы, выбрасывающие позади себя небольшие струйки реактивного газа.

Десять лет, десять взрослых лет прошло с тех пор, как Быстрый Человек просочился сквозь корпус и собрал свое тело из груды нитей, упавших на землю колонии Га'Ату. И при этом он до сих пор так и не решил, к какому же миру он принадлежит: Детей или Родителей? Впрочем, в те дни еще не было Детей, ни одного из них. Таков был контракт, заключенный рабочими. Только по достижении Цели должны были родиться люди, живущие в старом ритме, быстром ритме, подходящем их новому миру. Все изменилось с появлением Быстрого Человека. В обмен на свое спасение он пообещал, что колонии доберутся до Цели не за медленные годы, и даже не за медленный сезон, но за несколько часов. Но с одним условием: по пути они залетят — минутная задержка для релятивистского флота — в родную систему Быстрого Человека.

Они провели несколько встреч и заключили сделку, высчитав, что сумеют уложиться в крайне стесненный энергетический бюджет. Работы потребовали привлечения всех ресурсов и сил; вся техника была брошена на строительство трех скалярных двигателей. Зато, когда те будут закончены, дальнейший полет должен быть настолько быстро, что и выспаться не успеешь. Кроме того, обитатели колоний распечатали агрикультурные блоки, и на их холмах зацвели обильные леса и простерлись зеленые поля. Все померзли в течение трех дней, все женщины успели забеременеть, и спустя девять Родительских месяцев на свет появился первый Быстрый Ребенок.

— А где твой страховочный трос?

Услышав голос Эмоа, Быстрый Человек переключился на Детскую Скорость. Деятельность, бурлившая на стройке, внезапно застыла, а на небе вновь возникли неторопливо убегающие звезды.

— Мне–то он к чему? — спросил он. — Я прекрасно знаю всю глубину космоса.

— Они и вправду используют темную энергию?

— Да.

Эмоа подобрал колени, ему становилось неуютно от долгого сидения в этом абсолютном холоде. Быстрого Человека кольнуло воспоминание: замерзшие каналы Дженн, долгие месяцы темноты. Он поежился. Чьей же была та жизнь, кому принадлежали воспоминания?

— Я читал о темной энергии. Это та сила, что заставляет вселенную расширяться все быстрее и быстрее, увеличивая расстояние между всеми объектами. В конце концов все разгонится до такой скорости, что все в мире просто порвется на части и рассыпется на кварки.

— Есть и такая гипотеза.

— Каждая частица будет так далека от остальных, что станет находиться в своей собственной, персональной вселенной. Это создаст бесчисленное множество одиноких вселенных.

— Как я уже и говорил, это только гипотеза. Эмоа, твои родители…

— И вы используете ее в своих двигателях.

— Ваша система материи/антиматерии подчинена законам термодинамики и предполагает тепловую гибель вселенной. Мы все становимся старше, холодней и все более далекими друг от друга. Пойдем, пора уже. Думаю, тебе не очень уютно в этом скафандре.

Защитные костюмы Эо Таэа походили скорее на яркие танцевальные костюмы, чем на подобающее облачение для космических работ, хотя на самом деле их ткань была создана при помощи хитрых молекулярных технологий и обладала способностью к переработке отходов, очистке воздуха и самовосстановлению. Но Быстрый Человек отлично знал, как они натирают кожу и как пахнут после пары дней ношения.

— Тебе не следует быть здесь, когда наступит День Звездолета, — предупредил Быстрый Человек. — Плотность частиц тут не слишком высока, но и этого вполне хватит, чтобы изжарить тебя на месте, когда мы приблизимся к световой скорости.

— И тогда мы все станем Медленными, — произнес Эмоа. — Для нас пройдет лишь несколько часов, но во внешней вселенной минуют года.

— Все относительно, — сказал Быстрый Человек.

— И когда мы прибудем на место, — продолжал Эмоа, — мы распакуем посадочные модули и спустимся к этому новому миру, Великой Цэ Эли, но наши мамы и папы останутся на Трех Мирах. Мы станем трудиться, отстраиваться, заведем детей, и они тоже родят детей. Быть может, мы еще успеем увидеть новое поколение, потом умрем, а наши родители, оставшиеся на небесах, даже не состарятся.

Быстрый Человек потер колени руками.

— Ты же знаешь, они любят тебя.

— Знаю. И понимаю. Но ведь это еще не все. Неужели ты думаешь, что этого достаточно? Если так, то ты просто дурак. И что все в тебе нашли, если ты не понимаешь? Это ведь… в чем смысл этого?

«Ни в чем, — подумал Быстрый Человек. — И во всем. Пойми же ты, сидящий в этом своем желто–зеленом костюме и смешном птичьем шлеме, в этой вселенной ровно столько смысла, сколько необходимо».

— Знаешь, — произнес он вслух, — как бы тебе ни было тяжело, но им куда сложнее. Все, кого они любили, состарятся и умрут, не успеют они и глазом моргнуть. И они не смогут ни поддержать, ни помочь. Они заточены здесь. Да, думаю, их участь куда более печальна.

— Ага, — вздохнул Эмоа. — Что–то стало прохладно.

— Вот и пойдем. — Быстрый Человек поднялся и протянул свою серебряную руку. Эмоа принял ее. Под звездным куполом неба они вместе отправились к шлюзу, возвращаясь в мир цилиндр, возвращаясь домой.

ОГА, ПЛАЧЬ

Он стоял под аркой старого моста Йемежея, перекинувшегося через мертвый канал. Ядовитые ветра неслись мимо него, завывая в руинах фарфоровых домов. В черных небесах тускло сверкали молнии. Канал казался рассеченной веной, лишившейся всей крови, и даже веками падавший туда мусор успел давно исчезнуть. Его разрушал кислотный ветер и ржавчина, погребали под собой отложения шлака. Лагуна превратилась в сухое, покрытое соляной коркой блюдце, над которым дрожало раскаленное марево. В естественном свете она бы сияла ослепительным блеском, но ни единый лучик солнца не мог прорваться сквозь плотную завесу туч. Усиленное зрение Оги позволяло ему разглядеть торчащую выщербленным зубом звонницу на другом краю лагуны.

На Огу обрушился кипящий, кислотный дождь, когда он вышел из–под защиты моста и зашагал прочь от опаленного пейзажа, направляясь к причалу Этьай. Нити, составлявшие его тело, тут же отреагировали на опасность и перестроились, но не раньше, чем Огу опалило болью. Да, чувствуй ее. Это наказание. Так надо.

Дома стояли без крыш и без полов; гнилые обломки почерневших фарфоровых зубов, ставшие такими еще восемьсот лет тому назад. Вот улица Пьяного Цыпленка. Здесь Кентлай Единый, бывало, сидел на солнцепеке и ожидал, пока соседи или гости города придут, чтобы воспользоваться его даром. А вот тут жил Дилмайс, злой, подлый мальчишка, ловивший птиц и выщипывавший перья из их крыльев, чтобы они не смогли улететь и спастись от его истязаний. Он был нахальным и толстым. Неподалеку обитала мисс Суприс, вдова моряка. Она пекла печенье и пирожные, а также была плакальщицей на похоронах и проводила ритуал проводов в море. Все они теперь мертвы. Давно погибли вместе со всем городом и миром.

Все это казалось какой–то не смешной шуткой, Ктарисфай вдруг превратился в сцену для поучительного спектакля о судьбе блудного сына, беглеца. Предателя. Воспоминания нестерпимо жгли, точно свежие раны. И город, и вся планета лежали в руинах. Здесь не было больше моря. Только бескрайние поля отравленной соли. Этого просто не могло быть. Вот тут раньше был его дом. Злой ветер еще не до конца успел стереть резную фигурку осьминога над дверью. Ога прикоснулся к ней рукой. Поверхность была горячей; обжигающе горячей, как и все в этом городе, пропеченном инфракрасным свечением, пробивающимся сквозь тучи парникового эффекта. Своими скрытыми под панцирем пальцами он поглаживал фигурку, словно то был священный образок, шепот прошлого, запечатанный в камне. Если бы окружающий мир допускал возможность слез, Ога заплакал бы при виде этого каменного, почти источенного коррозией осьминога. Здесь был коридор, туда отходила небольшая гостиная, чьи стены изгибались словно у некого причудливого, керамического музыкального инструмента. Лестница, верхние этажи и всякая органика исчезли еще несколько веков назад, но странник все еще мог различить очертания спальных ниш наверху разрушающихся стен. Что пережили те, кто увидел конец света, когда летнее небо почернело от чада сгорающей нефти? Медленная и мучительная смерть. Год за годом средняя годовая температура все возрастала, и вскоре генетически видоизмененный планктон, который должен был поглощать отходы нефтяного производства Тей, начал погибать, выбрасывая в океан собственные углеродные соединения.

Ветер проносился над мертвым городом, стремясь к просторам иссохшего океана. Силой мысли Ога призвал корабль. Тучи разорвало мерцание ионных двигателей возвращающегося судна. Над стерильной поверхностью лагуны прокатилась ударная волна. Челнок выскользнул из облаков и развернулся простыней нанонитей, напомнив Ога одного из древних ангелов Базиенди, кружащих на самом краю урагана. Корабль забил крыльями, зависая над колокольней, а потом устремился туда, где стоял его хозяин.

Плоть сгорала, плоть текла и спекалась, сплетались в единое целое различные системы, и объединялись личности. Заново рожденный Ога оттолкнулся от края причала Этьай и в столбе атомного пламени взмыл в небо. Свет озарил осиротевшие дома и площади, глубокие тени попрятались в иссохших каналах. Соляные отложения вспыхнули белым огнем, но его вскоре вновь поглотила великая тьма, когда источник света поднялся выше. Стоя на миниатюрной звезде, Ога пронзил наполненные кислотой облака и вскоре уже мог увидеть при помощи усиленного корабельными системами зрения слабо мерцающую планету на фоне космического покрывала. Кровавую слезу.

Он набрал скорость и покинул орбиту.

Ога. Имя–праздник. Что на несколько искаженном языке Эо Таэа означало: Отец Всех Благ. Он перестал быть Быстрым Человеком, или гостем этого народа. Он стал Отцом нации. Совет отвел на фестиваль в его честь целых три дня, когда цилиндрические колонии, движимые скалярным приводом, приблизились к краю системы. Для детей праздник растянулся на целый месяц. Стоя на плоском краю одного из цилиндров, Ога ощутил на своей коже мягкий свет родной звезды, наслаждаясь каждым лучиком его спектра. Потом он при помощи фильтра приглушил этот ослепительный блеск и поискал кружочки отраженного света — планеты. Он нашел Салтпир и огромный Бефис (благодаря усиленному зрению он мог даже разглядеть многочисленные луны). Чуть дальше виднелась Теяфай. Теперь у нее появилось кольцо; мертвые ледяные глыбы колоний Анприн. А вот там, да, там… Тей. Дом. Но что–то с ней было не так. Чего–то не хватало. Ога настолько приблизил картинку, насколько позволяла его нынешняя форма.

Он не увидел ни малейших признаков воды. Планета утратила свой голубой блеск.

Совет Межзвездных Округов Эо Таэа получил сообщение несколько часов спустя после того, как их экипажи зафиксировали сияющий след удаляющегося корабля–осколка. «Я должен вернуться домой».

Все стало очевидным с расстояния еще в пять звездных единиц. Поверхность Тей скрывалась под сплошным, серебристым покровом туч. И эти тучи состояли из углекислого газа, сажи, серной кислоты и остаточных водяных испарений. Температура на поверхности составляла порядка двухсот двадцати градусов. Корабельная личность Оги обладала способностями, недоступными его человеческой форме; он мог видеть непрекращающиеся грозы, сверкающие молниями, но не роняющие ни капли дождя. Он был способен пронзить взглядом облачный покров и рассмотреть опаленную, иссеченную шрамами планету. Перед ним пролегли очертания континентов и перепады высот иссохших океанов. Цепочки архипелагов, прежде казавшихся драгоценным поясом на бедрах танцовщицы, теперь выглядели точно обнажившиеся ребра, как бесплодные скальные цепи, пылающие жаром в инфракрасной мгле.

Оставив погибшую родину, Ога полетел в глубь системы, складывая все увиденное в общую картину. Враг ударил Тей мимоходом, словно эта мысль пришла его голову только в самом конце. Это сделал один–единственный боевой корабль, размерами не больше того катамарана, на котором мальчик по имени Птей отплывал от родного причала много веков назад. Судно отделилось от основной флотилии и облетело планету, прицельно стреляя из лучевых орудий по нефтяным полям и поджигая их. Затем Враг спокойно покинул систему, оставив мир умирать. Он даже не тронул космический лифт. Была оставлена возможность бежать с Тей. Это должно было стать наказанием, но не убийством. И все же два миллиарда человек, две трети населения планеты, погибли.

Треть уцелела. Выжившие уцепились за спасительную нить лифта и устремили свой взгляд в космос в поисках нового дома. И сейчас Ога летел как раз туда, куда ушел его народ. Он уже слышал их голоса, низкочастотное электромагнитное эхо разговоров, ведущихся на огромной синей капле Теяфай. Он заложил долгий вираж, выходя на нужный курс. На подлет к орбите водного гиганта должна была уйти большая часть года. Прожитые дни искушали и звали. Квантовая пена, составлявшая его сердце, позволяла с идеальной точностью воспроизвести Тей, как и любую другую культуру, встреченную Анприн. Он мог бы вновь увидеть, как в полдень над Дженн играет и переливается северное сияние. Мог вместе с Кьатаем из прошлого порыбачить с высеребренных соленым ветром платформ во время весеннего гона прит. Острова Суланжа как прежде засверкали бы под полуночным солнцем, и Пужей стала бы ласкать его и прижиматься к нему всем телом, чтобы спастись от ужасающего холода на Чайной улице. Все они снова были бы живы и верили бы, что живут. Точнее, он мог бы, проведя селективную правку своего сознания, убедить себя в том, что так и есть. Он знал, как возродить древний Тей. Но все это стало бы только игрой в бога — бога, отрекшегося от всемогущества и поддавшегося собственным же искушениям. Поэтому Ога изменил свое восприятие времени до скорости куда более низкой, чем даже Родительская, и стал наблюдать за игрой гравитационных колодцев вокруг солнца.

Когда до прибытия на место оставались считанные недели, он возвратился к нормальному восприятию и нацелил на огромную, заслонившую все планету свои сенсорные системы. Он уже бывал здесь в те времена, когда флотилия Анприн подобно жемчужному ожерелью охватывала Теяфай, но тогда не уделял планете никакого внимания и был погружен исключительно в размышления о структуре вселенной. Он впервые по–настоящему увидел Теяфай и проникся благоговением. Это был воистину водный мир, размерами почти в три раза больше Тей. Океан покрывал его от одного полюса до другого и уходил на сотни километров вглубь. Поверхность усеивали необъятные белые пятна штормов. Цунами и шквалы прокатывались от самого экватора до полюсов, чтобы разбиться там о колоссальные ледяные шапки. Ога был очарован морскими видами. Глядя на этот глубокий океан, он испытывал те чувства, которых не знал в течение многих веков. Мир был чуждым. Враждебным. Его первобытная ярость словно и ведать не ведала о человеческой цивилизации.

И все же кто–то еще цеплялся за жизнь. Там были люди. В двух световых минутах от планеты Ога смог разобрать шепот радиостанций как на орбитальной базе космического лифта, так и на поверхности. Просканировав субантарктические воды, он обнаружил очевидный след умного льда. Посмотрев более пристально, он понял, что объекты, на первый взгляд казавшиеся простыми айсбергами, на самом деле обладают куда более сложной структурой. Шпили, укрепления, купола, раскидистые террасы. Ледяной город, сражающийся с вечным штормом. Культура Тей не была утрачена: Ога видел перед собой возрожденные Дома Разделения, разбросанные по водам Теяфай. Он еще приблизил изображение: при внимательном рассмотрении выяснилось, что город–айсберг плавает в центре куда большего, огражденного кольца. Сенсоры выявили внутри него признаки живых существ. Замкнутая экосистема, настоящая океаническая ферма, и Ога по достоинству оценил тот колоссальный труд, который пришлось проделать этим беженцам. Прежде на Теяфай не находили ни малейших признаков жизни. Этот водный мир родился из оттаявшего ледяного гиганта, притянутого ближе к солнцу в результате гравитационного взаимодействия планет, и был совершенно стерилен. Дно удивительно глубокого океана состояло из спрессованного льда. Пять тысяч километров льда окружали железное ядро. И в нем не было ни углеродных соединений, ни минеральных отложений. Отдельные примеси возникали благодаря падению метеоритов, но в целом воды Теяфай оставались все такими же чистыми и безжизненными. Все, что сейчас видел Ога, было принесено с собой теянами. Даже этот город–айсберг вырос из остатков колонии Анприн.

Огу вызвала орбитальная станция. Это был простой языковой сигнал. Космический путешественник улыбнулся сам себе, когда сверился со словарями в своей памяти и узнал родную речь. За более чем полтысячи лет его отсутствия изменилась манера произношения и возникли новые слова, но сохранилась внутренняя структура, ритм и контекстные подчеркивания, позволявшие с точностью определить, с каким из Аспектов ты сейчас разговариваешь.

— Вызываю неопознанный корабль. Говорит база орбитального контроля Теяфай. Требуем представиться и указать направление полета.

— Я Ога из межзвездной флотилии Эо Таэа, — он постарался приспособить под новые условия свой архаичный словарь. Если бы он заговорил на старый манер, то не только бы поступил невежливо, но и мог выдать ту информацию, которую не хотел разглашать. И все же ответить следовало. — Мы хотели бы наладить контакт, и я прислан в качестве дипломата, чтобы договориться о праве дозаправки в вашей системе.

— Здравствуйте, Ога. Как понимаем, под межзвездной флотилией Эо Таэа вы подразумеваете вот эти объекты. — На той же волне поступил файл с координатами цилиндров на краю Солнечной системы. Ога послал сигнал подтверждения.

— Ога, снова говорит база орбитального контроля. Не приближайтесь, повторяю, не приближайтесь к стыковочной станции. Оставайтесь на прежней орбите, пока с вами не свяжется служба безопасности Теяфай. Приносим свои извинения за возможные неудобства.

Требование было вполне разумным, и к тому же Ога засек, что в тени солнечных батарей орбитальной станции разворачиваются ракетные установки. Его корабль был простым разведывательным челноком, а не боевым судном. Пускай защитные орудия Теяфай и были вооружены примитивными атомными торпедами и для того, чтобы разрушить колонии Эо Таэа, потребовались бы неоднократные прямые попадания, но все равно Ога ничего не смог бы сейчас противопоставить, поскольку у него просто не оставалось топлива для запуска скалярного привода.

— Ваше требование принято.

Зависнув на орбите, Ога решил поближе рассмотреть города–айсберги, кажущиеся хрупкими льдинками на фоне чудовищного океана. До чего же суровым должно было быть существование там, внизу, в условиях удвоенной гравитации, где вся жизнь людей проходила в стесненных пределах ледяных поселений и замкнутого биосферного кольца. Все, что располагалось за его границей, было столь же мертвым, как и космос. Они постоянно видели перед собой далекий, вечно пустынный горизонт. Городские корабли могли плыть целую жизнь, но не встретить других осколков цивилизации. Но теяне были сильным народом. Их раса привыкла к тяжелым условиям. Резкие климатические изменения, связанные с различными сезонами их родной планеты, вызвали психологический отклик, который другие народы посчитали бы тяжелым заболеванием — принятую социумом шизофрению. И теперь все эти множественные Аспекты — свой для каждого обстоятельства — помогали им бороться с враждебной безбрежностью мирового океана Теяфай. Они должны были справиться и снова подняться. Жизнь продолжалась. Теяне усвоили великий урок Клейда: жизнь есть надежда — единственная надежда на то, что смерти вселенной удастся избежать.

«Каждая частица будет так далека от остальных, что станет находиться в своей собственной, персональной вселенной. Это создаст бесчисленное множество одиноких вселенных», — так говорил один подросток в желто–зеленом скафандре, сидя под звездами на броне огромной колонии. В тот раз Ога не нашелся, что ему ответить. Его слова напугали бы мальчишку, и хотя сам он сделал свое открытие еще на пути к Милиус 1183, Ога до сих пор не до конца сам полностью все осознал и недостаток понимания вызывал страх и у него. «Да, — должен был сказать он. — И в этом–то как раз наша единственная надежда».

На дальнем радаре возник сигнал. Из–за края планетарного диска появился корабль. Разум — слишком медленный инструмент перед лицом безжалостной математики космоса. Чужак потратил всего долю секунды, чтобы вычислить местоположение Оги, рассчитать его курс, геометрию и основные параметры. Автоматические системы произвели нацеливание и задействовали скалярный привод. С ускорением в тысячу g убийца устремился к анпринскому челноку. Игры с пространственно–временным континуумом в такой близости от планеты должны были вызвать возмущение гравитационных волн и превратить ее водную поверхность в подобие гонга. По всей Теяфай должны были прокатиться гигантские цунами, а нить космического лифта — заиграть подобно кнуту в руках погонщика. Сделать было уже ничего нельзя. Только чистые инстинкты спасли Огу, когда к нему устремились ракеты. Двадцать наноторпед помчались к цели, практически ослепив его затылочное зрение белым пламенем своих сверхскоростных двигателей, но прежде он успел ощутить характерные гармоники защитных полей Врага.

Ракеты выигрывали в скорости, но Ога был выносливее. Он успел произвести необходимые расчеты. Да, числа по–прежнему подчинялись ему. Последний раз оглянувшись назад, на подернувшуюся рябью поверхность Теяфай, он увидел, что огоньки торпед гаснут один за другим. Теперь оставалось только надеяться, что тактика, просчитанная с точностью до наносекунд, окажется успешной. Его преследовало боевое судно. Он должен увести противника от флотилии Эо Таэа. Но на сей раз уже нельзя было растянуть гонку на десятки световых лет. Для этого у него не было ни топлива, ни форы. Не имея запасов и вооружения, он должен был покончить с преследователем прямо здесь и сейчас. Но для этого требовалось пространство.

За ним снова гнался тот же самый корабль. Об этом свидетельствовали гармоники, порождаемые его полем, спектр ядерных реакторов, пульсация радарных сигналов, которые Ога мягко, чуть ли не целуя, посылал к Врагу, и даже конфигурация судна, записанная приборами еще в ту секунду, когда преследователь только выплывал из–за планетарного диска. Именно этот корабль пытался достать его в течение всех тех долгих лет. Сплошная загадка. Ускорив восприятие времени, Ога получил несколько минут на принятие решения, и за этот срок требовалось найти ответ.

Враг знал, куда он отправится, хотя Огу и удалось оторваться от него в бурных потоках гравитационного поля нейтронной звезды. Убийца даже не пытался преследовать свою жертву. Он изначально знал, что ее курс рано или поздно пройдет через систему Тей. Следовательно, хотя Огу и удалось уцелеть в холокосте у Милиус 1183, его преследователь в точности знал, с кем имеет дело и где тот родился. Противник был способен видеть сквозь толщу умного льда, за которой скрывался Торбен. И корабль вылетел из–за планеты. Да, он был вражеским, но управлял им не Враг. Тот бы вскипятил Теяфай до самого ядра. Ога продолжал размышлять, уже влетая в оортово облако. И вот там, среди одиноких крупиц льда, он пришел к выводу. Он развернул свой челнок и истратил остатки реактивной массы, чтобы затормозить. Корабль преследователя отреагировал незамедлительно, но его обычные двигатели были не настолько мощными. Должны были пройти месяцы, а то и годы до того, как они сблизятся. К тому времени Ога будет готов. Все еще преодолевая собственное ударное поле и выдерживая тормозную перегрузку в тысячу пятьсот g, он заставил себя сформировать один–единственный сигнал, которому предстояло преодолеть миллионы километров: «Я сдаюсь».

Миллиарды лет тому назад, еще до того, как родилось местное светило, здесь встретились и заключили свой холодный брак две кометы. Среди тех драм, что предворяли рождение из пылевого облака и Тей, и Теяфай, и Бефиса, и вообще всех двенадцати планет, они нашли друг друга и образовали гравитационный союз среди вечного ледяного крошева, замерзшего при температуре, лишь на доли градуса отличающейся от абсолютного нуля. И теперь между двумя глыбами мертвого камня скрывался столь же остывший и почти столь же безжизненный корабль–осколок. Ога поежился. Ему и в самом деле было очень холодно, несмотря даже на свойства данной формы. Заключенные в ледяной панцирь нити двигались со скоростью Родителей Эо Таэа. Он ощущал себя древним словно окружающий туман и столь же усталым. Ога посмотрел в разрыв между мертвыми кометами. Он мог бы мгновенно выскочить из своего укрытия.

Вечную снежную бурю разорвали лучи света. Пришло внезапное понимание: Враг уже рядом. Ога подождал еще немного, нацелив на опасный участок все свои органы восприятия.

«Ты же не всерьез говоришь, верно? Ведь ты должен был понять».

От черного корабля отделилась тень — черное на черном, — и полетела она прямо к одной из комет. Скорее всего, она была соткана из точно таких же аморфных нитей, как и сам Ога. У беглеца ушли долгие годы, прежде чем он стал догадываться, что многие века назад и Анприн, и Враг были одним и тем же народом, происходили от общего генетического семени и одновременно перешли в разряд цивилизаций Второго Уровня. Причиной розни стала гражданская война. «Впрочем, — подумал Ога, — в Клейде всякая война — гражданская». Да, таким уж было Панчеловечество. Семейка феодалов. И неудивительно, что между ними частенько начинались кровавые войны, где не было места ни примирению, ни жалости.

Человеческая фигура обошла комету и потопала, сбивая наледь со своих подошв. Ога узнал ее. На это, видимо, и рассчитывалось. Он ведь и сам всегда старался принимать узнаваемый облик. Ога поклонился, оставаясь на почтительном расстоянии в глубине оортова облака.

— Сэр, вас приветствует Торбен Рэрис Орхун Фейаннен Кекйай Прас Реймер Серейджен Нейбен.

Преследователь отрывисто кивнул, но этот жест в сковывающем движения космическом холоде занял несколько часов.

— Торбен. Это имя мне неизвестно.

— Тогда, думаю, будет уместно использовать более знакомое. Серейджен, или, быть может, Фейаннен — ведь именно в этом Аспекте я в последний раз встречался с тобой. Остается только надеяться, что ты еще не забыл старый этикет.

— Боюсь, я даже слишком хорошо помню те дни. Мне была предоставлена возможность забыть, когда меня улучшили. Но это было бы предательством. Так как тебя называют сейчас?

— Ога.

— Тогда и я стану обращаться к тебе так.

— А как теперь зовут тебя?

Человек на комете отвел взгляд и посмотрел в ледяную бездну.

«А ведь он прекрасно себя помнит, — подумал Ога. — Все та же легкая полнота, лицо никогда не взрослеющего мальчишки. Забыть — это было бы предательством, значит?»

— Зовут как и всегда — Кьатаем.

— Тогда расскажи мне свою историю, Кьатай. Что случилось? Ведь эта война никогда не была ни твоей, ни моей.

— Ты бросил ее.

— Вообще–то, насколько припоминаю, это она оставила меня. Как и ты, я не способен забыть те дни. И могу во всех подробностях воспроизвести ту записку; если хочешь, даже воссоздам ее специально для тебя, хотя это и станет безрассудной растратой энергии и ресурсов. Она ушла к тебе.

— Не ко мне. Это стало только оправданием.

— Ты и в самом деле в это веришь?

Кьатай пожал плечами, двигаясь медленно, словно ледник.

— Когда они пришли, мне пришлось установить с ними независимый контакт. Мнения в правительстве разделились, ни у кого не было ни четкого плана, ни стратегии. Большинство отвечало что–нибудь вроде: «Отстаньте от меня все. Я не желаю вмешиваться». Но в таких делах не бывает нейтралитета. Мы позволили Анприн пополнить запасы воды. Они построили для нас космический лифт. Мы получали чертову прибыль. С самого начало было ясно, что нам не удастся никого убедить в том, что многие из нас были против присутствия мигрирующих колоний. Что ж, те кто пришел за ними, в любом случае уничтожили бы Тей. Но так с нами хотя бы заключили сделку. Нам позволялось выжить как виду, если кто–нибудь из нас присоединится к их крестовому походу.

— Но они ведь тоже Анприн.

— Мы — Анприн. Да, знаю. Меня разобрали на части. И превратили в нечто иное. Лучшее, как мне кажется. Всего нас было двадцать четыре человека. Только двадцать четыре — именно стольких они отобрали из всего народа Тей, сочтя их достойными жизни.

— А Пужей?

— Она погибла. В пожаре, охватившем Орфан. Она уехала туда из Дженн, чтобы побыть с родителями. Там добывалась нефть. Город просто испепелили.

— И ты еще обвиняешь меня?

— Только тебя и остается.

— Сомневаюсь, что все дело в этом. Думаю, ты изначально сводил личные счеты. Просто мстил за свои неудачи.

— Ты все еще жив.

— Только потому, что ты еще не получил всех ответов.

— Мы оба знаем, кем стали. Каких же ответов я могу не знать?

Ога на секунду склонил голову, а потом посмотрел на вращающуюся над ним комету. Она была так близка, что он мог бы до нее дотронуться.

— Хочешь увидеть, чего они так боялись?

Ему не требовалось взмахивать рукой в жесте волшебника; частички корабельной самости Оги, которые тот в течение столь долгого срока рассеивал по поверхности кометы, и без того были частичкой его тела.

«Впрочем, я и в самом деле в некотором роде — волшебник», — подумал он. И все–таки взмахнул рукой.

Заснеженное небо, сквозь которое проглядывали звезды, внезапно стало ослепительно, болезненно белым, словно свет всех звезд неожиданно собрался в одном месте. «Небеса Ольбера», — вспомнил Ога свои дни среди башен и монастырей Дженн. Когда свет стало уже невозможно выдерживать, все вдруг прекратилось. Чернота. Всепоглощающая, необъятная и уютная. Темнота смерти. Когда глаза Оги привыкли к окружающей обстановке, он был поражен развернувшимся перед ним пейзажем, хотя и с самого начала ожидал его увидеть. Перед ним протирались десятки тысяч галактик. И он знал — Кьатай видит сейчас ровно то же самое.

— Где мы? Что ты сделал?

— Мы сейчас примерно в двухсот тридцати миллионах световых лет от нашего локального галактического скопления. Или, если быть точным, на самом краю галактического суперкластера, известного тебе под именем Великого Аттрактора. Я кое–что доработал в скалярном приводе, чтобы заставить его работать в одном измерении.

— Путешествие со сверхсветовой скоростью, — произнес Кьатай, и на его серебряном лице отразился блеск далеких галактик.

— Нет, ты не понял, — сказал Ога, и снова вселенная стала ослепительно белой. Когда он выключил гиперскалярный привод, небеса были абсолютно черны, если не считать трех молочного цвета росчерков, каждый из которых на самом деле достигал сотни трискелионов миллионов световых лет.

— Мы в Бутовой Суперпустоте, — произнес Ога. — Она настолько обширна, что располагайся в ней наша собственная галактика, мы бы решили, что она и есть вся вселенная. Прямо перед нами Лаймановы альфа–сферы. Три соединенных галактических массива. Самые крупные объекты во вселенной. При более сильном увеличении их структура покажется неупорядоченной и рыхлой. Это самая граница видимости, предел величия вселенной.

— Конечно, скорость распространения пространства не определяется скоростью света, — сказал Кьатай.

— Ты все еще не понимаешь.

И в третий раз Ога выбросил поток темной энергии из–под своих ног, нацеливая ее тонкий пучок на вторую, оставшуюся далеко позади комету.

«Две частицы остаются в квантовом взаимодействии, какое бы расстояние их не разделяло, — подумал Ога. — Интересно, справедливо ли это и для жизней?»

Он выключил генератор скалярного поля, и они оказались в темноте. На сей раз — полнейшей, непроницаемой, всеохватывающей, где не было ни единого фотона света.

— Теперь ты понимаешь, куда я привел тебя?

— Ты прыгнул за пределы видимого горизонта, — произнес Кьатай. — Отодвинул пространство так далеко, что свет от остальной вселенной просто не успел дойти до нас. Теперь мы изолированы от остальных частей реальности. Можно даже сказать, что мы в некотором смысле представляем теперь независимую вселенную.

— Так что, этого они боялись? И ты вместе с ними?

— Того, что скалярный привод в потенциале может стать оружием ужасающей мощи? О, да. Возможность откинуть любого врага за пределы досягаемости. Изгнать их за грань вселенной, лишив возможности когда–либо вернуться назад.

— Да, я верю, что так и было, и даже верю в то, что ты сам действовал из чистого альтруизма, когда решил поучаствовать в этом ментальном геноциде. Но мы совершенно не собирались использовать эту технологию в качестве оружия. Будь иначе, разве бы мы не попытались выкинуть вас?

На некоторое время во тьме более глубокой чем сама тьма установилось молчание.

— Может объяснишь?

— Лучше покажу еще кое–что.

Теперь математические расчеты требовали немыслимой точности. Скалярный генератор жадно пожирал материю кометы. Если ее останется слишком мало, чтобы вернуть их домой…

«Верь числам, Ога. Ты всегда им верил. Здесь, за пределами вселенной, ты можешь положиться только на них».

Он ничего не ощутил и не увидел кроме чисел, когда включил и выключил двигатель. На секунду он даже испугался, что расчеты его подвели и что это станет первой и последней ошибкой. И тут над темной глыбой льда засиял свет. Единственная яркая звезда сияла в абсолютной темноте.

— Что это?

— Я отправил единственный фотон за горизонт этого горизонта. Послал так далеко, что прорвал ткань пространства и времени.

— Так значит, я вижу…

— Свет творения. Это рождается целая новая вселенная. Еще один Большой Взрыв. Один парнишка как–то сказал мне: «Каждая частица будет так далека от остальных, что станет находиться в своей собственной, персональной вселенной. Это создаст бесчисленное множество одиноких вселенных». Объект таких размеров, как эта комета или наши тела, слишком велик. Но в случае единственного фотона квантовые флуктуации создадут новую, ждущую нас галактику.

Два человека в течение долгого времени смотрели новорожденный свет огненного шара, на поверхности которого рождались физические законы и бурлили первозданные силы.

«Вот теперь ты все понял», — подумал Ога. — «Это не оружие. Это выход. Способ избежать тепловой гибели. Здесь, за горизонтом, мы можем создавать новые вселенные, а за ними — еще и еще. Разум сказал свое последнее слово. Мы не умрем в холоде и во тьме».

Он ощутил прикосновение лучика, исходящего от юной вселенной, и произнес:

— Полагаю, нам стоит вернуться назад. Если мои расчеты верны — а, к слову сказать, погрешность довольно велика, — эта огненная сфера скоро пройдет транзитивную фазу, и тогда высвободятся темные энергии и начнется стадия катастрофически быстрого расширения. Сомневаюсь, что будет разумным остаться здесь и испытать на себе все то, что сопровождает молодость вселенной.

На полноватом лице Кьатая возникла улыбка.

— Тогда тащи меня домой. Устал я чувствовать себя богом.

— А разве мы боги?

Кьатай кивнул.

— Думаю, да. Вот только я предпочту снова стать человеком.

Ога вспомнил все свои личности и жизни, тела и облики. Плоть, вначале обремененная множеством самостей, а потом — только одной, собравшей в себе весь опыт и память. Он был жидким, был кораблем, был нанотехнологическим зверем. И он устал, безумно устал от того, что одинок в этой вселенной, что его отделяют века от всего того, что он когда–то знал и любил. У него остался только его враг.

— Теяфай — плохое место для детей.

— Согласен. Надо восстановить Тей.

— На это уйдут века.

— Нам помогут Родители Эо Таэа. У них полно времени.

Кьатай рассмеялся.

— Похоже, мне придется тебе довериться, да? Черт, я мог разнести тебя вдребезги, расщепить на атомы. А ты берешь и создаешь целую вселенную…

— А Враг? Они могут вернуться.

— Ты будешь готов встретить их, как был готов ко мне. В конце концов, я ведь по–прежнему один из них.

Поверхность огненной сферы вдруг начала расширяться более активно, а ее свет потускнел.

— Пора убираться, — сказал Кьатай.

— Да, — ответил Ога. — Возвращаемся домой.

ОГА ВЕРНУЛСЯ.