Звездный ковчег

Через вселенную — 2

Микеланджело говорил:

«Внутри каждого камня скрытая статуя, и задача скульптора — извлечь ее».

Эта книга посвящается Меррили за то, что снабдила меня камнем, и Бену с Джиллиан, которые дали мне долото.

Dei gratia.

1. Старший

Это будет непросто, — бормочу я, уставившись в металлическую дверь, которая ведет в машинное отделение на уровне корабельщиков «Годспида». Мне смутно вспоминается взгляд темных глаз Старейшины за мгновение до того, как он умер. Вспоминается, как Орион ухмылялся уголками губ, радуясь его смерти. Где–то там, под моей клонированной внешностью и отзвуком каждого Старейшины до меня, должно быть что–то, что принадлежит только мне, что–то уникальное, что не заложено в генетическом материале из лаборатории двумя уровнями ниже.

По крайней мере, мне хочется так думать.

Провожу пальцем по биометрическому сканеру, и двери разъезжаются, унося с собой воспоминание о лице, которое никогда не казалось мне похожим на мое.

Стоит войти в машинное отделение, и меня тут же окутывает специфический запах — металла, смазки и чего–то горелого. Стены вибрируют в такт приглушенному сердцебиению двигателя, тому самому «жжж, бам, жжж», которое когда–то казалось таким прекрасным.

Главные корабельщики ожидают меня, вытянувшись по стойке смирно. Обычно машинное отделение переполнено и кипит деятельностью — ученые и механики пытаются выяснить, почему выходит из строя наш быстрый реактор со свинцовым теплоносителем, но сегодня я попросил десятерых членов корабельного начальства, высших офицеров под моим командованием, собраться на совещание.

По сравнению с ними я чувствую себя оборванцем. Волосы у меня отросли и спутались. Одежду давно пора переработать, а вот их темные туники и отглаженные брюки сидят идеально. У корабельщиков нет униформы — ни у кого на корабле ее нет, — но первый корабельщик Марай требует аккуратности от всех своих подчиненных, и особенно от главных корабельщиков, которые все как один предпочитают такую же темную одежду, как она сама.

Марай — из поколения двадцатилетних, она всего лишь на несколько лет старше меня. Но у глаз ее уже появились морщинки, а уголки губ опустились, наверное, навсегда. Ее волосы острижены так ровно, что по ним плотник мог бы проверять свой уровень. Эми говорит, что на борту «Годспида» все выглядят одинаково. Наверное, отчасти она права — ведь мы моноэтничны. Но Марай невозможно спутать ни с кем, точно так же, как невозможно не поверить, что она — начальник над всеми корабельщиками.

— Старейшина, — приветствует она меня.

— Я же говорил, называй меня просто Старшим.

Марай хмурится еще сильнее. Люди начали называть меня Старейшиной, как только я вступил в должность. Я всегда знал, что когда–нибудь стану Старейшиной, хоть мне и присниться не могло, что это случится так скоро. В конце концов, я родился, чтобы стать им. Я и есть он. Может, я не вижу этого по себе, но вижу по тому, что корабельщики до сих пор стоят по стойке смирно. И по тому, как Марай ждет, чтобы я заговорил первым.

Я просто… не могу принять это имя. Однажды кто–то назвал меня Старейшиной в присутствии Эми, и я ужаснулся тому, как сузились ее глаза, как напряглось все тело — только на секунду, но я успел понять, что не выдержу, если она еще хоть раз увидит во мне Старейшину.

— Мне не обязательно менять имя, чтобы быть Старейшиной, — говорю я.

Марай, кажется, не согласна, но не спорит.

Остальные молча смотрят на нас в ожидании. Они все стоят неподвижно, выпрямившись и повернув ко мне бесстрастные лица. Отчасти секрет такой идеальной дисциплины скрывается в жестком руководстве Марай, но в чем–то это память о прошлом, о том, каким требовательным был покойный Старейшина.

Я ничем не заслужил такого идеального поведения.

Откашливаюсь.

— Мне… э–э–э… мне нужно поговорить с вами, главными корабельщиками, о двигателе. — Сглатываю; во рту сухо и горько. Я не смотрю на них, стараюсь не смотреть. Если взгляну им в лица — лица взрослых, умудренных опытом людей, — тут же начну трусить.

Думаю об Эми. Когда я впервые увидел ее, я смотрел только на ярко–рыжие пряди волос, которые извивались, словно замерзшие в воде чернила, и на бледную кожу, едва ли не такую же прозрачную, как лед, в который она была закована. Но теперь, вспоминая ее лицо, я вижу ее решительный подбородок и то, как она кажется выше, когда сердится.

Сделав глубокий вдох, шагаю к Марай. Она не опускает голову в ответ на мой взгляд, стоит, выпрямив спину и сжав губы. Я подхожу слишком близко, но она не дергается, даже когда я поднимаю руки и толкаю ее в плечи так сильно, что она врезается в панель управления, стоящую позади. На лицах остальных отражаются самые разные чувства: второй корабельщик Шелби смотрит с непониманием, девятый корабельщик Бак щурится и скрипит зубами, третий корабельщик Хайле шепчет что–то шестому корабельщику Джоди.

Но Марай не реагирует. Это знак того, насколько Марай отличается от всех остальных на корабле: она не сомневается во мне, даже когда я ее толкаю.

— Почему ты не упала? — спрашиваю я.

Марай выпрямляется, держась за панель управления.

— Ребро панели меня остановило, — отвечает она. Голос звучит ровно, но я ловлю в ее тоне оттенок настороженности.

— Если бы что–то тебя не остановило, ты продолжала бы падать. Первый закон движения. — На секунду я прикрываю глаза, вспоминая все материалы, изученные при подготовке к этому разговору. — На Сол–Земле был ученый. Его звали Исаак Ньютон. — На имени я спотыкаюсь, не зная, как произносить слово с двумя буквами «а» подряд. Выходит что–то вроде «ис–саак», и я не уверен, что получилось верно, но суть не в этом.

К тому же ясно ведь, что остальные знают, о ком я. Шелби бросает на Марай нервный взгляд — один, второй, третий, — и все они отскакивают от неестественно спокойной маски, в которую превратилось лицо Марай. С лиц же остальных корабельщиков застывшее выражение медленно сползает.

Прогоняю с губ горькую усмешку. Кажется, мне суждено вечно нарушать идеальный порядок, над которым так трудился Старейшина.

— Этот Ньютон вывел законы движения. Все, о чем он писал, кажется ужас каким очевидным, но…

Я качаю головой, по–прежнему немного удивляясь простоте этих его законов движения. Почему они раньше никогда не приходили мне в голову? И Старейшине тоже? Как так вышло, что все то время, что Старейшина учил меня основам всех наук, мы ни разу не говорили о Ньютоне и законах движения? Он что, не знал о них, или даже эту информацию пытался от меня скрыть?

— Мое внимание привлекло то, что там говорится об инерции, — продолжаю я и принимаюсь мерить шагами комнату — привычка, которую я перенял у Эми. Я перенял у нее много разного, в том числе и то, как она во всем сомневается. Абсолютно во всем.

И венчает все сомнения страх, который я всегда слишком боялся озвучить. Всегда, но не сейчас. Не сейчас, когда я стою перед корабельщиками, а за спиной у меня скрежещет хромой двигатель.

Снова на секунду закрываю глаза, и в темноте под веками вижу своего лучшего друга Харли. Я вижу зияющую пустоту космоса, в которую затянуло его тело, когда открылась дверь шлюза. Вижу тень улыбки, которая играла на его губах. За миг до того, как он умер.

— В космосе нет внешних сил, — произношу я, и мой голос звучит лишь чуть громче, чем «жжж, бам, жжж» двигателя.

Не было силы, которая смогла бы остановить Харли, когда три месяца назад он вылетел из двери шлюза. А теперь, когда он оказался в космосе, нет такой силы, что остановила бы его вечный полет меж звездами.

Корабельщики смотрят на меня в ожидании. Марай сощурилась. Она мне не поможет. Придется вытягивать из нее правду.

Я продолжаю:

— Старейшина сказал мне, что двигатель теряет скорость. Что мы на сотни лет отстаем от графика. Что нужно починить двигатель, иначе мы рискуем никогда не добраться до Центавра–Земли.

Оборачиваюсь и смотрю на двигатель, словно он может мне ответить.

— Но это не нужно, так? Нам не нужно топливо. Нам просто нужно набрать максимальную скорость, а потом мы могли бы выключить двигатель. Снаружи нет ни трения, ни силы тяжести — корабль двигался бы до самой планеты.

— Теоретически. — Не знаю, почему в голосе Марай звучит такая осторожность: потому что она сомневается в этой теории или потому что сомневается во мне.

— Если двигатель не работает — и не работает уже десятилетия, — значит, проблема в том, что мы летим слишком быстро, так? Мы просто пронесемся мимо планеты… — Теперь в моем собственном голосе появилась неуверенность — эти слова идут вразрез со всем, что было мне известно до сих пор. Но я изучал проблему двигателя с тех самых пор, как умер Старейшина, и У меня просто не получается сопоставить то, чему он учил меня, со знаниями, полученными из сол–земных книг. — Космос побери, нам нужно волноваться о том, что мы врежемся в Центавра–Землю, потому что не можем затормозить, а не о том, что будем бесцельно дрейфовать в пространстве, правильно?

Такое ощущение, будто даже у двигателя есть глаза и они наблюдают за мной.

Обводя взглядом корабельщиков, я вижу, что все они — все! — знали, что проблема двигателя не в недостатке топлива или скорости. С самого начала знали. Я не сказал им ничего нового. Конечно, главным корабельщикам известны и Ньютон, и физика, и инерция. Ясное дело. И конечно, они понимали, что слова Старейшины о негодном топливе и о том, что мы ковыляем по космосу, отставая от графика, были абсолютным враньем.

И что я долбаный идиот, потому что верил ему.

— Что происходит? — спрашиваю я. Стыд подстегивает мою ярость. — С двигателем вообще проблема–то есть? А с топливом?

Глаза корабельщиков обращаются к Марай, но Марай просто молча смотрит на меня.

— Зачем Старейшина врал мне об этом? — Я чувствую, как теряю контроль над собой. Не знаю, чего я ожидал — что с ходу решу главную проблему, а корабельщики мигом все исправят? Не знаю. Я особенно и не думал о том, что будет после того, как скажу им, что законы физики не вяжутся с объяснениями, которые мне дал Старейшина. И не думал, что, когда я скажу им все это, они посмотрят не на меня, а на первого корабельщика.

— Старейшина врал тебе, — спокойно произносит Марай, — потому что мы врали ему.

2. Эми

Капля воды разбивается о металлический пол.

Я жмурюсь, не обращая внимания на холод, и концентрируюсь на черноте под веками.

— Ехать на машине по длинной пустой трассе, — говорю я вслух, и голос мой эхом отталкивается от высоких закругленных стен. — Опустив стекла. И включив музыку. Громко. — Я стараюсь припомнить детали. — Так громко, что от звука вибрирует дверца. Так громко, что изображение в зеркале заднего вида расплывается, потому что оно тоже вибрирует. И, — добавляю, по–прежнему не открывая глаз, — высунув руку в окно. Растопырив пальцы. Как будто лечу.

Еще одна капля падает на этот раз мне на босую ногу, и мурашки от нее пробегают от ступни До самых корней волос.

— Ехать на машине. Сегодня я больше всего скучаю по этому, — шепчу я. Глаза раскрываются, а руки, которые я глупо подняла, воображая, что еду по дороге, безвольно повисают.

Нет больше машин. И нет бесконечных дорог.

Только это.

Два подтаивающих криоконтейнера на космическом корабле, который сжимается с каждым днем.

Кап. Бульк.

Я играю с огнем, я знаю. Точнее, со льдом. Мне бы засунуть родителей обратно в камеры, пока они еще сильнее не растаяли.

Но я этого не делаю.

Верчу в пальцах крестик на цепочке, один из немногих сувениров с Земли, которые мне остались. Вот так — сидя на полу криоуровня, пялясь на своих замороженных родителей и вспоминая, о чем еще я скучаю, — так я теперь молюсь.

Как–то раз Старший начал посмеиваться надо мной за то, что я молилась, и я целый час его за это отчитывала. В конце концов он поднял руки, сдаваясь, и со смехом сказал, что я могу верить во что угодно, если собираюсь так крепко держаться за свою веру. Ирония в том, что сейчас все, в том числе и все, во что я верила, утекает у меня сквозь пальцы.

Раньше было проще. Легче. Все было распланировано. Нас с родителями заморозят. Мы проснемся через триста лет. И планета уже будет ждать нас.

Единственное из этого плана, что в итоге исполнилось, — нас и вправду заморозили. Но потом меня разбудили слишком рано… нет. Нет. Он разбудил меня слишком рано. Старший. Нельзя дать себе забыть об этом. Нельзя дать себе забыть, что я здесь по его вине. Нельзя дать тем трем месяцам, что мы провели вместе, стереть целую жизнь, что он у меня отобрал.

Мгновение мне видится лицо Старшего — не то, красивое и благородное, каким я вижу его теперь, а размытое и блеклое, каким увидела в первый раз. Когда он присел над моим нагим, дрожащим телом, вытащив из стеклянного гроба с полурастаявшей жижей, в котором меня нашли. Мне вспоминается теплое журчание его голоса, то, как он сказал мне, что все будет хорошо.

Ну и врун.

Вот только… это ведь не так, да? Из всех на этом корабле, включая даже замороженные тела моих родителей, Старший был единственным, кто сказал мне правду и согласился ждать до тех пор, пока я ее приму.

Расплывчатый образ Старшего перед моим мысленным взором обретает четкость. И я больше не вижу его сквозь криораствор. Я вспоминаю его под дождем. На уровне фермеров, в тот вечер, когда разбрызгиватели на потолке лили нам на головы «дождь» с такой силой, что цветы пригибало к земле, я была еще испугана и запутана, и капельки воды бежали с кончиков волос Старшего по его высоким скулам к полным губам…

Встряхиваю головой. Я не могу его ненавидеть. Но и… В любом случае ненавидеть не могу.

Зато кого я могу ненавидеть? Ориона.

Обнимаю руками колени и поднимаю взгляд на застывшие лица родителей. Самое печальное, что, проснувшись слишком рано, без папы с мамой, на таком вот корабле, как этот, где все происходит черт знает как, я заполняю теперь свои дни только ожиданием и сожалениями.

Я не знаю, кто я здесь. Без родителей я не дочь. Без Земли я с трудом чувствую себя человеком. Мне нужно хоть что–то. Чем я могла бы наполнить себя. Чем могла бы себя определять.

Еще одна капля срывается вниз.

С тех пор, как я проснулась, прошло девяносто восемь дней. Больше трех месяцев. А пятьдесят лет, которые оставались до посадки, превратились лишь в вопросительный знак. Мы вообще когда–нибудь приземлимся?

Вот вопрос, который каждый день приводит меня сюда. Вопрос, который заставляет открывать криокамеры родителей и смотреть на их замороженные тела. Мы вообще когда–нибудь приземлимся? Потому что если этот корабль потерялся в космосе и никогда не долетит до новой планеты… я могу разбудить родителей.

Вот только… я обещала Старшему, что не стану. Месяц назад я спросила его: какой смысл держать моих родителей замороженными? Если мы никогда не долетим, почему бы просто не разбудить их прямо сейчас?

Когда его глаза встретились с моими, я увидела в них сочувствие и скорбь.

— Корабль обязательно долетит.

До меня не сразу дошло, что он имел в виду. Корабль долетит. А мы — нет. Так что… я держу обещание, данное ему и родителям. Я не стану их будить, раз есть шанс, что сбудется их мечта увидеть новый мир.

Пока что я готова поверить, будто этого шанса достаточно. Но что будет еще через девяносто восемь дней? Может, тогда мне будет уже все равно, что корабль, возможно, долетит. Может, тогда мне хватит храбрости нажать кнопку реанимации и позволить криоконтейнерам оттаять до конца.

Наклоняюсь так, что глаза оказываются на одном уровне с глазами отца, хоть они запечатаны и скрыты под толщей льда с голубыми искрами. Провожу пальцем по стеклу криоконтейнера, по его профилю. На стекле, уже запотевшем от внешнего тепла, остается блестящий росчерк папиного лица. Холод проникает мне под кожу, и на мгновение — на долю секунды — я вспоминаю, как холодно было перед тем, как я перестала чувствовать.

Я не помню, как выглядит мой отец, когда улыбается. Я знаю, что его лицо может двигаться, что от смеха в уголках глаз собираются морщинки, а верхняя губа вздергивается. Но я не могу вспомнить — и не могу представить, глядя ему в лицо сквозь лед.

Этот человек не похож на моего отца. Папа был полон жизни, а он… нет. Наверное, мой отец где–то там, внутри, но…

Я его не вижу.

Криоконтейнеры со стуком заезжают обратно, и я с грохотом захлопываю дверцы.

Медленно встаю, не зная, куда идти. За криокамерами, в начале уровня, есть коридор, полный запертых дверей. Только одну из них — ту, что с пятном красной краски рядом с клавиатурой, — можно открыть, в ней находится окно наружу, к звездам.

Раньше я часто туда ходила, потому что звезды помогали мне чувствовать себя нормальной. Теперь из–за них я чувствую себя чокнутой, какой меня считают почти все на корабле. Почему? Потому что мне одной их не хватает. Из всех двух тысяч и скольких–то там людей на борту я единственная знаю, каково это — лежать в траве у себя на заднем дворе и ловить руками светлячков, которые лениво летают между звезд. Я единственная знаю, что день догорает и превращается в ночь, а не просто включается и выключается кнопкой. Я единственная, кто хоть раз распахивал глаза так широко, как только получалось, и все равно их наполняли только небеса.

Я больше не хочу видеть звезды.

Перед тем как уйти с криоуровня, я проверяю дверцы родителей, чтобы они были закрыты как надо. На папиной дверце по–прежнему остался след в форме «X». Провожу пальцами по двум полосам краски. Это Орион помечал тех, кого собирался убить.

Оборачиваюсь к генетической лаборатории по ту сторону от лифта. Там осталось замороженное тело Ориона.

Я могла бы его разбудить. Это не так просто, как нажать кнопку реанимации, чтобы разбудить родителей, но я бы могла. Старший показал мне, чем отличаются тамошние криокамеры; показал таймер, который можно запустить для реанимации, какие кнопки и в каком порядке надо нажимать. Я могла бы разбудить его и, пока он, захлебываясь, будет оживать, могла бы задать вопрос, от которого у меня внутри становится пусто каждый раз, когда я смотрю в его выпученные глаза сквозь слой льда.

Почему?

Почему он стал убивать замороженных? Почему пометил камеру моего отца?

И, что еще более важно, почему он начал убивать сейчас?

Даже если Орион считал, что замороженные военные сделают живущих на корабле людей пушечным мясом или рабами… почему он начал отсоединять их, когда выяснилось, что приземление невозможно далеко?

До того, как Старший меня разбудил, Орион много лет прятался от Старейшины. И, если бы не начал убивать, его бы так и не нашли.

Так что, наверное, на самом деле я хочу спросить не просто «почему», а…

Почему сейчас?

3. Старший

Я пялюсь на Марай с разинутым ртом. — В ка–каком смысле? — выдавливаю я наконец.

Марай отводит назад плечи, выпрямляет спину и начинает казаться еще выше. Мой взгляд перебегает на других корабельщиков, а ее — нет. Она и без них уверена в том, кто она такая и во что верит.

— Ты должен понимать, Ста… Старший, — начинает она. — Наша основная обязанность как корабельщиков не в том, чтобы чинить двигатель.

От гнева и возмущения срываюсь на крик:

— Космос побери, конечно, в этом! Двигатель — самая важная часть корабля!

Марай качает головой.

— Но только часть. А нам нужно думать о «Годспиде» целиком.

Я жду продолжения, а позади громко жужжит двигатель, сердце корабля.

— На «Годспиде» много проблем, уверена, ты заметил. — Она снова хмурится. — Корабль не очень–то новый. Ты знаешь о законах движения, а об энтропии тебе известно?

— Я… э–э–э… — Окидываю взглядом остальных корабельщиков. Все смотрят на меня в ожидании, но у меня нет ответа, который они хотят услышать.

— Все постоянно движется к более хаотическому состоянию. Состоянию беспорядка, разрушения, распада. Старший, — говорит Марай, и на этот раз она не спотыкается о то имя, что я себе выбрал. — «Годспид» очень стар. Он разваливается.

Мне хочется возразить, но я не могу. «бам, жжж» двигателя, отталкиваясь от стен, дрожит, словно предсмертный хрип. Закрывая глаза, я не слышу скрежета шестеренок и не чувствую запаха горячей смазки. Я слышу, как задыхаются две тысячи двести девяносто восемь человек. Вонь двух тысяч двухсот девяноста восьми гниющих тел заполняет мне ноздри.

Вот как хрупка жизнь на корабле, на котором живут поколениями: тяжесть всего нашего существования давит на сломанный двигатель.

Три месяца назад Старейшина сказал мне: «Твоя обязанность — заботиться о людях, а не о корабле». Но… заботиться о корабле и значит заботиться о людях. За спинами корабельщиков расположены главные панели управления, которые отвечают за энергию, распределенную на поддержание функционирования корабля. Если я разобью пульт за спиной Марай, на корабле больше не будет воздуха. Если разобью другой пульт — не будет воды. Третий — света. Четвертый — выключатся датчики силы тяжести. Сердце корабля — это не только двигатель. Это вся эта комната и все, что внутри нее, — здесь бьется пульс жизни всех двух тысяч двухсот девяноста восьми человек на этом уровне и на том, что ниже.

Марай протягивает руку, и второй корабельщик Шелби машинально вручает ей уже включенную пленку. Марай проводит по ней пальцами, проматывая вниз, а потом передает мне.

— Только за одну эту неделю нам пришлось дважды проводить масштабные ремонтные работы в отсеке реактора солнечной лампы. Качество почвы опустилось значительно ниже среднего уровня, а система орошения продолжает протекать. Производство пищи уже больше года едва покрывает нужды, и вскоре начнется дефицит. Производительность труда за последние два месяца значительно снизилась. Поддерживать жизнь на корабле непросто.

— Но двигатель… — начинаю я, уставясь на экран, полный графиков с ползущими вниз показателями.

— Да пошел он в космос, этот двигатель! — рычит Марай. Даже с остальных корабельщиков на мгновение слетают неподвижные маски, выдавая изумление от ее вспышки. Она делает глубокий, дрожащий вздох и сжимает пальцами переносицу. — Прости, командир.

— Ничего, — бормочу я, потому что знаю, она не станет продолжать, пока я не скажу.

— Наш долг, Старший, ясен, — продолжает Марай резко, сдерживая себя. — Корабль важнее планеты. Если есть выбор между тем, чтобы улучшать жизнь на борту корабля, и тем, чтобы работать над двигателем, чтобы очутиться ближе к Центавра–Земле, мы должны всегда выбирать корабль.

Не зная, что сказать, сжимаю пленку в руках. Марай редко показывает свои чувства и никогда не теряет над собой контроль. Я не привык видеть на ее лице ничего, кроме хладнокровного спокойствия.

— Но мы же можем пойти хоть на какие–нибудь жертвы, чтобы исправить двигатель…

— Корабль важнее планеты, — повторяет Марай. — Это было нашим правилом с самой Чумы, с тех пор, как появились корабельщики.

Но я не собираюсь сдаваться.

— Прошло… — Пытаюсь посчитать, но нашу историю слишком замарали ложь и фидус, так что неизвестно, сколько времени прошло. — Со времен «Чумы» минули многие поколения. Даже если корабль важнее всего, за такое долгое время должны же мы были хоть что–то придумать, чтобы подлатать двигатель и добраться до планеты.

Марай молчит, и в ее молчании мне чудится что–то темное.

— Чего вы мне не рассказываете? — требовательно спрашиваю я.

И тут впервые Марай оборачивается к остальным корабельщикам в поисках одобрения. Шелби едва заметно кивает.

— Еще до меня, до того, как ты родился, первым корабельщиком был человек по имени Девин. — Глаза Марай снова на мгновение перебегают на Шелби. — Информация о двигателе всегда… распространялась выборочно.

Ясно. Чтобы правду знало как можно меньше народу.

— Я еще только училась, — продолжает Марай, — но мне вспоминается, что Старший… другой Старший, тот, что был до тебя…

— Орион.

Она кивает.

— Старейшина послал его на какие–то ремонтные работы, а тот, когда вернулся, не стал докладываться Старейшине. А пошел прямо к Девину. То, что он сказал… повлияло на Девина. После этого на некоторое время прекратились все исследования.

— Корабельщики объявили забастовку? — в изумлении вытягиваю шею. Из всех жителей «Годспида» корабельщики — самые верные подчиненные. Не знаю почему: то ли потому, что мы доверяли им и без фидуса, то ли потому, что верность заложена в их модифицированных генах, то ли просто потому, что их, как Дока и еще горстку людей, реально устраивает система правления Старейшины. Так или иначе, верность корабельщиков непоколебима.

— Не совсем забастовку — не такую, как ткачи на прошлой неделе. Выполняли все свои обязанности как обычно. Все, кроме работы над двигателем.

— И что заставило их снова начать разбираться в проблеме двигателя?

Я смутно помню об остальных корабельщиках, чувствую глубокое молчание, то, как им неуютно тут стоять, но мое внимание полностью сосредоточено на Марай.

— Старший умер, — просто отвечает она.

Старший, в смысле Орион. Он инсценировал собственную смерть, чтобы избежать настоящей — от рук Старейшины.

— После этого, — продолжает Марай, — первый корабельщик Девин возобновил работу над двигателем. Но… теперь информацию скрывали еще более тщательно. Уменьшилось число корабельщиков, у которых был доступ к двигателю, и Девин был не совсем, так сказать, откровенен со Старейшиной. Заняв его место, я продолжала действовать, как он меня учил. Но… я начала замечать… несостыковки.

— Несостыковки?

— Разные странности, — кивает Марай. — Некоторые поломки в двигателе казались новыми — как будто намеренными и сделанными недавно. Пропали все записи о прошлых работах — поскольку нам так и не удалось их восстановить, мы предполагаем, что их уничтожили.

Получается, Девин обманул свою же ученицу. Что бы ни сказал ему Орион, это изменило все, заставило его скрывать информацию от собственных подчиненных и от Старейшины. Когда–то Орион сказал мне, что «Годспид» летит на автопилоте, что может добраться до Центавра–Земли и без нас. Зачем он это сказал, если знал, что двигатель в еще худшем состоянии, чем считалось?

— И Старейшина тоже начал догадываться, так? — спрашиваю я.

Марай опускает взгляд на свои руки.

— Обязанность Старейшины — заботиться о людях. А о корабле заботятся корабельщики. Но незадолго до… до смерти он, думаю, действительно понял, что что–то не так.

Обеими руками тру лицо, вспоминая, как впервые услышал об этом. Как Старейшина все больше и больше времени проводил на уровне корабельщиков в последние недели перед тем, как Орион убил его.

Как долго это уже продолжается? Старейшина говорил, что я должен прежде всего думать о людях, но не может быть, чтобы мы единственные из Старейшин догадались, что и о двигателе тоже нужно задуматься. А что остальные? Все нити ведут к так называемой Чуме, к зарождению лжи, к изобретению фидуса. В какой–то момент между Чумой и сегодняшним днем правда потерялась, и мы — все мы, и я, и Старейшина, и корабельщики, и остальные, одурманенные фидусом или нет, — позволили себе слепо верить в то, что нам говорили другие.

— Достало, — говорю я, роняя руки. — Достало меня все это вранье, все, что творилось до меня. Так что в итоге конкретно не так с двигателем? Если проблема не в производительности топлива, то в чем? Мы двигаемся слишком быстро? Или слишком медленно? Что?

Марай сутулится.

— Не слишком быстро, не слишком медленно. — Глаза ее выдают грусть и тревогу. — Мы вообще не двигаемся.

4. Эми

Вернувшись в свою комнату в Больнице, я проверяю часы на пленке. Черт. Не думала, что уже так поздно. Каждое утро я провожу на криоуровне все больше и больше времени. Сначала я в это время бегала. Потом перестала. Теперь просто спускаюсь вниз и заставляю себя вспоминать в день по одной земной вещи, которой мне не хватает. Во всех мельчайших подробностях. А потом, в конце концов, заставляю себя попрощаться с родителями. Снова.

Солнечная лампа, включаясь, освещает весь уровень фермеров. Хоть на окне у меня опущен железный экран, пол разрезает серебристая полоса света.

Утро официально началось. Отлично.

Хлопаю ладонью по кнопке на стене у двери. Бип! Через несколько секунд маленькая железная дверка в стене открывается, и в комнату врывается пар.

— И все? — спрашиваю я у небольшой булочки, что лежит внутри. Вынимаю ее. Еда из стены никогда не бывает особенно аппетитной, но сегодня впервые можно сказать, что ее еще и мало. Булочка ложится мне в ладонь целиком, донельзя печальная и сплющенная.

Пара укусов, и завтрак окончен.

Кто–то стучит в дверь. Хоть она и заперта, меня охватывает беспричинная паника.

— Эми?

— Док? — спрашиваю, открывая дверь. Меня встречает его серьезное лицо.

— Хотел проверить, как ты, — объясняет он, заходя.

— У меня все хорошо, — торопливо отвечаю я. Док уже не раз предлагал мне светло–голубые медпластыри. Он говорит, что они «от нервов», но мне не хочется проверять. Я не доверяю пластырям, которые он раздает вместо таблеток, не доверяю никаким лекарствам на корабле, где так долго производили фидус.

— Нет. — Док успокаивающе машет рукой. — Я имел в виду… Гм… Я беспокоился… о твоей безопасности.

— Безопасности? — плюхаюсь на незаправленную кровать. Док бросает взгляд на стоящий у стола стул — единственный стул в моей комнате, — но не садится. На спинке стула висит куртка, а на столе навалены пленки и книги, которые я стащила из Регистратеки. Он, наверное, в жизни не согласился сесть там без антибактериальных салфеток и бутылки «Мистера Пропера».

В любом случае уж «Мистера Пропера» тут точно нет.

Док стоит как–то странно: спина напряженно прямая, руки прижаты к телу. Однако лицо полно серьезности.

— Я уверен, ты заметила увеличение… То есть видно, что в организме людей не осталось никаких следов фидуса. И получилось так, что… На корабле сейчас не слишком безопасно, особенно для человека, который…

— Который выглядит, как я? — Откидываю с плеча рыжую прядь.

Док морщится; для него мои волосы оскорбительны, словно чертыхание в церкви.

— Да.

Он не сказал мне ничего нового. Я — единственный человек на этом корабле, кто не родился здесь. Жители «Годспида» доскрещивались до полной потери различий, они моноэтничны, а мои очень бледная кожа, ярко–зеленые глаза и рыжие волосы отличают меня от них абсолютно во всем. Прежний командир корабля, Старейшина, тоже не очень–то меня жаловал: он сказал всем, что я — результат неудачного генетического эксперимента. В лучшем случае люди считают меня уродцем.

В худшем — винят меня в том, что все начало разваливаться.

Три недели назад я собралась на ежедневную пробежку и остановилась возле птицефермы, чтобы посмотреть на цыплят. На улицу вышел фермер с кормом, огромный детина с руками едва ли не толще, чем мои ноги. Он поставил ведро корма на землю и просто… уставился на меня. А потом подошел к воротам и взял лопату. Подкинул ее в ладони, проверяя вес, и провел пальцем по острому и блестящему лезвию. Тогда я побежала, оглядываясь через плечо. Он провожал меня взглядом, не выпуская лопаты из рук, пока я не скрылась из виду.

С тех пор я не бегаю.

— Я не тормоз, — говорю Доку, вставая. — Понимаю, что дела тут идут неважно.

Открываю шкаф и вынимаю длинный кусок материи темно–бордового, почти коричневого цвета. Она тонкая и немного тянется. Начиная от левого уха, оборачиваю свои рыжие волосы так, чтобы они нигде не выглядывали из–под темного платка. Потом скручиваю в узел и завязываю концы. Беру со стула куртку и накидываю на плечи, поднимаю капюшон. Последним штрихом я прячу крестик под рубашку, чтобы его не было видно.

— Не идеально, — говорю я, пока Док изучает мой маскировочный костюм. — Но если не поднимать головы и держать руки в карманах, никто не увидит отличий, разве только окажется совсем близко. — А приближаться я ни к кому и не собираюсь.

Док кивает.

— Рад, что ты подумала над этой проблемой, — говорит он. — Я… что ж, я впечатлен.

Закатываю глаза.

— Но я не думаю, что этого достаточно, — добавляет он.

Сдвигаю капюшон с лица и со значением смотрю ему в глаза.

— Я. Не. Собираюсь. Сидеть взаперти все время. Я понимаю, вам кажется, что это опасно, но я отказываюсь сидеть еще в одной клетке. Вы меня тут не удержите.

Док качает головой.

— Нет, ты права. Я не буду пытаться. Но мне кажется, тебе нужен…

Его рука касается моей шеи в том месте, где под кожу вживлен беспроводной коммуникатор.

— Нет!

Об этом мы тоже спорили уже тысячу раз. Док — и Старший тоже — не в состоянии понять, почему я отказываюсь от вай–кома. Конечно, Старший уговаривает, потому что беспокоится — волнуется за меня. И, само собой, было бы неплохо иметь возможность в любой момент поговорить с ним. Только нажать кнопку — и можно подняться по гравтрубе на уровень Старшего, вызвать его или просто посмотреть на карте, в какой части корабля он находится.

Вай–ком — результат эволюции мобильного телефона, его владелец всегда подключен к сети.

Всегда связан с кораблем — кораблем, который мне чужой. Я не хочу заводить вай–ком, так же как не хочу сидеть взаперти в этой комнате. Вай–комы просто слишком… слишком… слишком внеземные. Я не могу согласиться подключить себя к кораблю. Согласиться, чтобы меня разрезали и засунули что–то внеземное внутрь, под кожу, чтобы оно ковырялось у меня в голове. Не могу.

Док лезет в карман и что–то достает оттуда мягким движением, которое до странности не похоже на его обычную чопорность. Протягивает мне.

— Это… — он медлит, — это специальный вай–ком.

С трудом заставляю себя посмотреть на предмет. В общем, это просто крошечная кнопка, не крупнее мелкой монетки, и от нее отходят по три провода с каждой стороны. Кнопка обычного вай–кома спрятана под кожу за левым ухом, а провода вживлены в тело. Но Док заплел их в кольцо, и получился браслет. По красному проводку идут мелкие буковки, но я их с трудом вижу.

— Дай руку.

Покорно вытягиваю руку, потом, колеблясь, опускаю. Но прежде чем я успеваю возразить, Док хватает меня за запястье и надевает браслет. Быстро затягивает — так, чтобы не мешало кровотоку, но и не соскользнуло, — и закрепляет провода металлической заклепкой.

— Чтобы говорить, нужно будет подносить ко рту, — объясняет он. — А потом — к уху, чтобы слушать. Усилитель вот тут. — Он указывает на крошечную черную сетку по окружности кнопочки. Все устройство целиком меньше, чем наушники, с которыми я бегала по утрам перед школой, но ясно, что оно намного мощнее. Док для проверки посылает мне вызов, и кнопка пищит так громко, что слышно даже от запястья. Охваченная любопытством, я поднимаю руку к уху и слышу, как электронный голос вай–кома говорит:

— Входящий вызов: Док.

— Это вы сделали? — восторженно спрашиваю я.

Док колеблется, и эта робость настолько тревожна, что я перестаю разглядывать браслет и поднимаю глаза на его смущенное лицо.

— Нет, — отвечает он в конце концов. — Я его не делал. Я его нашел.

— Где? — спрашиваю я. Ужас извивается у меня в жилах, словно черви в грязи.

— В Регистратеке.

С отвращением перевожу взгляд на запястье с вай–комом. Перед глазами встает страшная паутина шрамов на шее Ориона, за левым ухом. Мне представляется, как вот эти самые провода, что обвивают мое запястье, он выдирал из собственной плоти, заливая их кровью.

— Это его? — хриплю я.

Док кивает.

— Нашел в его вещах. Не знаю даже, зачем он его сохранил… но получилось удачно. — Док медлит. Глядя мне в глаза, он смущается еще больше — я даже не знала, что это физически возможно — Там была… записка. Он сделал этот вай–ком специально для тебя.

— Для меня? — спрашиваю я, вперив взгляд в провода на запястье.

— Там написано, что он боится за твою судьбу, если с ним что–то случится, а система Старейшин пошатнется, как он предполагает. Так и произошло.

Я не знаю, что делать с этим знанием. Орион, который пытался убить моего отца, который убил–таки двоих землян — беспомощных, замороженных и беззащитных, — переделал свой вай–ком ради моей безопасности… Внутри поднимается странное чувство — наполовину благодарность, наполовину отвращение.

— Не то чтобы мне сильно хотелось вай–ком, но нельзя сделать другой? Новый? Который не был ни у кого под кожей?

— Наши ресурсы не безграничны. Скоро родятся дети, вай–комов и на них–то уже не хватает — корабельщики с трудом находят материалы, чтобы сделать еще. К тому же использованный ребенку отдавать нельзя — со временем он начнет выходить из строя.

Ковыряюсь в металлической застежке, пытаясь снять эту проклятую штуковину.

Док дергается, но не останавливает меня. Вместо этого он говорит:

— Эми, тебе нужен вай–ком. Либо бери этот, либо будем вживлять.

— Вы не можете меня заставить… — начинаю я.

— Я не могу, — перебивает он, — но Старший сможет. И мы оба считаем — ты и сама знаешь, — что у тебя должна быть возможность позвать на помощь, если…

Моя рука застывает. Если.

Космос побери. Он прав.

Док кивает, довольный тем, что я не собираюсь срывать браслет и выкидывать его.

— В общем, я просто хотел отдать его тебе. Дай знать, если… если что–нибудь понадобится. — И он, выйдя, запирает за собой дверь.

Но я остаюсь на месте, замерев, словно опять оказалась вморожена в стеклянный гроб и лед сковал мне сердце.

«Космос побери» — это их фразочка.

Я не одна из них.

Пусть у меня на запястье вай–ком, но я не одна из них.

Нет.

Нет.

5. Старший

До меня доходит только спустя несколько секунд.

— Мы… остановились? — Смотрю в глаза всем корабельщикам по очереди, бессмысленно ища намек на то, что это неправда, но мрачно сжатые губы Марай слишком красноречивы.

Ох, зараза. Как я скажу Эми такое?

— И давно мы стоим? — Голос истерично срывается, но я ничего не могу поделать.

— Мы… не знаем точно. Довольно давно. Возможно, со времен Чумы. — Марай кусает губу.

— Никакой Чумы не было, — машинально говорю я. Она знает; просто ей привычней называть сумасшествие, которое разразилось много поколений назад, Чумой, поддерживая ложь, на которой покоятся основы системы Старейшин.

Позади меня продолжает стучать сердце корабля: «жжж, бам, жжж».

— Как мы можем не двигаться? — спрашиваю я — Ведь двигатель работает. — Даже я сам слышу, что голос мой звучит отчаянно, как голос ребенка, который отказывается поверить, что сказки, которые ему рассказывали, неправда.

— В общем, мы начали перенаправлять энергию с тех пор, как появился первый Старейшина. Одной солнечной лампы уже не хватает.

Заставляю себя посмотреть Марай в глаза.

— Так где мы?

Марай встряхивает головой, удивленная вопросом.

— То есть?

— Как далеко мы сейчас от Центавра–Земли? Если мы не двигались целых… много лет, значит, наши планы на приземление как минимум неточны. Так на каком мы расстоянии?

— Мы не знаем, — говорит Марай. — Мы не можем сейчас заниматься планетой. Нам нужно поддерживать жизнь на «Годспиде».

От властности в ее голосе — она только что отдала мне приказ — меня коробит.

— Мы поступим так, — командую я. — Один из вас займется навигацией. И только навигацией. Если мы поймем, сколько осталось лететь, то будем знать, какого масштаба нужен ремонт. Может, нам удастся запустить двигатель хоть как–нибудь, чтобы доковылять до планеты. Возможно, позже нам придется обсудить более жесткие меры. — Я перевожу взгляд на Марай. — Но нам придется подумать о том, как заставить корабль добраться до Центавра–Земли.

Второй корабельщик Шелби открывает рот, чтобы заговорить, но Марай жестом останавливает ее.

— Я сама этим займусь, — говорит она. — Но сначала мы хотим обратиться к тебе с просьбой.

Просьба таким тоном кажется больше похожей на требование, но я все равно киваю.

— Мы хотим, чтобы фермеров вернули на фидус.

Сую руку в карман. Мгновение спрашиваю себя, не знает ли Марай, что я так и ношу с собой провода от фидусного насоса, которые Эми вырвала три месяца назад.

— Нет, — отвечаю я твердо и им, и себе самому.

— Починить насос несложно, — продолжает Марай. — Второй корабельщик Шелби уже даже составила предварительную схему ремонта…

Она протягивает руку, и Шелби подает ей другую пленку, на которой уже горит чертеж.

Бросаю взгляд на пленку. Ремонт и правда пустячный. Пустячный ремонт — и вот оно, решение. Немного фидуса — может, даже меньше, чем использовал Старейшина… и прекратилась бы большая часть конфликтов… люди снова стали бы работать спокойно…

— Нет, — категорично повторяю я. Голос звучит глухо. — Мы не будем чинить насос.

— Не обязательно через насос, — говорит Марай. — Док разработал нам мед пластыри с добавлением фидуса.

— Никому не нужен фидус, — обрываю я.

Губы Марай сжимаются в линию. Потянувшись, она проводит пальцем по пленке. Чертежи сменяются графиком.

— За первую неделю без фидуса производительность снизилась на десять процентов. Сейчас уже почти на тридцать, и нет никаких признаков повышения. — Она протягивает мне пленку, но я не беру. — Показатели производства пищи опасно снизились. Это главная проблема, но и других необходимых вещей не хватает. Например, одежды.

Открываю рот, но она не дает мне сказать, продолжая ровным тоном:

— У нас начались преступления. Никогда еще не было. А теперь есть. Насилие, кражи, вандализм. С фидусом…

И вот оно. Сомнение. Они доверяют наркотику больше, чем мне.

— Я разберусь с людьми, — твердо говорю я. — А вы разбирайтесь с кораблем.

— Но Ста… Старший, — возражает Марай, кладя ладонь мне на руку, — зачем эти хлопоты? Они ведь просто рабочая сила. Нам больше ничего от них не нужно.

— Я понял твою позицию. — Стискиваю пленку в руках.

Не говорю о том, что в моей голове все это уже проносилось.

Не говорю, что потому и ношу каждый день в кармане провода от насоса.

Вместо этого я говорю:

— Нам нужна полиция. Как на Сол–Земле. Нужны люди, которым можно доверять. Они помогут мне справляться с проблемами.

Марай выпрямляется.

— По–ли–ци‑я?

На этот раз уже я начинаю рыться в памяти пленки. Через пару секунд даю ей прочесть статью о полиции и общественных науках. Она пробегает ее взглядом, а потом передает Шелби.

— Если в общем, то нужны люди, которые помогут следить за выполнением правил. Расследовать преступления, предотвращать их. Если что–то пойдет не так, мне нужно будет подкрепление.

— Корабельщики всегда поддерживали систему Старейшин. Мы обеспечим ее процветание. Какие бы меры это ни предполагало.

Она хочет сказать, что согласна попробовать полицию вместо фидуса. Мне не хватает уверенности в ее словах и своем авторитете, чтобы спросить, что будет, если моя идея провалится.

Я знаю главных корабельщиков лучше, чем кто–либо на корабле, хоть и работаю с ними только три месяца — с того дня, как умер Старейшина. Я научился читать по их лицам. Хайле, Джоди и Тейлор кивают словам Марай, готовые к новой роли. Пристин, Бриттни, Бак и даже второй корабельщик Шелби глядят неуверенно. Я знаю, что они послушаются Марай, даже если не послушаются меня. И, хоть Марай иногда и пытается помыкать мной, потому что я младше, на самом деле она никогда не забывает, что я — Старейшина, хоть и не называю себя так.

Может, все и получится.

Стоит мне это подумать, как Шелби издает изумленное восклицание. Мы все оборачиваемся к ней. В руках у нее по–прежнему пленка. Она подает ее сначала Марай, но потом, секунду поразмыслив, протягивает мне. Корабельщики, нарушив строй, собираются вокруг, пока я читаю надпись огромными белыми буквами на черном экране:

ХВАТИТ ТЕРПЕТЬ ГНЕТ СИСТЕМЫ СТАРЕЙШИН

ЛИДЕРА БОЛЬШЕ НЕТ

ВЕДИ СЕБЯ САМ

— Кто–то взломал пленочную сеть, — рычит Марай. Ее гневный взгляд встречается с моим. — Вот такими проблемами занимается по–ли–ци‑я?

— Да. — Но в моем голосе не слышно гнева. Эти слова на экране утверждают, что я — ничто, и впервые с тех пор как умер Старейшина я начинаю думать, что они, возможно, правы.

Марай вытаскивает пленку у меня из пальцев и пытается убрать надпись. Последние слова — ВЕДИ СЕБЯ САМ — увеличиваются и заполняют весь экран. Марай снова проводит пальцами по пленке. Ничего.

— Космос побери! — Я никогда раньше не слышал, чтобы она ругалась.

Корабельщики озабоченно собираются вокруг пленки. Хайле и Джоди начинают шептаться, а рука Бриттни тянется к вай–кому. Взгляд Шелби снова и снова пробегает по надписи, а губы беззвучно повторяют слова.

— Успокойтесь, — приказывает Марай, и я, как и все корабельщики, смотрю на нее. — Это наше первое задание в качестве по–ли–ци‑и. И мы не подведем нашего Старейшину.

Она передает пленку четвертому корабельщику Пристину.

— Ловкая работа, — констатирует он после быстрого осмотра. — Мы с ребятами сейчас же займемся устранением.

Марай коротко кивает, и Пристин направляется к двери, на ходу уже чеканя команды в свой вай–ком.

— Я проверю данные системы безопасности, — говорит второй корабельщик Шелби.

— И нам нужно начать искать методы повысить защиту пленочной сети, — добавляет Марай. Остальные корабельщики приходят в движение, и вот уже гул кипучей деятельности заглушает рокот двигателя у меня за спиной.

Тронув за локоть, Марай отводит меня в сторону. Перед глазами у меня по–прежнему, издеваясь, пляшут яркие белые строки.

— Что ты собираешься делать, Старший? — спрашивает она.

Смотрю ей в глаза.

— Если честно, понятия не имею.

6. Эми

Предполагается, что вай–ком должен соединять меня с кораблем, а на самом деле только заставляет меня чувствовать себя отсоединенной от моего прошлого. Но… Док правильно сказал, он мне и вправду нужен. Потому что здесь опасно.

Рефлекторно стискиваю запястье. Синяки давным–давно сошли, но однажды на моих запястьях сжимались чужие руки, придавливая меня к земле…

Отпускаю и глубоко дышу. Нельзя об этом думать. Нельзя позволять себе об этом думать.

Поэтому я начинаю разглядывать вай–ком. Воображаю, как провода расплетаются, скользят под кожу, исчезают в моей плоти. Я ношу вещь, которая когда–то была у другого человека внутри. Как дикари, которые делают ожерелья из зубов и серьги из пальцев. Еще хуже то, что этот другой человек — Орион. Мне ничего так не хочется, как сорвать эту гадость с себя и расколупать… но что–то меня останавливает.

По крайней мере, теперь я могу связаться со Старшим. Последние несколько недель я вижу его все реже и реже — и я понимаю, честно, я знаю, что он занят. Но… не могу удержаться от улыбки. Будет приятно время от времени с ним поболтать.

Нажимаю кнопку вай–кома и вызываю Старшего. Поднимаю руку к уху, ожидая услышать его голос. Бип!

— Вызов отклонен, — сообщает компьютер любезным женским голосом.

Что ж, было бы приятно поболтать со Старшим. Если бы он мне отвечал.

Внимательнее смотрю на коммуникатор — по всей длине одного из проводков бегут мелкие черные буквы. Я бы и не заметила их, если бы не разглядывала так пристально. Пальцами высвобождаю красный проводок из плетения, чтобы разобрать надпись.

Всего одна фраза — два слова, — но она повторяется снова и снова по всей длине: «Оставь надежду».

Моя первая мысль: как же Док такое не заметил? Он же сказал, что чистил вай–ком. Хотя, наверное, это просто еще один признак того, каким странным — если точнее, каким долбанутым психом — был Орион. Не удивлюсь, если Док даже видел надпись и все равно отдал мне вай–ком — в конце концов, от напечатанного на проводе текста хуже эта штуковина работать не будет. А польза Доку важнее, чем остатки сумасшествия, которые Орион вплел в этот свой браслет.

К тому же надпись очень даже в тему. Чего у меня уж точно больше нет, так это надежды. Вообще, выглядит, будто Орион оставил мне сообщение.

И тут я понимаю: так и есть.

Док упомянул, что к вай–кому прилагалась записка. В каком–то смысле это — мое наследство.

Мысли начинают нестись с бешеной скоростью. Ориону не было смысла говорить мне, что на борту «Годспида» не осталось надежды — до этого я дошла сама. Но… может, он имел в виду не только это… Ведь… я знаю, откуда эта фраза. По словам мисс Паркер, которая вела у нас литературу в десятом классе, это одна из самых известных в мире строк наряду с признанием Ретта, что ему наплевать на Скарлетт, и страданиями Гамлета о том, быть ему или не быть. «Оставь надежду» — написано на вратах ада в поэме Данте.

И, так как книги были почти что под запретом, пока Старший не стал главным на «Годспиде», Док вряд ли в курсе. Из всех обитателей корабля, пожалуй, я единственная читала земные книги.

Кроме Ориона, конечно, — он ведь большую часть жизни прятался в Регистратеке в обществе одних только слов и вымышленных персонажей.

Чем больше я думаю об этом, тем крепче моя Уверенность. Это не просто бессмысленный набор слов. «Оставь надежду» — это конкретная фраза из конкретной книги, написанная на вай–коме, который Орион предназначал конкретно мне.

Может быть, я слишком глубоко копаю. Скорее всего, это ничего не значит. Но мне уже надоело «ничего», я готова для «чего–то». Для чего угодно. Уж лучше пойти в Регистратеку и пролистать дантовский «Ад», чем просто сидеть тут и пялиться в стену. Наглухо застегиваю куртку, выхожу из комнаты и иду к лифту. Я взволнована, и ногам хочется бежать… но, выйдя на улицу, я вспоминаю, что бег делает меня заметней, и бреду к Регистратеке, опустив голову и надвинув капюшон на глаза. Взойдя на ступени, я по привычке поднимаю взгляд. В нише у двери висит портрет Старшего — одна из последних работ Харли. Это для меня первая за несколько дней возможность увидеть Старшего; чем дальше, тем сильнее он увязает в управлении «Годспидом». Во многих смыслах он оказался куда больше в ловушке, чем я.

Нарисованный Старший оглядывает свое крошечное царство, и я, обернувшись, следую за его взглядом.

Сияние солнечной лампы на мгновение ослепляет, и за долю секунды темноты я осознаю то, о чем раньше не думала: мне не нужно смотреть, чтобы помнить каждый дюйм раскинувшегося передо мной уровня фермеров. Я закрываю глаза и все равно вижу поля с холмами через равные промежутки. Помню, в каком порядке стоят на дальнем конце корабля разноцветные трейлеры, из которых состоит Город. Помню место на металлическом небе, начиная откуда заклепки, скрепляющие его, уже не различить — так они далеко. Помню очертания каждого нарисованного облака.

Роюсь в воспоминаниях, ища, как выглядел мой дом в Колорадо, но не могу вспомнить точно. Ставни на окнах… были они кирпично–красными или скорее бордовыми? Какие цветы мама сажала в саду?

Я теперь знаю «Годспид» лучше, чем помню Землю.

— С дороги, странная! — Какая–то грузная тетка толкает меня плечом, выходя из Регистратеки. Наверное, я выгляжу еще страннее, чем обычно — все в футболках, а я в куртке, да еще застыла на ступеньках, как идиотка.

На меня беззастенчиво пялится стройный и высокий парень, идущий за женщиной к тропе в сторону Больницы. Я надвигаю капюшон еще ниже. Сходя со ступеней, он поворачивает голову, чтобы еще раз посмотреть, и что–то в его глазах заставляет меня повернуться на пятках и бегом броситься в Регистратеку.

«Годспид» не просто подменил Землю в моей памяти — он подменил дом. И он полон людей, в чьих темных глазах скрываются темные мысли.

Я встряхиваю головой, пытаясь выбить из пухнущей головы и потерянный дом, и парня со ступенек. Какой смысл думать что о том, что о другом.

В Регистратеке темно и тихо. Здесь довольно много людей, но они не обращают на меня столько внимания, как на улице, где фальшивое солнце подчеркивает мою бледную кожу и рыжие волосы, выглядывающие из–под платка. Они заняты тем, что впервые в жизни получают информацию и осмысливают ее. Я их не занимаю.

Поэтому мне тут нравится.

У каждого из висящих на стенах цифровых экранов толпятся люди. Хоть Старший открыл полный доступ в Регистратеку всем на борту, большинство фермеров ограничиваются пленками, если вообще приходят. Немногие предпринимают вылазки в дальние залы, и почти никто не доходит до второго и третьего этажей, где располагаются галереи.

На каждой из стенных пленок помечена тема; «История», «Сельское хозяйство» и «Естественные науки» пользуются наибольшей популярностью. Около последней собралось с десяток людей — они разглядывают схему ядерного реактора и тихо спорят о каких–то деталях чертежа.

«Литература» — самая непопулярная тема. Только несколько молодых женщин пролистывают «Ромео и Джульетту» Шекспира. Витиеватости языка той поры даются им труднее, чем моим однокашникам в девятом классе. Интересно, продравшись через все «бердыши», «шлафроки» и «Я закусил на вас палец, синьоры!», они уйдут отсюда, думая, что это и есть любовь? Мне даже хочется притормозить здесь и рассказать им об одной дискуссии у нас на уроке, когда я доказывала, что Ромео и Джульетта на самом деле не любили друг друга. В девятом классе я была настолько уверена в себе, что выиграла спор (и в качестве награды меня освободили от домашнего задания), и, помню, набрасывалась на оппонента так яростно, что весь класс гудел. Но сейчас… сейчас я не могу вспомнить ни одного аргумента из того спора Ни со своей стороны, ни с другой — и совершенно не представляю, что сказать. Как я могу объяснять, что в «Ромео и Джульетте» говорится не о настоящей любви, людям, которые не имеют понятия о том, что такое любовь? Когда я и сама не знаю, из чего складывается любовь — знаю только, чего в ней точно быть не может.

И тут вдруг все настенные пленки чернеют.

— Эй! — недовольно восклицает одна из девушек, читавших Шекспира.

— Что случилось? — рычит дородный мужчина у пленки с «Сельским хозяйством».

На темных экранах начинают мелькать огромные белые буквы, снова и снова освещая холл одной–единственной фразой:

ВЕДИ СЕБЯ САМ

С круглыми глазами я спешно опускаю капюшон еще ниже на лицо, так что на спине натягивается шов. Пока остальные, отвлекшись, читают слова и недоумевают, почему они появились на пленках, я торопливо иду в дальнюю часть Регистратеки, к залам с книгами. Что–то подобное обязано было случиться. Старший все свободное время сидел здесь и читал о гражданском праве и полиции, но едва ли он понимал, что бывают люди, которым захочется бунтовать просто потому, что впервые в жизни они могут это сделать.

— Кто это сделал? — прорывается сквозь бормотание толпы мужской голос. Он звучит опасливо, даже испуганно, но и агрессивно, будто ему хочется найти и наказать того, кто взломал пленочную сеть.

— Что это значит? — спрашивает какая–то женщина, когда я прохожу мимо. Ее подруга, распахнув испуганные глаза, мотает головой так резко, что волосы бьют по щекам.

Женщина у пленки «Естественных наук» начинает нажимать на экран, пытаясь убрать надпись, но все ее усилия тщетны, и толпа вокруг принимается взволнованно шептаться. Видимо, тот, кто взломал пленки, постарался на славу.

— Старейшине надо их починить, — говорит тот, первый мужчина. До меня только через мгновение доходит, что он имеет в виду Старшего. Многие вокруг него кивают, не сводя глаз с экрана и раскрыв рты.

— Все было нормально, пока мимо не прошла эта странная, — четко и громко замечает одна из девушек, которые читали «Ромео и Джульетту», и начинает оглядывать толпу у входа, ища меня. Пригнувшись, я выбегаю в дальний коридор.

Вздыхаю свободно, лишь оказавшись в зале художественной литературы и закрыв за собой дверь. Замка на ней нет — мало где на корабле они вообще есть, — но, если переждать здесь, люди в холле, наверное, успокоятся и забудут обо мне.

Зал художественной литературы самый маленький на этом этаже; понятное дело, те, кто отправлял корабль, считали, что история и науки важнее романов. Жаль, что он не похож на мою земную библиотеку, где повсюду расставлены кресла–груши, пол покрывает темный ковер, на стенах висят плакаты со знаменитыми писателями а солнечные лучи пробиваются через малюсенькие пыльные квадратные окошки. Нет, зал художественной литературы выглядит точно так же, как все остальное на корабле — холодным, пустым и чересчур чистым. Он похож на больничную палату с книгами вместо кроватей: белый плиточный пол, строгие, обшитые панелями стены и стол из серебристого металла.

Хоть зал и сверкает чистотой, но книги поселили здесь вездесущий запах пыли и старой бумаги. Все стоит в алфавитном порядке, невзирая на жанр. Чосер и Агата Кристи, Дж. К. Роулинг, Доктор Сьюз и Шекспир. Добравшись до конца ряда и глядя на следующий, я замечаю непонятные названия. Некоторые написаны на языках, которые я могу угадать — французский, немецкий, испанский, — а некоторые даже примерно не представляю. Китайский? Корейский? Японский?

Я могла бы зависнуть тут навечно, но мне нужно проверить — вдруг Орион действительно оставил мне на проводе вай–кома тайное послание. Оторвавшись от сказок и поэзии (братьев Гримм и Гете), направляюсь к первому ряду. Веду пальцами по пухлым корешкам книг, оглядываю первый стеллаж, проверяя названия — «Странствия Пилигрима», «Игра Эндера», «Мышеловка», — пока не дохожу до искомого.

«Ад», том первый «Божественной комедии» Данте Алигьери, стоит рядом с тоненьким томиком сонетов Шекспира. Какая ирония — сборник любовных стихов бок о бок с книгой о Преисподней. Вынимаю сонеты и кидаю на стол, чтобы позже убрать к букве «Ш», а потом зацепляю пальцем корешок Дантова «Ада».

Уже одно заглавие навевает воспоминания о времени, проведенном на уроках литературы у мисс Паркер. Я чувствую жесткое сиденье стула, вспоминаю, как мы с Райаном и Майком веселились, работая над итоговым проектом.

Забавно, что книга про ад так напоминает мне о доме.

Когда я начинаю тащить Данте с полки, что–то, выскользнув, падает на пол. Наклоняюсь и подбираю — это оказывается прямоугольник из черного пластика толщиной с лист бумаги и площадью примерно с мою ладонь. По ощущениям напоминает пленку, но он меньше, и в одном углу утолщение размером с ноготь. Опускаю его в карман — Старший, наверное, разберется, что это такое. Поднимаюсь и снова тянусь за «Адом».

Вдруг распахивается дверь. Я замечаю искаженное ужасом женское лицо — округлившиеся глаза, разлетевшиеся темные волосы. Девушка проносится мимо меня в дальний угол и бросается за последний стеллаж.

Кидаюсь за ней и падаю на колени у ее дрожащего тела.

— Что случилось? — спрашиваю я и тянусь к ней. Теперь, разглядев как следует, я понимаю, кто это: Виктрия. Подруга Харли и Старшего. Которая, кажется, пишет рассказы или романы. Когда мы разговаривали в прошлый раз, я рассказала ей, что небо на Земле никогда не кончается, а она накинулась на меня и наорала при всех.

Она отстраняется. На лице и руках блестят капельки пота, дыхание вырывается с трудом.

— Лют… Лютор. Он…

Он.

Внутри все сжимается.

Это он. Он поймал меня три месяца назад, использовал Сезон как предлог, чтобы попытаться меня изнасиловать. Он не хуже Харли и Старшего понимал, что происходит вокруг, фидус на него не действовал. Он понимал, что делает, когда прижал меня к земле и придавил собой. Когда смотрел, как в моих глазах тает надежда. Когда я перестала бороться.

Он сказал мне, что его зовут Лют, но Виктрия назвала его «Лютор». Как Леке Лютор, заклятый враг Супермена… но подвиги лысого суперзлодея кажутся смешными в сравнении со злом, которое скрывается под кожей этого Лютора. Тут я понимаю, что Лют — это его прозвище. Так его называют друзья. Воспоминание о том, что я сама его так называла, наполняет меня отвращением. Я даже на секунду не хочу думать о нем так, как думают его друзья.

Дверь открывается снова. Виктрия, тихонько всхлипывая, прячет лицо. Я вскакиваю.

Он стоит в дверях и оглядывает зал. Потом смотрит на меня.

И улыбается. Медленно.

Похотливо.

7. Старший

Дверь заперта. Я сам ее запер.

После… после всего, что случилось…

После того, как я заморозил Ориона,

Эми узнала правду,

Старейшина умер, и

Я смотрел, как он умирает…

Я смотрел, как он умирает.

Когда все кончилось, я кое–как дотащился до уровня хранителей. Пустого, мертвого уровня хранителей. Вломился в комнату Старейшины, нашел его заначку и два дня пил не просыхая. Потом еще два дня меня тошнило, а потом я снова запер дверь — одну из немногих, на которых стояли настоящие замки.

И поставил перед ней стол.

Сейчас я отшвыриваю его с дороги с такой силой, что он переворачивается и грохается на пол.

Раньше уровень хранителей казался мне слишком большим — в нем довольно места, чтобы все обитатели корабля разом могли стоять тут, выслушивая вранье, и восторженно пялиться на потолок, где горят лампочки фальшивых звезд.

Когда тут жили мы со Старейшиной, ощущение было такое, что места полно — и все оно заполнено пустотой и молчанием. А теперь, когда я остался тут один, уровень хранителей кажется кошмарно маленьким.

Пищит вай–ком. Поднимаю палец и выключаю его.

И, не давая себе времени одуматься, уйти и решить, что зайду попозже…

…я отпираю дверь Старейшины.

Меня приветствуют танцующие на свету частички пыли. Глубоко вдыхаю, ожидая почувствовать мускусный запах мыла, но в комнате пахнет плесенью. Ноги прилипают к полу. У двери в липкой высохшей луже лежит разлитая бутылка алкоголя. Это знак моего пребывания в комнате Старейшины.

Вокруг грязь и бардак, но это уже сам Старейшина оставил. Постель не заправлена, одеяла сбились в кучу в ногах. Из–под кровати выглядывает ком мятой одежды. Грязная тарелка с крошками все так же лежит опасно близко к краю прикроватной тумбочки.

Чувствую себя так, словно вторгаюсь, нарушаю границы личного пространства Старейшины, но тут же напоминаю себе, что формально я теперь Старейшина и прав на эту комнату у меня больше, чем у мертвеца.

На столе лежит разобранная модель двигателя. Поднимаю крошечную активную зону ядерного реактора и осторожно вытираю пыль с поверхности. Первый раз я увидел эту проклятую штуковину, когда Старейшина ее от меня прятал. Взвешиваю модель в руке. Он знал, что что–то не так, уже тогда знал. Если бы он просто с самого начала сказал мне правду, может, мы могли бы работать над проблемой вместе. Если бы все просто перестали врать, космос бы их побрал, мы бы уже, наверное, добрались до Центавра–Земли!

Швыряю модель двигателя через всю комнату. Он падает на кровать Старейшины, рассыпаясь кусочками по подушке, которая еще хранит отпечаток его головы.

Гадство.

Тру лицо ладонями.

Вот ведь гадство.

Из–за взлома, и этой надписи, и готовности Марай помочь мне с полицией у меня из головы вылетела самая страшная правда.

Мы никуда не летим.

Остановились.

Глядя на обломки двигателя на постели Старейшины, я кое–что осознаю. Я не собираюсь рассказывать остальным на корабле. Не собираюсь. Никогда не думал, что запутаюсь в той паутине лжи, которой Старейшина оплел «Годспид»…

Я не могу сказать им. Не могу сказать, что мы не просто летим слишком медленно. Что мы вовсе остановились. Им только прекратили давать фидус — и уже в пленочную сеть просачиваются призывы к революции. Если я скажу им, что мы никуда не летим, они просто разорвут корабль, прогрызут металлические стены зубами и отправятся в черную пасть космоса.

Так же, как Харли.

Запускаю пальцы в волосы, путаясь в колтунах. Что я здесь делаю? Старейшина, может, и подозревал, что мы остановились, но вряд ли он прятал тайный план починки двигателя у себя в спальне.

На столе мелькает пленка. Яркие белые буквы гаснут. Пленка пищит и перезагружается. Еще немного, и загорается привычный экран запуска. Не знаю, что там сделали Марай и главные корабельщики, но это сработало, и сообщение хакера исчезло с экрана.

Вай–ком снова пищит.

Тянусь к уху, чтобы ответить, но тут замечаю кое–что… еще одну дверь. Сбрасываю вызов и, перешагнув через кучу одежды, иду к двери. Откуда она здесь? Дверь в ванную — это понятно, но второй я никогда не замечал — я и заходил–то в комнату Старейшины всего дважды, и оба раза был слишком занят поисками: в первый раз искал модель двигателя, во второй — алкоголь.

На полу полукруглая отметина, значит, дверью пользовались часто. Дрожащими руками тянусь к старомодной ручке — она железная и была сделана еще на Сол–Земле. Ручка не поворачивается, но дверь все равно открывается.

Я с любопытством заглядываю внутрь.

Стенной шкаф.

Стенные шкафы у нас встречаются не часто; в большинстве спален стоят просто платяные, но, признаюсь, я ожидал большего. Разочарованно отворачиваюсь, но вдруг краем глаза замечаю… На дне шкафа стоят коробки, и из верхней выглядывает потрепанная тряпка. Она необычного сине–зеленого цвета, который я уже много лет храню в дальнем уголке сердца.

Втягиваю воздух и забываю выдохнуть. Руки немеют, но я наклоняюсь и вытягиваю ткань из коробки.

Переселившись на уровень хранителей, я принес с собой не так уж много. Среди моих пожитков было одеяло. Маленькое, все в пятнах и местами протертое до ниток. Необычного сине–зеленого цвета.

Это одеяло было моей первой собственностью. Когда–то я думал, что оно принадлежало моим родителям. Мне, как Старшему, было запрещено знать, кто они, потому что это сделало бы меня необъективным. Точнее, так мне сказал Старейшина. На самом деле я — клон, и меня не родили, а создали.

До двенадцати лет Старейшина переселял меня из одной семьи в другую — полгода с пастухами, полгода с мясниками, полгода на соевой ферме.

И со всеми этими переездами я никогда не чувствовал, что хоть одна из этих семей — моя.

А вот одеяло было моим.

Мое самое раннее воспоминание: я прячусь под одеялом, когда мне говорят, что снова надо переезжать. Не помню, с кем я тогда жил и к кому меня переселяли, помню только, как накрылся одеялом и думал, может, когда я был совсем маленьким, моя мама — моя настоящая мама — кутала меня в него и прижимала к себе.

Всего через несколько дней на уровне хранителей мы со Старейшиной поругались, и он назвал меня невозможным ребенком, избалованным и испорченным. Я убежал к себе в комнату и бросался на стены, скидывал на пол все, что попадалось под руку… и тут наткнулся взглядом на одеяло. Воплощение моей «детскости».

Я попытался разорвать его, но не смог, и поэтому швырнул в мусорный желоб.

Оказывается, Старейшина сумел спасти этот кусочек меня. И хранил его все эти годы. Зарываюсь в ткань лицом и думаю обо всем, чем был Старейшина, и обо всем, чем он не был.

В шкафу висит только одна вещь — тяжелая мантия, официальное облачение Старейшины для особых случаев. Возвращаю одеяло обратно в коробку и тянусь за мантией. Она намного тяжелее, чем я ожидал. Определенно, это шерсть — до начала обучения у Старейшины я достаточно и прял, и чесал шерсть, чтобы распознать грубовато–восковую текстуру ткани. По всей длине и ширине облачения идет вышивка. По верху пляшут звезды, у каймы вьются ростки, а между ними тянется бесконечная линия горизонта.

Застежка под пальцами расходится, и я надеваю облачение. Его тяжесть давит мне на плечи, заставляя сутулиться. Подол волочится по полу на добрых пару дюймов, да и в плечах слишком велико — звезды на моей недостаточно широкой груди провисают.

Выглядит глупо.

Стягиваю мантию и запихиваю обратно в шкаф.

8. Эми

Надо выбираться отсюда. Сейчас же. Нельзя тут оставаться. Только не с ним. Сбежать. Надо сбежать. Скорее. СКОРЕЕ. Лютор переступает порог и в два быстрых движения оказывается рядом со мной. Он придвигается ближе, так близко, что тепло его тела обжигает мне кожу. Наполняя легкие, чтобы закричать, я всасываю струйку воздуха, который он выдохнул. Лютор тянется ко мне, и крик умирает в горле. Я давлюсь им, и у меня перехватывает дыхание.

Лютор снимает капюшон у меня с головы, хватается за мой бордовый платок, я вырываюсь, и волосы рассыпаются по плечам. Стеллаж позади глухой стеной отрезает пути к отступлению. Лютор скользит ладонью по моей щеке, хватает прядь волос в кулак и грубо дергает, притягивая Меня к себе. Я сопротивляюсь. Плевать, пусть хоть с корнями из головы вырывает, я ему не марионетка. Завожу руки за спину, хватаюсь за корешки двух книг и, когда Лютор наматывает мои волосы себе на руку, заставляя смотреть ему в глаза, выхватываю книги и с размаху бью его по голове с двух сторон.

— А–А–А! — От боли у него вырывается нечеловеческий рев. Он стискивает голову, а я бросаю книги и проскальзываю у него под рукой, а вдогонку мне несется целый поток ругательств — некоторые я знаю, некоторые даже никогда не слышала.

— Давай! — ору я Виктрии, которая по–прежнему прячется за последним стеллажом. Она вылезает, я хватаю ее за запястье и тащу за собой, прочь отсюда и поближе к выходу.

Лютор бросается следом, но у нас достаточно форы, чтобы добраться до переполненного холла, прежде чем он нас догонит. Оказавшись посреди помещения, я останавливаюсь. Белые слова пропали с экранов, пленки снова заработали. Возле пленки «Естественных наук» стоит невысокая женщина в идеально отглаженной темной одежде — такую предпочитают корабельщики. Она погружена в разговор с теми, кто до этого изучал схему двигателя. Несколько человек, изумленные нашим суматошным появлением, поднимают взгляд, но большинство нас вообще не замечает.

Лютор стоит на пороге, вцепившись обеими руками в дверной косяк, и прожигает нас взглядом. Он ничего нам не сделает. Не при остальных.

Сезон уже прошел, и фидусом больше никого не опаивают. У него не будет оправдания.

Виктрия выдергивает руку.

— Спасибо, — бормочет она; звук больше похож на рычание.

— Эй! — Голос Лютора звенит, отражаясь от стен. Большинство людей поворачивается к нему, но Виктрия низко опускает голову и спешит к выходу, бросив меня посреди холла. Лютор отталкивается от дверного косяка и направляется в мою сторону.

— Думаешь, можешь вот так просто сбежать от меня? — спрашивает он.

— Не думаю, а знаю, — отвечаю я и уже делаю несколько шагов к выходу, но тут он хватает меня за локоть и разворачивает.

Обвожу зал взглядом. Все смотрят. Некоторые придвинулись поближе, и по тревоге в их глазах я понимаю, что они почти что готовы прийти мне на помощь. И все же… они не решаются. Потому что он — один из них. А я — нет.

— Теперь все по–другому. — Я с шипением выдергиваю руку из его хватки. — Ты думаешь, что можешь делать что хочешь, но это не так.

Быстро отступаю, решительно настроенная уйти отсюда, не дав ему больше возможности дотронуться до меня даже пальцем. За спиной раздается смех, и звук его так отвратителен, что по спине у меня бегут мурашки.

— Да, все по–другому! — рычит Лютор мне вслед. — у нас больше нет командира!

Я разворачиваюсь на пятках.

— Старший — ваш командир! — Голос звучит высоко и громко, словно сердитый скрип. Против воли вспоминается сообщение, которое появлялось на пленках.

Лютор презрительно фыркает.

— Думаешь, этот сопляк остановит меня? Или вообще хоть кого–то из нас? — Он раскидывает руки, указывая на толпу, которая жадно смотрит представление, которое мы устроили посреди обычно тихого холла. — Мы можем делать что хотим, — говорит Лютор так тихо, что слышу только я. Потом широко ухмыляется и издает могучий рев: — Мы можем делать что хотим!

И я вижу в лицах окружающих нас людей…

Они осознают, что он говорит правду.

9. Старший

— Старший? — слышу я, когда за спиной закрывается дверь покоев Старейшины.

— Какого черта? — бормочу я, оглядываясь. На этот уровень ни у кого, кроме меня, нет доступа.

В дверном проеме учебного центра мелькают рыжие волосы.

— Эми? — спрашиваю потрясенно, бросаясь вперед.

Она улыбается — не широко, просто слегка изгибает губы. И в глазах эта улыбка не отражается.

— Я надеялась, что ты тут.

— Как… как ты сюда попала?

Она выходит из учебного центра ко мне в Большой зал. Поднимает левую руку.

— Это тебе Док дал! — восклицаю я, разглядывая вай–ком на ее запястье.

Эми кивает.

— Я подумала… он раньше принадлежал Ориону, так что может дать мне доступ на уровень хранителей и… — Она пожимает плечами. — Получилось. Я пыталась тебя вызвать, но ты сбрасывал. Или я что–то не так делала?

— Нет, я правда отклонял какие–то вызовы.

Эми легонько ударяет меня по плечу.

— Игнорируешь меня, значит?

— Не смог бы, даже если бы попытался, — отвечаю я.

Она снова улыбается — снова пустое движение губ, которое ничего не зажигает в глазах.

Мы стоим футах в двух друг от друга — она у учебного центра, я чуть ближе к середине Большого зала, и между нами повисает почти физически ощутимая неловкая тишина. Она вытягивает цепочку из–за ворота и вертит свой амулет в пальцах.

— Что случилось?

— Ничего, — торопливо отвечает Эми, выронив крестик.

Прищуриваюсь, но не настаиваю.

— Я давно тебя не видела, — говорит она наконец, но не двигается, и я подхожу сам. Она опускает руку в карман и мгновение выглядит так, будто собирается что–то вынуть.

— Мне пришлось улаживать кое–какие сложности в Городе, а потом… у корабельщиков.

— Моя очередь спрашивать, — говорит Эми, вытаскивая руку из кармана — в ней ничего нет. — Что случилось? Ты видел, что возникло на пленках?

— Да. — У меня вырывается стон. — Корабельщики сумели найти брешь в системе, — Пожимаю плечами, пытаясь казаться беспечным, но и сам вижу, что движение выходит горьким. — Все равно поздно. Я попросил Марай и главных корабельщиков быть моей полицией.

— Отлично! — восклицает Эми с таким пылом, что я удивленно поднимаю взгляд. — Просто… рада, что ты наконец решился. В смысле, завести отряд полиции, — добавляет она, заметив мое удивление.

— Нужно было сделать это еще месяц назад, — говорю я и жду реакции.

Ее рука дергается, как будто Эми хочет коснуться меня, но не делает этого.

— Ты что–то недоговариваешь, — упрекает она мягко.

«Ты тоже», — думаю я, но по ее тяжелому взгляду понимаю, что она все равно не расскажет, что ее беспокоит. Так что я просто рассказываю правду. Про двигатель. Про вранье. Про то, что мы не летим и даже не знаем, где оказались. Рассказываю то, что больше никому на корабле не говорил.

— И мы не можем им сказать… — добавляю я. — Если фермеры узнают…

Эми кусает губы, но не спорит. Пока что.

Провожу пальцами по волосам, словно пытаясь вытащить ответ из корней.

— Мы стоим уже давно. А корабль не прослужит вечно. Он… «Годспид» разваливается.

Только теперь, высказав это ей, я сам осознаю правду. И наконец вижу все, на что раньше не обращал внимания, и понимаю, что это значит. Производство пищевых продуктов сокращается, хоть мы выжимаем в почву все удобрения и питательные вещества, которые только можно. Да, в последнее время большинство фермеров работает не так усердно, как под фидусом, но даже это снижение продуктивности не оправдывает то, что растениям едва хватает силы протолкнуться через почву.

В тот год, когда у нас было так много дождей — действительно ли причина была в научных исследованиях или систему орошения просто прорвало? В еде, которую доставляют по комнатам через стены, по меньшей мере два раза в неделю используют мясо, полученное химическим путем, — правда ли оно питательней или Док с учеными просто не могут иначе восполнить нехватку скота на всех?

Я начинаю понимать, почему Старейшина… впадал в такое отчаяние.

Вспоминаю звук двигателя. Пусть его энергию и используют на поддержание функционирования корабля, но все эти «бам» и «жжж»…

Это нездоровый звук.

Лишь перестав говорить, я понимаю, что она за все время не издала ни звука.

— Эми? — зову тихо.

Она смотрит мне в глаза.

— Получается… теперь мне можно разбудить родителей?

— Что? Нет! — тут же восклицаю я.

— Но… если мы все равно не долетим… если нет шанса, что мы долетим… почему нет?

— Мы еще можем долететь! Космос побери, дай мне хоть попытаться найти решение.

— А вдруг его сможет найти кто–то из замороженных? Там ведь и ученые есть, и инженеры, помнишь?

— Эми… нет. Мои люди справятся сами.

Она бормочет что–то, но у меня не получается разобрать.

— Что?

— До сих пор у них не особенно здорово получалось! Черт, Старший, сколько лет уже двигатель сломан? Дольше, чем ты живешь на свете! Может, десятки лет — или и того дольше!

— Перестань! — взрыкиваю я. — Только не ты! Я не хочу еще и от тебя слушать, что мне делать и как я ни на что не способен.

— Я не сомневаюсь в тебе! — бросает Эми. — Я просто говорю, что кто–нибудь с Земли, возможно, сможет найти решение!

— Ты просто говоришь, что нужно разбудить твоих родителей!

— Я не о них!

— Ты всегда о них! Нельзя разбудить твоих родителей только потому, что ты испуганная маленькая девочка!

Эми смотрит на меня с яростью, на щеках выступает гневный румянец.

— Может быть, если бы ты признал, что не способен исправить все на этом уродском корабле в одиночку, ты бы понял, что прямо у тебя под ногами полно людей, которые могут помочь!

Я понимаю, что она повторила это от злости — про «не способен», — но слова все равно ранят, будто в меня вонзили горячий нож.

— Ты не задумывалась над тем, что половина моих проблем из–за тебя? Если бы мне не приходилось носиться со «странной», может, у меня бы что–нибудь и вышло!

Как только слова соскальзывают с моих губ, мне тут же хочется схватить их руками и раскрошить в пыль.

Но я не могу.

Слова сказаны.

Я клялся Эми, что никогда не буду считать ее «странной».

Я был единственным на корабле, кто не оскорблял ее.

Был.

Эми откидывает голову, как будто слова ударили ее по щеке. Разворачивается на пятках и бросается в учебный центр — к гравтрубе, которая унесет ее от меня.

— Эми! — кричу я, кидаясь за ней. Она уворачивается, так что волосы падают ей на лицо, и пересекает порог. Я хватаю ее за локоть, разворачиваю и тяну обратно в Большой зал. Она вырывается, но по крайней мере не убегает.

— Прости меня, — начинаю торопливо. — Яне всерьез. Прости, прости, прости. — Снова Тянусь к Эми, но она дергается, и я сразу опускаю Руку.

Она не смотрит мне в глаза.

— Ты прав, — произносит она наконец, подняв взгляд на искусственные звезды и часто моргая.

— Нет, не прав, прости, ты не странная, это глупость.

Она качает головой.

— Я не о том. Ты прав, что… я боюсь, — шепчет она и вертит вай–ком на запястье, оставляя красный след.

Я и раньше видел, как она задумывается и замолкает. Бывало, что мы разговаривали и вдруг Эми выпадала из реальности, уходила в себя на несколько секунд, а потом возвращалась к разговору. Я всегда думал, что это из–за меня — что она вспомнила о моем предательстве или что–то, что я сказал, напомнило ей о прошлом, которое она потеряла. Теперь мне начинает казаться, что тут может быть замешано что–то иное.

— Что случилось? — спрашиваю я тихо. Злость испарилась, уступив место беспокойству.

От этого вопроса она подскакивает на месте.

— Тебя кто–то обидел? — продолжаю я. — Или угрожал?

Делаю шаг. Мне хочется коснуться, взять ее ладони в свои, притянуть ее к себе. Но она холодна как лед.

10. Эми

И что я должна ему сказать? Что мне все еще снятся кошмары о чем–то, что случилось три месяца назад? Это же тупость. Если уж говорить, то говорить нужно было тогда. Но тогда важнее было другое — Харли и Старейшина умерли, мы поймали Ориона, отказались от фидуса. Больше двух тысяч человек ждут, что Старший решит их проблемы. Как я повешу на него еще одну? Ему единственному я бы рассказала… но я не могу. Не могу. Не потому что прошло три месяца, не потому что у него много забот с кораблем. Не потому что я боюсь, что он не поверит.

Просто когда это случилось, меня спас не он.

И если он не мог спасти меня тогда, то как спасет сейчас?

— Я бы защищал тебя, — говорит Старший, придвигаясь ближе, но не глядя мне в глаза. — Ты можешь переселиться сюда… — Слова тают, сменяясь тишиной.

Мы так близко, что могли бы коснуться друг друга. Мне нужно только протянуть руку. Но мы не двигаемся.

— Не надо, — машинально отвечаю я. Все под контролем. Я не собираюсь убегать и прятаться. Я не позволю Лютору сделать из меня хнычущего ребенка.

И я не хочу, чтобы Старший думал, что должен обо мне заботиться. Потому что, если он подумает, что я хочу его защиты, он решит вдобавок, что я хочу большего.

Принимаюсь ходить туда–сюда, но из–за этого стены как будто сжимаются.

Старший запускает пальцы в волосы, превращая их в растрепанное гнездо.

— Ты можешь жить тут не просто ради безопасности, — говорит он наконец, тоже выпрямляясь. — Ты могла бы остаться… по другим причинам…

— Нет, — шепчу я, понимая и ужасаясь тому, что он собирается сказать. Я не могу… я не готова… я не… я не знаю. Я не знаю, чего хочу, но точно знаю, что не хочу слышать то, что он сейчас скажет, и точно знаю, что он это скажет.

Он хватает меня за руки, не сердито, как раньше, а мягко, нежно, предлагая шагнуть к нему. Я не двигаюсь.

— Эми… я… — Он опускает глаза и делает глубокий вдох. — Ты… ты для меня много значишь. Я хочу, чтобы пришла сюда по своей воле. — Он избегает встречаться со мной взглядом. — Ко мне.

Старший отпускает меня и одной рукой убирает волосы с моего лица. Я ничего не могу с собой поделать, закрываю глаза и подаюсь вперед, наслаждаясь шероховатой теплотой его руки на своей щеке. У него сбивается дыхание.

Я делаю шаг вперед.

Поднимаю лицо. Он старается заглянуть мне в глаза, прямо как тогда, после нашего поцелуя под дождем.

— Что ты ищешь?

Он не отвечает.

И не нужно.

Я знаю, чего он хочет.

И это нечестно.

— То, что нам единственным на всем корабле меньше двадцати, не значит, что я должна тебя любить. Разве я не имею права на выбор? На варианты?

Старший уязвленно отшатывается.

— Понимаешь, не то чтобы ты мне не нравишься, — торопливо добавляю я, протягивая руку, но Старший уворачивается. — Просто…

— Просто — что? — рычит он.

Просто если бы я была на Земле, а не на этом проклятом корабле, если бы познакомилась со Старшим в школе или в клубе или если бы нас свели друзья, если бы я могла выбирать между Старшим и любым другим мальчиком в мире… Любила бы я его тогда?

Любил бы он меня?

Любовь без выбора — никакая не любовь.

— Просто я не хочу быть с тобой только потому, что больше не с кем.

11. Старший

— Но…

Но она уже исчезла.

12. Эми

На следующее утро я первым делом иду к родителям. Я смотрю на их ледяные лица, пока глаза не начинают болеть, а потом зажмуриваюсь. Но неважно, вижу я их или нет, факт остается фактом: они заморожены. Я — нет. А «Годспид» не двигается.

Не двигается.

Заставляю себя забыть об этом и пытаюсь придумать, о каком воспоминании поговорить с родителями, по чему я сегодня скучаю. Но не могу сосредоточиться. Со вздохом встаю и засовываю их обратно в криокамеры. С той минуты, как мы со Старшим поругались, все идет наперекосяк, и я не могу думать ни об их прошлом, ни о нашем.

Вообще, это странно. На Земле меня, бывало, обзывали словами куда хуже, чем «странная». Но в слова вкладывают другой смысл, и если здесь его произносит один из тех немногих, кому ты доверяешь, оно бьет куда больнее.

Выпрямляюсь, и что–то упирается в ногу. Опускаю руку в карман и вынимаю черный пластиковый прямоугольник, который вчера нашла в Регистратеке. Я чуть не показала его Старшему, но… не смогла. Поднявшись на уровень хранителей, я хотела побыть с ним, не отвлекаясь на всякие зловещие приветы от Ориона. А потом, после ссоры, просто хотела от него сбежать.

Черный прямоугольник выглядит как уменьшенная версия пленки, и я провожу пальцем по верхней части. Посреди экрана зажигается мерцающее поле, по которому идет надпись: «Доступ ограничен».

Поднимаю глаза. Не отдавая себе отчета, я прошла мимо криокамер в дальнюю часть уровня, в сторону генетической лаборатории. За этой дверью хранятся контейнеры с генетическим материалом, с помощью которого Док со Старейшиной контролировали беременности во время сезона, сломанный насос для распространения фидуса… и Орион. То, что от него осталось. Замороженная оболочка — такая же, как мои родители.

Прикладываю палец к биометрическому сканеру и, как только дверь открывается, захожу в лабораторию. Кто–то поставил стул прямо возле ближайшей криоустановки, лицом к толстому стеклянному окошку. Как будто место для священника перед палатой безнадежного больного.

Отпихиваю стул с дороги и оказываюсь нос к носу с человеком за стеклом.

Орион.

— Ненавижу, — говорю я.

Глаза его выпучены, пальцы скрючены, но ему меня не достать. Он не может ответить, не может моргнуть, не может даже пошевелиться. Он заморожен — практически мертв.

Но я все равно его ненавижу.

Таково наказание Ориона. За убийства замороженных и Старейшины. Когда — если — корабль долетит и остальные замороженные проснутся, они сами будут судить его и поступят, как посчитают нужным. Так решил Старший, когда нажал на кнопку заморозки. Но я знаю как никто на этом корабле: настоящее наказание — это сама заморозка. Мой разум помнит, каково это — спать и одновременно не спать. Тело помнит, как бессильные мышцы отказываются повиноваться. Сердце никогда не забудет, как я выпадала из времени, не зная, год прошел или тысяча лет, мучаясь мыслями о том, что навсегда оказалась в ледяном плену.

Я знаю, что лед — это пытка.

За стеклом криоцилиндра в глазах Ориона набухли красные венки. Я представляю себе, как отражаюсь в его зрачках, но он слеп. Одна ладонь прижата к стеклу окна. На мгновение я прикладываю к ней свою теплую, живую руку. Потом смотрю ему в глаза и тут же отдергиваю ее.

В другой руке у меня по–прежнему маленькая пленочка из Регистратеки. Смотрю на отпечаток, который оставила у лица Ориона, а потом снова на надпись на экране, гласящую «Доступ ограничен». Не вся информация в пленочной сети доступна каждому — Старший получает доступ, приложив палец, как на биометрическом сканере. Вряд ли мой отпечаток подойдет, но…

Я прижимаю палец к мерцающей надписи.

Экран загорается.

И на меня смотрит лицо Ориона.

«запуск видеофайла»

Орион на экране выглядит точно так же, каким я его помню прямо перед заморозкой. Неопрятные темные волосы, которые не помешало бы вымыть, глаза, которые кажутся удивительно добрыми, учитывая его неприятную склонность убивать, и спокойная, доброжелательная улыбка, которая преображает его черты. Он сидит у подножия лестницы, такой огромной, что она все поднимается вверх и вверх и исчезает из кадра. Я никогда ее не видела, и это осознание почему–то оказывается утешительным. Приятно, что мне еще не все известно о «Годспиде».

Картинка дергается — Орион поправляет камеру.

ОРИОН: Если ты это смотришь, значит, что–то пошло не так.

Поднимаю взгляд на замороженного Ориона. Да уж, не так. Корабль не двигается, Старший уже начал скрывать правду от жителей, и я не знаю, сколько мы еще продержимся.

ОРИОН: Я надеюсь, что никто никогда этого не увидит. Надеюсь, что все прошло, как я планировал, что Старший встал на мою сторону, вместе мы свергли Старейшину и основали на «Годспиде» новую вертикаль власти, построенную не на тирании, а на сотрудничестве.

Орион тяжело вздыхает.

ОРИОН: Я не уверен, что Старший будет на моей стороне, а Старейшина точно против меня. Но на карту поставлено слишком многое, чтобы оставлять все на произвол судьбы. Мне нужен запасной вариант. И ты, Эми, ты — мой аварийный план.

Он поворачивается, как будто знает, где мое лицо, и впивается в меня взглядом.

ОРИОН: Я надеюсь, что Старший стал тем самым лидером, каким я хотел его видеть, — таким, какой нужен кораблю. Но если нет и если я… в общем, если меня нет рядом, остается только это видео и надежда, что ты, человек с Сол–Земли, поймешь, что делать. Я не могу оставить эту информацию тем, кто родился на корабле. Они не поймут. Им нельзя доверить выбор, они ведь знают только то, что видели. Но ты, Эми, ты видела и планету, и корабль. Ты можешь быть объективной Ты сможешь определить большее из двух зол Когда узнаешь все, что известно мне, все, что Старейшина пытался скрыть, ты поймешь, что делать.

На секунду поднимаю взгляд, уставившись на замороженного, недвижимого Ориона, а потом снова смотрю в экран.

ОРИОН: Эми, тебе придется сделать выбор. И скоро. Оглянись вокруг. Система разваливалась десятилетиями. Я не первый взбунтовался, и Старший не станет последним. Власть, которой обладали прежние Старейшины, ускользает. Корабль умирает. Ты ведь видишь, правда? Ты видишь ржавчину. Видишь, что солнечная лампа светит не так ярко, как должна. С каким трудом растения пробиваются сквозь землю… если вообще пробиваются. Только из–за фидуса люди были спокойны и счастливы. Я знаю Старшего. Знаю, что он попытается править без фидуса. И нет ничего опаснее. Когда фермеры очнутся, когда увидят, что творится с их миром… начнется настоящее восстание.

Вспоминаю, как голос Лютора, громкий и яростный, гулом прокатился по Регистратеке. Мы можем делать, что хотим!

ОРИОН: «Годспид» долго не протянет. Его не Рассчитывали на вечное пользование. Чудо, что он дожил до сегодняшнего дня. Вот… вот почему ты так важна, Эми, вот почему ты должна сделать выбор, который я — неважно, по какой причине — уже не могу сделать. Я знаю, ты ненавидишь должна ненавидеть меня.

Орион наклоняется вперед, и лицо его занимает весь экран.

ОРИОН: Но ты хоть раз спрашивала себя, почему я начал отключать замороженных именно сейчас?

С трудом всасываю воздух — оказывается, я забыла дышать.

ОРИОН: Почему не повесил это на будущие поколения — пусть разбираются сами, а?

Хоть он только на экране, а не здесь, настойчивость в его голосе пробирает меня насквозь, до самых костей.

ОРИОН: Время приближается! Выбор есть. И тебе… тебе придется решить за всех.

На одно долгое мгновение он замолкает.

ОРИОН: Но я не могу сказать тебе, в чем он заключается. Тебе придется выяснить самой.

Он проводит пальцами по волосам — точно так же как Старший, когда волнуется.

ОРИОН: Мне понадобились годы, чтобы узнать правду, и еще столько же времени, чтобы смириться с ней. Когда я встретил тебя… Знаю, ты, наверное, ненавидишь меня за то, что я позволил тем людям с Сол–Земли умереть…

Позволил умереть? Нет, то, что он сделал, гораздо хуже. Он вынул их из криокамер и смотрел, как они умирают. Это разные вещи. Он их убил.

Мои глаза сощуриваются настолько, что лицо Ориона на экране превращается в расплывчатое пятно. Поднимаю взгляд на настоящего Ориона за стеклом. «Ты даже не представляешь, как я тебя ненавижу», — думаю я. Все, что сейчас наперекосяк у меня в жизни, — все корнями ведет к нему.

ОРИОН: Эми, ты особенная. Ты с Сол–Земли. Но у тебя нет миссии, как у остальных… как у твоих родителей. Ты летишь не по заданию. Ты — и только ты — способна определить, что нужно сделать и стоит ли оно того. Я не могу доверить этот выбор никому другому, даже Старшему и тем, кого когда–то считал друзьями. Я спрячу подсказки так, чтобы только человек с Сол–Земли смог их найти. Никому не доверяй, Эми. Ни Старшему, ни Доку, никому из моего прошлого. Они с «Годспида», не с Сол–Земли. Они не могут даже вообразить, что выбор существует.

Мне не нравится, что Орион велит не доверять Старшему. Совсем не нравится. Но… я вспоминаю вчерашний день и то, что скрываю от него свои самые темные секреты. Я и так уже делаю то, чего хотел Орион, а ведь он еще даже не попросил. И я ненавижу себя за это.

ОРИОН: Тебе придется начать с первого кусочка головоломки. Но, Эми, я уже дал его тебе. Так что иди и найди. Найди все подсказки, что я тебе приготовил. Мне остается только надеяться, что после этого ты сделаешь правильный выбор.

Он смотрит прямо перед собой, а потом обратно на меня.

ОРИОН: Потому что времени у тебя все меньше.

«конец видеофайла»

13. Старший

Я ощущаю одиночество. Не в смысле, что я чувствую себя одиноким. Я ощущаю одиночество так же, как вот это одеяло, как перья в подушке под головой и резинку пижамных штанов вокруг пояса. Я чувствую одиночество, как будто это что–то материальное, и оно стелется по всему уровню, словно туман по полю, затекает во все углы комнаты и не находит ничего живого, кроме меня. Оно еще и холодное.

Когда я наконец выбираюсь из постели, то думаю только о том, чтобы пойти к Эми и попросить прощения. Может быть, мы сможем по крайней мере общаться, как до ссоры — пусть это и была странная дружба, полная минут молчания. Нужно понять, что делать с двигателем — если вообще хоть что–то можно сделать, — но я не смогу разбираться с кораблем, если не разберусь сна чала с тем, что сломалось в Эми.

Эта идея так захватывает меня, что только на полпути по гравтрубе на уровень фермеров я вспоминаю ее взгляд — полный гнева, боли и грусти — и понимаю, что она, наверное, и видеть меня не захочет. Мои ноги касаются платформы под гравтрубой, и тут включается солнечная лампа. Утренний туман испаряется на глазах.

Вместо того чтобы идти к Эми в Больницу, я сворачиваю налево, к Регистратеке. Может, если дать Марай почитать пару книг о полиции и гражданском праве, это поможет ей подготовить корабельщиков к новым обязанностям. По крайней мере, так я себе это объясняю. На самом деле мне просто страшно идти к Эми, потому что она на меня все еще злится. И правильно делает.

К моему удивлению, в Регистратеке уже есть посетители — они собрались у стенных пленок в холле. Большая часть стоит вокруг «Естественных наук». Второй корабельщик Шелби, указывая на генератор на схеме, объясняет им строение двигателя. Встретившись со мной взглядом, она кивает. Я знал, что Шелби с моего и Марай разрешения начала вести лекции о технических характеристиках корабля для интересующихся фермеров, но не подозревал, что занятия начинаются через пятнадцать минут после включения лампы.

Я медлю на пути к залам с книгами. Разве лекции Шелби не бесполезны? Двигатель заглох, хоть фермеры пока и не в курсе. Космос побери, да мы ведь не знаем даже, далеко ли Центавра–Земля. Даже если фермеры с помощью этих знаний и сумеют запустить корабль, скорее всего, они не доживут до того, чтобы увидеть планету.

Одна из девушек вокруг Шелби неторопливо поглаживает себя по поясу. Она на четвертом месяце беременности, но туника скрывает округлившийся живот. Ее движение, хоть и бессознательное, напоминает мне — вот ради чего это все. Лекции Шелби нужны не для того, чтобы починить двигатель — вряд ли из этого что–то выйдет, — а для того, чтобы дать этим людям надежду.

Это единственное, в чем Старейшина был прав. Он, конечно, лгал им, но, в конце концов, у них была причина не сдаваться.

Вот чего всем сейчас не хватает.

Тихонько ныряю в коридор и направляюсь в дальние помещения. Распахиваю дверь зала с материалами по гражданскому праву и социологии.

— Какого…?! — вопят оттуда.

Подпрыгиваю на месте, сердце в груди колотится.

— Я же чуть от испуга не сдох! — восклицаю я, рухнув на стул у стола, за которым сидит Барти.

Барти не отвечает — ухохатывается над своей реакцией. На какую–то секунду мне кажется, что все как раньше. Перед тем, как переселиться на уровень хранителей к Старейшине, я год прожил в Больнице, и мы с Барти были друзьями. Нас тогда была целая компания: Харли, Барти, Виктрия, Кейли и я (каждый день благодарящий судьбу за то, что у меня впервые за всю жизнь появились друзья).

Мы все дни напролет проводили в Больнице или в саду. Харли рисовал, Барти играл на гитаре, Виктрия сочиняла. Кейли порхала вокруг, постоянно пытаясь что–нибудь мастерить. Она сделала для Харли металлический подрамник, который едва не стоил ему пальцев, а однажды попыталась разобраться в старых сол–земных чертежах электрогитары и почти что отправила Барти на тот свет разрядом тока.

В те времена вся жизнь состояла только из веселья и смеха.

С моего лица сползает улыбка, и Барти тоже перестает ухмыляться. Не нужно и смотреть на него, чтобы понять, что мы оба подумали об одном и том же: со смертью Кейли многое изменилось. Она словно была клеем, скреплявшим нашу дружбу, и без нее все рухнуло. Харли все глубже увязал в темноте, из которой его могли вытащить лишь таблетки Дока. К тому времени, как он более–менее оправился, я уже переселился на уровень хранителей, а Барти и Виктрия разошлись. Виктрия все свое время проводила в Регистратеке с Орионом, а Барти, насколько я понимаю, находил утешение только в музыке.

— Как дела? — спрашиваю я, наклоняясь вперед.

Барти пожимает плечами. Вокруг него громоздятся книги, но это не музыкальные сборники, а толстые, внушительные тома из раздела, посвященного гражданскому праву.

— Непривычно видеть тебя без Эми, — говорит Барти.

— Я… просто… мы… — Со вздохом запускаю пальцы в волосы. В последнее время мы с Эми часто сидели вместе в Регистратеке, даже в этом самом зале, раздумывая, как организовать полицию. Я знаю, что она относится ко мне настороженно, боится доверять после того, как я признался, что сам ее разбудил, но… она перестала вздрагивать от моих прикосновений, чаще улыбалась.

До тех пор, пока я ее не обозвал.

Космос побери.

— Все нормально? — спрашивает Барти. На его лице я вижу тень искреннего беспокойства.

— Ага, — бормочу я. — Просто… Эми…

Барти хмурится.

— На корабле есть проблемы поважнее, чем эта странная с Сол–Земли.

— Не называй ее так! — взвиваюсь я, вскинув голову так резко, что в шее что–то щелкает, и прожигаю его взглядом.

Барти откидывается на спинку стула, подняв руки, словно защищаясь или пытаясь оправдаться.

— Я просто хотел сказать, что у тебя и так полно забот.

Сощурившись, читаю название толстой книги, которую Барти до этого изучал. На обложке женщина. Она еще бледнее Эми и одета в платье такой ширины, что вряд ли протиснулась бы в наши местные двери. Название гласит: «История Великой французской революции».

— Зачем ты это читаешь? — спрашиваю я и пытаюсь весело усмехнуться, но звук получается фальшивым, больше похожим на фырканье. Я смотрю на Барти новым взглядом, опасливым взглядом. Целая вечность прошла с тех пор, как мы следом за Кейли и Виктрией приходили в Регистратеку и устраивали на крыльце гонки на креслах–качалках.

И я бы никогда не подумал, что Барти может заинтересовать такая тема, как французская революция.

Может, он смотрел на стра… обрываю это слово, не додумав его — может, он смотрел на необычную женщину на обложке? Или ему захотелось почитать про то, как королю отрубили голову? Мысленно встряхиваюсь. Это уже паранойя.

— Еда, — говорит Барти.

— Еда?

Кивает и, подтолкнув ко мне пухлый том, берет в руки более тонкую книжку в зеленом кожаном переплете.

— Мне кое–что показалось… любопытным. Тот кусочек, где говорится «если у них нет хлеба, пусть едят пирожные»… интересно, они вообще восстали бы, если бы не было недостатка в еде?

— Может, они просто восстали против такой одежды, — предполагаю, указывая на пышные шелка, ниспадающие с юбки на всю обложку. Я пытаюсь снова разрядить обстановку, но Барти не смеется, да и сам я не смеюсь, потому что помню красную линию на графике, который мне показала Марай. Эта линия показывала снижение производства продуктов. Когда обитатели корабля заметят, как быстро скудеют запасы — и что корабль болтается мертвый в пустом небе, они тоже скоро поймут — долго ли придется ждать того, что они, как народ из этой книги, превратят садовые инструменты в оружие и восстанут?

Вместо ответа Барти просто открывает зеленую книжку. Но глаза его не двигаются по строчкам, и я понимаю, что он ждет от меня какой–то реакции. И я уже не уверен, что это все еще паранойя.

— Что–то случится, и очень скоро, — говорит Барти, не поднимая глаз от книги. — Ощущение растет уже несколько месяцев с тех пор, как ты их изменил.

— Я их не… — машинально защищаюсь я, хоть это и не звучало как обвинение. — Я просто… в смысле, наверное, я их в чем–то изменил, но изменил обратно. Как должно быть. В то, чем они были на самом деле.

Барти, кажется, сомневается.

— Так или иначе, теперь все по–другому. И положение ухудшается.

«Первая причина разлада, — вспоминаю я. — Различия».

Барти переворачивает страницу зеленого томика.

— Кто–то должен что–то сделать.

«Вторая причина разлада: Отсутствие централизованного командования».

А я, интересно, чем все это время занимался? Блин, да я только и делаю, что бегаю от одной проблемы к другой! Если не забастовка в одном квартале, так жалобы в другом, и каждая следующая проблема еще хуже, чем предыдущая.

Барти впивается в меня взглядом. Не осталось никаких сомнений: его глаза горят презрением и гневом, хоть голос и остается тихим.

— Почему ты не действуешь? Почему не поддерживаешь порядок? Старейшина, может, и был психом, но по крайней мере в его правление можно было не сомневаться, что доживешь до вечера.

— Я делаю все, что могу, — возражаю я.

— Этого мало! — Слова эхом отталкиваются от стен и ударяют мне по ушам.

Я неосознанно бью кулаком по столу. Шум заставляет Барти вздрогнуть; от удивления моя злость испаряется. Трясу рукой — боль покалывает иголками.

— Что ты читаешь? — огрызаюсь я.

— Что?

— Что за хрень ты читаешь?

Когда я поднимаю глаза, мы с Барти встречаемся взглядами. Наш гнев тает. Мы же друзья — даже без Харли, мы все равно друзья. И даже если на корабле в последнее время не очень уютно, все равно можно держаться за прошлое. Барти приподнимает книжку, и я вижу обложку. Это «Республика» Платона.

— Я читал ее в прошлом году, — говорю я. — Запутанная штука. Про пещеру вообще бред какой–то.

Барти пожимает плечами.

— Я сейчас читаю про аристократию.

Он произносит «аристократия». Старейшина называл ее «аристократия», но он, может, тоже неправильно читал, да и вообще, разница?

Ту часть, про которую он говорит, я помню хорошо — это была главная тема урока, который Старейшина для меня приготовил. В общем и целом, это и есть основа системы Старейшин.

— Аристократ — это человек, рожденный править, — говорю я. — С врожденными способностями лидера.

Вряд ли мы с Барти понимаем под этим одно и то же: единственная причина, почему я был рожден, чтобы править, это то, что меня взяли из множества одинаковых генетически модифицированных эмбрионов, чью ДНК дополнили качествами идеального лидера.

— Но даже сам Платон говорит, что идеальная форма аристократии может прийти в упадок, — возражает Барти.

Слово «упадок» напоминает мне о том, что Марай говорила про энтропию: как все постепенно выходит из–под контроля, в том числе и корабль. И я.

— Старейшина как аристократ, — добавляет Барти и, позабыв о книге, заглядывает мне в глаза, как будто хочет, чтобы я разглядел в его словах скрытый смысл. Я стряхиваю мысли о сломанном двигателе и вранье Марай и возвращаюсь к разговору.

— Но система Старейшин не в упадке. Она работает. Все нормально.

— Ты не Старейшина, — отмечает Барти. — Ты все еще Старший.

Я качаю головой.

— Разница только в слове. Я могу править, не принимая его титула.

— Все эти термины меня путают. — Барти снова поднимает «Республику», закрывает и глядит на обложку. — Тут об аристократии и тирании рассказывается как о двух разных вещах, но я не вижу разницы. — Он подвигает ее мне. — Но там есть и про другие формы правления.

— Ты о чем? — настороженно спрашиваю я.

Барти встает, и я встаю тоже.

— Тебе не обязательно делать все в одиночку, — говорит он. — Посмотри на вещи реально. Даже если ты — аристократ, единственный подходящий лидер для корабля, тебе всего шестнадцать. Может, ты и станешь отличным командиром…

— Стану? — рычу я.

Он пожимает плечами.

— Люди тебя пока не уважают. Может, лет через пять — десять…

— Люди уважают меня за то, кто я есть!

Барти бросает книгу — ее стук эхом отдается от металлической поверхности стола — и, обойдя меня, направляется к двери.

— Ты дал нам всем возможность думать и выбирать, что мы хотим, — добавляет он тихо, почти шепотом. — Это я уважаю. Но ты должен понять, что, подумав хорошенько, мы, возможно, не захотим видеть лидером тебя.

Барти выбирает две книги — «Историю Великой французской революции» и другую, из зала естественных наук, «Техническая инструкция по системам коммуникации». Платона он оставляет на столе, а эти забирает с собой и молча уходит. Но когда дверь за ним закрывается, остается ощущение, что он оставил в зале тишину, полную невысказанных слов.

«Последняя причина разлада: Индивидуальное мышление».

Он понятия не имеет, что я за три месяца ни разу не выспался. Что я только и делаю, что пытаюсь разобраться, как удержать полный корабль озлобленных, сердитых, рефлексирующих людей от саморазрушения. Что теперь ко всем прочим моим неприятностям добавился сломанный двигатель. Он видит лишь, что я не справляюсь. Я не могу править без фидуса, и только это им и важно.

Мой провал.

Я отдал им их жизни, но не сумел спасти от себя самих.

Когда я снова выхожу на улицу, приходится несколько раз моргнуть, чтобы привыкнуть к свету. Тишина здесь кажется такой спокойной, мирной, почти что благоговейной. В Регистратеке вообще–то не шумно, но и не настолько тихо.

Что–то притягивает взгляд. Я медленно оборачиваюсь. Рядом со входом в Регистратеку на почетном месте висит картина — мой портрет. Это была одна из последних работ Харли.

И кто–то ее изрезал.

Выглядит так, будто по холсту прошлась гигантская когтистая лапа — пять длинных надрезов спускаются по моему лицу и груди, нитки и засохшая краска по краям делают их похожими на кровоточащие раны. Фон у меня за спиной — отражение полей и ферм «Годспида» — почти не пострадал. Тот, кто это сделал, постарался уничтожить только мое лицо, а остальную часть картины не тронул.

Когда я заходил, этого не было. Значит, этот человек подождал удобного случая, чтобы точно знать, что я замечу и пойму, что он сделал это, пока я был здесь.

Заставляю себя отвернуться. Глаза обыскивают поля и тропу. Никого. Преступник уже сбежал… или просто–напросто зашел в Регистратеку и, затерявшись в толпе, смотрел, как я прохожу мимо.

14. Эми

Вернувшись к себе, я не могу перестать мерить шагами комнату. Орион оставил подсказки… мне? Это что–то важное, похоже, вопрос жизни и смерти. Это касается гибели корабля? Остановившегося двигателя?

И… что он имел в виду, говоря, что уже дал мне первую подсказку?

Замираю и, уставившись в стену, замечаю таблицу, которую на ней нарисовала. Прошло три месяца с тех пор, как Старший помешал Ориону убить замороженных военных. Перед этим мы пытались вычислить убийцу, написав на моей стене список жертв. Провожу взглядом по неаккуратным строкам. Краска такая густая, что кое–где ее края отбрасывают на белую стену тоненькие тени. Полосы подтеков тянутся к полу, словно ведьмины костлявые пальцы. Одна из них толще и длиннее остальных — она прорезает пыльный плющ, который Харли когда–то давно нарисовал для своей девушки, которая жила в этой комнате до меня.

Черные каракули на грязной стене. Вот и все, что мне дал Орион — если не считать трупы.

Закрываю глаза и глубоко вдыхаю, вспоминая запах краски, в которую я окунала кисть.

Краска.

Харли.

Вот что Орион дал мне. Единственное, что он реально мне давал. Последнюю картину Харли. Когда Харли сидел на криоуровне и соединял вместе куски проводов, чтобы открыть шлюз изнутри и выброситься навстречу смерти в пустоту космоса, он отдал свою последнюю законченную картину Ориону, а тот передал мне. Мне было так грустно на нее смотреть, что я попросила Старшего отнести ее в комнату Харли.

Там она и должна быть до сих пор… Я выбегаю в коридор. Его комнату найти легко — пятна краски образуют радужный след, ведущий прямо к порогу.

В комнате, словно старыми ошибками, пахнет пылью и скипидаром. Искусственное солнце из–под жалюзи освещает самодельный горшок с растеньицем, которое давно уже погибло. В полосах света танцуют пылинки.

Я чувствую себя в этой комнате непрошеным гостем и никак не решаюсь отнять палец от биометрического сканера.

Медленно шагаю внутрь, все еще держась за дверной косяк одной рукой, боясь нырнуть с головой в бездну прошлого Харли. Пальцы скользят по стене к стоящему у нее комоду, оставляя на пыли, собравшейся сверху, четыре блестящие дорожки. Трехмесячный слой — или даже больше? Я ни разу не видела Харли в его комнате — только как он однажды оттуда выходил. Не могу представить его здесь. Она слишком маленькая и захламленная. Она больше похожа на кладовку, чем на дом.

Но Харли был художником, настоящим художником, и его кладовка ценнее любого из музеев, в которых мне приходилось бывать. У стены пачка картин. Я проглядываю их — все стоят лицом к комнате. На одной нет ничего, кроме пятен краски и черных чернил — видимо, неудавшийся опыт. Еще одна золотая рыбка, похожая на ту, что Харли нарисовал мне, но более мультяшная, не такая реалистичная. И светлее — тона можно было бы назвать пастельными, если бы они не контрастировали друг с другом.

Последняя картина обращена к стене, но еще до того, как повернуть ее, я вижу на холсте дыры, рваные края, из которых торчат нити.

Это портрет девушки. На губах у нее улыбка, но глубокие, влажные глаза печальны. Такое ощущение, что она только что из душа или бассейна: с волос капает вода, оставляя дорожки на лице.

Порезы резкие и рваные, явно сделанные в приступе гнева. Кто–то — Харли? — попытался восстановить полотно, но никому уже не удастся снова собрать это лицо.

Кейли. Кто же еще это может быть. Пробегаю пальцами по густо нарисованным волосам. Это девушка, которую Харли потерял и из–за которой потерял себя.

Я вдруг чувствую себя так, слово вторгаюсь в святая святых. Неважно, что Харли больше нет: эта комната по–прежнему принадлежит ему, и мне здесь не место.

Я пришла за картиной. Надо взять ее и уходить. Оглядываю комнату, ища то единственное полотно, которое было подарено мне. Вот, вот, под окном, это оно, черное небо. Бело–серебряная россыпь звезд. Золотисто–оранжевая рыбка у его лодыжки. Харли.

Бросившись через комнату к холсту, я случайно задеваю бедром линейку на краю стола, и она дергается, сметая с него все бумаги. Падаю на колени и стараюсь собрать как можно больше. Перед глазами мелькают эскизы — девушка плавает, девушка летит в воздухе, пустой пруд с мертвой рыбой, — но, хоть мне и хочется посмотреть, не торопясь, поразглядывать рисунки, я чувствую, что нельзя этого делать, нельзя их даже трогать.

— Ты что тут забыла? — раздается вдруг шипение со стороны двери, подтверждая мои страхи. В животе дергает от чувства вины.

Поднимаю взгляд. На пороге, освещенная лампами из коридора стоит Виктрия. Она делает шаг в комнату, и ее окутывает одеялом теней.

— А? — По сердитому нетерпению в ее голосе я понимаю, что то, что случилось в библиотеке, ничего не изменило. Ей важно только то, что я нарушила неприкосновенность комнаты ее друга.

Она так сильно стискивает кожаный переплет небольшой книжицы в руках, что костяшки белеют. Не могу я ее понять: она ненавидит меня за то, что я рассказала ей о небе, игнорирует, что я спасла ее от Лютора, злится, просто потому что я зашла в комнату Харли.

— Тебе здесь не место, — выплевывает она.

— Я знаю… я…

Виктрия проходит через комнату и вырывает рисунки у меня из рук, хватая их так резко, что мнет тонкую бумагу, и несколько листков рвется.

— Это не твое!

Я сощуриваюсь.

— Это мое. — Прижимаю к себе картину. Она и правда моя.

— Забирай. — Она начинает осторожно подбирать рассыпанные листы, и едва ли у нее получилось бы яснее показать, что мне пора выметаться.

Шагаю к выходу, унося с собой холст. У двери снова оборачиваюсь, но Виктрия не обращает на меня внимания. Она сложила рисунки обратно на стол и теперь разглаживает один из них. Из–за ее плеча я вижу — это тоже эскиз. Вроде бы Старший, но выглядит взрослым, и на угольных губах его играет усмешка, которую я ни разу у настоящего Старшего не замечала. Странно, обычно рисунки Харли похожи на оригинал как две капли воды.

Подхожу ближе, но Виктрия не реагирует. Никогда не видела у нее на лице такой тоски. Да и вообще ни у кого не видела — вот только у самого Харли, когда он рассказывал мне о Кейли.

— Виктрия? — зову я.

Подскочив на месте, она дергает рукой, и рисунок Старшего скользит на дальнюю сторону стола.

— Ты взяла, что хотела, уходи!

Смотрю ей в лицо. На секунду глаза ее снова обращаются на стол и угольный портрет, выдавая глубоко спрятанную любовь.

Не сказав больше ни слова, я ухожу.

И, только вернувшись к себе в комнату и окунув кисть в густую белую краску, осознаю, что на портрете был вовсе не Старший. Морщинки в уголках глаз, изогнутые в усмешке губы — это мог быть только Орион.

15. Старший

Стоит отойти от Регистратеки, как меня вызывает Док.

— Где ты? — спрашивает он.

— У Регистратеки.

— Отлично. Подойди к стене рядом с садом.

— Зачем?

— Трудно объяснить. Просто подойди.

— Но… я хотел поговорить с…

— Поговорить с Эми? — спрашивает он, чеканя каждое слово.

Да, именно. Вспышка Барти и изрезанный портрет только напомнили мне, что Эми — одна из немногих на всем этом долбаном корабле, кто не ждет, когда же я напортачу. Я должен извиниться — еще раз — за то, что обозвал ее. Мне хочется сказать: я сделаю все, что угодно, чтобы она почувствовала себя на «Годспиде» в безопасности.

Хочется сказать, что если единственное, что вернет свет улыбки в ее глаза, это ее родители — что ж, может, стоит их разбудить. И хоть я и знаю, что вот это последнее я ей сказать не могу, мне нужно заглянуть ей в глаза и убедиться, что она знает, я пошел бы на это, если бы мог.

Мое молчание достаточно красноречиво.

— Старший, это твоя обязанность. Ты не можешь то быть Старейшиной, то не быть. Ты. Все время. Старейшина. Даже если не хочешь так себя называть.

А вот и выволочка, которой я так ждал. Вздыхаю.

— Ладно. Сейчас буду.

В саду меня встречает Кит, помощница Дока. Док не хотел брать ученика, но он уже в возрасте, когда–нибудь ему потребуется замена, и я настоял. Из всех желающих Кит оказалась наиболее подходящей. Не лучшей с профессиональной точки зрения — Док постоянно жалуется на то, как медленно она все схватывает, — а самой заботливой с пациентами, и я подумал, что Доку нужен рядом кто–то более человечный. Доку мое решение было не по нраву, но он смирился.

— Спасибо, — говорит Кит. — Мы просто не знали, что делать.

— Что случилось? — спрашиваю я, следуя за ней по тропинке мимо гортензий и пруда к металлической стене за садом.

Док присел на землю, в кои–то веки не думая о том, что на брюках появятся пятна от земли и травы.

У стены на коленях стоит женщина. Она немного напоминает картинки, изображающие сол–земных людей во время молитвы: руки лежат на земле ладонями кверху, туловище наклонено вперед, лицо уперлось в металлическую стену.

— Не хочет вставать, — объясняет Док.

Кладу ладонь ей на спину. Она не вздрагивает — совсем не замечает меня. Перемещаю руку на плечо и мягко тяну. Наконец она сдвигается и подается назад, садясь на корточки.

Я ее знаю.

Я стараюсь помнить всех на корабле, но у меня не получается. Их слишком много, и, сколько я ни стараюсь, всех выучить не могу. Но эту женщину знаю.

Ее зовут Эвали, и она работает в Городе на продуктовом складе. Ребенком я жил у них в семье — не помню когда именно. В то время, кажется, она была нормальной, но потом, когда я навещал их перед переселением на уровень хранителей, ее уже точно дурманил фидус. Так или иначе, она всегда была ко мне добра. Однажды я обжегся, когда учился упаковывать в банки стручковую фасоль, и она мазала мне руку мазью и не смеялась над моими слезами, хоть я и был уже слишком большим, чтобы плакать из–за такой мелочи.

— Эви, — зову мягко. — Это я. Старший. Что случилось?

Она смотрит на меня, но взгляд у нее такой же мертвый, как если бы она по–прежнему была на наркотиках. Даже еще мертвее. Не отворачиваясь, Эви протягивает руку и скребет по стене перед собой.

— Не выбраться, — шепчет она.

Потом медленно поворачивает голову к стене. Как ребенок утыкается лицом в подушку, так Эви прислоняется головой к металлу. Ногти медленно ползут вниз по стене, едва слышно поскрипывая. Рука падает на землю и замирает ладонью вверх.

Док смотрит на нас тяжелым взглядом. Я поднимаю на него глаза.

— Что с ней случилось?

Он сжимает губы, мрачно выдыхает через нос и только потом отвечает:

— Мы лечим ее от депрессии. Вчера она пропала. Думаю, так и шла вдоль стены, пока не выбилась из сил и не упала здесь.

Бросаю взгляд на ноги Эви. Они все сплошь в красновато–коричневой земле, под ногтями темные полоски грязи.

— Что нам делать? — спрашиваю я. Но на самом деле мне хочется знать другое: когда откроется, что корабль стоит, все станут такими же? Мне всегда казалось, что самое плохое — это восстание, но такая депрессия… от вида этой мертвой пустоты в ее глазах я сам чувствую себя пустой и гулкой оболочкой. Может, уж лучше разорвать корабль на части в приступе ярости, чем тихо скрестись в стену, пока не надоест дышать?

Док смотрит на помощницу. Кит опускает руку в карман халата и вынимает светло–зеленый медпластырь.

— Вот почему я тебя вызвал, — говорит Док, и Кит передает пластырь мне. — Я разработал новый пластырь для пациентов с депрессией.

Верчу его в руках. Док делает их сам в лаборатории химических исследований, ему помогают ученые из корабельщиков. С одной стороны, словно металлические опилки, прикреплены крошечные иглы. Если наклеить пластырь, иглы проникают под кожу и вводят лекарство.

— Так действуй, — говорю я и отдаю его Доку.

Он принимает пластырь у меня из рук и аккуратно перехватывает.

— Я хотел спросить тебя… хотел, чтобы ты убедился, что это необходимо, но мне нужно тебя спросить… Пластыри сделаны с использованием фидуса.

Смотрю на Дока с изумлением. Фидуса? Я же сказал ему уничтожить все запасы наркотика. Похоже, он ослушался и даже не побоялся сказать мне об этом.

С другой стороны, он решил спросить моего разрешения, прежде чем его применять.

За спиной нервно переминается Кит. Даже сам Док, кажется, нервничает, ожидая моей реакции. Только Эви — грязной, измученной, упершейся лицом в металлическую стену, — все равно.

— Действуй, — повторяю я и встаю. Док распечатывает пластырь, и Эви покорно вздыхает, когда наркотик оказывается у нее в крови. Док просит ее встать и пойти с ним в Больницу, и она молча подчиняется.

Я плетусь следом. Пустота, овладевшая Эва, показалась мне страшнее, чем бездумность фермеров, одурманенных фидусом. Я вспоминаю тупые, мутные от наркотика глаза Эми — Док сказал, что у нее была тяжелая реакция на фидус. Может, у Эви тяжелая реакция на его отсутствие?

— Положи ее на четвертом этаже, — говорит Док помощнице.

Кит ведет Эви к лестнице; я кидаю на него тревожный взгляд.

— На четвертом этаже теперь обычные палаты, — твердо объясняет Док. Он знает, о чем я думаю: о том, как Док по приказу Старейшины вкалывал старикам смертельную дозу фидуса, чтобы освободить место для молодых. — Пока ты здесь, может, прочтешь еженедельный отчет? Можем пойти в мой кабинет.

Киваю и молча следую за ним к лифту. На третьем этаже мы оба выходим, а Кит с Эви едут дальше. Док ведет меня к себе. Я мешкаю у одной из дверей — у двери Эми. Мне хочется свернуть направо и пойти к ней. Хочется извиняться снова и снова до тех пор, пока она не согласится меня простить. Но вместо этого я поворачиваю налево и иду в кабинет Дока.

— В Больнице последнее время много дел, — говорит он. — Я впервые за два дня зашел в кабинет. Извини за беспорядок.

Я хмыкаю. Кабинет выглядит безупречно, но это не мешает Доку сразу же поправить лежащие на столе бумаги.

На самом деле, в Больнице действительно в последнее время суматошно. Синяки и порезы от драк. Травмы от сельскохозяйственной техники из–за того, что операторы отвлекались и грезили наяву, чего не случилось бы, будь они по–прежнему на фидусе. Некоторые люди просто делают глупости, чтобы показать свою смелость. А еще… есть очень странные случаи. Люди делают больно себе или кому–то еще просто потому, что вдруг обрели способность чувствовать и им все равно, какое это чувство — главное, чтобы оно было.

Эми предупреждала, что снижение действия фидуса можно будет проследить по количеству людей, которые обращаются в Больницу. При мысли о ней у меня внутри все сжимается. Она ведь совсем рядом. Наверное, сидит в своей комнате и ненавидит меня.

— Отчет, — говорит Док, садясь и придвигая мне пленку.

— Эви это не вредно? — спрашиваю я, прежде чем взглянуть на экран.

Док качает головой.

— Пластырь с фидусом действует так же, как любой другой, просто лекарство в нем создано на основе фидуса. Он достаточно силен, чтобы подействовать сразу, но я на всякий случай разработал и антидот.

Мне все еще не нравится необходимость использовать хоть что–то, связанное с фидусом, но, по крайней мере, у нас есть противоядие. Я оставляю эту тему.

Секунду думаю, не рассказать ли Доку о том, что мне стало известно про корабль. Если бы Старейшина знал, что мы остановились, он бы сказал Доку. Но я не Старейшина, и Дока другом назвать не могу. Промолчав, я сосредоточиваюсь на отчете.

ОТЧЕТ ОБ ОЦЕНКЕ СОСТОЯНИЯ ЗДОРОВЬЯ НА КОРАБЛЕ

Численность населения на момент последнего отчета: 2298

Текущая численность населения: 2296

Изменения численности населения: — 2

Джорди, скотовод: самоубийство

Эллемаи, смотритель теплиц: осложнения вследствие внешних повреждений

Заболевания и травмы:

+3 инфекции в результате предшествующих травм

+18 гастроэнтерит из–за неправильного приготовления пищи

+6 травмы на рабочем месте

+9 самоповреждения и насилие

+43 проблемы, связанные с алкоголем (отравления, травмы и т. д.)

+24 истощение

+63 переедание

Психологические проблемы

‑1 депрессия

+8 накопительство

+6 ипохондрия

+2 девиантное сексуальное поведение

Прочие:

+2 беременность

Я щелкаю по «смертям» и внимательно читаю имена, запоминая. Потому что очевидно: если бы я не запретил на корабле фидус, люди вроде Джорди и Эллемаи по–прежнему были бы живы. И хоть я могу утверждать, что короткая жизнь с чувствами лучше, чем длинная, но без них, мертвые свою точку зрения высказать уже не могут.

Размышляю над истощением и перееданием. Наверняка это частично связано с накопительством. Люди боятся, что им не хватит еды. Так что одни не едят, а откладывают про запас, а другие, наоборот, набивают животы, пока припасы не кончились.

Против воли вспоминаю о предупреждении Барти. Путь к революции лежит через желудки людей.

Добравшись до конца отчета, спрашиваю:

— Две новые беременности?

Док берет пленку и просматривает данные, хоть, наверное, и так знает, что там.

— А, да, — говорит он. — Живут в Больнице и решили не принимать участия в Сезоне. Однако после его окончания все же решились размножаться.

— Док, — начинаю я, и голос звенит от любопытства. — Если мы хотим увеличить численность населения, Сезон не кажется мне особенно эффективным методом, а?

Он выключает пленку и кладет на стол, поправляя угол, чтобы он оказался перпендикулярен углу стола.

— Я… э–э–э… о чем ты говоришь?

Я наклоняюсь вперед на краешке стула.

— Раньше я считал, что Сезон — это естественно, потому что животные спариваются в определенное время. Но теперь очевидно, что Сезон — искусственная мера. И если его контролировали вы со Старейшиной и если мы все еще пытаемся восстановить численность после так называемой Чумы… ну, в Сезоне нет смысла, разве не так? Одно спаривание за поколение? Это скорее уменьшит численность, чем восстановит…

Я умолкаю, но Док отвечает не сразу. Чем дальше, тем яснее я понимаю, что прав. Увеличить популяцию с помощью Сезона — идиотски безнадежная идея.

— Ну, в некоторые поколения у нас было по два Сезона, — оправдывается Док. — И мы следили за тем, чтобы у некоторых женщин рождалось по нескольку детей.

Мгновение мы просто смотрим друг на друга.

— Несколько поколений назад, — наконец начинает Док, и голос его звучит глухо, будто он признается в преступлении, — было решено снизить прирост населения. У нас и так не хватает продуктов питания.

— И каков план, если не будет хватать еды? — спрашиваю я.

Док тихо смотрит на меня, и я вижу, он оценивает, стоит сказать мне правду или нет. От корабельщиков я могу требовать правды и буду уверен, что они скажут. С Доком приходится ждать и надеяться. Док был за использование фидуса, но и Ориона он поддерживал — в конце концов, когда Старейшина приказал убить его, Док ослушался приказа. Думаю, он еще не решил, достоин ли я занять место Старейшины и Ориона.

Но, судя по всему, правду мне доверить можно. По крайней мере, на этот раз.

— По приказу Старейшины, — говорит он наконец, — у нас имеется запас из трех тысяч черных медпластырей.

— Черных? — удивляюсь я. Никогда еще не видел черных пластырей.

Док коротко кивает.

— В том случае если корабль перестанет справляться с поддержанием жизни, черные пластыри будут распределены среди обитателей корабля.

Теперь я понимаю, зачем они нужны. Черные медпластыри — это быстрая смерть вместо медленной.

16. Эми

Ставлю последнюю картину Харли на кровать и отступаю назад. Его смеющиеся глаза оказались прямо на уровне моих, но эффекта Моны Лизы нет — мне не кажется, будто он смотрит на меня.

— Так, — вслух говорю я нарисованному Харли, — ну и где эта подсказка, которую обещал Орион?

Трогать краску мне страшно — не хочу случайно что–нибудь испортить. Вместо этого внимательно оглядываю мазки в поисках какого–нибудь скрытого сообщения от Ориона.

Я теряюсь в картине — там лицо Харли, и звезды, и маленькая золотая рыбка плавает у его лодыжки. Там все мои воспоминания о нем. Как сумел человек, которого я знала так недолго, оставить у меня в душе такой неизгладимый отпечаток? Видя его счастливым и свободным, я вспоминаю о Харли кое–что важное, ту самую искру, ту радость, то нечто, из–за чего мне так хочется, чтобы он сейчас оказался тут.

Расфокусирую взгляд, стараясь смотреть сквозь изображение на само полотно. Но там ничего нет.

Провожу ладонями по забрызганным краской граням картины. Снова ничего.

Потом переворачиваю.

До сих пор я еще ни разу толком не смотрела на оборотную сторону. Но теперь сразу замечаю бледный, почти невидимый эскиз, сделанный, кажется, углем или карандашом. Прищурившись, наклоняюсь, потом беру картину в руки и подношу к свету.

Какой–то маленький зверек — и это не рисунок Харли; у него все выходило куда более реалистично. Эта мультяшка немного похожа на хомяка, но у нее преувеличенно огромные уши… кролик. А рядом с ним круг… точнее, приплюснутый круг, овал. В центре его крошечный квадрат, похожий на те супертонкие карты памяти, которые мама покупала для своего навороченного фотоаппарата. Он приклеен к холсту, но легко отрывается, стоит подцепить ногтем.

Поднимаю штуковину на кончике указательного пальца. Это черный пластик, обрамляющий тонкую золотую полоску с переплетенными серебряными нитями схемы. Для чего он? Кажется таким знакомым. Переворачиваю, но с другой стороны там только пластмасса.

И тут до меня доходит: точно, я уже видела такое. Бросаюсь к столу и беру экранчик, на котором смотрела первое видео Ориона. В маленький разъем в углу экрана вставлен точно такой же кусочек пластмассы. Эта штука с картины Харли и правда вроде карты памяти… еще бы разобраться, как ее заменить.

Снова, прищурившись, оглядываю картину в надежде найти еще подсказку.

И тут замечаю прямо под рисунком крошечные, едва читаемые слова.

«Следуй за мной в кроличью нору».

— Все страньше и страньше, — констатирую я.

Чтобы добраться ко мне после вызова, Старшему понадобилось примерно две с половиной секунды.

— Что случилось? — спрашивает он, влетая в дверь.

Глядя, как он окидывает комнату глазами, выискивая, от какого бы дракона спасти свою прекрасную даму, я начинаю смеяться.

— Как ты так быстро добрался?

— Я был в кабинете у Дока.

Смех стихает. И в тишине мне снова вспоминается то, как он назвал меня, как слово слетело с его губ.

— Слушай, Эми, извини. — Открываю было рот, но Старший добавляет: — Честно. Я не хотел так говорить. Мне очень стыдно.

— Мне тоже, — отзываюсь я, опуская взгляд на руки. Глупо цепляться за слова, когда нужно думать обо всем корабле. Между нами стелется тишина, но он, по крайней мере, не отворачивается.

— Ну, — начинает наконец Старший, — так что случилось?

— Ничего. Просто… тут кое–что странное. Смотри, что я нашла.

Показываю ему маленький черный чип с картины и экран из Дантового «Ада».

— Карта памяти, да еще и вид–экран к ней! — со смехом восклицает Старший. — Сто лет таких не видел! Сейчас везде уже только пленки.

— И как они работают? — спрашиваю, протянув ему то и другое.

— Это обычный цифровой экран, — объясняет Старший, аккуратно вынимая одну карту памяти и вставляя другую. Квадратный чип прилипает к экрану, будто притянутый магнитом. — Он как пленка, но работает только вместе с карточкой. — Кладет старую карту на угол стола, потом переворачивает вид и проводит по нему пальцем. На экране загорается квадрат.

— Дай–ка мне. — Забираю у него экран и прижимаю большой палец. Квадрат гаснет, и тут же автоматически начинает проигрываться видеозапись.

— Это… это криоуровень, — шепчу я. Угол съемки такой, будто видео с камеры наблюдения.

Старший качает головой.

— Не может быть. Тамошние камеры наблюдения вышли из строя перед тем, как Орион начал…

Начал отключать замороженных.

Несколько мгновений на экране ничего не происходит. Я уже собираюсь спросить Старшего, не нажата ли случайно пауза — или, может, что–то неисправно — и тут где–то в углу начинается шевеление.

Сначала появляется тень, скользит по полу похожая на скрюченную руку.

А потом…

— Это я… — шепчет Старший.

Поднимаю взгляд, удивленная его взволнованным тоном.

— Давай… э–э–э. Давай не будем это смотреть. Мне кажется, не стоит.

Он порывается остановить видео, но я перехватываю его руку.

— Почему? — спрашиваю требовательно.

Старший кусает губу, на лице его написано беспокойство.

На экране Старший крадется дальше. Видео без звука, и он выглядит очень странно, замирая, словно услышал что–то. Помедлив секунду, поворачивается к дверце ледяного морга. Открывает ее и вытаскивает контейнер.

И тут я уже не смотрю на него. Я смотрю на себя.

Это я, вмороженная в лед. Недвижная. Я выгляжу мертвой. От ужаса губы кривятся. Это моя плоть, мое тело. Обнаженное. А это Старший, и он смотрит на меня голую.

— Старший! — верещу я и влепляю ему затрещину.

— Я не знал тебя тогда! — говорит он.

— А я не знала, что ты такой извращенец! — огрызаюсь в ответ.

— Прости! — уворачивается он.

Старший на экране вдруг вскидывает голову, снова притягивая наше внимание к видео. Но, постояв немного, настороженный, как встревоженная птица, он снова оборачивается ко мне. Поднимает руку — она слегка дрожит — и кладет ее на мой стеклянный ящик, прямо поверх того места, где должно быть сердце. И тут вдруг подскакивает на месте, испуганный каким–то звуком, и сматывается из кадра.

— И ты вот так сбежал? — спрашиваю. Мне это и так известно, он уже признался… но смотреть все равно тяжело. Видеть, как бездумно он оставил меня там, совсем беспомощную.

Старший выглядит несчастным. Он не смотрит на экран, только на меня, и лицо у него такое, будто ему хочется, чтоб я наорала на него, дала в нос и наконец простила.

Но я уже и не сержусь… по крайней мере, мне теперь больше грустно. А еще немного противно. Не знаю, как описать этот горький вкус желчи на языке, поэтому не говорю ничего, а просто снова смотрю на экран.

Несколько минут ничего не происходит. Тонкая струйка конденсата стекает с моего стеклянного гроба и с тихим плеском бьется о пол. Начинаю оттаивать.

И вдруг я понимаю, что не хочу это видеть. Не хочу смотреть, как просыпаюсь. Не могу снова пережить ощущение, будто тону в криорастворе, давясь трубками, торчащими из горла. Закрываю глаза и отворачиваюсь, хотя мой контейнер на экране оттает еще очень не скоро. Но тут Старший изумленно втягивает воздух, и мой взгляд снова прилипает к экрану.

Появляется новая тень — она шире и длиннее, но тоже медленно крадется к моему замороженному телу. Луч света выхватывает из темноты паутину шрамов, бегущую по шее за левое ухо.

Орион.

Первая его реакция — засунуть меня обратно в холодильник. Он запирает дверь и поворачивается, чтобы уйти.

Но вдруг медлит.

Долгое мгновение он смотрит куда–то за кадр, в том направлении, куда ушел Старший, и задумчиво постукивает пальцем по крышке криокамеры. А потом медленно, вдумчиво вынимает меня обратно. На секунду опускает взгляд.

И уходит.

Орион сказал, что ему пришло в голову отключать замороженных, когда он увидел, что Старший разморозил меня. Вот оно. В этот самый момент он понял, как легко убить тех, кто не может защищаться.

Картинка сменяется помехами.

— Вот зачем он сломал камеры на криоуровне, — говорит Старший.

Ну, как минимум, это одна из причин.

Он опускает вид–экран на мой стол и встает. Волосы падают ему на глаза, но я все равно вижу, что он смотрит на меня. Ждет реакции.

Вот только я не знаю, как реагировать. Не знаю, что думать обо всем этом. О том, как Старший смотрел на меня, о том, что Орион едва взглянул. Мозг отказывается функционировать.

— Эми?

Старший вскидывает голову; в глазах у него паника. Это не он говорил.

Мы одновременно бросаемся к экрану на столе. Помех больше нет.

Экран заполняет лицо Ориона — он так близко, должно быть, в паре дюймов от камеры.

Перед тем как картинка гаснет, тишину заполняет ясный голос:

— Эми? Ты готова? Готова узнать правду?

17. Старший

Экран темнеет. Последний вопрос Ориона повисает в воздухе, но во взгляде Эми только то, как я вынул ее из криокамеры.

— Эми? — нерешительно шепчу я.

Она проводит рукой по лицу. Глаза у нее красные.

— Эми?

— Неважно, — надтреснуто говорит она. — Что сделано, то сделано.

Ее слова выжигают меня изнутри. То, что сделано, сделано мной. И как бы я ни хотел, чтобы она видела меня так, как вижу ее я, чтобы хотела меня так, как хочу ее я, она никогда не сумеет забыть, как я вынул ее из камеры и сбежал. Неудивительно, что она не хочет перебраться ко мне на уровень хранителей.

Хочется врезать тому, кто заставил Эми это видеть. Кулаки сжимаются сами собой. Я, конечно, и теперь не зашибись какой герой, но разве обязательно было показывать ей, каким идиотом я был раньше!

— Кто тебе ее дал? — спрашиваю хмуро.

— Орион. — Ее голос звучит уже спокойно, ясные зеленые глаза смотрят мне в лицо.

— Что?

— Орион. Ну, почти. Он оставил мне вай–ком. А на нем была надпись, видишь? — Она подносит мне вай–ком. — Это из книги. Книга подсказала мне искать на картине, а там… это.

— Зачем он оставил тебе сообщения? Во что он играет?

Эми медлит, но потом протягивает мне карту памяти, которую я отсоединил от экрана. Нажимает пальцем на сканер, и запись начинает проигрываться. Голос Ориона рассказывает об аварийном плане, просит ее помощи, если ему не удастся и — не могу не заметить — если ей покажется, что я тоже провалюсь.

— Где ты ее взяла?

— Я же сказала. Орион оставил подсказки.

— И ты думаешь… если сыграть в его игру и найти подсказки, то… что?

— Не знаю, — отвечает Эми. — Но он все время говорит, что решение должен принять кто–то с Сол–Земли, и это наводит на мысли…

Вспоминаю, как первый корабельщик Марай Рассказывала мне о том, что Орион заставил их скрывать информацию о поломке двигателя и что вскоре Старейшина пытался его убить. Если в этих записях есть что–то о том открытии, из–за которого Старейшина хотел его смерти, может, мы найдем способ снова запустить «Годспид».

Не верится. Возможно, за этим дурацким поиском подсказок и сообщений скрывается решение проблемы двигателя! Если так, то…

— Нужно его разбудить, — говорю я.

Эми смотрит на меня так, будто я предложил снова устроить на корабле Сезон.

— Мы могли бы, — не отступаюсь, — его разбудить. Заставить рассказать, что он знает.

— Он не заслуживает того, чтобы проснуться. — Эми выплевывает эти слова со страстью, какой я от нее не ожидал.

— Но Эми…

— К тому же, — быстро добавляет она, — мы уже не сможем доверять ему, если разбудим. Думаю, — она стучит пальцем по вид–экрану, — ничего правдивей, чем это, мы от него теперь все равно не получим.

Покусываю нижнюю губу. Ей бы, конечно, не понравилось то, что я думаю об Орионе. А ведь он, возможно, был в чем–то прав. Не в том смысле прав, что начал убивать, не в этом. А в том, что пошел против Старейшины, узнал все, что от него скрывали, и поступил так, как посчитал нужным. Это было смело, и мне даже немного завидно.

Хорошо, что Эми не умеет читать мысли.

— В последнем видео не было подсказки. Скорее всего, ее нужно искать вот тут. — Она поднимает последнюю картину Харли и, перевернув, показывает мне рисунок кролика и надпись: «Следуй за мной в кроличью нору».

— Думаешь, он спрятал что–то в кроличьем питомнике? — спрашиваю я с сомнением. В конце концов, кролики даже и нор–то не роют, а делают гнезда — они ведь больше сол–земных кроликов, даже ближе к зайцам.

— Вроде того, — кивает она. — Или, может быть, он снова имеет в виду книгу.

А–а–а. Ясно. Я не идиот. Эми тоже не думает, что ключ в питомнике, она просто пытается отвлечь меня. Наверное, уже и книгу определила.

Но если ей нужно побыть одной, это меньшее, что я могу ей дать, — пусть даже пропасть между нами ширится со скоростью потопа.

Смотрю, как Эми молча готовится к тому, чтобы выйти к людям из своего убежища. Она заворачивает волосы в длинный платок и скручивает в низкий узел. Прячет крест под одежду и берет куртку с капюшоном. Все это она проделывает такими быстрыми, отточенными движениями, как будто повторяла уже множество раз. Мне противно видеть, что скрываться вошло у нее в привычку. Но я ее не останавливаю.

Мы молчим до тех пор, пока не выходим на дорогу к Регистратеке.

— Уверена, что не хочешь, чтобы я пошел с тобой?

— Уверена, — отвечает Эми; не знаю, почему ее голос звучит так тихо — из–за нескольких слоев ткани или из–за того, что она пытается не показывать страх. Что бы она от меня ни скрывала, она намерена разбираться с этим сама.

Прибавив шагу, Эми направляется к Регистратеке, и мне остается лишь свернуть налево и идти в поля, хотя мы оба знаем, что следующая подсказка Ориона наверняка в книге. Вид у нее такой… смиренный: капюшон надвинут на голову, спина сгорблена, взгляд уперся в землю.

— Нет. — И через несколько шагов я уже рядом с ней. Беру ее за локоть.

— Нет?

— Я знаю, ты еще сердишься, — начинаю я.

— Да нет, я…

— Сердишься, и это ничего, я заслужил. А еще ты пытаешься показать, что ты сильная, что я тебе не нужен, но это не значит, что нам обязательно расходиться. Хватит упрямиться. Слушай. — Я делаю паузу и продолжаю тише: — И еще я знаю, что ты о чем–то мне не говоришь. Ничего, твои секреты — это твои секреты. Но если это что–то тебя пугает, я не позволю тебе бояться в одиночестве. Так что я пойду туда, куда пойдешь ты, и наоборот.

Эми открывает рот, чтобы возразить.

— Никаких возражений, — говорю я.

И в первый раз за целую вечность улыбка добирается до ее глаз.

Первым делом мы идем в питомник, хотя мне совершенно ясно: Эми считает, что ответы спрятаны в Регистратеке. С самого моего выступления мы не сказали ни слова, но примерно между полями с соей и арахисом молчание становится каким–то легким и дружелюбным. Не неловким, не странным — мы просто идем рядышком по тропинке.

Прямо перед поворотом на кроличье поле тропа сужается, мы оба одновременно шагаем к центру. Я случайно касаюсь ладонью ее руки, но тут же отдергиваю и на всякий случай опускаю руку в карман, чтобы быть уверенным, что это не повторится. Бросаю взгляд на Эми, проверяя, заметила ли она, и в тот же самый момент она поднимает глаза. Она улыбается, и я улыбаюсь тоже, она толкает меня плечом, я толкаю в ответ, и мы беззвучно смеемся.

А потом вдруг дорогу нам перебегает кролик.

— Странно, — говорю я. — Как это он умудрился сбежать?

— Забор сорвали. — Эми показывает рукой туда, где хлипкая проволочная сетка оторвана от столба и смята, так что сквозь дыру может спокойно пройти человек.

— Как ты думаешь, что–то случилось? — шепчет она.

Я не отвечаю. Нет нужды. Тело, лежащее посреди поля, и так достаточно красноречиво.

18. Эми

На кроличьем поле я впервые почувствовала ужас. Не страх, нет — страхов я и раньше в жизни натерпелась и на корабле, и на Земле. Но ужаса я не знала до того момента, как посмотрела в глаза девушке с фермы и поняла, что внутри у нее пустота.

Вот и сейчас, когда Старший переворачивает тело лицом вверх, я снова вижу в глазах этой девушки пустоту.

Падаю на колени рядом с ней. Старший подносит руку к шее — сообщает Доку и полицейским. Но уже поздно. Слишком поздно.

Внутри закипает отвращение, но разум все же отстраненно регистрирует подробности. Руки девушки широко раскинуты, на запястьях — темно–фиолетовые синяки. На шее — следы пальцев. Юбка задрана. Широко распахнутые глаза немигающе уставились в металлическое небо. У босой ноги копошится крупный кролик. Ноги испачканы в траве и земле, будто она бежала и падала. Я бережно натягиваю подол юбки на колени, расправляя так, что она почти скрывает грязь, а потом опускаю девушке веки.

— Кто мог такое сделать? — спрашивает Старший.

«Мы можем делать что хотим», — сказал тогда Лютор.

Открываю рот, но слова застревают в горле. Пытаюсь вытолкнуть их силой, но в итоге издаю лишь почти беззвучный испуганный писк.

— Что случилось? — слышится голос бегущего по полю Дока. Кит, его помощница, следует за ним.

Док принимается осматривать тело. Я ему мешаю, конечно, но у меня нет сил подняться — в конце концов Кит берет меня за локоть и поднимает с земли. Отведя в сторону, поворачивает лицом к стене, прочь от зрелища смерти.

— Вот, — говорит она, протягивая мне что–то. Маленький зеленый пластырь.

— Нет, — на автомате отвечаю я. Лекарствам на этом корабле я не доверяю.

— Это поможет успокоиться, — не отступает Кит.

— Нет.

Снова поворачиваюсь к телу. Старший с Доком оба сидят на коленях рядом с девушкой и взволнованно переговариваются. Спорят.

— Старший! — звучит с дальнего края поля. К нам бежит корабельщица — высокая, стройная, с безукоризненной прической. Старший встает.

— Марай, спасибо, что пришла.

— Ты приказал, — просто говорит она.

Все трое стоят над телом, не обращая на меня никакого внимания. Старший с Доком обсуждают вскрытие, а Марай быстро набирает что–то на пленке, пальцы так и порхают. По команде Дока Кит убегает готовить палату для процедуры. Вскоре приходят еще люди — все как один в жестких темных костюмах, какие носят главные корабельщики. Они говорят с Марай и Старшим, а потом отправляются выполнять поручения — один ловит сбежавших кроликов, другой чинит изгородь. Третий привозит электрическую тележку и грузит на нее тело убитой.

Все это время я стою в уголке и никак не могу отвести взгляд от лица девушки, от ее закрытых глаз. Мне вспоминается то, как она плакала и не могла понять почему.

Движения Старшего полны деловитой стремительности. Он моложе всех на корабле, даже я почти на год старше него, но стоит ему отдать приказ, и люди бегут выполнять. Хоть я никогда не сомневалась, что из Старшего выйдет идеальный командир «Годспида», мне еще не приходилось смотреть, как он руководит. По крайней мере, не в такой напряженной ситуации. И хотя это лишь доказывает, что он способен командовать кораблем, как я всегда и считала, но в то же время заставляет меня чувствовать себя еще более одинокой. Я не знаю его. Или, если точнее, я знаю только одну его сторону. Я знаю Старшего, который добр и предан, как щенок, но вот этого человека, раздающего взрослым приказы, которые тут же выполняются, я не знаю. Этот Старший никогда еще не был для меня таким чужим.

— Я постараюсь собрать как можно больше образцов ДНК во время вскрытия, — говорит Док, глядя, как двое корабельщиков кладут тело на тележку.

Мне хочется сказать: думаю, я знаю, кто это сделал.

— Как ты считаешь, мы сможем идентифицировать убийцу? — спрашивает Старший. — Я дам тебе доступ к базе данных биометрического сканера.

Док идет следом за тележкой.

— Возможно, под ногтями что–то есть. Если нет, полагаю, в данном случае осталась семенная жидкость. Возможно, понадобится пара дней, чтобы провести тесты и прогнать результат через все записи.

Мне хочется сказать: я говорила с ней только Раз, но, кажется, знала ее лучше, чем любой из вас.

Когда Док уходит, Старший подзывает корабельщиков.

— Шелби, посмотри, есть ли у нас записи с камер наблюдения за тот период, когда на девушку могли напасть. Бак, пожалуйста, проверь, не был ли кто из здешних фермеров свидетелем того, что здесь произошло.

Открываю рот. Мне хочется сказать: я сейчас сломаюсь, кто–нибудь, держите меня, чтобы куски не рассыпались.

Но не издаю ни звука. Я чувствую, как на шее сжимаются руки, сдавливают горло. Сухо сглатываю. Его здесь нет. Уже нет. Он убил ее и ушел.

Снова пытаюсь заговорить. Я должна заговорить, обязана заговорить.

Но не могу.

Вместо этого я бросаюсь бежать.

Все тело возбужденно трепещет — я уже сто лет не бегала. Слишком сильно боялась, чтобы совершать ежедневные пробежки, но и сейчас бегу не так, как на тренировке. Я бегу так, как будто ветер, хлещущий по бокам, помешает мне развалиться на части.

Мимо изгороди, по тропинке, мимо соевых полей. Добравшись до главной дороги, соединяющей Регистратеку и Больницу, поворачиваю к первой. Не знаю почему. Казалось бы, я должна ненавидеть это место, ведь там я в прошлый раз видела Лютора. Но если я в чем–то и уверена на этом корабле, так это в том, что там дожидается подсказка Ориона, и если мне удастся ее найти, может быть, получится хоть что–то исправить.

Не сбавляя темпа, вбегаю в холл, проношусь мимо людей, сгрудившихся у стенных пленок, и спешу к залу художественной литературы. Толкаю дверь так сильно, что она отскакивает от стены, и останавливаюсь только у нужного мне стеллажа.

Стащив тяжелую книгу с полки, стараюсь отдышаться. На обложке вытиснена картинка — девочка, дерево и улыбающийся кот. Переплет потрескался от старости, картинка поблекла. С колотящимся сердцем несу книгу на стол в середине комнаты и, рухнув в кресло, с размаху опускаю ее на металлическую столешницу. При глухом шлепке обложки о металл мне прямо видится укоризненный взгляд Старшего. Он трясется над книгами, будто они сокровище — тут так и есть, наверное. Но вот у моего папы все книги были с загнутыми уголками и разваливались от частого чтения — и мне так нравится больше.

Открываю книгу и читаю на титульном листе:

Приключения Алисы в Стране чудес

Льюис Кэрролл

Коллекционное издание

Аннотации и критика © 2022

Я уже видела эту книгу. Не именно эту, но такую же. Она входила в обязательный список на курсах углубленного изучения литературы у меня в школе в Колорадо. Я собиралась туда ходить в следующем году.

Мы улетели, и я не успела закончить одиннадцатый класс.

В школе эти книги были совсем новыми. А теперь эта разваливается от старости, хоть и хранится в помещении со специальными условиями.

Захлопываю книгу, от нее поднимается маленькое облачко пыли. И от затхлого запаха старой бумаги и высохших чернил что–то внутри меня, то, что я так старалась удержать, ломается.

Роняю голову, прижимаясь лицом к лукавой улыбке Чеширского кота, и рыдания душат меня. Вспоминаю, как задыхалась раньше, с трубками в горле, как растаяла, поднялась из ледяной каши, и еще раз, когда Лютор сдавил мне шею рукой. А потом вспоминаю девушку из кроличьего питомника, которая тоже задохнулась. И, вспомнив, никак не могу вдохнуть — точно так же, как она не могла.

Она умерла в страхе и одиночестве. Я не мертва, но мне тоже одиноко и страшно.

19. Старший

Вот ты где, — говорю я, открыв дверь. Эми сидит посреди галереи на втором этаже Регистратеки, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками. Рядом открытая, но заброшенная лежит потрепанная толстая книжка. В зале изобразительного искусства царит бардак: с одной стороны навалены скульптуры и картины прошлого поколения художников, а с другой — стену подпирает куча холстов, в основном принадлежащих кисти Харли, но также и некоторых других художников. Искусство на «Годспиде» не особенно уважают, и хоть Орион попытался придать залу вид настоящей галереи, даже его самого больше занимали книги, чем картины.

— Как ты меня нашел? — спрашивает Эми, когда я приземляюсь на пол рядом.

Дергаю за вай–ком у нее на запястье.

— Вообще–то у них есть локаторы.

Она молча кивает и кладет голову мне на плечо. Длинные рыжие волосы струятся по моей руке.

— Жаль, что ты это видела.

— Жаль, что это случилось. Ты… — Эми не смотрит на меня. — Ты выяснил, кто это сделал?

— У нас есть несколько подозреваемых. Второй корабельщик Шелби сказала, что какой–то фермер вчера кричал в Регистратеке, мол, будет делать что хочет…

Исподтишка наблюдаю за ней. Шелби сказала, что этот фермер кричал на Эми. Она ничем себя не выдает, но я вижу в ее глазах тайну, которая так и рвется наружу.

— Почему ты убежала? — спрашиваю я тихо.

Мелькнуло коричневое пятно — только ее и видели. Мне не понравилось, что она бежит одна, но не мог же я бросить расследование на глазах у корабельщиков — нужно было сначала удостовериться, что у них есть все данные, чтобы найти убийцу. Ожидая возможности ускользнуть, я следил за ней по карте вай–комов.

— Решила не терять времени и начать искать подсказку, — отвечает она надтреснуто.

— Нашла что–нибудь? — Я делаю вид, будто не замечаю, что она плакала. Смерть этой девушки, кажется, расстроила ее сильнее, чем кого–либо на корабле.

Эми придвигает книгу ко мне. То, как спокойно она елозит книгой — книгой! с Сол–Земли! — по полу, заставляет меня поморщиться, но я молча подбираю ее. Читаю название и пролистываю несколько страниц.

— Почему ты думаешь, что подсказка тут?

— Алиса спускается за кроликом в кроличью нору, — отвечает она, открывая одну из первых глав. Кажется, ей трудно даже касаться меня, не то что смотреть в глаза. — Я думала, все сходится. Но, видимо, нет.

Смотрю на иллюстрацию к главе: девочка в пышном платье с любопытством заглядывает в нору под деревом.

— Почему ты пришла в галерею? — спрашиваю я, закрыв книгу и аккуратно положив ее рядом.

— Сюда никто не ходит, — говорит Эми тихо. — Я не хотела оставаться в зале литературы. Подумала, что тут меня никто не найдет.

Интересно, отношусь ли я к этому «никто».

Эми все теребит вай–ком на запястье, оставляя розовый след. Мне хочется протянуть руку и остановить ее, но вместо этого я принимаюсь вертеть в руках книгу. Я не могу понять Эми, но, может быть, если я пойму подсказку, то смогу вытянуть ее из этой мысленной раковины, в которой она захлопнулась.

— Хм.

Эми резко переключает внимание на меня.

— Что? Что «хм»?

Показываю ей заднюю обложку.

— «Другие произведения Льюиса Кэрролла, — читаю я вслух. — «Алиса в Зазеркалье»».

— И что? — Эми смотрит с любопытством.

— Первая подсказка была на обороте картины, так? — спрашиваю я. Эми жестом просит продолжать. — Ну, может, и вторая тоже.

— «Зазеркалье» — это книга, — говорит Эми. — А не картина.

Не отвечая, я вскакиваю и направляюсь к куче у стены. Харли столько всего нарисовал, а галерея настолько мала, что каждую картину повесить просто невозможно. Торопливо пролистываю холсты, точно зная, какой мне нужен.

— Есть одна, Харли нарисовал ее после того, как Кейли, его девушка, покончила с собой. Я помню, когда он закончил… Орион назвал ее «его шедевром». — Эми смотрит на меня с сомнением. — Что такое?

— Ты правда думаешь, он стал бы снова прятать подсказку в картине?

— Почему нет? — Пожимаю плечами, не отрываясь от холстов. — Он оставлял подсказки специально для тебя, но… он же почти тебя не знал. Может, увидев, как быстро ты сдружилась с Харли, он решил, что лучше всего связать подсказки с его картинами. — Эми не замечает горечи в моем голосе. Даже Орион видел, что Харли был ей ближе, чем я.

— Так и где эта картина? — спрашивает Эми.

— Не знаю. Раньше висела тут.

— Где? — Эми перебралась в центр зала, к единственной стене, на которой ничего не висит.

— Да как раз тут, — говорю я и, добравшись до конца первой стопки, приступаю ко второй. — Короче, Орион сказал Харли, что у всех хороших картин должно быть название. Харли не считал, что это обязательно, но Орион не отступил и назвал картину…

— «Зазеркалье», — говорит Эми.

— Ага. — Оборачиваюсь на нее. Она склонилась к табличке на пустой стене.

— «Зазеркалье», картина маслом. Художник: Харли, фермер, — читает она. Потом поворачивается ко мне. — Но где она? Крюк есть, картины нет.

— Тут ее тоже нет, — докладываю я, закончив со всей кипой.

— Видно, серьезная была вещь, только у нее одной есть табличка.

Эми права. Во всем зале беспорядок, только на этой стене все аккуратно. Наверно, она должна была быть в центре внимания, хоть теперь внимание привлекать и не к чему.

— Орион дает картине название, вешает в центре зала, не ленится заказать табличку… это просто обязана быть следующая подсказка. — Зеленые глаза вглядываются в мое лицо, будто пытаются разглядеть там картину Харли.

Я подхожу к Эми, окидывая взглядом пустую стену.

— Но где же сам холст?

20. Эми

— Кто мог его взять? — спрашиваю я. — Кто–то из близких Харли?

— У него было не так уж много друзей. Я… Барти, Виктрия.

— Кто–то из них?

Старший качает головой. Я его понимаю — Барти слишком серьезный, ему не пришло бы в голову красть картину, а Виктрия, хоть на нее это больше похоже, взяла бы портрет Ориона, а не Кейли, судя по эскизу в комнате.

— И Док не стал бы.

Фыркаю. Нет, Док не стал бы.

— Если только…

— Что?

— Родители Харли могли…

Меня это почему–то удивляет. Я как–то даже не задумывалась, что Харли появился на свет у каких–то людей, в семье. Он просто… был. И хоть я в курсе, что жителей Больницы специально отделяли от остальных фермеров, мне ни разу не приходило в голову, что у Харли есть на свете что–то, кроме Больницы и звезд.

— Пойдем, — говорит Старший. — Проверим.

За все время на «Годспиде» я, кажется, никогда не проходила корабль из конца в конец. Пробегала десятки раз — пока не выдохся фидус, — но вот пешком не проходила ни разу.

Мы отправляемся той же дорогой, как шли в поля, но на развилке сворачиваем влево, а не идем вперед. Бросаю взгляд в ту сторону — изгородь уже починили, все снова выглядит мирно и спокойно. Несколько кроликов лениво прыгают в траве, нюхая землю в том месте, что всего пару часов назад лежала их мертвая хозяйка.

— Расскажи мне о картине, — прошу я, отчаянно пытаясь стереть всплывший перед глазами образ убитой девушки.

— Картина офигительная, — начинает Старший. — Но не знаю… немножко странная, наверное. Обычно Харли рисует с натуры, а там… другое. Там нарисована Кейли перед самой смертью.

В принципе нет ничего удивительного в том, что смерть Кейли заставила его нарисовать странную картину — в конце концов, второе и последнее сюрреалистическое полотно он посвятил смерти собственной.

— Ее самоубийство… Это было неожиданно. Из всех нас, наверное, я скорее подумал бы, что это будет Харли…

— Ты думал, что Харли покончит с собой? — спрашиваю я.

— Он пытался. Один раз до Кейли. Два раза после. Три… — исправляется он.

Забыл третью попытку, которая оказалась удачной.

— Сразу после ее смерти, — продолжает Старший, — Харли начал эту картину. В смысле, вот прямо сразу после — взялся за холст в тот же день, как мы нашли ее тело, рисовал всю ночь. В конце концов Доку пришлось усыпить его пластырем. Только когда он уснул, я смог вынуть кисть у него из рук. Он сжимал ее так сильно, что на пальцах остались следы.

Голос Старшего кажется таким далеким. Крошечные пушистые желтые цыплята пищат, когда мы проходим мимо. Прямо над нашими головами ярко светит солнечная лампа, зарывая наши тени в пыль у ног. Перед нами раскинулся Город: уже видно копошащихся людей, но еще нельзя разобрать лиц, а Регистратека с Больницей остались настолько далеко позади, что я не чувствую взглядов. Опустив капюшон и развязав волосы, наслаждаюсь прохладным воздухом на коже.

Здесь, на этом клочке корабля, где нет никого, только Старший, мне не страшно.

Он бредет по тропе, опустив глаза. На лице его застыло беспокойство. Мне знакомо это — когда молчание и тайны выедают тебя изнутри.

Касаюсь его локтя, и он в изумлении замирает.

— Расскажи мне, как она умерла.

21. Старший

Мне было тринадцать, и я еще жил в Больнице. Корабль должен был приземлиться через пятьдесят три года и сто сорок семь дней, и предполагалось, что я выведу жителей «Годспида» в новый мир. Я пробыл в Больнице достаточно, чтобы понять, что ближе Харли у меня никого нет, что Док в принципе неплохой человек и что уже недолго осталось до того, как меня — наконец–то — начнут готовить к посту Старейшины.

Все было хорошо.

Поначалу.

Харли надоумил меня залезть на статую Старейшины времен Чумы, которая стоит в саду Больницы. Я сам выше постамента не забрался, а вот он повис на левой руке и теперь смотрел в сторону пруда у стены корабля.

— В воде плавает что–то большое, — сказал Харли. Потом перевернулся и отпустил руки, с глухим звуком приземлившись на пластиковое покрытие тропы. На локте Старейшины осталось фиолетовое пятно краски. — Пошли, посмотрим.

Харли был выше меня и шагал шире, и все равно мне хотелось предложить бежать наперегонки. Но он был еще и на четыре года старше, а бегать наперегонки казалось мне детским занятием.

— Я быстрее! — воскликнул тут Харли и, взметнув искусственные опилки, умчался вперед. Потом обернулся с улыбкой и едва не споткнулся о куст гортензии, протянувший на тропу цветущие ветки. В воздух взлетели мелкие синие лепестки и, спланировав мимо моих лодыжек, опустились на землю.

Я почти догнал его и уже потянулся, чтобы схватить за майку и унестись вперед… как вдруг он замер на месте.

Харли выставил руку. Она больно ударила меня в грудь, выбив воздух из легких и остановив на полном ходу.

— Какого черта ты делаешь? — прохрипел я, согнувшись.

Харли ничего не ответил.

Его лицо под каплями пота побелело, как у мертвеца. Я повернулся к пруду.

Мне сразу стало ясно, что девушка, лежащая в воде лицом вниз, мертва. Ее волосы были откинуты за голову, длинные темные пряди исчезали под водой, словно якоря, уходящие на илистое дно пруда. Руки безвольно лежали на поверхности ладонями вниз и под моим взглядом медленно опускались вниз, в глубину.

В ней было что–то…

Что–то знакомое…

По всему подолу туники шли крошечные белые точки.

Похожие на те белые цветы, что Харли нарисовал для своей девушки, Кейли. Он раскрасил ими ее любимую тунику в ту ночь, когда они восемь часов подряд расписывали комнату плющом и цветами.

Цветы Кейли.

Туника Кейли.

Кейли.

С каким–то первобытным воплем Харли бросился к кромке воды; на земле от его рывка остался глубокий красно–коричневый шрам. Разгребая воду перед собой, словно пытаясь стереть то, что видит, он ринулся в пруд.

Вода не хотела отдавать добычу. Голова Кейли опустилась ниже.

Нырнув, Харли схватил ее за запястье. Перевернул лицом к себе и дал пощечину, будто стараясь разбудить, но ее голова лишь мягко качнулась на воде. Проплыл немного, подтянул ее к себе, снова проплыл, снова подтянул. Она безропотно плыла рядом, а ее ноги и руки колыхались, как у марионетки, за все нити которой разом потянули.

Харли поскользнулся, упал на колено, нашел опору на влажном дне пруда и двинулся по густой грязи. Последним могучим рывком он вытолкнул тело Кейли на берег и упал рядом.

Из левого уголка ее рта, который она так часто изгибала в усмешке, стекала струйка мутной воды. Она бежала по щеке, собираясь на краю лица и бесцеремонно капая на землю.

Харли что–то кричал и всхлипывал, но я не понимал ни слова.

Я только и мог, что стоять над ними безмолвным свидетелем со слегка отвалившейся челюстью.

Точно так же, как у Кейли.

Левая нога ее была согнута, и колено остро торчало вверх. Одна рука лежала на животе, другая была вытянута, словно указывая на тропу к Больнице. Почему–то Харли вдруг показалось очень важным ее поправить. Он выпрямил ей ногу, пригладил брюки. Положил руки по швам и погладил большим пальцем ее правую ладонь, как делал раньше, когда думал, что никто не смотрит. Потом он обычно склонялся к ней, они целовались и забывали обо всем, кроме своей любви.

— Харли, — сказал я, разрушая наваждение, и шагнул вперед. Прохлюпав по прибрежной грязи, опустился на колени — штаны тут же пропитались теплой водой — и потянулся — к нему или к Кейли, не знаю точно.

— Не трогай ее! — зарычал вдруг Харли.

Я замешкался, а он накинулся на меня и со всей силы врезал в челюсть. Зубы стукнули на языке, во рту появился привкус крови. Я отлетел в грязь и закрылся руками.

Когда мне хватило смелости снова посмотреть на них, Харли глядел вверх, по–прежнему держа ее за руку» снова и снова гладя пальцем холодную, безжизненную ладонь — вверх–вниз, вверх–вниз.

— Почему она меня бросила? — прошептал он крашеному металлическому небу над нашими головами.

Потому что это был не несчастный случай.

Это не мог быть несчастный случай.

Кейли любила пруд. Любила плавать с золотыми рыбками. Она ныряла с горстями корма и под водой раскрывала ладони, чтобы пугливые рыбки танцевали вокруг нее и ели с рук. Никто не умел дольше нее задерживать дыхание. Никто не мог поймать ее, когда она плавала — даже Харли, хоть он всегда пытался.

Кейли не могла умереть случайно. Только не в воде.

У меня никак не выходило оторвать взгляд от ее тела.

По обеим рукам изнутри шли полосы квадратных бледно–желтых пластырей. Медпластыри Дока — те, что со снотворным. Вот… вот что ее убило. Не случайность. Ее собственное решение. Кейли легла в свою водную постель, уверившись, что никогда не проснется. Самоубийство. Мы понимали, что это так. Она уже давно говорила, как ненавидит жить в ловушке корабля. Неделями. Месяцами повторяла. Ненавязчиво — замечание тут, резкая шуточка там. Мы даже значения не придавали. Пока не…

Отведя взгляд от нее, я посмотрел на мягко плещущие, почти спящие воды пруда. Потом Дальше, через тростник и цветы лотоса на дальний берег. Мой взгляд пробежал по свежей ярко зеленой траве.

И врезался в металлическую стену.

В твердую, холодную, безжалостную металлическую стену, усеянную заклепками и запятнанную маслом и временем. Пылающими глазами я проследил шов в стене до самого верха, где он изогнулся и влился в солнечную лампу посреди потолка. За ним лежал уровень корабельщиков, а выше — уровень хранителей.

А еще выше — под тоннами и тоннами непроницаемого металла — было небо, которого я никогда не видел.

Небо, которого никогда не видела Кейли.

Небо, без которого она не смогла жить.

22. Эми

К тому времени, когда Старший заканчивает свою историю, мы доходим до Города. Я хочу сказать хоть что–нибудь, чтобы утешить его, но ведь все случилось несколько лет назад, да и все равно сказать нечего.

Я никогда еще не заходила так далеко в Город. В полдень весь уровень фермеров выглядит иначе, хоть солнечная лампа и светит одинаково что утром, когда я бегала, что днем — фальшивое солнце не двигается по небу, не окрашивает горизонт розовым, оранжевым и синим.

Город оказывается больше, чем кажется с Другой стороны уровня. Если смотреть издалека, из Больницы или Регистратеки, он словно сделан из Лего. Яркие кубики зданий громоздятся один на другом, людей едва можно разглядеть.

Но отсюда все не так. На улицах полно народу. Мужчины — и иногда женщины — бегут по мостовой, волоча за собой тележки, будто они ничего не весят. Овощи, мясо, ящики, рулоны ткани — все так и летает с одной улицы на другую, Я не ожидала, что тут так шумно. Люди зовут друг друга с разных сторон улицы, еще двое на углу кричат друг на друга, размахивая руками. Пахнет дымом — мне думается, не случилось ли чего, — но это всего лишь жаровня.

Весь Город, кажется, во власти хаоса. Вокруг столько народу. Я впервые думаю о них как об отдельных людях со своей собственной жизнью. Пытаюсь представить, как они живут. Вон тот человек за окном с хрустом разделывает ножом ребра. Может, ему скучно или он вымещает на этом несчастном мясе злобу? Вот девушка стоит, прислонившись к стене здания, потеет и обмахивается рукой — чего ради она покинула свой уютный дом, чтобы просто стоять у стены? Чего она дожидается?

И что все они будут делать, когда узнают правду? До чего дойдут разрушения, когда все поймут — а они поймут, это неизбежно, — что «Годспид» даже не двигается?

Я не поднимаю головы, опасаясь всех этих людей, которые с такой легкостью могут ополчиться на меня, а вот Старший встречает их улыбкой. Он, кажется, знает каждого, и все они улыбаются ему в ответ.

Но их улыбки гаснут, стоит им посмотреть на меня. Они шепчут: «Странная» — так тихо, что Старший не замечает. Я медленно натягиваю капюшон обратно на голову, проверяя, чтобы волосы ниоткуда не торчали.

— Семья Харли живет в квартале ткачей, — говорит Старший, ведя меня по улице. — Это в самом центре Города.

Кварталы называются по тому, что там делают. Мы, наверное, сейчас в квартале мясников — в воздухе висит стойкий запах крови, смешанный с запахом прогорклого жира. Мухи жужжат на окнах и лениво перелетают с кучи на кучу ожидающего обработки мяса.

— Можешь подождать тут минутку? — спрашивает Старший. — Я заметил кое–что, надо разобраться.

Киваю, и он входит в мясную лавку на углу. Я подбираюсь поближе, чтобы послушать. В здании пять рабочих мест, но работают только двое — оба из старшего поколения.

Один из них поднимает взгляд на вошедшего и толкает товарища локтем.

— Э–э–э, гм, здравствуй, Старейшина, — говорит он, вытирая окровавленные руки о замусоленный фартук.

Старший решает не напоминать ему, чтобы его не звали Старейшиной.

— Где остальные работники?

Мужчины нервно переглядываются. Первый снова поворачивается к корове, которую разделывал, и вгрызается ей в ляжку пилой. Другой так и стоит у стойки, не зная, что делать.

— Они… это… они сегодня не пришли.

— Почему?

Он пожимает плечами.

— Мы вчера им говорили, что они понадобятся, что Бронсен доставит как минимум три туши, но…

— Но они так и не пришли.

Мясник кивает.

— Почему же вы ничего не сделали?

Тот все продолжает вытирать руки о фартук, но чище их об эту грязную тряпку уже не вытрешь.

— Это… это, гм… это не наше дело.

— Что не ваше дело?

— Приказывать другим работать.

Старший, стиснув зубы, выходит, и вместо него прощается колокольчик над дверью.

Оказавшись на улице, он бросается прочь, и его угрюмый вид гасит приветственные улыбки встречных фермеров.

— У Старейшины никогда не было таких проблем, — тихо рычит он мне. — Люди просто не работают. Ленятся. Он никогда с этим не сталкивался. Люди слушались его, не смели отлынивать. Старейшина всегда делал все, чтобы корабль работал как часы.

— Ничего подобного, — говорю, и мои слова настолько изумляют Старшего, что он останавливается. — Ничего он не делал, — добавляю уверенно. — Все делал фидус.

Старший ухмыляется, и его злость немного бледнеет. Мы проходим мимо группки прядильщиков, которые сидят на тротуаре и беззаботно болтают, а нить скользит сквозь их пальцы. Но в следующем квартале, там, где стоят ткацкие станки, темно и тихо, ткачей в поле зрения нет. Старший обводит его тяжелым взглядом и ведет меня к железной лестнице, вьющейся по нагромождению ярко окрашенных трейлеров над рабочей зоной.

— Желтый, — говорит Старший, указывая на трейлер через три лестничных пролета. — Там Харли раньше жил.

Следую за ним вверх по лестнице. Чем дальше, тем больше пестрых пятен встречается нам на ступенях и перилах. Даже здесь Харли оставил свой след.

Старший колеблется, занеся кулак над высохшим мазком голубой краски, но потом все же стучит.

Никакого ответа.

Он стучит снова.

— Может, их дома нет? — спрашиваю я. — Сейчас разгар дня.

Когда и на третий раз никто не отвечает, Старший толкает дверь.

23. Старший

Внутри темно и воняет чем–то прокисшим. Вокруг видны следы пребывания Харли — изнутри трейлер выкрашен в белый цвет с желтыми завитками по верху. В центре комнаты стоит стол, но все стулья, кроме одного, собраны в кучу в углу, а поверхность стола захламлена обрезками ткани, ножницами и бутылочками краски — атрибутами ткацкой профессии.

— Эй? — зовет Эми. — Мне кажется, там кто–то есть, — добавляет она, кивая на занавеску, которая завешивает проход в глубь трейлера.

Делаю шаг вперед и отвожу занавес рукой. В этой комнате еще темнее, пахнет мускусом и потом. Это большая спальня, а за ней (я помню) находятся еще ванная и маленькая спальня.

Посреди кровати, свернувшись в тугой клубок, лежит Лил, мама Харли. Волосы у нее в беспорядке, но она полностью одета, хоть одежда и покрыта пятнами.

— Что вы тут делаете? — спрашивает Лил тихим, разбитым голосом.

— Где… — спотыкаюсь на имени отца Харли. — Где Стиви?

Лил, не вставая, пожимает плечами.

Эми шагает вперед, колеблется, потом садится на край кровати.

— Все нормально? — Она тянется к Лил, но та отстраняется, напуганная ее светлой кожей. Эми роняет руку на колени. Через пару секунд она поднимается и становится позади меня.

— Где Стиви? — спрашиваю еще раз.

— Ушел.

— Надолго?

Лил снова пожимает плечами.

Под одеялом у нее начинает урчать в животе.

— Давай–ка найдем тебе что–нибудь поесть, — говорю я и тянусь к ее руке. Она не пытается отстраниться, но и не реагирует на мои слова.

— Нет смысла, — говорит она. — Нет еды.

— Нет еды? — спрашиваю я и машинально бросаю взгляд на занавеску — за ней, в большой комнате, находится распределитель питания. — Он сломался? Я вызову ремонтника, пусть проверит.

— Нет смысла, — повторяет она тихо. Не обращая внимания, я связываюсь с уровнем корабельщиков и прошу выслать кого–нибудь как можно скорее.

Закончив разговор, снова поворачиваюсь к Лил.

— Что случилось? Почему ты не работаешь? Мне позвать Дока?

Она лежит, уставившись в потолок.

— Не могу работать. Краски напоминают о нем. Цвета. Везде цвета.

— Лил, — начинаю я, пообещав себе попозже все–таки вызвать Дока, — ты брала из Регистратеки какие–нибудь картины Харли?

Тут она подскакивает и садится прямо.

— Нет!

Но взгляд устремляется на одну из занавесок.

Она замечает, что я смотрю в ту же сторону.

— Они мои. Он мой сын. Был моим сыном. Это все, что мне от него осталось.

— Мы просто хотим посмотреть, — тихонько доносится из–за моей спины голос Эми.

Лил снова откидывается на подушку.

— Какой смысл? Его не вернуть. Никого из них не вернуть.

Больше она не поднимает взгляд, и мы с Эми потихоньку пробираемся к занавеске на дальней стене. Я поднимаю ее, и Эми вслед за мной проскальзывает в проем.

Это ванная. В туалете не смыто, раковина в пятнах. Мы торопливо следуем к другой занавеске.

Вот и комната Харли — точнее, это была его комната до того, как он переехал в Больницу. Следы его пребывания видны повсюду — у стены стоит кровать с тонким матрасом, на тумбочке рядом примостились часы, — но по всему видно, что в прошедшие годы эта комната служила скорее чуланом. Протиснувшись между коробками, я наконец нахожу то, ради чего мы пришли, — картину Харли «Зазеркалье».

— Какая красота, — выдыхает Эми. Наверное, и правда красиво, вот только я, глядя на нее, вижу лишь то, как было на самом деле, а не то, как изобразил все Харли.

Там сплошные яркие краски, а у меня в памяти все темное: вода, грязь, ее глаза. В верхней части картины, глядя в пруд, стоят пятеро человек: я, Харли, Виктрия, Барти и — позади нас — Орион. Для воды Харли использовал какую–то блестящую краску, а прямо под зеркальной поверхностью пруда виднеется девушка. Она плывет на спине, и ее смеющиеся глаза смотрят вперед, на поверхность. У ее пальцев резвятся золотые рыбки, а корни лотоса путаются в распущенных густых черных волосах.

— Да уж, он любил золотых рыбок, — говорит Эми.

— Их любила Кейли.

На языке появляется вкус мутной воды. Мне вспоминается, какой липкой была ее кожа. Как раздутое лицо сплющивалось под пальцами Харли.

— Давай искать подсказку, — мягко говорит Эми, оттаскивая меня от кромки воды. — Она, наверное, на обороте, как в тот раз.

Поднимаю картину к свету и переворачиваю.

— Смотри, — говорит Эми.

В центре очерченного легкими штрихами прямоугольника приклеена карта памяти. Подцепляю ее ногтем. Там же обнаруживается и новое послание, еле заметное, как и первое:

«1, 2, 3, 4. Сложи, чтобы отпереть дверь».

— Думаешь, он про ту дверь на четвертом этаже Больницы? Которая ведет к лифту на криоуровень?

— Вряд ли. Про ту он сам тебе сказал, он знает, что я за ней была. Раз подсказки оставлены для меня, думаю, он имел в виду другую запертую дверь.

— Но у нас больше нет… — начинаю я и сам себя обрываю. На корабле немного запертых дверей, притом большинство из них я могу открыть, используя биометрический сканер. Но есть целый отсек, полный дверей, заблокированных кодом, которого не знал даже Старейшина.

— Двери на криоуровне. Рядом со шлюзом.

Эми кивает.

— Скорее всего.

— Вид–экран у тебя с собой?

Она вытаскивает его из кармана, и я вставляю туда карточку. Эми проводит пальцем по окошку идентификатора. Экран оживает; на нем — лицо Ориона. Поколебавшись мгновение, Эми наклоняется ближе ко мне — так, чтобы видеть экран, но не настолько близко, чтобы нечаянно коснуться.

«запуск видеофайла»

Ориона едва можно различить в тени. Он сидит на четвертой ступеньке большой лестницы, которая исчезает из виду за ним. Его правая рука нервно, почти тревожно постукивает по колену.

— Где это он? — спрашивает Эми.

Качаю головой, сосредоточившись на видео.

Камера дрожит — Орион настраивает изображение. Голос его звучит мягко, почти ласково.

ОРИОН: Первым делом я хочу сказать, что мне очень жаль Кейли. Я не хотел ее смерти.

— Это он ее убил? — ахает Эми.

Я ничего не говорю, но в живот мне словно камень падает.

ОРИОН: Я ее не убивал. Но это почти целиком моя вина. Она догадалась. Узнала самую главную тайну Старейшины. То, что он не хотел никому раскрывать.

— Что это могла быть…

— Ш–ш–ш.

Орион, замолкнув, с трудом сглатывает, будто волнение мешает ему говорить.

ОРИОН: Эми, ты должна знать — если решишь продолжать поиски, — что убийство Кейли было предупреждением. Ее уже не вернуть, но кое–что я сделать могу. Поменять замки. Старый дурак их даже не проверил.

Орион резко умолкает. Взгляд его становится рассеянным.

ОРИОН: Я больше не знаю, что хорошо и что плохо. С самой ее смерти. Не знаю, нужно ли остальным на корабле знать то, что узнала она. Не знаю, нужно ли ей было знать правду.

Орион садится поудобнее.

ОРИОН: Не знаю, стоила ли ее жизнь спасения корабля.

Он пожимает плечами, будто допуская, что это убийство можно оправдать или хотя бы понять.

ОРИОН: Может быть, да. Может, Старейшина прав. Правда… не уверен, что она кому–то нужна.

Орион заправляет прядь волос за ухо.

Я заправляю прядь волос за ухо.

ОРИОН: Вот почему нам нужна ты, Эми. Ты поймешь. Потому что ты родилась на планете, но успела пожить на «Годспиде». Ты — единственная на корабле, кто может понять, что делать с этой тайной.

Он смотрит прямо в камеру, и мне кажется, будто мы встречаемся взглядами.

ОРИОН: Я видел оружейную. Старейшина показал. Прямо перед… В общем, я начал задавать вопросы. Например: если мы летим с мирной, исследовательской целью, как он утверждает, то почему вооружены, словно отправляемся на войну?

Бросаю взгляд на Эми, но она полностью поглощена экраном. Камень у меня в желудке, кажется, все увеличивается. Ее никогда не устраивало объяснение Ориона, почему он начал убивать замороженных — она считала мысль, будто они будут эксплуатировать рожденных на корабле, его навязчивой идеей. Вряд ли она даже поверила в то, что оружейная вообще существует, хоть Орион и говорит так убежденно.

Он оглядывается через оба плеча, охваченный внезапным страхом. На лице его то ли стыд, то ли испуг. Или даже и то, и другое.

ОРИОН: Значит, что тебе нужно сделать, Эми. Тебе нужно своими глазами увидеть оружейный склад. Ты жила на Сол–Земле, твой отец — военный. Ты должна разбираться в таких вещах. Подумай и представь, каких размеров арсенал должен быть на таком корабле, как наш. А потом сходи и посмотри.

Орион пропадает из кадра, а потом наклоняется вперед, и лицо его заполняет весь экран.

ОРИОН: А, и еще. Чтобы пройти через запертую дверь, нужен код, так? Так вот что я тебе скажу, Эми. Иди домой. Слышишь? Там ты найдешь ответ. ДОМОЙ.

На этом экран гаснет.

«конец видеофайла»

24. Эми

Домой? Домой? Какого черта он имел в виду? На Землю? Ага, сейчас. На новую планету? Тоже нереально.

— Может, он хотел сказать, что следующая подсказка спрятана внутри атласа, например? — предполагает Старший.

Ха–ха, Орион, очень смешно. Мой дом — просто книжка с картами мест, в которых мне уже никогда не побывать.

— Может быть, — отвечаю вслух. — Наверное, проверить стоит.

Старший ставит картину на пол — осторожно, бережно — и смотрит на нее через плечо, пока мы возвращаемся из крошечной спальни в ванную комнату, а потом в большую спальню. Лил все еще лежит на кровати, но, увидев нас, подскакивает.

— Вы ее заберете, да? — выплевывает она.

— Нет, — говорит Старший. — Она твоя.

Моргнув, Лил вперивает в него взгляд.

Секунду смотрит на меня, но тут же отводит глаза, похоже, просто не выдерживает моего вида.

— И я проверю, чтобы тебе доставили еду, — добавляет он. — А еще Дока пришлю. Он там новые пластыри разработал, должны помочь.

Мы уходим; Лил кивает, но не встает с постели. Я спрашиваю себя: интересно, вскочит ли она сейчас, побежит ли проверить свою драгоценную картину? Или ей уже и на это наплевать?

Пока мы спускаемся по лестнице обратно на городские улицы, Старший включает вай–ком и начинает отдавать приказы — сначала про доставку еды, потом про лекарства. Он так сосредоточен, что не замечает, что за нашим спуском следит какой–то хмурый человек.

— Где она? — спрашивает он требовательно и наклоняется вперед, так близко, что Старший пятится, пока не натыкается на перила лестницы.

— Кто?

— Лил. Ты заставишь ее работать? Потому что так не честно — я работаю, а она нет!

— Стиви, она больна. Ей нужно время. Я сообщил Доку…

— Ничего она не больна! Просто ленится! — рычит тот.

Старший поднимает вверх обе руки.

— Стиви, я делаю что могу. Она вернется к работе, когда будет гото…

Но он не успевает закончить фразу и только изумленно распахивает глаза, когда Стиви замахивается и кулаком бьет его прямо в челюсть. Старший отлетает на пол. Только ему удается подняться, держась за перила, Стиви снова обрушивает на него удар. Старший отшатывается, но на этот раз не падает.

Я не понимаю, что вскрикнула, пока сама не слышу звук, который вырвался у меня из горла. Те прядильщики, что сидели позади нас, заметили — вот они встают, бегут сюда, что–то тоже кричат и вдруг медлят, начинают перешептываться, закрываясь ладонями.

Оборачиваюсь.

— Сделайте что–нибудь! — ору я на них. В школе я насмотрелась довольно драк, чтобы понимать, что самой бросаться между ними глупо: оба на голову выше меня, один удар от Стиви — и меня надолго вырубит.

Трое прядильщиков — двое мужчин и женщина, ненамного крупнее, чем я, — выступают вперед. Но они еще далеко, а Стиви вдруг валится на землю, стискивая голову. Прядильщики удивленно останавливаются.

Старший тыльной стороной ладони вытирает кровь с губ.

— Выключи это, — хнычуще требует Стиви.

— Оно автоматически отключится через две минуты, — спокойно отвечает Старший, но в голосе его звучит холодная бесстрастность, от которой мне становится страшно. — К тому времени, думаю, ты поймешь, что бить меня — неудачная идея.

— Что ты сделал? — спрашиваю я. Его губа так кровоточит, что все десны залиты кровью.

— То, чего обещал себе никогда не делать, — бормочет Старший. — Идем.

Но он не возвращается на главную улицу, а поворачивает в переулок, ведущий к теплицам.

— Это просто трюк с вай–комом, — объясняет он, хотя я уже не ждала ответа. — Старейшина один раз провернул его на мне. Очень действенно, если надо кого–то остановить.

— Старший! — рявкают вдруг позади. Старший замирает, потом медленно оборачивается к месту преступления.

Стиви лежит на земле, скуля и хватаясь за голову. Барти, наклонившись над ним, указывает рукой на Старшего.

— По какому праву ты его так мучаешь? — рычит он. — Ты говорил, что ты совсем не такой, как Старейшина, и посмотри на себя теперь! Стоило кому–то не согласиться с тобой, и ты наказал его так, что он встать не может!

Старший, сузив глаза, бросается обратно к ним.

— Слушай! Во–первых, может он встать. Его вай–ком просто транслирует ему в ухо сильный шум. Во–вторых, он меня ударил. Ударил.

Хотя он подошел уже достаточно близко, чтобы можно было говорить нормальным голосом, они не перестают орать. У Барти за спиной болтается гитара, и на одно безумное мгновение мне кажется, что он вот–вот схватит ее и треснет Старшего по голове. Но он снова начинает кричать:

— А что ты сделаешь, когда кто–нибудь снова начнет тебе перечить? Убьешь?

— Да ладно тебе! Кончай преувеличивать!

Но никто больше, кажется, не думает, что Барти преувеличивает. Все смотрят на то, как Стиви стонет и корчится на земле.

— Не так уж это страшно, — говорит Старший Стиви. — К тому же шум должен был уже кончиться.

Но Стиви не поднимается. Интересно, он играет на публику, чтобы привлечь внимание, или ему и вправду так ужасно больно?

— Мы не можем тебе доверять, Старший. — Барти по–прежнему говорит громко, так что слышно всем. Вокруг собирается толпа — все прядильщики поднялись от своих прялок, чтобы посмотреть, что случилось. Перепачканные мукой пекари повысовывали головы из окон. Вышли мясники с рабочими ножами в руках.

— Разве я вам когда–нибудь врал? — спрашивает Старший. — Разве был нечестен с вами?

Я стараюсь не думать о том, что Старший не сказал им об остановившемся двигателе. В конце концов, это не ложь, это… просто не вся правда.

— Все, что есть в моей жизни, направлено на благо корабля, — рявкает Старший.

— Даже она? — спрашивает Барти, указывая мимо Старшего. На меня.

— Не впутывай в это Эми.

Все как один, даже Стиви, смотрят на меня, и я словно врастаю в землю.

Впервые проснувшись на «Годспиде», я отправилась на пробежку и оказалась в Городе, но он тогда был совсем другим. У всех там были бессмысленные глаза и механические движения; они пугали меня, потому что казались пустыми изнутри. Теперь в них бурлят эмоции; страх, злоба и недоверие перемешиваются в одно, выливаясь через прищуренные глаза, скалящиеся зубы, сжатые кулаки.

— Уходи, Эми, — шепчет Старший, бросая на меня тревожный взгляд. Тянусь к нему, и он легонько пожимает мои ладони, потом отпускает. — Возвращайся в Больницу. Найди место, где безопасно.

Но я хочу остаться. Хочу показать Старшему, что я не просто еще одна ошибка, которую Барти может обернуть против него. Я хочу встать плечом к плечу с ним и доказать, что не предам.

И тут вперед выступает человек.

Лютор.

Просто еще одно безымянное лицо в разъяренной толпе. Барти опять что–то кричит, Старший огрызается в ответ, и все снова переводят взгляд на их перебранку.

Все, кроме Лютора.

Его глаза впиваются в мои. Рот кривится в ухмылке, и то, как поднимаются уголки его губ, напоминает мне Гринча, который украл Рождество.

Он что–то говорит беззвучно, и хоть наверняка я не знаю что, но могу угадать слова. Я могу делать все, что хочу.

И я бегу — я мчусь — я сбегаю.

25. Старший

Я рад, что Эми ушла, нечего ей слушать нашу ссору. Меня и так злит, как ловко Барти втравил ее во все это.

И как быстро вокруг нас собралась толпа.

Касаюсь кнопки вай–кома за ухом.

— Марай, спустись сюда. Возьми с собой полицию.

Она начинает что–то отвечать, но я обрываю связь. Нужно сосредоточиться на Барти.

— А, зовешь подмогу? — скалится он.

— Зачем ты это делаешь? — спрашиваю. — Я думал, ты мой друг.

— Дружба тут ни при чем. — Его голос теперь звучит тише; эти слова только для меня, хоть все вокруг и пытаются подслушать. — Просто у нас появилась возможность превратить корабль в такой мир, в котором мы хотели бы жить.

— И для меня там нет места, значит?

— Там нет места для Старейшины. Даже если он называет себя Старшим.

Краем глаза замечаю, как по гравтрубе несутся темно–синие и черные пятна. Марай скоро будет тут, и с нею примерно полдюжины корабельщиков.

Стиви со стонами и охами поднимается на ноги.

— Все, — говорю я. — Кончилось. Давайте возвращаться к работе.

Кое–кто из толпы разворачивается и отходит. Напряжение потихоньку спадает.

— А ну разойтись сейчас же! — рявкает Марай, спеша к нам.

И вот оно опять, напряжение.

— А, последнее изобретение Старшего — полиция, — издевательски комментирует Барти, снова повышая голос. — Явились убедиться, что мы работаем и примерно себя ведем, а не то…

— Все не так… — начинаю я, обращаясь и к нему, и к Марай.

— Неужели вы не видите? — прорезает вдруг толпу новый голос. Это Лютор. Ну, конечно. Он всегда обожал распри, уже тогда, когда я еще жил в Больнице. Только теперь он даже не пытается скрывать свое удовольствие. — Он боится. Наш Старший боится. Боится вас! Вас! Вы — сила! Всех ему не победить!

— Мы можем делать что хотим! — кричит еще кто–то в толпе.

— Лидера нет, веди себя сам! — подхватывает Барти.

Другие подхватывают и начинают скандировать: «Веди себя сам! Веди себя сам!»

Марай и остальные корабельщики пытаются заглушить крики призывами к тишине. К этим словам примешиваются другие — ругательства, насмешки и угрозы. Корабельщики отвечают тем же. Словесные угрозы перерастают в действия. Марай отталкивает подобравшегося слишком близко фермера, который вдвое превосходит ее в размерах. Другой замахивается на Шелби.

Хлопаю по кнопке вай–кома.

— Вызов: всем в пределах пятидесяти футов от моего местонахождения, — командую я и, как только вай–ком сигналом оповещает о том, что соединился со всеми устройствами в этом квадрате, продолжаю: — Успокойтесь, все. Не нужно.

Несколько человек замирает; видно, что прислушались к вызову. Но этого мало.

— ПРЕКРАТИТЕ, ВСЕ! — кричу я, и мой голос отзывается эхом у них в ушах. — Оглянитесь вокруг! — командую я, и большая часть повинуется. — Это ведь ваши друзья, ваша семья. Вы грызетесь друг с другом. Не нужно. Прекратите. Ругань. Сейчас же.

Глубоко вдыхаю. Толпа практически затихла.

— А как насчет пункта распределения? — разносится в тишине голос Лютора.

— А что? — оборачиваюсь к Марай. — Что не так на пункте распределения?

— Ты не в курсе? — спрашивает Барти с отвращением в голосе. — Как ты можешь называть себя командиром, если даже не знаешь, что прекратили раздачу продовольствия?

Я снова смотрю на Марай.

— Нам было известно об этой проблеме, — говорит она извиняющимся тоном. — Мы как раз собирались тебе сообщить.

Больше я не жду, а сразу отправляюсь к пункту распределения. Толпа вокруг изумленно заволновалась — они не ожидали, что я вдруг ринусь прямо на них. Кое–кто не успевает вовремя убраться с дороги, и я наскакиваю на них, но не останавливаюсь. За спиной у меня шорох голосов и стук шагов по мостовой, но я настолько взбешен, что едва соображаю. Только проблем с питанием мне сейчас не хватало.

Гадство. Гадство, гадство, гадство.

Пункт распределения продовольствия — это огромный кирпично–металлический ангар на самой окраине Города, так далеко, что его задняя стена прилегает к стальному куполу уровня фермеров. Распределение производится автоматически — по крайней мере, так задумано. Добравшись, я обнаруживаю, что Фридрик, управляющий, запер двери на цепь.

Вперив в меня взгляд, он стоит на пути со скрещенными на груди руками, готовый к бою.

Все во мне напряженно застывает — кулаки, зубы, даже глаза.

— Что происходит? — рычу я. Толпа, которая собралась вокруг меня и Барти, теперь окружает нас с Фридриком — и она еще разрослась за это время. Марай и корабельщики стараются подобраться с флангов, призывая людей разойтись и дать нам самим разобраться, но они не слушают. Толпа все увеличивается.

— Я буду раздавать еду вручную, — сообщает Фридрик. — И прослежу, чтобы всем досталось по–честному.

— В каком это еще смысле?

— Он зажимает еду! — раздается женский голос.

— Так неправильно!

— Давайте выломаем двери!

— А ну все успокоились! — рявкаю я, разворачиваясь на пятках и прожигая толпу взглядом. Они не слушаются, но хотя бы орать перестают. — Так, — поворачиваюсь обратно к Фридрику, который заведовал распределением, когда меня еще на свете не было. — В чем проблема?

— Проблемы нет, — отвечает Фридрик. — Когда все разойдутся, я начну раздавать еду.

Бросаю недоверчивый взгляд на запертые двери.

— Он не хочет давать еду всем! — раздается из толпы глубокий мужской голос.

— Только тем, кто заслужил! — кричит кто–то еще.

Рискую оглянуться. Прямо за моей спиной построились корабельщики во главе с Марай — они не дают толпе хлынуть вперед. Вокруг нас собралось сотни две человек, может, даже больше. Они движутся волнами, и волны эти все ближе и ближе к нам с Фридриком.

— Это не твоя еда, — говорю ему, теперь уже специально повышая голос, чтобы слышали все.

— Моя. — Его глаза горят.

— Ты не можешь решать, кому есть, а кому нет, — отрезаю я.

— Запасы истощены.

Это мне известно.

— Так что же мне делать? — спрашивает Фридрик насмешливо. — Уменьшать порции? Или поступить разумно — кормить только тех, кто заслужил?

Толпа вокруг взрывается гневными возгласами, криками одобрения, ругательствами и воплями.

— Продуктов достаточно еще на несколько недель без изменений. Потом можем обсудить уступки.

Фридрик щурится.

— Я не собираюсь кормить всяких, кто не работает.

— Все работают! — восклицаю я раздраженно.

Вот этого говорить не стоило. Фридрик не отвечает, за него отвечает толпа. Они выкрикивают имена: своих соседей, родных, врагов, друзей. Тех, кто бездельничает. Ткачей, которые вернулись к станкам только потому, что я приказал им прекратить забастовку, но которые продолжают работать в очень низком темпе. Работников теплиц, которых уже не раз ловили на том, что они набивают свои кладовые общей едой. И многих других — отдельных людей, которые просто решили не работать из–за лени ли или из–за депрессии, как Эви и Лил, мама Харли.

И громче всего звучит новый призыв: «Не работаешь? Не ешь! Не работаешь? Не ешь!»

— А с Больницей что? — пронзительно раздается над толпой.

— Я работаю! — кричит в ответ кто–то из дальних рядов. Прочесываю толпу взглядом и натыкаюсь на Дока; тот порядочно взволнован, что дело дошло до его драгоценной Больницы.

— А все, кто в Палате? — спрашивает Фридрик. Он хочет добавить «а Эми?», но не решается.

Космос побери.

— Ты прав. — Барти проталкивается мимо Марай — у той такой вид, будто она с удовольствием дала бы ему по шее. — С этого момента я буду заниматься чем–нибудь полезным, — громко заявляет он.

Наступает тишина. Все смотрят на него. Удивительно: как он это сделал? Как ему удалось приковать к себе такое абсолютное внимание? Толпа утихала, чтобы послушать нас с Фридриком, но тишина эта не была уважительной. Они только и ждали, чтобы один из нас осекся, искали, как обратить наши слова против нас. Но сейчас все до одного смотрят на Барти и ждут, что он скажет дальше.

Но он только молча поднимает гитару над головой и протягивает Фридрику.

— Считай, что это плата за недельную норму. Раз в Регистратеке больше никого нет, я буду работать там.

Фридрик берет гитару и неуверенно смотрит на нее. В конце концов он коротко кивает, принимая такую оплату.

— И, — добавляю я так громко, как только могу, — мы продолжим выдавать еду всем.

Фридрик прищуривается.

— Это не обсуждается, — добавляю я тише, не давая ему раскрыть рот. — Раздача будет проходить как обычно.

Оборачиваюсь, чтобы не слушать его возражений. И все же, дойдя до Марай, я улавливаю, как его шепот прорезает толпу.

— Это ненадолго.

Поворачиваюсь, уже открыв рот, но не имея понятия, что сказать, и тут из последних рядов доносится крик. Толпа волнуется — всеобщее внимание обращается на женщину на дальнем углу. Она стоит на коленях у тела.

Я вглядываюсь.

Это тело Стиви.

26. Эми

Мне едва хватает дыхания добраться до Больницы. Да, я уже совсем не в той форме, как на Земле. У дверей меня останавливает Кит.

— Что случилось? — спрашивает она. — Я только что приняла вызов от Дока, он был в Городе.

Качаю головой.

— Народ немного расшумелся. Барти, Лютор и кое–кто из фермеров.

— Док сказал, что там все серьезно, — продолжает Кит. Должно быть, тревога отразилась у меня на лице, потому что она тут же добавляет: — Но Старший не один, с ним корабельщики. Уверена, все обойдется.

Ее зовет одна из сестер, и она спешит помочь, оставляя меня наедине с тяжелыми мыслями.

Поворачиваюсь к лифту — можно было бы пойти к себе, но тут мне вспоминаются слова Ориона с последнего видео: «Иди домой. Ты найдешь ответы там. Домой». И хоть я не совсем уверена, что он имеет в виду, но одно знаю точно: маленькая квадратная комнатка в Больнице может быть моей спальней, но домом она мне не станет.

Поэтому я возвращаюсь в Регистратеку. Может, Старший прав и подсказка в атласе, но мне кажется, что для Ориона такое было бы простовато. И все же, наверное, это одно из самых безопасных мест на уровне, особенно учитывая, что Лютор слишком занят в Городе.

Поднимаясь по ступеням Регистратеки, я замечаю, что ниша, в которой раньше висел портрет Старшего, пуста. Отсюда невозможно разглядеть, что творится в Городе, но мне не понравилось, каким тоном Кит уверяла, что все будет хорошо. Когда люди так говорят, они сами в это совсем не верят.

Внутри меньше народу, чем обычно, и почти никто не стоит у стенных пленок и не ищет залы с книгами. Люди собрались в кучки и тихо взволнованно разговаривают. Кое–кто поднимает на меня взгляд, и до меня доходит, что на мне нет ни шарфа, ни капюшона. Торопливо пытаюсь прикрыть волосы, но уже поздно. Один из стоящих у двери подходит ближе.

— Ты была в Городе? — спрашивает он.

Я киваю. На лице у него любопытство, а не угроза, но мои мышцы все же напрягаются, готовые к бегу, если понадобится.

— Люди правду говорят? Что начинается бунт?

— Это слишком громко сказано, — говорю. — Ну, честно, там всего лишь кучка недовольных расшумелась.

Вдруг одна из женщин наклоняет голову, прислушиваясь к вай–кому. У них информация куда более свежая. Они могут связаться с кем угодно в Городе и все разузнать. А у меня есть только Старший. Поднимаю палец к кнопке своего передатчика… но потом вспоминаю, как Барти и Лютор подзадоривали толпу, указывая на меня как на доказательство того, что Старший не справляется. Уж сейчас точно лучше ему не мешать.

Кажется, никого не убедило мое мнение о волнениях в Городе, но я все равно натягиваю капюшон и отправляюсь в глубь здания, в секцию литературы. Приходится хорошенько поискать, но наконец я нахожу крупный том с картой мира на обложке. Стягивая книгу с полки, я думаю о том, что по большому счету им тут атлас Земли совершенно не нужен — да и на новой планете он едва ли понадобится. Наверное, его здесь держат просто для галочки.

В атласе целый раздел посвящен Америке. Сначала открываю на Флориде, где провела большую часть детства. Провожу ладонью по страницам, но и так видно, что там нет ничего лишнего — ни пленки, ни карты памяти, ни записок. Затем перелистываю к Колорадо. Это последнее место, которое я звала домом. Холодные зимы. Ясное небо. Бесконечные звездные ночи. Но страницы пусты — здесь тоже ничего нет.

Интересно, есть ли на борту еще хоть что–нибудь, напоминающее о Земле… может, глобус… кажется, на уровне хранителей был. Но ведь Орион оставил подсказку мне, вряд ли он стал бы прятать ее на уровне Старшего.

Выхожу из зала обратно и, только добравшись до дверей, замечаю тишину. Странно, но в регистратеке совершенно пусто. Те немногие, кто тут был, уже ушли, оставив холл в полном моем распоряжении. Сбрасываю куртку, и прохладный воздух покалывает кожу. Стоять тут в одиночестве, лишившись даже защиты куртки, страшновато — и все же я ощущаю непривычную свободу.

При взгляде на стенные пленки мне вяло думается, не посмотреть ли карту с них, но потом я поднимаю глаза. С потолка свисают две огромные глиняные планеты. Между ними по проволоке летит маленькая модель «Годспида».

Земля меньше, чем модель Центавра–Земли, и так детализирована, что можно различить и длинную Флориду, и неровную гряду Скалистых гор. Подпрыгиваю, пытаясь достать до нее, но даже до Южного полюса не дотягиваюсь. На секунду мне приходит в голову найти лестницу, снять Землю и расколоть, как орех, но едва ли оттуда посыплются тайны Ориона. Ее повесили туда еще до отправления — как бы Ориону удалось что–то туда засунуть?

Бросаю взгляд на модель корабля. Вот эту, кажется, можно было бы спустить — надо только снять с крючка, если встану на стул, наверное, Дотянусь. Но… какой дом из «Годспида»? Может, мой дом и не Флорида, и не Колорадо, но уж точно не «Годспид».

Вдруг раздается тихое «бип, бип–бип». Потом снова: «бип, бип–бип».

Мой вай–ком! Подношу запястье к уху и нажимаю кнопку.

— Входящий вызов: Старший, — сообщает вай–ком.

— Принять! — с энтузиазмом командую я.

— Эми? — Голос Старшего звучит измотанно.

— Да. Что случилось? Что там в Городе?

Старший игнорирует мои вопросы.

— Где ты сейчас?

Оглядываюсь.

— В Регистратеке. Подумала, что стоит поискать следующую подска…

Он обрывает меня на полуслове.

— Можешь найти место побезопасней? Иди к себе в комнату, ладно?

— Что случилось?

— Просто хочу быть уверен, что с тобой ничего не случится. Запри дверь.

Старший оборудовал мою дверь биометрическим замком еще в самую первую неделю. Моя комната стала одним из немногих мест на корабле, где можно по–настоящему побыть в одиночестве.

— Старший, в чем дело?

— Я просто… хочу, чтобы ты была в безопасности. Мне пора…

Связь обрывается, хотя он еще не договорил.

27. Старший

— Не толпитесь! Нам нужно пространство! — От криков Дока нет никакой пользы; толпа только смыкается плотнее.

— Хорошо, что ты уже здесь, — говорю я, опускаясь на колени рядом с ним, пока он осматривает Стиви.

Док касается его шеи, качает головой и отклоняется.

— Что случилось? — спрашивает Барти. И куда только делась бравада из его голоса… На мгновение он снова мой старый друг, с которым мы когда–то устраивали гонки на креслах–качалках по крыльцу Регистратеки. И он испуган. — Что ты натворил?

— Ничего, — говорю я.

— Ты сделал что–то с его вай–комом. А теперь он умер. — Его голос становится громче. И снова он уже не мой друг — он мой обвинитель. — Вот что бывает с теми, кто идет против тебя, Старший? Они умирают?

— Не неси ерунды, — встревает Док и отклеивает что–то с руки Стиви. Маленький бледно–зеленый медпластырь. Мы коротко обмениваемся взглядом. Это пластырь с фидусом — тот, что Док недавно разработал.

— Что это за пластырь? — спрашивает Барти. Я чувствую, как мою спину прожигают глазами. Марай — оперативная, как всегда, — выстроила корабельщиков вокруг нас так, чтобы удержать толпу. Но вряд ли их хватит надолго.

— Особый, — отвечает Док. Приглядывается к нему и, позабыв о Барти и всех остальных, шепчет мне: — На нем что–то написали.

Протягивает руку; Барти пытается схватить пластырь, но я его опережаю.

— «Следуй», — читаю вслух. Только одно слово, жирно написанное черным. Следуй.

— Но как пластырь мог убить человека? — спрашиваю я.

— Этот пластырь его не убивал, — говорит Док и, задрав рукав Стиви, демонстрирует еще два, скрытые одеждой. — Один был бы безвреден. Но три вызывают передозировку. — С этими словами он отклеивает остальные пластыри с тела.

Я хмурюсь; медпластыри, конечно, действуют быстро, но какая же тут должна быть концентрация фидуса, если три штуки способны с такой скоростью убить человека…

— Что на них написано? — вмешивается Лютор, пытаясь оттолкнуть Марай, чтобы подобраться ближе.

Док подает пластыри мне, но Барти выхватывает их из его протянутых рук.

— «За», — громко, чтобы все слышали, читает он на одном. — «Лидером». — Поднимает на меня глаза, в которых плещется искренний ужас. Он думает, это сделал я. — Следуй за лидером. Эти пластыри — особые пластыри, которые убили Стиви, — это приказ. Угроза. Команда следовать за лидером.

Не давая мне объяснить, что это не моих рук дело, что я не писал этих слов и не приклеивал пластырей, Барти оборачивается к толпе.

— Вот что бывает, когда восстаешь против лидера, — выплевывает он и бросает пластыри на землю у тела Стиви.

— Вот что бывает! — подхватывает Лютор, и его крик эхом проносится по Городу. — Вот что будет с теми, кто не слушается лидера! Не слушайся Старшего — и он тебя убьет!

— Погоди, — восклицаю я, вставая на ноги. — Неправда! Я этого не делал!

Поздно. Слова Барти и Лютора ядом растекаются по толпе. С отвращением и ужасом в глазах они ломают живой барьер корабельщиков, хлынув вперед, толкают меня на землю, отстраняют Дока и подбирают безжизненное тело Стиви. Они скандируют: «Следуй за лидером!», но в их голосах звучат злоба и насмешка. Они издеваются надо мной.

Это боевой клич.

Шумная толпа все растет — к ней прибиваются те, кто смотрел из переулков. Труп Стиви превращается в знамя восстания. Бездыханное тело передают из рук в руки, подняв над толпой, будто оно качается на волнах.

— Хватит, — говорю я.

— Они не слышат. — Глаза Дока сверкают, но лицо словно окаменело.

Нужна помощь вай–кома.

— ДОВОЛЬНО! — ору я, и на этот раз меня слышат все до одного на этом долбаном корабле. — Я объявляю комендантский час. Идите по домам. Не выходите на улицу. Корабельщики за этим проследят. Всем — всем! — уйти с улиц, оставить работу и возвращаться домой.

Если бы такой приказ отдавал Старейшина, он бы говорил холодно и властно. Но я не он. Меня аж трясет от ярости, поэтому голос тоже дрожит. Обращаю взгляд на толпу перед собой, хоть они все и так слышат сообщение.

— Посмотрите, что вы делаете. Как вы обращаетесь с телом своего друга. Это отвратительно. Оставьте его в покое и дайте Доку отправить его к звездам.

Молчание.

— Разойтись. Сейчас же, — говорю я, и теперь мой голос звучит точно так, как когда–то голос Старейшины.

Они расходятся.

Ворчат, хмурятся и бормочут ругательства… но расходятся. Сзади бесшумно подходит Марай.

— Они еще боятся, — говорит она. — Боятся прошлого. Помнят Старейшину.

— Этого мне хватит. Ведь сработало же?

Но я сам в этом не уверен. Может, моего приказа и достаточно, чтобы отослать всех по домам, но кто знает, о чем они будут теперь говорить за закрытыми дверьми?

28. Эми

Дойдя до больничного лифта, я несколько секунд держу руку над кнопкой третьего этажа, но в конце концов нажимаю четвертый. Не хочу торчать в комнате. Если что–то случилось, мне надо бы спрятаться… и уж лучше я спрячусь у мамы с папой. К тому же криоуровень для меня — одно из самых спокойных мест на корабле. Хотя Старший всем о нем рассказал, когда отменил фидус, мало кому захотелось туда спуститься, да и доступа почти ни у кого нет. Торопливо прохожу по коридору четвертого этажа и прикладываю палец к сканеру. В тот самый момент, как открываются двери лифта, мой вай–ком вдруг пищит.

Хоть звук доносится от запястья, я отлично слышу вопль Старшего: «ДОВОЛЬНО!» Поднимаю коммуникатор к уху, и мое сердце одновременно с лифтом ухает вниз. Кто–то умер. Опять. Сначала девушка в кроличьем питомнике. А теперь кто–то из Города.

Я должна выяснить, что хотел рассказать Орион. Кто знает, что за выбор мне придется сделать, но трудно представить себе что–то страшнее, чем ярость, ужас и злоба, которые будут все расти и расти, пока люди не разорвут корабль в клочья, особенно когда узнают, что он даже не двигается.

Задумчиво кусаю губу. Орион знал, что так будет. Он начал планировать все с того самого момента, как вытащил меня из криокамеры. Какой бы тайной он ни владел, ему было ясно, что нам нужно будет ее знать. Так какого же черта было давать такие дурацкие подсказки? Иди домой? Что он хотел сказать? Неужели не ясно, что у меня больше нет дома?

Дверь лифта открывается, и я отправляюсь прямо к номерам сорок и сорок один — точно так же, как делаю каждое утро вот уже три месяца. Вытащив папу с мамой из камер, я сажусь на пол. Они, конечно, на мои вопросы не ответят, но, быть может, посмотрев внимательно в их замерзшие лица, я смогу внимательнее поразмыслить над загадкой Ориона… Но стоит мне только начать разбираться в путанице мыслей, раздается сигнал лифта.

Замираю.

Сюда кто–то спускается.

Первая мысль: Старший. Но нет. Он же еще в Городе.

Вторая мысль: родители. Вскочив на ноги, с колотящимся сердцем торопливо запихиваю их обратно. Щелчки криокамер сливаются с шорохом двери лифта.

Виктрия.

— Что ты тут делаешь? — накидываюсь я на нее. Зря, конечно — с какой стати мне так реагировать, — но я слишком напугалась.

Не потрудившись ответить, Виктрия бросает на меня тяжелый взгляд, а потом направляется через зал в сторону генетической лаборатории.

Когда она доходит до двери, я говорю:

— Там заперто.

Она не отвечает, просто прикладывает палец к сканеру, вбивает пароль и спокойно проходит в лабораторию.

— Эй! — вскрикиваю я, подскочив. — Как ты это сделала?

Почти бегом бросаюсь к двери. Виктрия стоит рядом с тем местом, где Старейшина с Доком держали ДНК/РНК‑репликаторы.

— Откуда ты знаешь пароль? — спрашиваю я. — И почему сканер тебя пустил? Эту дверь могут открыть только Старший, Док и кое–кто из корабельщиков.

— И ты, — говорит она, будто обвиняя. Это правда, но я пропускаю ее резкость мимо ушей, потому что жду ответа. — Старший открыл мне доступ больше месяца назад, — признается она наконец.

— Ста… Старший?

Виктрия все же перестает делать вид, что меня не существует.

— Знаешь, он ведь и до тебя как–то выживал тут. Космос побери, у него даже были друзья, была нормальная жизнь, и все это без тебя.

— Я… я знаю.

Лицо Виктрии бесстрастно, но я замечаю, как она стискивает зубы, чтобы не дать чувствам прорваться.

— Ты не могла бы уйти? — просит она. Но взгляд ее устремлен уже не на меня, а на криокамеру, в которой заморожен Орион, на его выпученные глаза, на скрюченные, впившиеся в стекло пальцы. Я закрываю дверь в лабораторию, позволяя ей остаться в одиночестве.

Старший сказал, что после смерти Кейли их компания распалась. Наверное, Виктрии как единственной девушке в группе пришлось тяжелее всех, если не считать Харли. Понятно, что она с ее любовью к книгам стала много времени проводить в Регистратеке. С Орионом.

Должно быть, она меня ненавидит. Сначала я отобрала у нее Старшего и Харли, самых близких людей, которые у нее остались. А потом и Ориона.

Мне почему–то никогда не приходило в голову, что кто–то мог его любить. Мои воспоминания о нем вертятся вокруг его последних минут. Хотя в первую нашу встречу он показался мне Добрым, даже ласковым, щедрым и дружелюбным, но все это затмил безумный взгляд, с которым он уговаривал Старшего убить моего отца и других замороженных. Но, конечно, Виктрия ничего такого не видела. Перекошенное лицо в криокамере — это лицо ее друга, Ориона–регистратора.

И теперь, когда Старший объявил комендантский час, когда ей страшно — нам всем страшно, — в такой день она ослушалась приказа идти в свою комнату и вместо этого пришла сюда, к Ориону.

Внезапно я понимаю: она не ослушалась. Он ведь велел идти домой. Просто иногда ты чувствуешь себя дома не где–то, а с кем–то.

Возвращаюсь обратно к криокамерам. Виктрия невольно помогла мне найти ответ; я наконец догадалась, что хотел сказать Орион. Он сказал идти домой. И я пришла, еще даже не осознав, что он имел в виду.

Кладу руку на дверцу криокамеры номер сорок два. Здесь я должна была бы сейчас лежать. Здесь мой единственный дом.

Тяну за ручку.

Я разговариваю с родителями каждое утро, но почему–то только на этот раз в горле поднимается желчь от запаха криораствора. С трудом сглатываю — тело вспоминает, как я тонула в тошнотворно сладкой жидкости. На секунду становится тяжело дышать, а потом я вдыхаю слишком глубоко, и с каждым глотком воздуха запах криораствора убивает меня снова и снова.

Мне вспоминается, как жгло ноздри, как перед глазами плясали расплывающиеся васильковые искры.

На стеклянном ящике нет крышки — она раскололась, когда Док со Старшим впопыхах скинули ее на пол, чтобы не дать мне утонуть.

Воспоминания накрывают волной. Я помню боль, но что именно болело и как, уже расплывается в памяти. Ясно вспоминается только голос Старшего, глубокий и успокаивающий. Я была так испугана, так потеряна, но его голос вытащил меня из тумана сквозь весь мой ужас.

С усилием заставляю себя не думать о том, как проснулась, а сконцентрироваться на самой криокамере. Стекло под пальцами холодное, и контейнер удивительно узкий — как же тесно мне было, как бились руки и ноги, пытаясь освободиться. Пальцы вдруг замирают.

Внутри — ровно там, где было бы мое сердце, если бы я сейчас лежала в ящике, — белеет сложенный листок бумаги.

Разворачиваю его трясущимися руками.

ВОЕННЫЕ НА БОРТУ «ГОДСПИДА»

1. Катажина Берже

4. Ли Харт

12. Марк Диксон

15. Фредерик Красинский

19. Брэди Макферсон

22. Петр Плангариц

26. Тео Кеннеди

29. Томас Коллинз

30. Химена Роже

33. Алистер Поттер

34. Айгус By

38. Джереми Дойл

39. Мариэлла Дэвис

41. Роберт Мартин

46. Грейс Спайви

48. Дилан Фарли

52. Инес Гомес

58. Эшлин Кинан

63. Эмма Бледсоу

67. Джагдиш Ийер

69. Юко Сайто

72. Хуанг Сун

78. Чибуэзе Копано

81. Мэри Дуглас

94. Наоко Сузуки

99. Джулиана Робертсон

100. Уильям Робертсон

29. Старший

Напомнив Доку зайти домой к Лил перед тем, как забирать тело Стиви, я вместе с корабельщиками отправляюсь прочесывать улицы. Из окон на нас глядит множество лиц. Иногда я ловлю на себе кроткие взгляды, омраченные тревогой и страхом, но чаще всего люди испепеляют меня взглядами. Пусть приказа они послушались, но смотрят зло и дерзко.

В животе оглушительно урчит — в последний раз нормально я ел вчера, — и по настоянию Марай приходится остановиться и перекусить. На улицах пусто, но мы не уходим, пока не выключается солнечная лампа. Уже поднимаясь по гравтрубе на уровень корабельщиков, я с неохотой замечаю, что почти во всех трейлерах горит свет. И, кажется, мне известно, какие разговоры не дают сегодня уснуть людям.

Большинство корабельщиков остается в Городе — в конце концов, там все и живут, а на втором уровне только работают, — но Марай отправляется со мной. Наши шаги гулко гремят по металлическому полу, и мне вдруг приходит в голову, что этой ночью, когда Марай спустится к себе, а я поднимусь на уровень хранителей, меня будут отделять от всех остальных на корабле целых два уровня — два пустых уровня на одного меня.

Мы все ближе и ближе к извечному «жжж, бам, жжж» двигателя. В машинном отделении относительно темно, но двигатель все же отбрасывает тень. Он все так же пахнет горячей смазкой, но кажется меньше на вид — теперь, когда я знаю, что он не двигает корабль. Марай, не глядя на него, пересекает помещение и идет к толстой, тяжелой герметичной двери.

Мост.

Наш капитанский мостик.

Вспоминаю, как Старейшина объяснял мне перед началом занятий: эти помещения в ведении корабельщиков. Моя забота — не корабль, а люди.

Марай открывает дверь и ждет, чтобы я вошел первым. Крыша здесь тоже выгнута, а сама комната по форме похожа на остроконечный овал. В передней части стоят два ряда столов с мониторами. В стену встроена гигантская V‑образная панель управления.

Сажусь за нее и пытаюсь себе представить, каково было бы привести эту громадину на поверхность новой Земли.

Но у меня не выходит… Все это кажется настолько нереальным, что невозможно даже в воображении увидеть себя командиром, который сумел посадить корабль.

Спешно поднимаюсь на ноги. Старейшина был прав. Мне здесь не место.

Марай встает у одной из панелей. Перед ней два экрана — оба пусты. На одном пометка «Связь», на другом — «Навигация».

— Сегодня я работала над этим, как было приказано, но потом ты вызвал нас разобраться… с проблемой, — говорит она, проводя пальцами по железной табличке «Навигация».

— У тебя получилось понять, где мы? — спрашиваю я с любопытством.

Марай хмурится.

— Там ужасный бардак. — Она поднимает навесную панель под экранами, открывая моему взгляду нагромождение проводов и схем. — Если бы меня спросили, я бы сказала, что кто–то сделал это специально, возможно, еще во времена Чумы… в конце концов, мы именно тогда потеряли связь с Сол–Землей.

— Значит, кто–то — возможно, Старейшина времен Чумы — нарушил связь с Сол–Землей и мимоходом испортил навигационную систему? — предполагаю я, раз уж обе системы находятся на одном пульте.

Пожимая плечами, Марай снова закрывает путаницу проводов железной панелью.

— Я пытаюсь разобраться.

Хоть голос ее и звучит ровно, я все равно слышу скрытое недовольство.

— Прости за сегодняшнее. Я понимаю, что из–за всего шума на уровне фермеров тебе пришлось прервать работу.

Марай внимательно смотрит на меня.

— Ты хорошо справился, — говорит она наконец.

— Разве? — хмыкаю я. — До бунта оставался один шаг. В следующий раз они этот шаг сделают. Но… спасибо. Ваша поддержка здорово помогла.

— Корабельщики всегда поддерживают Старейшину, — просто отзывается Марай точно тем же тоном, каким сказала бы, что наш корабль называется «Годспид» или что стены вокруг сделаны из стального сплава. — Но… надеюсь, ты понимаешь, Старший, что мы не понадобились бы тебе там, не отмени ты фидус. Если бы у нас не было таких проблем, мы с корабельщиками смогли бы сосредоточиться на двигателе и системе навигации.

— Никакого фидуса, — тут же говорю я, но обычно в этих словах звучит куда больше уверенности. Даже пусть Стиви отравили фидусом, Марай все равно права. Сколько времени сегодня потрачено впустую — не только на этом уровне, а по всему кораблю. Мы должны работать, иначе нам всем конец. Мы не можем позволить себе таких вот метаний.

— Старейшина… — начинает Марай.

— Старший, — поправляю я.

— Без фидуса ситуация будет только ухудшаться. Им все равно, какой ты командир — им просто нужен другой. Кто угодно. Или вовсе никого. По сути своей люди постоянно стремятся к энтропии. Так же, как сам корабль. Все мы постепенно выходим из–под контроля. Вот почему нам нужен фидус. Фидус — это контроль.

— Признаю, — вздыхаю я, — под моим надзором… или без него… дела эти три месяца идут неважно. Мне казалось, что людям можно доверять, что они будут делать свое дело.

— Вот видишь? — мягко говорит Марай, словно объясняет ребенку. — Именно поэтому нам нужен фидус. Это самое главное, если хочешь контролировать корабль, как Старейшина.

— Я не хочу.

— Что?

— Не хочу контролировать корабль, как Старейшина, — поясняю я. — Эми… — При этом имени Марай щурится, но я все равно продолжаю, хоть и с досадой в голосе: — Эми помогла мне понять, что у Старейшины вообще никогда не было власти над кораблем — только над наркотиком. Мне кажется, я могу больше. Надеюсь на это.

— Ты должен понимать, — говорит Марай, — что отсутствие фидуса может означать скорый мятеж.

Киваю.

Мне это известно.

Я знал это с самого начала.

30. Эми

Смотрю на список и вслух костерю Ориона.

Снова загадка.

Оглядываюсь через плечо, но Виктрия еще в лаборатории. Прошлая подсказка была элементарной: «1, 2, 3, 4. Сложи, чтобы отпереть дверь». Считаю, проводя пальцем по списку. В списке двадцать семь человек. Замки на этом уровне кодовые — может, к одному из них подойдет «27»?

Рука уже тянется к кнопке вай–кома на запястье. Старший бы хотел открыть дверь вместе со мной. Но я не нажимаю. Из головы не идет то, с какой яростью в голосе он объявил комендантский час. И — поеживаюсь — я ведь обещала ему сразу пойти к себе и запереться. Он, наверное, страшно рассердится, когда узнает, что вместо этого я пришла сюда.

По–прежнему сжимая листок в руке, торопливо миную криокамеры и направляюсь к коридору в дальнем конце зала. Там четыре двери — каждая сделана из плотной, тяжелой стали и заперта на отдельный кодовый замок. Шлюз, который ведет в открытый космос, находится за второй дверью — клавиатура, испачканная в красной краске, напоминает о последней ночи, что тут провел Харли. Справа и слева от нее еще по одной двери. Последняя, самая большая, в конце коридора.

Решаю начать с двери слева от шлюза. На клавиатуре есть и цифры, и буквы. Сначала пробую вбить «27», но на экране появляется уведомление: «ОШИБКА: длина пароля должна оставлять не менее четырех символов». Пробую «0027», а когда и этот вариант отметается, набираю «д–в–а‑д–ц–а‑т–ь–с‑е–м–ь».

Ничего.

Минуя шлюз, перехожу вправо и проверяю обе оставшиеся двери.

Никакого результата.

С досадой пересчитываю людей в списке, но снова получаю двадцать семь. Сбегав обратно к лифту, хватаю со стола пленку и сверяю список Ориона с официальной документацией на замороженных. Двадцать семь.

Мне понятно, почему он выписал именно этих людей — пытался напомнить мне, что такое количество военных сулит неприятности тем, кто родился на корабле. Он считал, что это достаточная причина попытаться убить их всех разом, в том числе и моего отца. Но хоть двадцать семь из ста замороженных — это и вправду многовато военных, но Орион все равно псих — я уверена, мой отец ни за что не стал бы никого делать рабами.

Проверяю дурацкие двери еще раз, но они по–прежнему заперты. Каким бы ни был пароль, это не «0027» и не «двадцатьсемь».

Окончательно расстроившись, поднимаюсь на лифте обратно в Больницу и — заперев дверь, как обещала Старшему, — пялюсь в мятый листок до тех пор, пока не засыпаю.

Впервые за много дней мне снится Джейсон, мой парень с Земли. Во сне мы с ним на той вечеринке, где впервые встретились. Я точно помню, что на ней было очень шумно, все смеялись и танцевали, но во сне почему–то вижу только сигаретный дым и идиотов, которые опрокидывают на меня красные пластиковые стаканчики с пивом. Когда мы с Джейсоном встречаемся на улице, начинает капать дождь, но это не романтический теплый летний дождь. Он резкий, холодный и колючий. Папа бы сказал «полило как из ведра». Капли жгут кожу и попадают в глаза.

— Я люблю тебя, потому что ты не будешь со мной, — отстранившись, говорит Джейсон.

— Ты был у меня первым во всем, — отзываюсь я.

Но он качает головой.

— Не во всем.

Не успеваю я удивиться, в чем же он не был первым, как Джейсон меня целует.

Поцелуй выходит неловкий, мокрый и неприятный. Мы сталкиваемся зубами, а его язык у меня во рту бьется, будто рыба в предсмертных судорогах.

Отпрянув, я понимаю, что меня целует не Джейсон, а Лютор.

— Тебе не сбежать, — говорит он.

Я пытаюсь вырваться, но тело застывает. Лютор все ближе. Его рот кривится в широкой ухмылке, демонстрируя черные, гнилые зубы. Хочу закричать, но не успеваю — его губы прижимаются к моим.

Барахтаясь в одеяле, я просыпаюсь. Лицо все влажное — то ли от пота, то ли от слез. Выбравшись из кровати, бросаюсь в ванную и умываюсь холодной водой, успокаиваю дыхание от крика, который так и не вырвался у меня из горла во сне.

Не в силах перестать трястись, вцепляюсь ладонями в раковину. Из зеркала на меня смотрит незнакомое лицо. Красные глаза, потрескавшиеся губы, бьющий через край испуг. Противно признавать, как сильно Лютор меня пугает. Обхватываю себя руками и крепко сжимаю. Почему я так его боюсь, хотя он фактически ничего мне не сделал? Разве «почти» — достаточная причина для страха? Да.

Стены сжимаются. Хочется бежать, но страшно — кто знает, что прячется в темноте, там, где одни только коровы и овцы и никого, кто услышал бы крик о помощи?

Все это меня адски бесит.

Дело не только в Люторе, хотя он — основная проблема. Дело и в том, какими глазами на меня вчера смотрели в Городе. В том, что некоторые до сих пор вздрагивают при виде меня, вот как Лил, мама Харли. В том, что придется терпеть такое отношение до конца жизни, и шансов что–то изменить у меня не больше, чем запустить двигатель корабля. Я не могу ничего сделать ни со своей внешностью, ни со своим происхождением, и поэтому они никогда не станут считать меня своей.

Быстро одеваюсь — так быстро, что путаюсь в платке и приходится заматывать его заново. Время настолько раннее, что едва ли кто–то уже встал, но лучше не рисковать. В последний раз проверив, что найденный вчера список надежно упрятан в карман, я открываю дверь, выхожу из Больницы и бегу по тропе. За несколько шагов до гравтрубы включается солнечная лампа, на мгновение ослепляя. Нажимаю на кнопку вай–кома и активирую гравтрубу.

Поднимается ветер, и какое–то время я размышляю, не проще ли спрыгнуть с платформы и просто позвать Старшего спуститься ко мне. Выскользнувшие из–под платка волоски дрейфуют в воздухе. Ветер все усиливается, и на волю вырываются уже целые пряди. Они тянутся вверх множеством крошечных рук. Мгновение пальцы ног у меня еще на земле, а пятки уже парят, и тут — «фух!» — меня засасывает в трубу. Зажмуриваюсь. Не хочется смотреть, как уровень фермеров уменьшается и уносится вдаль. Только когда ветер стихает, а под ногами оказывается уровень хранителей, я открываю глаза.

Пытаюсь пригладить шарф на волосах, потом сдаюсь, срываю его и запихиваю в карман куртки. Все равно от Старшего прятать волосы не надо.

Уже собравшись позвать его, я вдруг осознаю одну вещь.

Впервые за три месяца я начала день не с визита на криоуровень, к родителям.

Я проснулась, чувствуя себя одинокой, расстроенной и опустошенной… и пришла сюда.

Прямо к Старшему.

Как Виктрия пришла к Ориону.

Орион во мне ошибся. Мне спокойно только рядом со Старшим. Только с ним я — дома.

На уровне хранителей стоит тишина. Какой дурой я буду себя чувствовать, если окажется, что Старшего тут нет. Но в какой–то момент, по дороге через Большой зал, до меня вдруг доносится тихое похрапывание. Дверь спальни Старшего открыта. Я заглядываю внутрь.

Во сне его лицо выглядит юным и совсем не таким жестким, как в разгар вчерашнего хаоса. В комнате чисто мальчишеский бардак: везде валяется одежда (даже несмотря на то, что у него есть устройство, которое стирает автоматически и моментально). Легонько пахнет мускусом — это не совсем запах Старшего, но ассоциируется с ним. Окажись я в любой точке Вселенной с завязанными глазами, я опознаю его комнату по одному этому запаху.

Перешагиваю через кучу одежды и сажусь на краешек кровати у него в ногах. Матрас прогибается, и Старший тут же открывает глаза.

— Эми, — говорит он сонно, с теплой улыбкой в голосе, протягивая гласные так, что мое имя кончается на долгое «ми–и–и». — Эми! — восклицает он сразу же следом, резко садясь на кровати. — Какого… как ты… почему ты тут?

Ухмыляюсь.

— Смотри, что я нашла. — Бросаю ему список из криокамеры. Старший сонно тянется за ним, и это движение наводит на мысли о кошках.

— Что это? — спрашивает он, пробегая листок глазами.

— Список всех военных на криоуровне. Я сверила с официальными записями. — Старший смотрит недоуменно, и я добавляю: — Это новая подсказка от Ориона мне… нам.

Старший смотрит в бумажку, задумчиво хмуря брови.

— Прошлая подсказка была «сложи».

— Ага. Я посчитала — в списке двадцать семь человек. Но ни цифрами 27, ни словами кодовые замки не открываются.

Не знаю, чего я ожидала от Старшего — что он вдруг вспомнит еще про какую–нибудь запертую дверь на борту или что волшебным образом посчитает фамилии и получит не двадцать семь, но он только мычит и подталкивает бумажку обратно ко мне. Потом встает с постели, и, когда простыня соскальзывает, я вижу, что штанов на нем нет. Только трусы–боксеры, сшитые из тонкого белого полотна и гораздо более короткие и узкие, чем те, что носили на Земле. Кажется, я беззастенчиво пялюсь. Поднимаясь сюда и садясь к нему на кровать, я как–то не думала о том, что на нем будет надето… но теперь…

Старший смеется, на губах его пляшет хитрая ухмылка.

— Ох, да заткнись уже и надень штаны! — говорю я и швыряю в него подушкой.

Мы идем обратно к гравтрубе в учебном центре — Старший уже одет, но щеки у меня по–прежнему пылают. Он нажимает на кнопку вай–кома, потом поворачивается и протягивает мне руку.

Э–э–э… это что значит?

— Я пойду после тебя, — отступаю я.

Старший вздергивает бровь, на губах его играет тень улыбки.

— Да ладно, давай со мной.

В принципе, мы так уже однажды делали. Но в тот раз я была накачана фидусом, к тому же… тогда у меня еще не было мыслей о том, что жизнь на этом корабле не была бы такой паршивой, если бы Старший почаще разгуливал без штанов.

Не оставляя времени на споры, Старший притягивает меня к себе и окутывает своим теплом. Держит мягко, делая скидку на то, что я все еще чувствую себя неловко от его прикосновений, но достаточно крепко, чтобы я чувствовала, что он ни за что не даст упасть. Мы шагаем к отверстию гравтрубы каким–то странным полупируэтом. Свободной Рукой Старший снова касается вай–кома.

— Готова? — шепчет он, и его шепот овевает мне лицо теплым ветерком.

Слов не находится, поэтому я просто киваю.

Гравтруба оживает, холодные ветры завихряются вокруг нас, развевая волосы и прижимая одежду к телу. Старший обнимает меня крепче, шагает вперед, и мы оказываемся в воздухе.

Секунду мы падаем в темноту между уровнями, и сердце колотится где–то у меня в горле — не только от сумасшедшей тяги гравтрубы, но и от того, что руки Старшего притягивают меня все ближе — ближе чем когда–либо. Мы не падаем, нас засасывает со скоростью большей, чем скорость свободного падения. Я съеживаюсь в объятиях Старшего, обхватив его за шею и зарывшись лицом ему в плечо, но его хватка все так же крепка. Он — единственный оплот уверенности в этом сумасшедшем водовороте.

Вспышка света — мы пронеслись через уровень корабельщиков и уже спускаемся к фермерам. Труба изгибается, потому что у нижнего уровня вогнутая крыша, и выходит так, что я не просто падаю, а падаю прямо на Старшего. Подумываю о том, чтобы отстраниться, но тело не желает покидать таких надежных объятий.

За его плечом перед взглядом раскинулся уровень фермеров. Этот пейзаж не вызывает во мне ничего — ни любви, ни ненависти, — поэтому я не слежу за тем, как приближаются и растут поля и здания. И тут ветры унимаются, оставляя в покое превратившиеся в спутанный колтун волосы, и несколько мгновений мы парим в воздухе.

Потом ветры стихают вовсе, и мы оказываемся на платформе.

— Видишь? — Старший заправляет прядь мне за ухо. — Очень удобно.

Пячусь назад и спрыгиваю на землю, борясь с желанием пригладить ему волосы.

Шагая на тропу, мы слегка сталкиваемся плечами. Я отстраняюсь и забегаю чуть вперед.

— Идем, — тороплю, стараясь не встречаться с ним взглядом.

31. Старший

Эми опирается на стену криоуровня и смотрит, как я изучаю клавиатуру запертой двери слева от шлюза.

— Я же сказала, двадцать семь не подходит.

— Дай еще раз глянуть на список, — прошу я, и она сует измятую бумажку в мою протянутую руку. Тут у меня начинает пищать вай–ком, но я не обращаю внимания.

— Двери прямо как на подлодке. — Голос у Эми неожиданно срывается, и это заставляет меня поднять глаза.

Судорожно пытаюсь вспомнить, что такое подлодка. Вроде бы подводная. Я даже не знал, что они и правда существовали. В конце концов, мне раньше казалось, что океан никак не может быть таким огромным, как Эми описала.

— Они герметичные, — объясняю я. — На капитанском мостике тоже такая, и еще между уровнями. На случай повреждения, если один из уровней разгерметизируется, можно запереть дверь и… — Не закончив, я снова сосредоточиваюсь на списке.

— Когда я была маленькая, папа как–то взял меня с собой посмотреть на подводную лодку «Пампанито» — название помню только потому, что оно показалось мне ужасно смешным. Я бегала по узеньким коридорам и распевала: «Пампанито! Пампанито! Пам–па–НИТО!» Отец пытался меня догнать и в конце концов стукнулся головой о косяк двери. Чуть не отключился.

Она тихонько смеется, но смех тут же застывает. Поднимаю глаза от листка — Эми остекленевшими глазами смотрит в стену.

Готовый сделать что угодно, лишь бы снова ее развеселить, я даю ей посмотреть на звезды: торопливо вбиваю код — «годспид», — и дверь шлюза распахивается, открывая взгляду небо с миллионами мерцающих точек.

Глядя на звезды в первый раз в жизни, я думал, что моя жизнь изменилась навсегда. Что я сам изменился, будто бы стал другим человеком просто из–за того, что увидел блестящие искорки в миллионе миль от себя. Но теперь, глядя на них, я ничего не чувствую. Я больше в них не верю. Объявив жителям корабля, что отныне они свободны быть собой, я позвал сюда всех, кому интересно посмотреть на звезды — на настоящие звезды. Некоторые пришли. Гораздо меньше, чем я ожидал. И тогда я понял: если вы всю свою жизнь прожили на десяти квадратных милях, обнесенных сталью, проще забыть, что снаружи тоже что–то есть. Жить в клетке не так больно, если убедить себя, что это вовсе не клетка.

Вот почему я не могу никому рассказать о том, что двигатель не работает.

Взгляд притягивает красное пятно на клавиатуре. Конечно, когда–нибудь следы краски, которые Харли оставил по всему «Годспиду», сотрутся, а звезды продолжат сиять… но все равно пестрые росчерки Харли мне дороже.

Харли умер ради… э–э–э… я не знаю точно, ради чего. Знаю только, что его больше нет и я скучаю. А вот Кейли, если верить Ориону, отдала жизнь за правду.

Его слова начинают навязчиво звучать в голове, но я рад — не могу больше думать о Харли и бессмысленных звездах.

Лучше поразмыслить над головоломкой Ориона. Он, кажется, знал о двигателе корабля больше, чем кто–либо. Если у меня выйдет разгадать эту долбаную загадку, может, я пойму, почему двигатель остановился, может, даже узнаю, как снова его запустить. Сложи…

Снова перевожу взгляд на список, который нашла Эми. Рядом с каждым из двадцати семи имен стоит номер криокамеры. А что, если сложить надо было эти номера?

Тысяча двести семьдесят.

— Что ты делаешь? — спрашивает Эми.

Пробую вбить 1270 на все двери, начиная с самой большой в конце коридора.

Последняя открывается.

Внутри полная темнота. Пахнет пылью и смазкой. Мне вспоминаются последние слова Ориона перед тем, как я его заморозил. «Они либо заставят нас работать, либо убьют».

Я хочу своими глазами увидеть оружие.

Эми первая находит выключатель. Свет загорается неохотно, моргнув, словно сомневаясь, стоит ли показывать нам содержимое комнаты.

И мне тут же становится понятно, почему Орион боялся, что после приземления из нас сделают солдат или рабов.

«А знаешь, что тебя добьет? — сказал он за мгновения перед тем, как я толкнул его в криоцилиндр. — То, что Старший практически согласен с тем, что я говорю».

Пистолеты, винтовки, более крупное оружие. Упаковки химических бомб. Ракеты — большинство размером с мое предплечье, но есть и три штуки выше меня ростом. Все поделено на отсеки, запечатано в красные пластиковые упаковки с кучей пометок и символом ФФР.

— Мы не знаем, что ждет нас на Центавра–Земле, — сразу же переходит в оборону Эми. — Может, ничего, а может, инопланетяне. Или какие–нибудь чудовища. Или динозавры. Мы можем оказаться в новом мире великанами… или мышами.

— Лучше быть хорошо вооруженными мышами, да? — говорю я, подняв пластиковый пакете пистолетом внутри.

— Я понимаю, что все это наводит на нехорошие мысли.

— Все это наводит на мысли, что Орион говорил правду.

— Нет, — тут же отрезает Эми, но откуда ей знать? На ее лице отражается внутренняя борьба: с одной стороны, она твердо верит, что ее отец и остальные с Сол–Земли ни за что не стали бы применять весь этот арсенал, но, с другой стороны, она не может отрицать, что оружие есть. И выглядит оно куда… не знаю, куда страшнее, чем я ожидал.

В дальней части помещения хранятся более крупные орудия. Я узнаю торпеды, ракеты и гранатометы из видеозаписей о сол–земном разладе, которые мне показывал Старейшина. На дальней стене высится стеллаж, полный маленьких круглых таблеток из спрессованного порошка, упакованных в прозрачный пластик.

Эми берет одну из них в руки.

— Похожи на очистители для унитаза. На земле мы такие штуки клали в бачок. — Вертит ее, разглядывая. Плотный пластик поскрипывает. Тут Эми замечает мое непонимание. — А, ну да, у ваших туалетов ведь нет бачков.

На дно прозрачной упаковки втравлена этикетка с предупреждающим значком:

Биохимикат массового поражения сельскохозяйственных культур

Для использования с ракетой образца 476

Площадь поражения: 100+ акров

Способ действия: см. Ракета образца 476

ФФР

ФФР… Фонд Финансовых Ресурсов. Организация, которая обеспечила запуск «Годспида».

На следующей полке лежат такие же таблетки, но черные, и этикетка на дне гласит: «Биохимикат противопехотный».

Осторожно кладу ее обратно — как бы ненароком не запустить что–нибудь. Приходится изо всех сил сдерживаться, чтобы не швырнуть их куда подальше или вовсе не выкинуть в шлюз.

— Только не говори, будто до сих пор думаешь, что все это для самозащиты. — Мне не хочется ругаться с Эми, но трудно не заметить, насколько огромная, поражающая мощь здесь хранится. — Это химическое оружие. Они готовились к геноциду.

— Моя мама — генетик, и она так же важна для миссии, как папа, — тут же возражает Эми, но в голосе ее звучит настороженность: то ли она не хочет, чтобы я и дальше сомневался в ее убеждениях, то ли ее уверенность уже пошатнулась, и ей тяжело это признать. — Если ФФР собирался стереть все с лица планеты, зачем им брать с собой биологов? Зачем нужны ученые, которые изучают жизнь, если ты собираешься убить все живое? На борту двадцать семь военных — но остальных–то в три раза больше.

Я киваю. Она права. Конечно, права. Но это не значит, что Орион ошибался.

Эми, повернувшись ко мне спиной, изучает арсенал и вдруг ахает.

— Что случилось?

Не отвечая, она наклоняется и берет с полки упаковку горчичного цвета.

— Похоже на половинку софтбольного мяча, — говорит Эми, протягивая ее мне. Переворачиваю упаковку и читаю этикетку на дне.

Осторожно: взрывоопасно, слабое раздражающее действие

Взрывчатое Соединение Формула М

Площадь поражения: 10 футов

Для детонации: нажмите на центр верхней части

Время детонации: три минуты

ФФР

Как можно скорее кладу штуковину обратно на полку и поворачиваюсь узнать, что же Эми нашла под ней.

— Смотри! — взволнованно зовет она, размахивая пленкой. — Следующее послание!

Заглядываю ей через плечо, гадая, что будет на новом видео — что–нибудь об оружии или о корабле.

— Почему на этот раз пленка, а не карта памяти? — спрашиваю рассеянно.

Она пожимает плечами. Какая разница — главное, что мы нашли новую подсказку, еще на один шаг подобрались к тайне Ориона. К тому — по крайней мере, я на это надеюсь, — чтобы ее разгадать.

Имеет ли эта тайна хоть какое–нибудь отношение к починке двигателя?

Я едва осмеливаюсь подумать о такой возможности… но… нельзя не признать, что Орион знал куда больше, чем мы все предполагали, и все это каким–то образом вращается вокруг двигателя. Страшная тайна, на которую он так настойчиво намекает, просто обязана помочь нам найти решение.

— Готов? — спрашивает Эми, нажимая на экран.

Но на этот раз перед нами не появляется видео Ориона на лестнице. Экран остается черным. Я наклоняюсь ближе. Эми стискивает пленку так, что та чуть сминается.

— Почему нет изображения? — спрашивает она. — Я что–то не то нажала?

Я качаю головой, и тут на черном фоне начинают мелькать белые слова.

Ты добралась досюда. Хорошо. Я не ожидал от тебя меньшего.

Во–первых, у меня к тебе вопрос. Зачем нам такое оружие?

— Именно это меня и беспокоит, — бормочу я.

— М–м–м? — переспрашивает Эми, пробегая слова взглядом.

— Нет, ничего.

Должна быть причина. Задай себе тот же вопрос, что я задал Старейшине: если мы все здесь Для мирной исследовательской миссии, как он утверждал, почему мы вооружены так, будто собрались на войну?

Старейшина так мне и не ответил. Сказал только, что это понадобится после приземления. Что у замороженных есть причины везти с собой такой арсенал. Но столько оружия нужно, только если собираешься убивать. Тут либо мы, либо они — те или то, что ждет нас на Центавра–Земле.

Так или иначе, по приземлении мы — те, кто родился на корабле, — окажемся меж двух огней.

Последние слова исчезают на черном фоне, потом экран заполняют помехи, но они тут же сменяются изображением Ориона у подножия широкой лестницы. Эта видеозапись не похожа на остальные — не только из–за текста, но и из–за того, что Орион на ней намного моложе. Ему лет двадцать. Камера стоит под странным углом, и он поправляет ее, то и дело оглядываясь, будто боится быть обнаруженным.

ОРИОН: Я только что узнал секрет. Большой.

— Он здесь моложе, — говорит Эми.

— Похож на меня.

— Нет, не похож.

Очень похож.

Орион наклоняется вперед, ближе к камере.

ОРИОН: Это серьезнее, даже серьезнее, чем фидус. Это причина фидуса.

— И голос тоже похож.

Орион с трудом сглатывает и замолкает на несколько секунд. Эми бросает озабоченный взгляд в мою сторону, но я не обращаю внимания, поглощенный тем, как он кусает нижнюю губу.

ОРИОН: Старейшина не хочет, чтобы кто–то узнал его тайну. Скорее всего, он даже меня не хотел ставить в известность, но…

Теперь он говорит торопливо, тихо и взволнованно. Мы оба наклоняемся ближе, сдерживая дыхание, чтобы расслышать слова.

ОРИОН:…нужно было произвести починку на поверхности корабля. Он сказал мне послать первого корабельщика Девина, но я пошел сам. Я… я увидел то, что он не хотел мне показывать. Он разозлился. Я никогда еще не видел его в такой ярости. Мне и раньше казалось, что он может… Но в этот раз я правда думаю… Возможно, мне придется…

Камера поворачивается влево, за лестницу. Там на самодельном лежаке разбросаны запасы еды и несколько запечатанных ящиков.

ОРИОН: Я уже некоторое время готовился к этому. С тех пор как впервые увидел ледяной ад на криоуровне. С тех пор как узнал о клонировании. Я знаю, что меня можно заменить. Старейшине ничего не стоит исполнить свою угрозу.

Камера снова фокусируется на Орионе. На лице его читается вызов. «Это мое, — думаю я, — это же мое лицо».

ОРИОН: я знаю много секретов Старейшины, но он не знает моих. Не знает, где и как я прячусь. Он искал меня по карте вай–комов, но я нашел способ обмануть локатор, чтобы он показывал, что я в Больнице, хотя меня там нет.

Он поднимает руку к левому уху и легонько прикасается, но не нажимает кнопку.

ОРИОН: Он не знает об этом месте. Но этого мало. Мне, наверное, придется…

Пальцы Ориона смыкаются на вай–коме, ногти царапают кожу и оставляют розовые следы. Эми, хмуро сжимая губы, касается одним пальцем браслета на запястье.

ОРИОН: Но тайна… должна остаться тайной. Никто не должен этого знать. Даже я. Это… слишком.

Он встает и принимается мерить шагами комнату. Его ноги то появляются, то исчезают из кадра, голос затихает вдали и снова приближается.

ОРИОН: Космос побери, я больше не знаю, что хорошо и что плохо. Рассказать всем правду? Или лучше продолжать врать?.. А как же…?

Он отходит от камеры, и его голос превращайся в приглушенное эхо.

ОРИОН: Нельзя больше скрывать. Однажды кому–то может понадобиться информация… настанет время, когда нам придется… Но пленочная сеть слишком ненадежна…

Напрягаю слух, чтобы разобрать сливающиеся в шум звуки — Орион что–то бормочет, но слова заглушает шум его шагов. Он поднимает камеру, и изображение смазывается. В следующую секунду на экране снова его лицо, теперь скрытое в тени.

ОРИОН: Пусть найдет тот, кто будет искать. Если со мной что–то случится… если Старейшина… вы поняли. В общем, если со мной что–то случится… я подумал, что кто–то должен знать.

Орион делает глубокий вдох и открывает рот, собираясь заговорить.

И тут запись внезапно обрывается.

— Все? — спрашивает Эми.

— Нет, смотри… тут дальше.

Экран снова заполняют белые строки.

Запись старая, но это не делает ее лживой. Эми, ты сама все видела. Видела оружие. Ты понимаешь… должна понимать… если все это понадобится нам на Центавра–Земле, то она того просто не стоит. Запри оружейную, забудь пароль и уходи.

32. Эми

— Ну и зараза, — констатирует Старший, откидываясь назад и с отвращением глядя на пленку.

Вопросительно поднимаю глаза.

— Эта запись доказала только, что он был параноиком и что вся заваруха была бессмысленна.

— Бессмысленна? — Я тоже выпрямляюсь.

Старший кивает.

— Абсолютно. Я надеялся выяснить, как починить двигатель, но вместо этого мы послушали про какой–то большой–большой секрет, которым Орион в итоге решил с нами не делиться. Он отправил нас бегать по всему кораблю за подсказками, которые отпирают дверь, а потом велел снова ее запереть. Чтобы придумать что–то еще бессмысленнее, надо постараться.

Кивая, я складываю пленку и убираю в карман.

— Да, тут определенно кроется какая–то подстава.

— «Подстава»?

— Ну, что–то тут не так.

На лице Старшего появляется кривая ухмылка.

— Стоит мне только подумать, что я тебя знаю, как ты говоришь что–нибудь… чудное.

— Ха! — Я легонько стукаю его кулаком в плечо. — Мы эту тему уже обсуждали: это ты у нас говоришь чудно.

Старший закрывает тяжелую дверь, и я проверяю, заперлась ли она… но пароль забывать все же не стану.

— Орион ведь был напуган, — говорю я, идя за ним по коридору.

— Да психом он был. — В голосе Старшего звучит горечь. — Он снял это примерно в то время, когда Старейшина попытался его убить, и понятно, что уже тогда двинулся. У него была паранойя…

— И вполне оправданная. — Не удерживаюсь и провожу пальцем за левым ухом, вспомнив, как Орион на видео царапал кожу. Как он решился нажать сильнее, вырвать провода из собственной плоти? Бросаю взгляд на вай–ком, обвивающий запястье, и сглатываю, представив, как с этих самых проводов капает кровь и… фу.

— И все–таки странно. — Пару секунд молчу, раздумывая. — Все остальные видео были на картах памяти. А эта, в оружейной, уже загружена на пленку. В остальных не было текста. И они не были такими старыми. Эта запись существует с тех пор, как Орион фальсифицировал свою смерть. Вдруг кто–то, не знаю, что–то с ней сделал.

— Может быть. Или нет. — Старший хмурится. — Слушай, я понимаю, что Орион оставил все это для тебя и ты чувствуешь себя обязанной решить его дурацкую загадку. Но нам, кажется, придется думать, как жить дальше без того, что он там хотел нам рассказать. — Он запускает пятерню в волосы. Обычно Старший так делает, когда задумывается, но в этот раз я вижу в его движениях гнев, как будто он пытается удержаться от того, чтобы что–нибудь стукнуть. — У нас есть важные дела, а это оказалось просто тратой времени. Двигатель сам себя не починит. Орион отвлекает нас от реальных проблем.

Я кусаю губу. Орион хотел что–то рассказать не нам, а мне. Что–то, связанное с тем, как выбраться с корабля, я уверена. Он знал, как починить двигатель или почему мы отстали от графика… или что–то еще. Что–то важное.

К тому же, сколько еще мы вот так протянем?

— Погоди, — бурчит вдруг Старший и, отвернувшись от меня, нажимает на кнопку вай–кома с такой силой, что, кажется, сам себе делает больно. Несколько секунд говорит тихо, а потом вдруг орет: — Что?!

— Что случилось? — тихо спрашиваю я, положив руку ему на плечо.

Он отстраняется.

— Что? Я сейчас буду. — Еще раз нажимает кнопку за ухом и, взглянув на меня, устремляется к лифтам. — Мне надо идти.

— Зачем? Что случилось? — Чтобы успеть за ним, мне приходится бежать. — Старший, что случилось?

— Барти опять создает проблемы. — Старший ударяет кулаком по кнопке вызова лифта. — Я не могу больше тратить время зря.

— Все это не зря, — возражаю я тихо.

Лифт открывается, и Старший, придерживая дверь рукой, смотрит мне в глаза.

— Я не сержусь на тебя, — прямо говорит он. — Но все эти «подсказки» не помогут кораблю.

Он заходит в лифт, бросая меня одну на пустом холодном криоуровне. Отчасти мне хочется, чтобы он остался, но я понимаю, что он нужен наверху. Медленно возвращаясь к запертым дверям, я думаю о том, что было бы, если бы Старшему не надо было руководить «Годспидом». Я бы, конечно, никогда не стала просить его отказаться от поста, о котором он всю жизнь мечтал… но, наверное, если бы ему не был так дорог его корабль, мне легче было бы поверить, что ему дорога я.

Вынимаю пленку из кармана. Возможно, Старший и прав.

Возможно, вся эта затея — просто бред.

Но… больше у меня сейчас ничего нет. Вот уже три месяца у меня ничего нет. Это первая искра надежды с тех пор, как я проснулась, и я не могу от нее отказаться. Я должна. Должна верить, что что–нибудь, хоть что–нибудь из всего этого выйдет.

Еще раз просматриваю видеозапись, проматывая слова и напрягая слух в попытке уловить в голосе Ориона какую–нибудь особенность, которая даст мне подсказку.

Голос Ориона, столь похожий на голос Старшего, заполняет коридор:

«Старейшина не хочет, чтобы кто–то узнал его тайну. Скорее всего, он даже меня не хотел ставить в известность, но… нужно было произвести починку на поверхности корабля… Я… я увидел то, что он не хотел мне показывать».

— Что бы ты ни увидел, — говорю я в лицо Ориону, — ты увидел это снаружи.

Наружу так просто не выберешься. Безвоздушное пространство только и ждет, чтобы задушить нас, раздавить легкие или глазные яблоки — ну, или что–нибудь в этом роде. Прикончить. Но… но есть вероятность, что за одной из оставшихся дверей хранятся скафандры.

Поднимаю глаза на шлюз, в который видно звезды. Ну, само собой, на корабле все приспособлено для того, чтобы можно было безопасно выходить в космос. Ведь проектировщики понимали, что в многовековом путешествии ему может понадобиться ремонт. В первом видео Орион назвал меня своим аварийным планом — так и у них тоже все предусмотрено. В коридоре четыре запертые двери. Одна ведет в оружейную, одна — к шлюзу… в одной должны храниться скафандры.

Возможности, которые передо мной открываются, настолько поражают меня, что несколько секунд я даже не дышу. А потом вспоминаю, что еще говорил Орион.

«Но тайна… должна остаться тайной».

Нет. Я хочу — я должна — дойти до конца. Должна узнать то, что узнал Орион. Потому что если его тайна поможет нам запустить корабль и добраться до планеты, она того стоит. Или если она докажет, что корабль уже никогда не полетит, мы заслуживаем знать. Незнание — вот что меня убивает. Есть ли у нас шанс, что что–то изменится? Осталась ли надежда?

Проигрываю видео еще раз.

Все же что–то не так с этой подсказкой. Что–то неправильно. Пленка вместо карты памяти. Текст на пустом экране плюс возраст видеозаписи… возможно, кто–то нашел ее и переделал, а потом записал сюда со старого носителя. Получается… с нами говорил не только Орион.

Кто–то другой забрал настоящее видео — настоящую подсказку.

33. Старший

— Зараза, — бормочу я, пока Марай зачитывает список всего, что уже успело за сегодня пойти не так. Я и был–то с Эми всего пару часов, но отклонять вызовы определенно не стоило.

Сначала, как только включилась солнечная лампа, Барти устроил в Регистратеке митинг. Второй корабельщик Шелби уже была там и сообщила Марай, а та попыталась предупредить меня. К тому времени, как она с остальными корабельщиками добралась до Регистратеки, Барти уже успел изложить всем свое видение того, как нужно управлять кораблем, добавив, что я к руководству непригоден. Тридцать человек одобрили его петицию, оставив под ней отпечаток своих пальцев.

Тогда Марай попыталась «арестовать» Барти, но мне кажется, она даже не до конца понимала, что вообще значит это слово, хотя мы все читали о полиции и гражданских конфликтах. Видимо, она подумала, что если просто очень громко крикнуть «Я тебя арестовываю!», то он перестанет, но он взял и загрузил петицию на пленочную сеть, так что к обеду ее прочли уже все на корабле.

У меня самого никакого обеда не было. В середине рабочего дня я был в Городе, стоял на столе в пункте распределения и объяснял, что стенная доставка еды по какой–то причине временно не работает. На протяжении всей моей речи Фридрик, управляющий распределением, смотрел на меня и ухмылялся, а я все вспоминал слова Барти, мол, революция начинается с того, что у людей отбирают еду. Наконец, включив режим общего вызова, я пообещал, что к ужину все получат двойную порцию, но никого такое решение не удовлетворило.

Еще через несколько часов, уже к концу дня, Док наконец соизволил вызвать меня в Больницу и рассказать, что кто–то вломился к нему в кабинет и украл запас медпластырей с фидусом.

— Какого же черта ты не сообщил мне раньше? — ору я.

Док съеживается.

— У тебя было много дел.

У меня вырывается рык — невнятный, нечеловеческий звук. Украденные пластыри многое объясняют — бегая из одного конца корабля в Другой, я то и дело замечал, как люди смотрят на меня украдкой и что–то шепчут, но решил, что они пересказывают друг другу манифест Барти.

Теперь ясно — они передают пластыри. Те, кто впал в депрессию — и многие другие, — отдают за них последнюю рубашку.

— Самое печальное, — говорит мне Док, пока я оглядываю его перевернутый вверх дном кабинет, — что это, должно быть, случилось вчера. Я не был тут с прошлого утра. Убийца Стиви, видимо, прикарманил пластыри после моего ухода.

Губы у Дока кривятся от отвращения. Даже не знаю, что его больше возмущает: то, что кто–то украл медпластыри, или то, что в кабинете теперь беспорядок.

— Я сознательно сделал пластыри с высокой концентрацией фидуса, — говорит он, — так что одного достаточно, чтобы быстро успокоить человека. Но проблема в том, что с такой высокой концентрацией…

— Трех хватит, чтобы его убить.

— Да. Они очень сильнодействующие… два пластыря… все замедляют. Работу органов. Слишком большая нагрузка для тела. Три — это смерть. Мне стоило уменьшить дозу, но я ведь думал…

— Думал, что сам будешь их прописывать.

— Я или Кит. Те, кто понимает опасность наркотика и может контролировать процесс. — Его голос звучит виновато и расстроенно. Но я виноват не меньше. Это ведь я одобрил использование пластырей.

Какое–то время мы оба молча смотрим на его разгромленный кабинет. Обычно в нем все так аккуратно и упорядоченно. Сейчас тут полный хаос. Стол валяется у стены. Дверцы шкафа разбиты, вокруг разбросаны пестрые пластыри — всех цветов кроме бледно–зеленого.

В кабинет влетает Кит.

— Там поступают сообщения, — выдыхает она.

— О чем? — огрызается Док.

— Кто–то умер. Еще кто–то. От пластырей.

Мы тут же возвращаемся к лихорадочной активности. Док ведет по уровню фермеров электрическую тележку, я сижу позади. Уровень проносится перед глазами, но единственная моя мысль — о том, что за время моего правления ситуация все ухудшается и ухудшается.

— Ты должен что–то сделать, — обращается ко мне Док, перекрикивая рев тележки. — Чтобы фермеры увидели в тебе настоящего лидера. Поверни проблему так, чтобы продемонстрировать свою власть!

Ага. Обязательно.

Добравшись до Города, Док останавливает тележку у квартала ткачей.

— Почему мы тут встали? — спрашиваю я. Сердце сжимает тяжелым предчувствием.

Док не успевает ответить; кто–то сдергивает меня с тележки и толкает на землю. Я спотыкаюсь, едва удержавшись на ногах.

— Долбаный псих! — вопит Барти.

Я в изумлении отступаю на шаг.

— Что ты…?

Барти обеими руками сильно толкает меня в грудь. Отшатываюсь назад и ногами натыкаюсь на тележку. Он бросает мне в лицо горсть бледно–зеленых медпластырей.

— Это ты сделал? — кричит Барти, нависая надо мной.

— Я не знаю, о чем ты.

— Ваши «особые» медпластыри накачаны фидусом, тупица. — От его рева мне на лицо летят капли слюны.

— Я… я знаю, — говорю я, оглядываясь через плечо на то место, где рассыпались по земле пластыри.

— Знаешь? И даже отрицать не пытаешься? Ты знаешь? Как ты мог опять посадить корабль на фидус? Ты… ты клялся, что больше не станешь его использовать! Больной полоумный придурок!

— Где ты их достал? — кричу в ответ. Мне не нравится, как он суется мне в лицо, но он все не отстраняется, не дает мне спокойно вздохнуть. Пытаюсь выпрямиться, но он не отступает.

— Как ты мог? — скалится Барти. — Разгуливаешь тут и треплешь про то, какой ты молодец, отменил фидус, а потом просто лепишь на всех долбаные пластыри, и готово! Стоит кому–то встать у тебя на пути, перейти тебе дорогу — и ты просто лепишь на него пластырь!

Барти резко отворачивается, но только я делаю шаг к Доку, который потрясенно стоит на обочине, как он возвращается и толкает меня с такой силой, что я снова врезаюсь в тележку.

— Знаешь, ты еще хуже Старейшины! По крайней мере, он ко всем относился одинаково. А ты наказываешь, кого пожелаешь.

Потрясая кулаком, он поворачивается, чтобы уйти.

— А ну–ка погоди! — кричу. Барти останавливается, но не поворачивается. Он держится болезненно прямо, руки снова сжимаются в кулаки. — Я ничего плохого не делал!

— Ничего не делал? — огрызается Барти, не глядя на меня. — Скажи это Лил.

И он шагает прочь. Люди вокруг молча смотрят на нас, но, как только Барти заворачивает за угол, начинают шептаться.

— Лил? — спрашиваю я Дока, собирая пластыри с земли и распихивая по карманам. Может, конечно, они разбросаны по всему кораблю, но, по крайней мере, я буду знать, что вот эти точно не попадут в ненужные руки.

Док мрачно хмурится, но смотрит он не на меня, а туда, где скрылся Барти.

— Это ее нашли мертвой.

Взлетаю по ступенькам дома Харли. Не знаю, что я ожидал там увидеть — его мать уже мертва. В трейлере все точно так, как было — грязно и слегка воняет. Лил лежит, разметавшись на постели, там же, где мы с Эми ее оставили.

На лбу ее бледнеют три зеленоватых пятна. На каждом пластыре написано по слову.

Следуй за лидером.

— Ты ведь понимаешь, что это значит? — спрашивает Док. Я не отвечаю, и он добавляет: — Это было убийство. Кто–то убил Лил. Для тебя.

— Для меня? — Не могу оторвать глаз от ее тела. Такое ощущение, будто оно вплавилось в кровать.

— Следуй за лидером. Это предупреждение для остальных, для тех, кто протестует.

— Но Лил не протестовала. Она не поддерживала Барти, никогда не выступала против меня…

— Она не работала. — Док садится на кровать рядом с Лил и один за другим отклеивает пластыри. Они чуть приподнимают кожу и отрываются с тихим шипящим звуком. — Те, кто не работает, не поддерживает жизнь на корабле… идут против тебя.

Док ждет, когда я отведу взгляд от Лил.

— Ее убили ради тебя, — четко, медленно произносит он, как будто желает убедиться, что я понимаю: вина за ее смерть ложится на мои плечи.

34. Эми

Не могу сидеть на месте. Бегать я, допустим, перестала, но у меня не получается думать на криоуровне, напичканном закрытыми дверьми, которые надо мной насмехаются. Мне надо двигаться. Но стоит мне добраться до фойе Больницы, как я оказываюсь в толпе скандалящих пациентов и обозленных медсестер, количество которых, кажется, увеличивается с каждой секундой.

— Он безопасен! — громко объясняет какой–то женщине Кит, ассистентка Дока. — От одного тебе ничего не будет!

— Откуда мне знать? — спрашивает та. Голос ее звучит глухо, будто она плакала.

— Ну, сама посмотри, — говорит Кит раздраженно. — Сейчас же с тобой все нормально, так?

— Вроде бы… но…

Девушка с рычанием поворачивается и отходит прочь, едва не врезавшись по дороге в меня.

— Прости, — говорит она.

— Ничего. Что случилось?

— Да эти проклятые пластыри. Люди беспокоятся, что они их убьют, но при передозировке они бы уже были мертвы. Вот только попробуй им это втолковать.

— Какие пластыри?

Кит вынимает из кармана халата квадратный зеленый пластырь и показывает мне.

— Док разработал их для пациентов с депрессией. Они отлично помогают. Если наклеить один. Вот только началась паника из–за того, что три штуки могут убить.

— Что в них?

— Фидус. — Она отвечает бесстрастно, но все же ждет моей реакции.

Фидус. Я думала, с этим мы разобрались.

Какая–то часть меня сердится. Очень, очень сердится. Я думала, мы со Старшим договорились. Думала, что он обещал. Больше никакого фидуса. С другой стороны, мне не забыть, как разошлась вчера толпа в Городе.

— Мы все умрем! — вдруг начинает голосить та женщина, с которой спорила Кит.

И хватает ее за лацканы халата так крепко, что костяшки белеют.

Кит кладет ладонь ей на запястье, и, к моему изумлению, та послушно отцепляет руки, роняет их по швам и расслабляется.

— Вот, ведь так лучше, правда? — мягко спрашивает Кит.

Женщина не отвечает. И тут я замечаю у нее на ладони бледно–зеленый пластырь.

Кит ведет ее к креслу у стены и оставляет там. Дотом поворачивается ко мне с довольным лицом, и я против воли улыбаюсь в ответ. Сработало. Может, если бы вчера в Городе у Старшего были такие пластыри, все бы кончилось спокойнее. И если бы у меня был с собой пластырь, когда Лютор ворвался в зал художественной литературы…

— А можно мне тоже таких? — спрашиваю я.

Она прищуривается.

— Ты же слышала, они опасны. Мы пытаемся вернуть те, что украли из наших запасов. Только мне, Доку и медсестрам разрешается их хранить.

Интересно. Значит, их украли.

— А можно тогда хотя бы один?

Лицо Кит смягчается. Наверное, она думает, будто у меня депрессия из–за того, что я единственная «странная» на корабле — она всегда относилась ко мне ласково, просто удушающе ласково, как некоторые люди относятся к инвалидам.

— Не говори Доку, — шепчет она, украдкой подавая мне пластырь. Я прячу его в карман, к пленке, которую принесла из оружейной.

Перед тем как выйти из Больницы, я натягиваю капюшон, но с шарфом решаю не мучиться — в конце концов, теперь я вооружена пластырем. Направляюсь прямо к Регистратеке.

Надежда слабая, но она есть. Где–то там Орион оставил для меня подсказки — настоящие подсказки. Даже если с последней кто–то что–то намутил, все равно Орион довольно серьезно позаботился о том, чтобы я не потеряла след. До сих пор все подсказки оказывались либо на картинах Харли, либо в Регистратеке. Может, и следующая будет где–то там.

Ага. Конечно. Как будто это так просто — найти подсказку среди всех книг, всех галерей, всех выставочных залов Регистратеки — если подсказка вообще там. Впервые за все эти месяцы «Годспид» вправду кажется мне… огромным. Шансов на успех у меня не больше, чем у снежинки — не растаять в аду.

Вдруг я хмыкаю. Кто знает. В конце концов, Дантов ад был ледяным.

Подойдя к Регистратеке, я вижу на ступеньках плотную кучку людей. Надвигаю капюшон ниже и убираю руки в карманы, сжимая в пальцах пластырь с фидусом.

— Кораблю нужен командир, — говорит мужской голос.

Замираю у перил, не решаясь подняться. В конце концов поворачиваюсь так, чтобы они видели только мою спину.

— Барти? — предлагает женщина. — Может, Лютор?

— Возможно, один из них. Но не обязательно. Просто кто–то… постарше. Поопытней.

Пытаясь выглядеть незаинтересованной, я прислушиваюсь.

— Старшего всю жизнь готовили к этой работе, — вмешивается женский голос. Радуюсь про себя, хоть кто–то вступился за Старшего.

Первый голос смеется — жестким, невеселым смехом.

— Он никогда не слушал Старейшину. Они слишком разные.

Вспоминаю тот огромный цилиндр на криуровне, в котором плавает полно клонов Старейшины. У них больше общего, чем можно подумать. Возможно, Старшему стоило рассказать им о клонировании. Некоторые вещи он все–таки утаил. Хотя, наверное, правильно сделал — в конце концов, это его, и только его секрет.

— Вы заметили, какие у нас перебои с питанием? Сегодня даже обеда не было. Старший думает, что сможет управлять нами через еду. А если это не сработает, в дело пойдут пластыри. Они очень опасны — кое–кто уже умер.

— Хотела бы я знать, как эти проклятые пластыри так расползлись по всему кораблю, — говорит женщина с низким голосом. — Я уже начинаю думать, что Старший сам их распространил после проблем в пункте распределения. Может, в воду он наркотики больше не льет, но до всех непокорных так или иначе все равно добирается.

— Док сказал, что их украли, — говорит та, что сочувствует Старшему.

— Сказал, — парирует мужчина. — Док всегда подлизывался к Старейшине. Готов поспорить, это Старший приказал ему проследить, чтобы все несогласные получили свое.

— Да, но… — начинает женщина.

С меня довольно.

— И долго вы собираетесь стоять тут и пересказывать враки про Старшего? — спрашиваю я, поворачиваясь и взбегая по ступенькам. — Вы так восстание поднимете.

Человек, стоящий в самом центре группы, оборачивается, но ему, кажется, все равно, что я услышала их разговор. Он этим даже отчасти горд.

— Не о восстании речь, — говорит он мягко, будто ребенку объясняет. — Ты читала манифест Барти? — Протягивает мне пленку, но я на нее даже не смотрю. — Мы хотим как лучше для корабля. Хотим, чтобы все были здоровы и счастливы. — Он медлит. — Корабль важнее любого отдельного человека. Даже Старшего.

— Счастливы? — огрызаюсь я. Доброта в его голосе злит меня еще сильнее. — И чем же Старший сделал вас всех несчастными?

Женщина с низким голосом качает головой.

— В Старшем нет ничего плохого. Просто мы его не выбирали.

— Барти пишет о разных книгах из Регистратеки, — добавляет мужчина, снова помахав у меня перед носом пленкой. Я опять не смотрю. — О правительствах Сол–Земли. Там были системы. Голосование, выборы, все такое. Там люди могли выбирать, их мнение учитывалось.

— Нельзя снимать Старшего с поста командира, — настаиваю я. Их слова звучат так… не знаю, логично… но если бы только спокойно все обсудить, показать им, как упорно Старший трудится, Как для него это важно, тогда они наверняка не спешили бы его скинуть.

— Прости, но тебе мы тоже доверять не можем.

— Почему нет? Я тоже тут живу!

Он качает головой.

— Но ты не одна из нас. — Он опускает взгляд на мои рыжие волосы, торчащие из–под капюшона, и я торопливо пытаюсь заправить их обратно. Он улыбается самодовольно и непринужденно, совершенно спокойно. Я же буквально чувствую, как лицо наливается краской. — Одно точно, — добавляет он. — До тебя нам не нужна была полиция. До твоего появления все было спокойно.

Я отступаю назад на две ступеньки.

— Может, Старший был бы тем лидером, какой нам нужен, если бы не отвлекался, — добавляет женщина с низким голосом так непринужденно, будто и не предлагает сейчас устранить меня как помеху.

Отступаю еще на две ступеньки.

— И правда, все началось с нее, — поддерживает другая женщина.

Стискиваю пластырь в кармане, ясно осознавая, что одним их всех не успокоить. Зачем я вообще начала с ними разговаривать? И так все было ясно.

Ладонь касается списка Ориона.

Нет, я не позволю им запугать меня и заставить бросить поиски.

Взбегаю вверх по лестнице, протиснувшись мимо первой женщины. Главарь группы уходит с дороги, но со зловещей улыбкой следит за тем, как я открываю двери и захожу в Регистратеку. Мне не нравится его взгляд. Напоминает то, как смотрит на меня Лютор — так, будто я вещь, а не человек.

Внутри почти что пусто. У стенной пленки с темой «Литература» высокий и тощий мужчина читает эссе Генри Дэвида Торо, еще четверо изучают подробности восстания боксеров[113]. У естественно–научной пленки вообще никого нет. Это странно. Впервые с тех пор, как Старший снял корабль с фидуса, никто не разглядывает чертежи двигателя, не думает, как увеличить КПД, не подозревая, что двигатель не работает уже многие годы.

Спешно углубляюсь в залы с книгами. Едва ли люди с порога пойдут сюда за мной, но лучше все–таки поторопиться.

Научную литературу решаю пропустить. Орион оставлял подсказку для меня, и даже если ее прятал кто–то другой, все равно, мне кажется, вряд ли она найдется среди справочников.

Шанс должен быть. Обязан быть.

Кто–то, вероятно, изменил последнее послание — вырезал часть видео, наверное, добавил текст, но план Ориона гораздо сложнее. Он продумал каждый шаг. Должно быть что–то, что подтолкнет мои мысли к следующей спрятанной подсказке.

Провожу пальцами по полке, ища хоть какой–нибудь намек. Снова пролистываю «Ад» Данте, следом просматриваю «Рай» и «Чистилище». Дальше — всего Льюиса Кэрролла, включая дурацкое стихотворение про Бармаглота, которое мисс Паркер заставила нас разбирать.

Бесполезно. Может, Орион и оставил следующую подсказку в книге, но вряд ли в той, которую уже использовал.

Падаю на стул у стоящего посреди зала железного стола. На нем лежат сонеты Шекспира — точно там же, где я оставила их несколько дней назад, когда обнаружила рядом с Данте. Похоже, что Барти, наш новый регистратор, слишком занят написанием манифестов и разжиганием ненужных революций, чтобы заниматься своим делом.

Со вздохом беру книгу и отправляюсь на поиски полок с буквой «Ш». Там как раз достаточно места, чтобы втиснуть сонеты между «Королем Лиром» и «Макбетом». Закончив, иду было к двери — не помешает проверить, нет ли чего на обороте остальных картин Харли, — и вдруг замираю.

У Ориона всегда был аварийный план — так, может, и подсказки он держал все вместе, на случай если с одной что–то случится? Никто, кроме меня, в эти залы все равно не ходит, а до меня здесь был только он. Неужели не странно, что кто–то поставил книгу не на ту полку — причем прямо рядом с той, в которой нашлась первая подсказка?

Бросаюсь обратно к полкам «Ш» и трясущимися руками тянусь к сборнику. У него плотные, гладкие страницы, полные иллюстраций елизаветинской эпохи. На первой странице цветной портрет Шекспира. Великий Бард столько писал о трагических судьбах, но вряд ли представлял себе, что когда–нибудь томик его стихов окажется втянут в трагедию космического масштаба на борту мчащегося в неизвестность корабля.

Мрачнею. Не то чтобы мы куда–то мчались, конечно.

Торопливо перелистываю страницы, сминая их — Старший бы возмутился. Но… там ничего нет. Заставляю себя снизить темп и читать каждый сонет, хоть они и кажутся мне бессмысленными. Делаю глубокий судорожный вдох. Хочется швырнуть книжку об стену. Нельзя было возлагать на нее такие надежды.

Может быть, Старший прав. Может быть, все это бессмысленно.

И все же, отправляясь обратно в Больницу, я забираю книгу с собой.

В Больнице по–прежнему людно, хотя солнечная лампа уже совсем скоро отключится, но вот на третьем этаже почти никого. Одна только Виктрия сидит в общей комнате и смотрит в окно. Я начинаю было что–то говорить, но вдруг вспоминаю, как зло она смотрела на меня в комнате Харли, а потом на криоуровне, и торопливо иду к стеклянным дверям, ведущим в коридор. Она поднимает на меня взгляд, но на этот раз в нем нет злобы.

Она плакала.

Мне хочется что–нибудь сказать, но я не уверена что она ответит. Открывая дверь, я слышу всхлип. Она меня ненавидит. За спиной снова раздается тихий звук, как будто Виктрия сдергивает рыдания. Но я все равно слышу.

Отпускаю дверь и подхожу к дивану.

— Уходи, — говорит она, но голос звучит бесцветно.

— Что случилось?

Она снова отворачивается к окну.

Тогда я опираюсь на подушку и скрещиваю ноги.

— Не уйду, пока не расскажешь.

Несколько мгновений она выжидает, будто проверяя меня. Но я не двигаюсь с места, и она наконец начинает. От ее слов стекло окна затуманивается.

— Я просто скучаю. Чем хуже становится, тем больше я думаю о том, как бы он поступил.

— Ты… ты про Ориона?

У нее из горла вырывается короткий смешок, влажный и приглушенный злыми слезами. Виктрия вытирает лицо рукой.

— Глупо это, — продолжает она, по–прежнему обращаясь скорее к окну, чем ко мне. — Он… Он был старше меня. Я для него была просто глупой маленькой девочкой. Но… я всегда любила сказки. Книги. И каждый раз, когда приходила в Регистратеку, он был там.

Легонько улыбаясь, я вспоминаю, каким мне показался Орион до того, как я узнала, что он убийца. В тот день я плакала, а он вытирал мне лицо и руки полотенцем. Мне бы хотелось сделать сейчас для Виктрии то же самое.

— Больше всего мне грустно, — продолжает она, — что я так ему и не сказала. То есть, наверное, он понимал, но мне так и не удалось ему сказать. Я ходила в Регистратеку почти каждый день, мы разговаривали, шутили, но… я так и не высказала, что хотела. А теперь слишком поздно.

У нас с Виктрией печально много общего — ей тоже хочется излить душу куску льда.

— Мне кажется, — говорю я медленно, — что если ты правда любила его, то он, наверное, знал это. Даже если ты ему не сказала.

Она наконец поворачивается ко мне, и на ее губах появляется намек на улыбку. Глаза уже почти сухие.

— Мне бы просто хотелось, чтобы у меня был выбор.

— Выбор?

— Если бы я могла, я бы заставила себя больше не чувствовать.

Несколько долгих секунд проходят в молчании.

Если бы я могла перестать думать о родителях, пошла бы я на это? Так было бы проще. Я не просыпалась бы каждое утро с саднящей пустотой в груди.

А потом мне вспоминается Старший. Вопрос, который я задаю себе каждый раз, как он смотрит на меня своим ласковым взглядом, каждый раз, когда спешит что–то сделать только потому, что я попросила. Люблю ли я его? Я не знаю. Но по крайней мере я могу говорить себе, что не люблю.

— По–моему, любовь — это и есть выбор, — говорю я. Вот почему я не могу любить Старшего. Потому что у меня нет выбора.

— Но кто, — спрашивает Виктрия, — выбрал бы такое?

Двери лифта открываются, и мы обе поворачиваем головы.

Черт.

Да ладно?

У нас такой прогресс случился, и тут обязательно надо явиться ему. У него что, датчик на меня срабатывает, что ли?

— Иди отсюда, — говорю.

Лютор ухмыляется.

— Две мои любимые птички сразу, в одной комнате.

— Иди отсюда, — повторяю я.

Он двигается в нашу сторону. Я вскакиваю, а Виктрия нет, только поджимает ноги и обнимает себя руками.

— Знаешь, — мурлычет Лютор, — мне кажется, это судьба. То, что вы обе здесь.

Опускаю руку в карман, но не отступаю, когда он приближается. Отступать все равно некуда — там одни только окна.

Он тянется ко мне. С тошнотворной нежностью гладит мою левую руку, а когда пальцы поднимаются до локтя — хватает и грубо притягивает к себе. Виктрия издает задушенный слезами крик, но тут я рывком вынимаю правую руку из кармана и с размаху даю ему по лицу.

Пощечина выходит мощная. Конечно, не настолько, чтобы сбить с ног крупного взрослого мужчину. Но у меня есть небольшое секретное оружие. Он валится на пол, по–прежнему цепляясь за мой локоть и разрывая рукав — я не успеваю вовремя стряхнуть его пальцы, — и остается лежать, бессмысленно глядя вверх.

— Что за ерунда? — изумленно шепчет Виктрия. Она по–прежнему сидит, свернувшись в клубок, но все же подается вперед, чтобы посмотреть на тело Лютора.

— Кит дала мне один из их новых медпластырей, — объясняю я и пихаю Лютора в лицо ногой, демонстрируя у него на щеке бледно–зеленый квадрат в обрамлении следа от моей ладони.

— Шустро ты его достала.

— Да уж, — говорю я. — Но я не особенно доверяю Лютору.

— Да. — Она медлит. — Я тоже.

Я смотрю на нее и впервые по–настоящему вижу, впервые заглядываю в раковину, за которой она вечно прячется.

Лютор говорил этим мурлычущим голосом с нами обеими. И даже сейчас, когда он валяется на полу, она не расцепляет рук на животе. Защищая, но не себя.

— Ты беременна, да? — шепчу я.

Тупой вопрос. Почти все женщины на борту беременны — об этом позаботился Сезон, а уколы Дока довершили дело. Но те, на кого не действовал фидус — Харли и Лютор, Старший и Виктрия, — сами решали, участвовать в Сезоне или нет.

Она кивает.

Переступаю через неподвижное тело Лютора и сажусь на диван рядом с ней.

— Что он сделал? — спрашиваю шепотом. Она смотрит на Лютора. Тот пялится в потолок.

Фидус в пластырях действует сильнее, чем растворенный в воде. В таком состоянии он сделает все, что ему ни прикажи. Шагнет вниз с крыши Больницы, если довести его до края. Интересная мысль.

До этого Виктрия плакала. Теперь ее глаза сухи, хоть влажные дорожки еще блестят на щеках. Она сдерживает слезы, побеждая их, как не может победить прошлое.

Подтянув ноги к груди, кладет голову на колени.

— Это был он, — говорит она, закрыв глаза. Мне страшно от того, что она имеет в виду, но я и так уже знаю правду. Касаюсь ее плеча. Она всем телом подается ко мне, но не отпускает колени, оставаясь в той же позе, защищая живот. Я обнимаю ее, потому что она позволяет.

— Это был он, — повторяет Виктрия. Голос ее звучит, будто далекое эхо. — Во время Сезона.

— Лютор? — спрашиваю срывающимся от Ужаса шепотом.

— Я не хотела, — говорит она. — Но он был сильнее. — Она поднимает на меня мокрые, покрасневшие глаза. — Говорил про тебя. Потому что ты ему не досталась…

Поэтому он пошел к ней.

— Я пыталась… — Ее голос срывается. Неважно, что она пыталась или нет. Я понимаю.

Мне вспоминается тот момент, когда я сдалась. Когда желала только, чтобы все поскорее кончилось.

Но тогда его остановили.

А с ней — нет.

Неудивительно, что она меня ненавидит: ведь меня спасли, а ее нет.

И теперь, глядя, как она свернулась калачиком вокруг своего нерожденного ребенка, я понимаю, что для нее все эти три месяца…

То, что я испытывала несколько минут, осталось с ней, растет в ней, и она ненавидит и любит это одновременно.

Крепче обнимаю Виктрию и притягиваю к себе.

— Все кончилось, — шепчу я, понимая, что ничего не кончилось. Никогда не кончится.

Тяну ее за руку, чтобы она расцепила хватку. Она с удивлением смотрит, как я распрямляю ей пальцы. Ладонь холодная и липкая, но уже не дрожит. Подцепляю ее мизинец своим.

— Обещаю, — говорю, сжимая сильнее. — Обещаю, что больше тебе не придется держать в себе ни эту тайну, ни эту боль.

Ее палец лежит безвольно — она не верит. Только смотрит на неподвижное тело Лютора на полу.

Кажется, нам одновременно приходит в голову одна и та же мысль. Встречаемся взглядами. Лютор не может двинуться, он беспомощен.

Впервые у нас есть возможность хоть немного отомстить ему за то, что он сделал с нами много дней назад.

Так мы и поступим.

Виктрия распрямляется и поднимается с дивана — сначала неохотно, потом уже сосредоточенно, — встает над телом Лютора.

И со всей силы пинает его прямо в живот.

Он издает задушенный вздох, но не двигается.

Она бьет снова и снова. Из глаз его текут слезы, но он не сопротивляется, не пытается себя защитить, даже когда Виктрия яростно пинает его между ног.

Рухнув на колени, она принимается молотить кулаками по его груди.

— Как ты мог? — шепчет она, задыхаясь. — Мы ведь были друзьями!

Приседаю рядом.

— Хватит. Забудь. — Тяну ее за плечо, она сбрасывает мою руку, но не бьет его, а просто с рыданиями роняет лицо в ладони.

Тяжело видеть ее такой сломленной. И страшно, что, когда пластырь перестанет действовать, он захочет отомстить ей — или мне.

Опустившись на колени, заглядываю Лютору в лицо. Он по–прежнему пялится вверх, но по тому, как дергаются глаза, видно: он знает, что я здесь.

— Хочу, чтобы ты знал, — тихо сообщаю я ему на ухо. — Я могу найти пистолет. Если не знаешь, что такое пистолет, посмотри в словаре. Отец научил меня, как держать пистолет, как правильно дышать, нажимая на спусковой крючок, как группировать выстрелы так, что даже если первая пуля тебя не остановит, остальные уложат на месте. Когда мне было четырнадцать, отец взял меня на охоту, и я убила лося. Он это сделал, чтобы я знала, что такое отнимать жизнь, не колеблясь, если нужно. И я хочу, чтобы ты знал: я убью тебя без сожалений.

Глаза Лютора бегают туда–сюда; он пытается найти силы повернуться — ко мне или от меня, не знаю.

Наклоняюсь ниже, так, что уже чувствую запах его кожи, и волосы у него на виске дрожат от моего дыхания.

— А еще — что убью я тебя не сразу. Ты будешь мечтать о смерти.

Поднявшись, я подаю Виктрии руку. Но когда мы уже оборачиваемся к двери, она вдруг возвращается и последним, яростным ударом пинает Лютора в лицо.

Мы оставляем его, окровавленного, на полу.

35. Старший

На следующее утро меня будит входящий вызов.

— Ты встал уже? — взволнованно спрашивает Эми.

— Теперь да, — отвечаю, потягиваясь. — Что–нибудь случилось?

— Не‑а. Спускайся на криоуровень.

— Эми, опять Орион и его дебильные загадки? — спрашиваю я, надевая штаны. — У меня нет на это времени. Надо сосредоточиться на двигателе и на проблемах корабля… помнишь, что вчера творилось, пока я был внизу?

— Кончай выеживаться и спускайся.

— «Выеживаться»?

— Ты не простишь себе, если это пропустишь.

— Да ладно?

— Старший, помнишь вчерашнее видео?

— Обрезанное? Эми, либо Орион был психом либо файл испортил кто–то другой. В любом случае…

Она меня перебивает:

— Это неважно. Он сказал достаточно, я догадалась об остальном. Помнишь, с какого момента он начал бояться Старейшины? С тех пор, как выходил в открытый космос.

— В космос? — переспрашиваю я, замерев по пути к гравтрубе.

— Он что–то увидел — и увидел в космосе.

— Значит… — Я не решаюсь закончить вслух и пускаюсь бегом.

— За следующей дверью должны быть скафандры.

Выйдя на криоуровне, обнаруживаю, что Эми ходит взад и вперед перед лифтом.

— Что ты так долго? — спрашивает она и, не дав мне ответить, тащит за руку к коридору в дальней части зала.

— Я ее вчера прочла, — сообщает она, кидая мне небольшую книжку.

— Что это? — спрашиваю я, переворачивая ее и читая название.

— Сонеты Шекспира. Не тупи. Короче, я прочитала… вообще–то даже два раза… и наконец заметила кое–что очень интересное.

— В каком смысле?

— Открой восемьдесят седьмую страницу.

Держа книгу в одной руке, я бережно переворачиваю листы. Эми нетерпеливо притопывает, но я не хочу рисковать сокровищем с Сол–Земли. Открываю страницу восемьдесят пять. И…

— Где восемьдесят седьмая? — спрашиваю я, перелистывая туда–сюда, но на следующем листе сразу восемьдесят девятая.

— Вот именно, — широко ухмыляется Эми. Она так аккуратно вырезана, что ни за что не заметишь пропавшую страницу, если специально не ищешь.

— Это и есть подсказка? — Я вручаю книгу обратно Эми.

— Думаю, она была на той самой странице, — говорит она. — Кто–то подделал послание, которое Орион оставил в оружейной, чтобы мы бросили искать. Тот же человек, наверное, и страницу вырезал.

— Как ты ее нашла? — спрашиваю я, пытаясь припомнить, не говорил ли Орион на видео о шекспировской поэзии.

— Она была в зале художественной литературы, — отвечает Эми. — Короче, — продолжает она, стоит мне открыть рот для следующего вопроса, — важно то, что страница пропала. На ней был сонет. — Она открывает восемьдесят пятую страницу и показывает мне. — Тут двадцать девятый. — Переворачивает. — Тут тридцать первый. Значит, на недостающей должен был быть тридцатый.

Эми бросает книгу на пол, и у меня глаза на лоб лезут от такого небрежного обращения с сол–земным сокровищем. Но она не замечает — ее уже тянет к большой двери в конце коридора.

— Код должен содержать не меньше четырех символов. Попробуем 0030. — И она кивком указывает мне на дверь справа от шлюза.

— Не получится, я уверен.

В ответ Эми нажимает на клавиатуре 0030.

— Я же сказал. — Вбиваю код на другой двери, но ничего не происходит.

Эми снова поднимает книгу и рассматривает.

— Но… я была так уверена.

Заглядываю ей через плечо.

— Откуда ты взяла, что они пронумерованы? Там же буквы стоят, а не числа.

— Это римские цифры, — говорит Эми пренебрежительно и вдруг, опустив книгу, смотрит мне в глаза. — Это римские цифры. Надо пробовать не 0030, надо пробовать XXX. И ноль вначале, чтобы было четыре символа.

Она бросается к клавиатуре и нажимает 0XXX.

Дверь не открывается.

— Почему римляне использовали буквы вместо цифр? — спрашиваю я.

Она вопрос пропускает мимо ушей.

— Попробуй тот замок. — И шагает к моей двери.

— Ты зря возлагаешь на Ориона какие–то надежды, у него с головой было не в порядке. И вся эта беготня с подсказками — полный бред.

— Просто. Вбей. Код.

Закатываю глаза и нажимаю на клавиатуре 0XXX.

Би–и–ип! Щелк.

— Космос побери, — вырывается у меня полуизумленно–полувосхищенно.

36. Эми

Дверь открывается, и, только сделав судорожный вдох, я понимаю, что до этого затаила дыхание. Несмотря на всю уверенность, мне едва верится, что у нас получилось.

В стене, в специальных углублениях, помещаются десять скафандров. На полу, вокруг массивных сапог, лежат свернутые трубки и провода, а на полках наверху — шлемы, которые, несмотря на тонкий слой пыли, поблескивают зеркальным блеском.

Старший бросается внутрь и хватается за ближайший скафандр. С виду он похож на бумажный пакет, но в руках скользит, как шелк. За шелковистым костюмом виднеются более сложные части, напоминающие пластиковые доспехи.

— Ты умеешь их использовать? — с сияющими глазами оборачивается ко мне Старший.

— С чего ты взял? — изумляюсь.

— Ты с Сол–Земли. Их же там сделали.

У меня вырывается горький, лающий смешок.

— Весь корабль на Сол–Земле сделали, это не значит, что я хоть что–то о нем знаю!

— Но…

— Тут есть инструкция, — говорю я. На стене висит массивный экран в металлической раме, подключенный к спиральному кабелю. Может быть, когда–то на нем были видеоинструкции или интерактивное руководство по применению, но кабель истерт, а стекло пошло трещинами. Однако рядом с ним лежит толстая черная книга. Хорошо, что сломать книгу довольно сложно. Беру ее и открываю первую страницу. Две трети написаны на незнакомых языках. Единственная понятная часть так сложна, что у меня глаза косить начинают. Но в конце обнаруживается иллюстрированная пошаговая инструкция к скафандрам. Видимо, создатели перестраховались на случай, если речь жителей корабля будет сильно отличаться от нашей или еще что–нибудь пойдет не так.

Отдав руководство Старшему, я замечаю, что оно лежало на другой книге.

— Что там? — спрашивает он, хотя видно, что его внимание полностью поглощено инструкцией.

— «Маленький принц», — читаю я название. Книжка настолько миниатюрная, что из–под первой ее было совсем не видно. Наверное, это еще один привет от Ориона? Открываю страницу с загнутым уголком. Цвета поблекли, но иллюстрацию все же можно разобрать: огромный король в расшитой звездами мантии сидит на крошечной планете.

Ниже несколько раз обведена одна из строк.

«Не люблю я выносить смертные приговоры, — сказал Маленький принц».[114]

— Жутковато, — бормочу я. Мне вспоминается собственная вчерашняя угроза. Наверняка Маленькому принцу никогда не встречались люди вроде Лютора. Поднимаю взгляд. Надо ему сказать. Но… попозже.

В книге обнаруживается сложенный лист бумаги. Когда я его разворачиваю, у меня руки трясутся — бумага на ощупь знакомая, плотная и гладкая.

Тридцатый сонет, потерянная подсказка. Или украденная?

Текст стихотворения весь исчеркан, снизу приписка.

— Смотри–ка, — поворачиваюсь я к Старшему.

Если когда–то его и волновали все эти подсказки, то сейчас уж точно нет. Он полностью поглощен скафандрами. Ухмыляюсь; он выглядит, как Ребенок, которому разрешили выбрать в магазине любое мороженое, какое он только захочет.

Аккуратно засовываю страницу в карман и возвращаюсь к инструкции. Ясное дело, Старшему плевать на старые книги и тайные послания, когда перед глазами скафандры.

— Есть два вида: один — для длительного пребывания, другой — для краткого. Коричневые меньше и проще в эксплуатации, но их можно использовать не больше двух часов.

— Отлично, — говорит Старший, шагая к углублениям и выбирая скафандр. Тот не коричневый, как на картинке, а скорее бронзовый. В тусклом свете помещения он поблескивает, и стоит Старшему взять его в руки, как к блеску прибавляется мельтешение пыли.

— Скафандры для краткого пребывания состоят из нижнего слоя, защищающего от внешних воздействий и опасных температур, — продолжаю я. — Следом надевается второй слой, обеспечивающий изоляцию и более высокий уровень защиты. Он, кажется, сам регулируется. Потом сверху прилаживаются перчатки и сапоги. Выглядит до смешного просто. Мне казалось, скафандры должны быть адски сложно устроены.

— Другие, которые для длительного пребывания, выглядят посложнее. Но если Орион говорил правду, если проблема очевидна, мне должно хватить простого, — говорит Старший. — Поможешь?

Его одежда уже кучкой лежит на полу, а сам он натягивает бронзовую поддевку.

— Э–э–э… нет. Нет, — шагаю к нему я.

— Что?

— НЕТ. Ты туда не полезешь. Ни в коем случае. У нас только и есть, что тонюсенький костюм и инструкция с картинками. Нет.

— Эми, ведь…

— НЕТ.

— Но…

— Ты что, забыл, что случилось с Харли? Космос тебе не поля на уровне фермеров! Там. Можно. Умереть. А это? — ущипнув, оттягиваю шелковистую ткань и отпускаю. — Этого недостаточно. Нельзя просто нацепить костюм и выпрыгнуть с корабля!

Старший смотрит на меня с досадой, как ребенок на слишком строгую мамашу. Мне плевать. Шагаю ближе.

— Тобой нельзя рисковать!

— Помнишь видео? — тихо отзывается он. — Это единственный способ выяснить, что хотел сказать Орион.

— Ты же говорил, что он просто псих.

— Да, но…

— К тому же над последней записью, скорее всего, поработали. Кто–то не хотел, чтобы мы нашли скафандры и…

— Но Эми, — перебивает Старший. — Скафандры!

Он никак не может унять радость при мысли об открытом космосе… а я не могу унять страх.

— Они ничего не меняют! — Но я не права. Они меняют все. — Давай я пойду, — шепчу я. — Или кто–нибудь еще. Мы не можем рисковать тобой.

Старший улыбается широкой, беззаботной Улыбкой, и я в самом деле чувствую себя как мамаша, на глазах у которой ребенок суется в огонь.

— Как трогательно. Так, значит, я для тебя все–таки что–то значу.

У меня отпадает челюсть.

— Идиот. Конечно, значишь.

Он быстро наклоняется и целует меня в лоб.

— Тогда помоги надеть костюм.

У меня вырывается рычание… но разве его остановишь. По крайней мере, я могу обеспечить ему хоть какую–то безопасность. Беру две половинки нагрудника, чувствуя себя дамой, одевающей своего рыцаря в доспехи — как в одном фильме, который давным–давно видела на Сол… на Земле. Дама засунула ему под броню платочек в знак своей любви. У меня платочка нет, да и я даже не уверена, что люблю Старшего, но ремни затягиваю так туго, что он протестующе мычит.

Постоянно сверяюсь с инструкцией. Кажется странным, что для выхода в открытый космос достаточно нацепить бронзовые подштанники и пластиковый панцирь. Конечно, скафандры прошли долгий путь от пухлых белых зефирин XX века, но эта тоненькая пижама кажется смехотворной. Хотя вообще–то еще до запуска «Годспида» на информационных видеороликах люди носили точно такие же скафандры.

Старший по очереди засовывает ноги в сапоги. Они доходят ему до середины икр и автоматически регулируются, когда я нажимаю кнопку. Старший ковыляет в центр комнаты и поворачивается.

— Выглядит надежно, — признаю я, оглядев его.

— Остались только шлем и ранец, — говорит он и тянется за шлемом.

— Сначала это. — Помогаю ему продеть руки в ремни, и ранец тут же щелкает, закрепляясь в пазах на жесткой оболочке скафандра.

Подключаю провода в разъемы у него на плече.

— Это ППЖО, первичная подсистема жизнеобеспечения, — говорю я, вставляя трубки в основание шлема. — В общем и целом, делает все, что нужно: доставляет кислород, выводит углекислый газ, регулирует давление и так далее.

Прицепляю металлический шнур на переднюю часть скафандра.

— А это, — добавляю, — твой спасательный трос, чтобы вернуться ко мне… в смысле, на корабль. Другой конец прикреплю в шлюзе. Тут написано, там есть специальное крепление.

Старший кивает. Он бледный как смерть, на лице выступили капельки пота.

Раздумываю, не поцеловать ли его. На всякий случай.

Но вместо этого опускаю ему на голову шлем и фиксирую. У ППЖО есть только два режима: «вкл.» и «выкл.». Я открываю щиток, включаю ее и возвращаю щиток на место.

— Там чистый кислород, — говорю я громко. — Привыкай, пока не в космосе.

Старший кивает, но ему в костюме так тяжело, что он весь шатается. Я начинаю тревожно кусать губы.

Он неловко ковыляет за мной к шлюзу. Зайдя внутрь, вставляю конец шнура в крепление.

— Возвращайся ко мне, — шепчу я, но едва ли он слышит меня в своем шлеме.

Выхожу обратно в коридор, и дверь за моей спиной закрывается. В круглом окошке Старший поднимает руку.

Медленно вбиваю код, колеблясь перед последней буквой. Может, не надо? Стоит страшная тайна Ориона того, чтобы рисковать Старшим?

Дверь, скрежеща, герметически закрывается, и я в последний раз смотрю через окно на Старшего в бронзовом скафандре. Меня охватывает внезапный порыв выковырять пульт из стены и не дать шлюзу открыться.

Но поздно. Он открыт.

И Старшего там уже нет.

37. Старший

Двигать руками и ногами тяжело, будто я иду в грязной воде. Все звуки приглушены. Эми выходит за дверь, ведущую в корабль; стоит за окошком задумчиво, и выгнутое стекло акцентирует тревожное выражение ее лица. Дверь запирается с глухим, почти неслышным щелчком, но он вибрацией отдается в пространстве.

И вот уже компанию мне составляет только шум системы жизнеобеспечения, тихое «уф, ш–ш–ш, уф» в ушах.

Сзади открывается дверь, и вокруг взрывается Вселенная. Меня утягивает в космос спиной вперед, руки и ноги болезненно дергаются. От движения из легких выбивает воздух, и я не могу дышать. Но стоит мне начать паниковать, как в шлем тут же поступает прохладный кислород.

Шнур, которым я привязан к кораблю, натягивается, и мое тело покачивается на плаву. Скафандр больше не стесняет движений. Я смотрю вверх. Вокруг Вселенная.

Тишина.

И звезды.

Миллион светил рассыпались вокруг, взрезая темноту яркими искрами. Корабль словно светится. Я внимательно осматриваю его на предмет страшной тайны, которую обещал Орион.

По форме он напоминает яйцо, только капитанский мостик выдается вперед чем–то вроде рога. Его макушку покрывает разбитое на ячейки–соты сверкающее стекло. Под ним, видимо, начинается уровень фермеров. Любуюсь гладкой оболочкой корабля, с трудом веря, что всего несколько секунд назад касался запыленных заклепок на стенах по ту сторону. Нижнюю часть его, примерно в районе криоуровня, охватывает полоса темного, плотного металла, а спереди торчит острый выступ, что–то вроде уменьшенной версии мостика.

Там тоже стекло — видимо, за последней запертой дверью спрятан наблюдательный пункт.

В общем, я не вижу ничего неожиданного — за исключением, пожалуй, как раз этого последнего. Дрейфую в пространстве, разглядывая корпус — на нем нет ни трещин, ни отметин; двигатели в хвостовой части не работают, но это мне и так уже известно. Так что за великую тайну Орион хотел нам поведать? Неужели то, что корабль не движется?

Было бы обидно после всех стараний узнать, что это и есть его секрет. Но разве можно расстраиваться, если ты в космосе?

С наслаждением вытягиваю руки и ноги, зная, что они не упрутся ни в какие стены. Один взгляд за «Годспид» заставляет меня позабыть бессмыслицу Ориона. Я смотрю на звезды, вспоминая, как впервые увидел их в окошко в шлюзе. Уже тогда они казались прекрасными, но теперь, когда они окружают меня со всех сторон, слово «прекрасные» уже не подходит. Я вдруг осознаю их как часть Вселенной, и после жизни в окружении стен бесконечное открытое пространство наполняет меня и восхищением, и ужасом. Эмоции струятся по венам, душат меня. Я ощущаю себя незначительной, крохотной точкой среди миллиона звезд.

Миллиона светил.

В веках отсюда пылает Солнце, вокруг которого вращается Сол–Земля, планета Эми. В другой стороне лежит бинарная система Центавра, в которой нас ждет новая планета.

А мы — здесь, посредине, в окружении океана звезд.

Миллиона солнц.

У любого из них может быть планета. Одна из этих планет могла бы стать нам домом. Но нам не дотянуться.

От этой мысли у меня кружится голова, и ощущение тошноты, поднимаясь из желудка, затуманивает взгляд.

Звезды больше не похожи на солнца. Они похожи на глаза.

Смеющиеся глаза. Они подмигивают и издеваются, ускользают от меня снова и снова.

Замахиваюсь на них, но с руками что–то не то.

Со всем телом что–то не то.

И тут я слышу. Тихое, едва заметное.

Бип… бип… бип.

Тревога. У меня в шлеме пищит сигнал тревоги.

Глубоко вдыхаю — точнее, пытаюсь, но не выходит. Воздух стал разреженным, и хотя я пытаюсь дышать и носом, и ртом, но перед глазами все равно пляшут черные точки. Не хватает воздуха. Что–то случилось с ППЖО у меня на спине… с запасом кислорода.

Первый порыв — позвать на помощь. Я поднимаю руку в перчатке к шее, натыкаюсь на шлем и только тут понимаю, что до вай–кома не достать.

До корабля не больше двадцати ярдов, но «Годспид» кажется таким же далеким, как все эти звезды. Я пытаюсь подтянуться ближе, плыву через пустоту к открытому шлюзу, к безопасности.

Сердце бьется в такт с сигналом тревоги.

Чем больше я стараюсь не дышать, тем сильнее хочется сделать вдох.

Тяну за трос, но руки соскальзывают. От движения меня разворачивает и шатает из стороны в сторону.

Все это время я смотрел в сторону корабля и назад, туда, откуда мы прилетели. Но теперь мне открывается вид на то, что лежит перед нами, перед носом «Годспида». И тут я понимаю, почему он светится. Этого… этого я не ждал. Как Орион смог утаить такое? Как вообще можно такое утаить? Это… это все… это…

В небе прямо передо мной висит…

Планета.

38. Эми

Я смотрю в раскрытую дверь шлюза, не замечая звезд. Я вижу только трос, которым Старший привязан ко мне.

Считаю секунды. Вдруг трос дергается. И я понимаю:

Случилось что–то ужасное.

40. Старший

Я не могу дышать, но это не из–за нехватки кислорода, а из–за того, что все во мне — легкие, сердце, мозг — замирает при виде плывущего в небе бело–зелено–голубого шара. Вдалеке, но намного ближе, чем миллионы других звезд, пылают Центавра А и Центавра В — два солнца этой Солнечной системы. Они такие яркие и такие большие по сравнению с остальными звездами, что расплываются у меня в глазах размытыми светящимися ледяными сферами.

Но я смотрю не на них.

Я смотрю на планету.

Вот — вот она — тайна Ориона. А не то, что корабль не двигается, не то, что мы никогда не доберемся.

Мы уже добрались.

Мы добрались! Вот — прямо перед нами — планета, которая станет нашим домом!

Она сияет так ярко, что больно глазам. В синей воде раскинулись гигантские зеленые равнины, окутанные пухом облаков. На краю, там, где планета отворачивается от солнца и начинает темнеть, я вижу яркие вспышки света, белые искры в темноте. Это молнии, да? В центре, где от солнечного света планета будто сияет изнутри, очень ясно различим континент. Континент. С одной стороны он весь изрезан, как разбитая скорлупа, и глубоко в него впиваются темные линии. Реки. Множество рек. Наверное, это даже что–то более крупное, раз их видно отсюда. Зеленые пальцы тянутся в воду, но не достают до россыпи островов. Мысленно отмечаю, что там всегда должно быть прохладно. По рекам можно пустить корабли. И плавать.

Я уже почти вижу себя там. Жизнь там.

На планете, которая каждую ночь видит миллион светил и каждый день — два солнца.

Мне хочется кричать, вопить от радости. Но воздуха уже так мало.

Слишком мало.

Я слишком долго любовался тайной Ориона.

Сигнал тревоги стихает. Больше не о чем предупреждать.

Потому что воздуха не осталось.

Перед глазами темнеет. В голове гулко стучит пульс, такой же тихий, каким был сигнал тревоги. Отворачиваюсь от планеты — моей планеты — и принимаюсь подтягиваться, рывок за рывком, к шлюзу. Меня дергает туда–сюда, и корабль то и дело пропадает из виду. Начинаю паниковать, с большим трудом стараясь оставаться в сознании. Воздуха больше нет. Я захлебываюсь пустотой.

Ближе.

Руки скользят, и это пугает до жути: если сейчас отпущу, если улечу назад к концу шнура, то уже не вернусь на корабль. Не вернусь к Эми.

Но если придется умереть, по крайней мере, я смогу умереть, глядя на планету. Так Харли думал перед смертью? Увидел ли он Центавра–Землю? Может, он пожалел, что бросился к звездам, когда до планеты уже почти можно было дотянуться?

Удивленно смотрю на собственные руки. В какой момент я забыл, что нужно подтягивать себя по тросу? Меня по–прежнему несет в сторону корабля — невесомость помогает, — но нужно продолжать тянуть за шнур, или мне не добраться до «Годспида» и до кислорода вовремя. Заставляю себя шевелить руками. Тяну изо всех сил. Мышцы наливаются отчаянием. Открытый рот ничего не вдыхает. Горло сжимает спазмами.

Нужно добраться до корабля.

Все тело дрожит — не знаю, от напряжения или удушья. Еще… еще один рывок… вот он. Шлюз. Стискиваю пальцы в попытке ухватиться за край проема. С другой стороны двери стоит Эми. Вытягиваю голову и слезящимися глазами смотрю на нее, прижавшуюся к стеклу.

Последним усилием вталкиваю невесомое тело в шлюз и ударяюсь о потолок уже внутри.

Перед глазами мелькают черные точки.

Шлюз закрывается… так медленно…

Оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы заметить планету — ее едва видно с краю между кораблем и пустотой космоса…

Запирается герметичная дверь.

И я уже ничего не вижу.

40. Эми

Как только дверь шлюза закрывается, я дергаю за ручку, но сначала должно восстановиться давление, и только потом можно будет открыть. Через окошко смотрю, как тело Старшего оседает на пол, притянутое гравитацией. Обрушиваю кулаки на дверь, но она даже не дрожит. Он лежит неподвижно; лица не видно под шлемом.

Вечность спустя дверь отпирается, и я рывком раскрываю ее. Бросившись на колени рядом со Старшим, переворачиваю его на спину.

Руки и ноги не шевелятся; громоздкий пластиковый панцирь скафандра мешает его двигать.

Сначала шлем. Голова Старшего вываливается из него и падает на металлический пол.

— Старший, — зову я. — СТАРШИЙ.

Даю ему пощечину, надеясь хоть на какую–нибудь реакцию, но…

Включаю вай–ком и вызываю Дока.

— Спускайтесь на криоуровень! — ору я в браслет на запястье, накидываясь на пластиковые доспехи, вцепляясь в ремни и застежки, продираясь к его груди.

— Что случилось? — спрашивает Док задыхающимся голосом, будто на бегу.

— Старший! — кричу я.

— Я на уровне корабельщиков, но сейчас спущусь.

— Скорее!

Наклоняюсь над Старшим — он не дышит. Прядь моих волос падает ему на лицо, прямо в приоткрытый рот, но он не морщится.

Не знаю, получится ли — надеюсь, но не знаю… откидываю ему голову назад — он такой холодный, — зажимаю нос и делаю искусственное дыхание. Как–то в детстве на занятии в бассейне мы делали его манекену, но у него рот был пластмассовый и совершенно неправдоподобный — ничем не похожий на эту влажную мягкость. Коротко выдыхаю два раза: Уф! Уф! Потом откидываюсь назад, складываю руки и нажимаю ему на грудь.

Раз, два. Раз, два. Раз, два. Раз, два. Раз, два. Раз, два.

Раз, два. Раз, два. Раз, два. Раз, два. Раз, два.

Раз, два. Раз, два. Раз, два.

Раз, два.

Уф! Уф!

Раз, два.

Раз, два. Раз, два. Раз, два.

раз, два. Раз, два. Раз, два. Раз, два. Раз, два.

Раз, два. Раз, два. Раз, два. Раз, два. Раз, два. Раз, два.

Ничего.

Раздвараздвараздвараздвараздвараздвараздва.

Господи, почему ничего не получается?! Может, так неправильно? Этот единственный несчастный урок реанимации был сто лет назад, он и вспоминается–то с трудом… вдруг я, наоборот, делаю еще хуже?

Наклоняюсь и снова выдыхаю ему в рот. Приходится проглотить слезы. Я не стану плакать.

Он не умер. Я не дам ему умереть.

Уф!

Отстраняюсь, чтобы еще раз вдохнуть… и едва–едва замечаю… дуновение воздуха от Старшего. Наклоняюсь лицом к его щеке — и чувствую. Дыхание. Его грудь поднимается и опускается, снова и снова. Опускаю лицо к его груди.

Вот оно — биение, слабое, но ровное биение жизни.

Положив голову Старшему на грудь, я наслаждаюсь его теплом и тем, что он все еще жив.

41. Старший

Я прихожу в себя со стоном. Кажется, кто–то раздвинул мне ребра, а потом кое–как закрыл обратно.

— Старший! — Надо мной наклоняется Эми.

— Что случилось? — Мой собственный голос звучит незнакомо и тонко. В носу холодок — в него дует трубочка с воздухом.

— Кажется, ты немножко умер, — говорит Эми и пытается рассмеяться, но звук тает на губах. Глаза у нее красные, будто она долго плакала или сдерживала слезы.

Мгновение лежу неподвижно, прислушиваясь к ощущениям. Мы в Больнице.

— Чувствую себя отвратно, — констатирую наконец.

— Да, так бывает, когда немножко умрешь.

Эми двигается к двери, но я хватаю ее за запястье.

— Не уходи.

— Надо позвать Дока, — объясняет она. — Он ждал, когда ты очнешься.

— Попозже, — говорю я, вытягивая трубку из носа.

— Не надо. Там же кислород.

— Мне и этого хватает, видишь? — Нарочито глубоко вдыхаю и убираю трубку.

Она хмурится, но позволяет притянуть ее к себе и усадить на край кровати. Кусаю губу, но тут же отпускаю — губы все в синяках и болят. Во рту чувствуется вкус меди.

— Я думала, что потеряю тебя, — шепчет Эми, гладя пальцами мою щеку, где еще виден синяк от удара Стиви. Пальцы у нее прохладные и касаются так легко, что я едва чувствую.

— Все нормально, — криво улыбаюсь я. — Даже лучше.

— Точно? — спрашивает она и убирает волосы с моего лица.

— Эми, — начинаю я, сделав глубокий вдох и смакуя вкус воздуха. — Эми, мы добрались. Мы у самой планеты. Мы прилетели.

Она недоверчиво морщит лоб.

— Я видел ее там, снаружи. Я видел Центавра–Землю.

Качает головой, будто перекатывая мои слова внутри.

— Мы приземлимся. Скоро.

Что–то щелкает. Ее взгляд расфокусируется.

— Можно будет разбудить маму с папой, — говорит она медленно. — Мне не придется всю жизнь сидеть на корабле. Я смогу снова выйти улицу. Я увижу солнце.

— Солнца, — поправляю я. — У Центавра. Земли два солнца.

— Солнца. Солнца. — Свет в ее глазах напоминает мне о двух сияющих сферах над нашей планетой.

— Ну, теперь ты рада, что я там был? — спрашиваю с ухмылкой. — Всего–то и пришлось немножко умереть, зато теперь у тебя есть целая планета!

Я ожидал, что она рассмеется или, по крайней мере, улыбнется. Но никак не того, что врежет мне по руке.

— Тупой ты идиот! — И следом еще один удар. — Зачем мне планета без тебя!

У нее глаза округляются, стоит ей сообразить, что она только что сказала. До этого каждый раз, едва разговор заходил о нас, Эми смущенно меняла тему, но теперь, вместо того чтобы отстраниться, она наклоняется ко мне. Рыжие волосы багрянцем проливаются с ее плеч мне на грудь. Пылающая радость, которая охватила ее при упоминании планеты, сменяется чем–то другим, теплым, словно тихое, но неугасающее пламя.

— Без тебя она мне не нужна, — говорит она тихо.

Протянув руку, обнимаю ее за талию и притягиваю к себе, так что она почти лежит на мне. Я чувствую каждый дюйм ее тела; сердце стучит, как сумасшедшее, — странно, что кровать не шатается.

Она выглядит испуганной, но не ускользает.

А касается моих саднящих губ едва ощутимым поцелуем, мягким и нежным.

В этом поцелуе сладость, и невинность, и обещание.

Позади раздается покашливание Дока.

На лице Эми мелькает удивленное выражение, а потом она отскакивает обратно на стул у стены и мучительно краснеет.

— Как ты себя чувствуешь, Старший? — спрашивает Док, подходя к кровати. Отсоединенная кислородная трубка заставляет его нахмуриться. Он проверяет мне пульс, светит фонариком в глаза.

— Отлично, — отмахиваюсь я.

Наконец Док, кажется, приходит к такому же выводу и садится на стул рядом с Эми.

— А теперь, — начинает он, и его обычно спокойный голос звучит жестко, — может, ты объяснишь мне, как ты додумался до этого своей чугунной башкой?

Я открываю рот, но ничего не отвечаю. Взгляд перепрыгивает на Эми — насколько Док в курсе событий? — и она легонько качает головой.

— Не пытайся ничего от меня скрывать. — Док чуть повышает голос. — Я прекрасно понимаю, что вы там делали.

— Э–э–э… правда?

Док испепеляет меня взглядом.

— Мне известно, что это за костюм. Он для выхода наружу. Орион однажды чинил что–то на поверхности корабля. И вы, значит, нашли его и подумали: «Давай–ка пойдем в космос, поиграем!»

— Неправда… — начинаю было я, но тут Эми делает страшные глаза.

— Старший, я понимаю, честно. — Голос Дока снова возвращается к спокойному, ровному тону, каким он обычно спрашивает, как я себя чувствую, перед тем, как предложить успокоительный пластырь. — Ты хотел посмотреть, каково там, снаружи. Но нужно же соображать. Этим костюмам сотни лет. Сомневаюсь, что хоть один из них полностью исправен. — Он колеблется, избегая смотреть мне в глаза. — Старший… ты слишком важен для корабля. Орион заморожен, фидус отменили… мы не можем сейчас рисковать. Не тобой.

К моему изумлению, Док закрывает лицо руками — никогда в жизни не видел у него такой эмоциональной реакции.

Бип, бип–бип.

Я тянусь выключить вай–ком.

— Тебя вызывают? Лучше прими вызов. — Он снова смотрит на меня гневно. — Твои безумные выходки не освобождают тебя от обязанностей.

— Знаю, — говорю я уязвленно и нажимаю кнопку.

Док перестает хмуриться и, кажется, собирается уже извиниться, но я поднимаю палец, показывая, что занят.

Отключившись, поднимаюсь с кровати. Эми, кажется, хотела бы уложить меня обратно, но не выйдет.

— Эми. — Я пытаюсь взглядом сказать все, что не могу произнести вслух. — Потом нам нужно будет обсудить. Одну вещь.

Она кивает.

— Но сейчас я должен идти.

На выходе из комнаты Эми хватает меня за локоть.

— Что случилось? — спрашивает она, и в этих трех словах ясно слышна просьба остаться с ней.

Но я не могу.

— Марай умерла.

42. Эми

Без Старшего комната кажется пустой. Пытаюсь припомнить Марай — она была первым корабельщиком, вроде как правой рукой Старшего. Высокая, все дела, со строгой прической и пронзительным взглядом, но кроме внешности я о ней ничего толком не знаю.

А теперь слишком поздно.

И она уже не увидит новой планеты.

В животе ворочается чувство вины. Нельзя так радоваться, когда кто–то умер. Но… мы добрались! Корабль все–таки приземлится! Проходя по общей комнате Больницы, я останавливаюсь, чтобы посмотреть в огромное окно, мысленно заменяя идеально ровные холмы и нагромождение трейлеров далекого Города лесами, океанами и небом.

Мы долетели.

К себе в комнату я возвращаюсь с улыбкой удовлетворения. Можно ненавидеть Ориона за рее, что он натворил с тех пор, как я проснулась, но нельзя отрицать, что это его подсказки приведи нас со Старшим прямо к Центавра–Земле.

И едва не привели к смерти.

Руки по собственной воле поднимаются к лицу, и я касаюсь губ. Этот поцелуй… Я не думала о том, что делаю, а просто сделала, и все.

И вот теперь не могу забыть вкус его губ. Я сказала правду о том, что без него мне не нужна новая планета?

Да.

Но… если — нет, когда корабль сядет, все изменится.

Это такая же истина, как наш поцелуй.

Качаю головой. Не могу сейчас об этом думать.

Запершись в спальне, вынимаю сонет Шекспира из комнаты со скафандрами. Мне думается, что надо бы вернуться за «Маленьким принцем», который обнаружился там же, но я пока что не представляю себе, как вернуться на криоуровень. При мысли о шлюзе у меня перед глазами тут же встает картина, как Старший бездыханным рухнул на пол. Мне никак не забыть то мгновение, когда я уже решила, что все кончено.

Провожу пальцем по гладкому краю страницы. Едва ли Орион сам вырезал ее из книги сонетов. Кто–то подделывает послания, это точно. Бросив сонет на стол, принимаюсь мерить комнату шагами. Если планета и была тем, что скрывал Орион, нам уже даже не нужна новая подсказка. Но что, если это еще не ответ?

Он ведь говорил, что у нас будет выбор. Что я должна буду принять решение. Значит, это что–то еще… важнее даже, чем планета.

Отчасти я чувствую себя марионеткой, которую Орион дергает за ниточки. И некоторые из них начинают путаться. А некоторые — рваться.

Сделав глубокий вдох, стараюсь забыть, какими мертвыми казались губы Старшего, когда я пыталась снова вдохнуть в него жизнь.

Была ли эта поломка вообще случайностью? Если кто–то добрался до подсказок, может, они и кислородные трубки на скафандрах прокололи? Пойди я сейчас на криоуровень и проверь их все, найду ли хоть один, на котором нет мелких, почти незаметных повреждений?

Рухнув в кресло у стола, разворачиваю сложенный сонет. Я продолжу играть в игру Ориона. Даже если кто–то пытается меня остановить.

Сонет, как и все остальные в книге, полная чушь. Но, в отличие от других сонетов, он весь в пометках.

XXX

Когда на суд безмолвных, тайных дум

Я вызываю голоса былого, —

Утраты все приходят мне на ум,

И старой болью я болею снова.

Из глаз, не знавших слез, я слезы лью

О тех, кого во тьме таит могила,

Ищу любовь погибшую мою

И все, что в жизни мне казалось мило.

Веду я счет потерянному мной

И ужасаюсь вновь потере каждой,

И вновь плачу я дорогой ценой

За то, за что платил уже однажды.

Но прошлое я нахожу в тебе

И все готов простить своей судьбе.[115]

ТРУБА

Выпрямляюсь в кресле, просматривая рукописные отметки. Они все о чем–то прошлом и потерянном. И «труба»? Единственное, что приходит на ум, это гравтруба, но едва ли на свете есть что–нибудь столь же не связанное с шекспировскими сонетами, как футуристический агрегат, который засасывает людей и перемещает по уровням космического корабля.

Обвожу пальцем странные черточки под стихотворением. Чем–то напоминают ступеньки.

У меня округляются глаза. Лестница. Та, на которой сидел Орион, записывая мне видео!

Гравтрубы изобрели уже после отправления корабля, значит, у первых поколений на «Годспиде» был другой способ перемещаться между Уровнями. Например, лестница… скрытая лестница, о которой с тех пор все забыли! Пробегаю взглядом подчеркнутые строчки: «во тьме таит» и «потерянному» — это должно означать, что лестница где–то хорошо спрятана. На видео в том помещении всегда темно. Орион чувствовал себя там в безопасности, не боялся даже Старейшины.

Но… где он прятался?

43. Старший

Ветер в гравтрубе стучится в голову, перетряхивая и без того спутанные мысли. Эми никогда еще так меня не целовала, никогда не смотрела на меня так.

Мне хочется снова и снова мысленно проигрывать то, что случилось, но, добравшись до уровня и увидев серьезное лицо второго корабельщика Шелби, я заставляю себя забыть обо всем, кроме Марай.

— Мы нашли ее здесь, — говорит она, шагая в сторону, чтобы открыть дверь. Хотя в машинном отделении полно народу и корабельщики, кажется, заняты делом, но все глаза провожают нас с Шелби к мостику. Наши шаги эхом отдаются по металлическому полу. Единственный источник света здесь — лампа, стоящая у безжизненной руки Марай.

Отворачиваюсь — я еще не готов посмотреть в ее мертвое лицо. Вместо этого мой взгляд блуждает по высокому куполообразному металлическому потолку. По ту сторону этих стальных пластин нас ждет планета. Марай даже не представляла, как близко мы были. Только руку протяни.

Она лежит, распластавшись на столе и свешиваясь со стула. Открытые, пустые глаза устремлены в никуда. У самого лица моргают пленки с чертежами и графиками. Под рукой зажата распечатанная схема двигателя.

У основания шеи, прямо под коротко остриженными волосами, бледнеют три зеленых пластыря. На каждом черной ручкой написано по одному слову.

Следуй.

За.

Лидером.

— Бред какой–то, — шепчу я. Если кто–то убивает тех, кто мне не подчиняется, то почему вдруг Марай? Она с самого начала была моим верным сторонником. Она неизменно вставала на мою сторону и остальных корабельщиков перетянула за собой. Сразу же согласилась создать полицию. Как главным советником Старейшины был Док, так моим — Марай.

— Кто же это сделал? — спрашиваю тихонько, хотя она, конечно, не ответит. Но это должен быть кто–то важный, так? У него либо был доступ на мостик, либо Марай знала его и поэтому открыла дверь. Помимо корабельщиков, сюда могли попасть несколько ученых, Док, Кит, ремонтники, даже Фридрик как управляющий системой раздачи продовольствия. А после кражи пластырей убить ее мог кто угодно из них.

Со стороны Шелби доносится едва слышный шум. Сжав губы, она тяжелым взглядом изучает потолок.

Хочется сказать ей что–нибудь успокаивающее, но у меня получается только выдавить:

— Теперь ты — первый корабельщик.

Она коротко кивает. Шелби не выкажет слабости, не опозорит память Марай. Из нее получится отличный первый корабельщик.

Потолок на мостике куполообразный, так же, как на криоуровне и в Большом зале. Снаружи (при мысли, что я был снаружи, на губах у меня играет смутная улыбка) мне показалось, что здесь есть окна. Конечно, они не из стекла. Стекло слишком хрупко, оно не выдержит входа в атмосферу и других опасностей космического перелета — астероидов, комет, метеоров. Но для этого подходят другие материалы — например, какой–нибудь плотный поликарбонат. Он–то и сверкал, отражая свет планеты, освещенной двумя солнцами.

Но здесь потолок металлический.

Так же, как на уровне хранителей. Старейшина спрятал под железной крышей фальшивые звезды… под такими же панелями, как здесь… и там был гидравлический подъемник… Обвожу взглядом стены и натыкаюсь у двери на переключатель с биометрическим сканером.

Стискиваю зубы. Не знаю, почему меня так удивляет, что и здесь, как везде на корабле, оказалось полно тайн.

И все эти долбаные тайны меня уже достали. Одно дело не говорить людям, что двигатель не работает — это бы всех убило, — но новая планета меняет все.

— Заблокируй дверь на мостик, — приказываю я Шелби.

Долю секунды она колеблется, потом поворачивается и, ни слова не говоря, закрывает тяжелую металлическую дверь.

— Заблокируй, — повторяю я.

— Здесь стоят замки высшей категории, — замечает Шелби. — Они полностью изолируют мостик от остального корабля.

— Я знаю.

Шелби прикладывает палец к сканеру, и замок запирается. Поворачивает выключатель, и на нее каскадом льются огни — но вместо того, чтобы освещать ее лицо, они бросают на него тень. Она выглядит неуверенно… даже испуганно. Боится оставаться в запертом помещении наедине со мной.

И с тем, что осталось от Марай.

— Сегодня я был снаружи, — говорю я Шелби, но не отрываю взгляда от пустых распахнутых глаз Марай.

— Я не понимаю, командир, — говорит Шелби.

— Снаружи. В космосе. Выходил через шлюз.

Шелби ахает.

— Мы с Эми нашли скафандры. И я увидел… Давай я лучше тебе покажу.

По дороге к дальней стене я поворачиваюсь и наклоняюсь к телу. Осторожно, со всей возможной почтительностью, я поднимаю холодное, застывшее лицо Марай вверх так, чтобы ее пустые глаза видели потолок. Это мой прощальный подарок ей.

Обойдя Шелби, прикладываю большой палец к биометрическому сканеру на стене, точно такому же, как тот, на уровне хранителей, у комнаты Старейшины. Они — как и крыша над навигационной картой — видимо, позднейшее усовершенствование. Они не были частью изначального плана корабля. Похоже, это Старейшина времен Чумы пытался такими способами скрыть правду.

— Команда? — авторизовав меня, любезным голосом спрашивает компьютер.

— Открыть, — говорю я, не в силах удержаться от улыбки.

И металлическая крыша раскалывается надвое.

Шелби с криком падает на колени, закрывая Руками голову. Ей кажется, что сам корабль треснул — я тоже так подумал, когда крыша уровня хранителей опустилась, открывая звезды–лампочки. Она ждет, что капитанский мостик вот–вот Разорвет от декомпрессии, а нас затянет в космос, и мы умрем — быстро, но болезненно, от кислородного голодания — кожа посинеет, а органы схлопнутся.

Подхожу к Шелби — от моей неторопливости ее только сильнее трясет — и сажусь рядом с ней.

— Поднимайся, — говорю я, пересиливая рычание механизма, складывающего крышу. — Ты не простишь себе, если пропустишь это.

Протягиваю ей руку. Ее ладонь дрожит, но она встает на ноги. Сначала пытливо глядит мне в глаза — не знаю, что она там ищет, — но я поднимаю голову и уголком глаза вижу, как Шелби делает то же самое.

Потому что там — Вселенная, и она мерцает над нашими головами сквозь огромное сотовидное окно. Вселенная — звезды, тьма между ними… и планета.

44. Эми

Когда настает время обеда, я нажимаю кнопку в стене, но оттуда ничего не появляется. Нажимаю снова. Бесполезно.

Первая мысль — сломалась система доставки, но стоит мне выйти из комнаты в коридор, я тут же, прямо через закрытую дверь кабинета, слышу голос Дока.

— Меня не волнует, если тебе кажется, что люди в Больнице не в счет, Фридрик! — орет он. — Им все равно нужно есть!

Ускользаю обратно к себе и забираю со стола сонет, но на сердце теперь тяжело. Снова проблемы у Старшего — и у всего корабля. Думаю вызвать его и предупредить, что в Больнице нет еды, но смерть его подруги, пожалуй, будет поважнее пропущенного обеда.

Поэтому я отправляюсь в сторону гравтрубы, искать лестницу. Труб две — по одной с каждой стороны уровня. У меня внутри все переворачивается при мысли, чтобы идти в Город одной, но, поразмыслив, я решаю: раз отсюда ближе до Регистратеки, лестница Ориона обнаружится скорее в этой стороне. Если она вообще существует, добавляю против воли. Надеюсь только, что правильно поняла новую подсказку.

В фойе Больницы опять полно народу, недовольного пластырями, но я пробираюсь среди толпы, не поднимая головы и не опуская капюшона. Несколько человек и правда выглядят неважно: одна женщина болезненно худа, у нее запавшие глаза и ввалившиеся щеки. Еще одного все время тошнит, и он держит на коленях ведро.

Выбравшись из Больницы, я делаю большой глоток переработанного воздуха и сразу же снова опускаю голову.

На тропе, ведущей к пруду, стоит группа людей — среди них и те, кто вчера обсуждал возможность сместить Старшего.

— И опять нам не доставили обеда, — доносится оттуда. Поднимаю взгляд — в центре толпы на скамейке стоит Барти.

Борюсь с искушением подбежать и столкнуть его в пруд. До этой недели Барти всегда казался хорошим парнем, даже чересчур тихим, но чем дальше корабль выходит из–под контроля, тем чаще в эпицентре проблем встречается именно он.

Торопливо иду по дорожке, уставившись в землю. Наверное, поэтому я и врезаюсь точно парочку, идущую в сторону собравшихся у пруда.

— Извини! — дружелюбно говорит девушка.

— Ты куда? — спрашивает ее спутник. Я медлю, но только секунду. Этот голос…

Лютор.

Нужно было бежать — стоило замешкаться, и он успел взять меня за плечо. Выглядываю из–под капюшона, стараясь не поднимать лицо, и замечаю отвратительные зеленовато–фиолетовые синяки — наша с Виктрией работа. Левый глаз у него опух, рассеченная губа покрылась темно–красной коркой.

— Пойдем с нами, — говорит он, еще не узнав меня. — Барти рассказывает, как можно ввести на корабле более справедливую систему.

Лютор тянет меня за плечо. Я пытаюсь вырваться, и капюшон сползает. На секунду на его лице мелькает изумление, а потом он зловеще сощуривается.

Девушка ахает, как будто я какой–нибудь Квазимодо, но Лютор усмехается, скаля зубы. Рана на губе снова открывается и влажно блестит, но ему, кажется, плевать. Хватка на моем плече усиливается, заставляя меня зашипеть от боли.

— Идем, — говорит девушка. — Странную не приглашали.

Лютор резко отпускает меня и одновременно толкает, так что я едва удерживаюсь на ногах. Смеясь, они продолжают свой путь к воде.

— Как будто я пошла бы! — ору им вслед. Они замирают на месте, и я, не давая им времени обернуться, припускаю по дорожке в сторону гравтрубы. К счастью, этой трубой может пользоваться только Старший, так что вокруг никого нет. Остановившись, я откидываю голову, чтобы охватить взглядом прозрачную пластиковую трубу, которая идет все вверх и вверх, сквозь потолок, на уровень хранителей.

Глупо, но первый мой порыв — нажать на кнопку вай–кома на запястье и подняться к Старшему. Вкус его губ все никак не желает таять в памяти.

Тряхнув головой, заставляю себя сосредоточиться на стене позади гравтрубы. Обычно я избегаю стен корабля. Издалека, если скосить глаза так, чтобы заклепки стали размытыми, можно притвориться, что выкрашенный в голубой цвет потолок — это небо. Но стоит подойти вот так близко, и в ноздри лезет запах металла, оставляющий в горле резкий привкус крови, а на ощупь стены холодные и страшно тяжелые.

Стучу костяшками пальцев по стальному листу, как дома папа стучал по гипсокартону, ища стойку каркаса, чтоб повесить картину. Может быть, звук подскажет, что там, за стеной. На мгновение я переношусь в прошлое, в тот день, когда колотила по этой стене, кричала, рыдала и цеплялась за металл, в отчаянии ища выход. На меня наткнулся Орион, один из немногих добрых людей на корабле, и я подумала тогда, что он — друг. Не убийца.

Сосредоточиваюсь на звуках. Тук–тук. Тук–тук.

Тук–тук. Тут ничего нет. Тук–тук. Тук–тук. Тук–тук. Что за чепухой я страдаю? Идиотское занятие. Тук–тук. Ту–у–ук–ту–у–ук.

Рука замирает. Справа, почти по центру гравтрубы, звук становится гулким. Наклоняюсь ближе.

И тут я его вижу. Тонкий, запыленный, почти незаметный.

Шов в стене.

Пробегаю пальцами по контуру обнаруженной двери. На ней нет ни ручки, ни петель, значит, дверь должна открываться внутрь. Надавливаю, но она не поддается. Нажимаю своим весом, так что ноги скользят по земле, оставляя на ней шрамы–борозды.

Дверь приоткрывается.

Внутри темно.

Она не хочет распахиваться шире, так что мне приходится просачиваться внутрь. В полоске света, идущей с уровня фермеров, я различаю во тьме большую ручку на двери, металлический пол, квадратную панель на стене на уровне глаз.

И лестницу.

Всем своим весом наваливаюсь на дверь с той стороны, и трехдюймовый кусок металла встает на место. На секунду меня охватывает паника, и я тяну за огромную ручку, так что дверь слегка распахивается, открывая тоненькую полоску травы и земли уровня фермеров. Отсюда можно выбраться. Вздохнув с облегчением, снова ее закрываю.

Здесь пусто и тихо. Делаю глубокий вдох, а шум моего дыхания удивляет меня сильнее, чем вкус пыли и спертый воздух.

В чернильной темноте совсем ничего не видно. Я шарю по прохладной металлической стенке, пока не натыкаюсь пальцами на пластиковый квадрат, утопленный в стену, который заметила, когда заходила. Пластик держится на петлях, а под ним спрятан выключатель, точно такой же, как на Земле. Неудивительно, что свет тут включается по–старому, ведь это место входит в изначальную конструкцию корабля.

Но включается не верхний свет; вместо этого светиться начинают ступени. Я подбираюсь ближе, и шаги мои глухо отдаются на металлическом полу. Тоненькие полоски светодиодов бегут по перилам с обеих сторон лестницы и по передней части каждой ступеньки. Огоньки заключены в пластиковые трубки, почти как наружные рождественские гирлянды.

Тут мои мысли замирают.

Раньше, подумав о Рождестве, я непременно начала бы вспоминать Землю и мучиться болезненной тоской по всему, что мне никогда уже не вернуть.

Теперь же я мысленно произношу это слово и не чувствую ничего, кроме отголоска тупой, фантомной боли в ампутированной части жизни.

Встряхнув головой, кладу руку на перила. Из–за огней пальцы будто светятся розовым. Поднимаюсь на первую ступеньку и смотрю вверх — лестница уходит все выше и выше, расходясь в стороны, как уровни на парковке. Пытаюсь подсчитать, сколько раз она поворачивает, но вверху огни сливаются в единое пятно. «Годспид» оказывается высотой с небоскреб. Когда мы в последний раз были в Нью–Йорке, я допыталась подняться на Эмпайр–стейт–билдинг по лестнице. Мы с родителями побежали наперегонки, я одолела сорок пролетов и сдалась — даже полпути не осилила. Эта лестница, кажется, больше раза в два — она тянется через весь корабль, до самого уровня хранителей, к Старшему.

А где же криоуровень? Где ступеньки, что ведут туда, вниз?

От лестницы бреду к стене. Там, снаружи, космос… а дальше планета. Так странно. Стена уровня фермеров определенно тоньше — металл относительно теплый, а дверь не слишком тяжелая, а ведь она той же толщины, что и стена. А вот внешние стены кажутся громадными. Стальные балки выгибаются вверх под меньшим Углом, чем купол над фермерами. Заклепки здесь гораздо, гораздо толще, размером с мою ладонь.

Прикладываю руку к металлу, и на ней остается рыжевато–коричневая пыль. Эта стена холодней, и выглядит она солидно и тяжеловесно.

И все же на уровне фермеров, где просторно, светло и тепло, я чувствую себя в ловушке, в клетке. А здесь, вплотную с толстой, тяжелой стеной, в узком изогнутом коридоре, полутемном, пахнущем металлом и пылью, — здесь я чувствую себя ближе к миру.

К свободе.

Вскоре обнаруживается и вторая лестница, змеящаяся вниз между центром «Годспида» и Вселенной. Ее ступени более узкие и крутые, они спускаются вниз, видимо, на криоуровень. Мне ужасно хочется исследовать ее — единственное место, в которое она может вести, это последняя, запертая комната. Но нельзя идти туда без Старшего. Исследовать корабль без него кажется мне предательством.

Возвращаюсь обратно к двери на уровень фермеров. Орион сказал, что жил здесь, пока прятался от Старейшины. Не могу представить, чтобы кто–то добровольно заточил себя в эту узкую темную нору, где нет даже фальшивого солнца–лампочки. Сколько дней прошло, прежде чем он понял, что больше не может выносить эту тьму, и выполз обратно к фермерам под личиной регистратора? Какую стену он подпирал спиной, сидя тут долгими часами — внешнюю или внутреннюю?

Как бы там ни было, это идеальное укрытие. Никто даже не знает, что лестница вообще существует.

Как–то мама читала лекцию на конференции генетиков в Атланте, и нас там поселили в пафосный отель. Я большую часть поездки провела в бассейне, а в последний день, возвращаясь в номер, обнаружила, что лифт сломан. Мне понадобилось полчаса, чтобы найти лестницу — она оказалась спрятана за дверью с табличкой микроскопических размеров. Целую неделю я прожила, не зная, где лестница, даже не думая о ней, хотя логично, что в отеле обязательно должна быть лестница, хоть где–нибудь.

Жители «Годспида» вот уже многие годы не подозревают об этой лестнице. И я не могу не спрашивать себя: если они забыли о ней, о чем еще они могли позабыть?

45. Старший

Снова прикладываю палец к сканеру, и металлические панели на потолке начинают закрываться. Шелби смотрит во все глаза до тех самых пор, пока последняя из них не встает на место.

— Мы долетели, — говорит она, и в голосе ее звучат слезы и музыка. — Мы добрались.

— Добрались.

Мгновение мы смотрим друг на друга с улыбкой, но потом ее взгляд опускается на безжизненное тело Марай. Так грустно понимать, что она никогда не увидит новой планеты, хоть и смотрит вверх, не мигая.

— Я сам отправлю тело Марай к звездам. Но мне надо, чтобы ты собрала здесь всех главных корабельщиков и начала подготовку к посадке.

Она кивает.

— Все главные корабельщики подготовлены. Есть специальные тренажеры–симуляторы, и информацию передавали из поколения в поколение с…

— С момента отправления с Сол–Земли.

— Мы всегда были готовы к посадке, даже когда до нее были еще столетия.

— Сколько времени вам нужно?

Шелби смотрит на панели управления, раздумывая.

— Первый корабельщик проведет тесты…

Взгляд устремляется на меня. Она забыла.

Теперь она сама первый корабельщик.

— Я проведу тесты. Первый уровень проверки — убедиться, что планета пригодна для жизни.

— Я думал, мы всегда знали, что пригодна.

Шелби кивает.

— Задолго до отправления сол–земные зонды показали, что на планете стабильная среда, которая может поддерживать жизнедеятельность, но первый уровень проверки нужен, чтобы в этом убедиться. Я… э–э–э… если честно, меня кое–что немного беспокоит. Если двигатель корабля так долго был переключен на поддержание внутренних ресурсов, потому что мы достигли орбиты… тогда почему мы еще не приземлились?

Мое изумление при виде планеты постепенно тоже сменилось этим самым вопросом. Вполне возможно, что мы находимся на орбите с самой Чумы… может быть, само восстание, после которого установилась система Старейшин, тогда и произошло. Почему корабль еще не приземлился?

— До того как начать думать о приземлении, надо убедиться, что оно возможно.

— Я сама проведу тесты. Это займет несколько часов. Тогда у нас будет больше данных.

— Сначала нам нужно попрощаться.

Шелби опускает взгляд на Марай, которая так и смотрит в потолок, и молча кивает.

Она достает откуда–то сложенный черный ящик, облицованный электромагнитами, которые вместе с элементами управления под металлической обшивкой корабля делают возможной транспортировку тяжестей. Открывает ящик, и тот автоматически раскладывается, фиксируясь в форме большого, глубокого прямоугольного контейнера с печатной платой на боку для подключения к гравтрубе. Его использовали для перевозки каких–то деталей — внутри все покрыто грязью, смазкой и царапинами. Пытаюсь протереть дно рукавом, но только размазываю сильнее. Не хочется везти тело Марай, словно сломанный механизм на свалку, но я чувствую, что чем скорее отдам ее звездам, тем лучше. Сбегав в машинное отделение, возвращаюсь с бумажными полотенцами и выкладываю ими контейнер.

Теперь пришло время уложить туда Марай.

Я поднимаю тело за плечи, Шелби — за ноги. Приходится поджать их и пригнуть голову, чтобы оно уместилось в ящик. В итоге мы укладываем тело в позу эмбриона.

Хрупкая Шелби кажется гигантом рядом с пустой оболочкой Марай. Я и не подозревал, что живая жизнь занимает столько места. Шелби склоняется над телом Марай, и это зрелище почему–то напоминает мне фотографии зверей–падальщиков с Сол–Земли, которые питаются гниющими трупами.

— Я не знаю, как справлюсь без тебя, — шепчет ей Шелби. — Но я постараюсь.

И она больше не похожа на падальщика — она похожа на потерянного, осиротевшего ребенка.

Она коротко наклоняется — не знаю, целует ли она Марай в желтоватую щеку или шепчет ей на ухо… все равно та уже не почувствует.

Когда мы вывозим контейнер, вокруг нас собираются корабельщики. Большинство из них еще никогда не видели смерти. Во времена Старейшины смертью методично и размеренно ведали в Больнице.

Все время, пока я иду по уровню, они смотрят на тело Марай; я смотрю в пол. Четкие полосы металла расплываются перед глазами, заставляя то и дело яростно тереть лицо.

С усилием опускаю плечи, распрямляю спину.

Смотрю прямо перед собой, и пусть только стиснутые зубы выдают, как мне больно.

46. Эми

Без Старшего дальше заниматься лестницей бессмысленно. Поэтому я отправляюсь в сад за Больницей. Толпа во главе с Барти уже ушла, и Лютор вместе с ними. Только вытоптанная вокруг скамейки трава напоминает об импровизированном митинге. Стаскиваю мокасины с ног и шлепаю по прохладной траве у кромки воды. Хочется вызвать Старшего, но страшно его побеспокоить — вдруг он занят чем–то важным. Сажусь на берегу, подтянув колени к груди и глядя на идеально ровную поверхность пруда. Пытаюсь разглядеть что–нибудь под ней — вода прозрачная, да и глубина невелика, — но взгляд проникает только сквозь растрепанные корни лотоса и упирается в зелено–коричневую муть, дальше которой одна лишь тень.

Откидываюсь на спину; трава щекочет шею. Ноги сползают по берегу, и пальцы касаются прохладной воды. Опустив ноги в воду, я закрываю глаза. Свет и тепло на меня льет солнечная лампа, но под закрытыми веками она рождает точно такую же яркую красноватую полутьму, как и земное солнце, если закрыть глаза на улице.

На меня падает тень, и яркость пропадает, будто солнце закрыли облака. Открываю глаза: надо мной склоняется Старший, и лицо его окружает светлый ореол.

— Привет. — Почему–то у меня вдруг перехватывает дыхание. Когда он падает рядом с совершенно измученным видом, все мои мысли о том, чтобы тащить его к лестнице и изучать тайные уголки корабля, улетучиваются.

— Что такое?

Старший издает неопределенный звук.

Мне хочется что–то сделать, показать, что я сожалею о его утрате, но я понимаю, что никаких слов не будет достаточно.

Он, откинувшись на траву, смотрит в металлический потолок уровня фермеров. Если бы все это происходило на Земле, было бы здорово вот так лежать в прохладной траве у пруда, глядя на облака, будто маленькие дети. Но здесь не Земля, облака нарисованные, и даже если где–то за стенами корабля есть планета, она все равно кажется очень далекой.

— Марай убили. Так же как Стиви. Те же слова на медпластырях.

— Соболезную, — произношу я самое бессмысленное слово на свете.

— Я хочу знать, кто это делает.

— Может быть, тот же, кто пытался скрыть последнюю подсказку Ориона? — предполагаю я и, прежде чем Старший успевает открыть рот, добавляю: — И, может быть, тот же, кто испортил тебе скафандр.

— Испортил скафандр? — удивляется Старший.

Повернув голову, я смотрю на него сквозь ярко–зеленые травинки.

— Тот, кто подделывал послания и пытался сбить нас со следа, легко мог проколоть трубки системы жизнеобеспечения, например. Если бы ты умер, то не смог бы никому рассказать, что увидел. И, между прочим, он почти добился своего.

Старший только–только собирается ответить, но стоит ему открыть рот, он отворачивается и нажимает кнопку вай–кома.

— Док говорит, Барти поднял шум у пункта распределения. Опять, — вздыхает он, приподнимаясь.

Протянув руку, касаюсь его щеки над фиолетово–зеленым синяком. Он подается вперед, слегка, но ровно настолько, что я вдруг четко осознаю, как его кожа прижимается к моей.

— Старший. Ты не можешь продолжать делать все сам.

— А кто еще остановит Барти? Кто разберется с распределением продовольствия? Кто поможет корабельщикам подготовиться к посадке — после того, как тесты покажут, возможно ли это вообще?

В голосе его отзвук паники и боли. Меня тянет сказать, что все будет хорошо, но я не хочу врать. Наклоняюсь вперед, совсем чуть–чуть; он наклоняется тоже. Мы встречаемся взглядами, и он тянется ко мне.

Я думаю: «Он собирается меня поцеловать».

А потом: «Вот и отлично».

Он сминает мои губы со всей страстью и, когда они раскрываются в удивленном «о», углубляет поцелуй. Сильные руки Старшего буквально поднимают меня с земли и прижимают к нему. Его тело говорит за него. Я ему нужна.

Глажу его предплечья, провожу ногтями по крошечным волоскам на коже. Под моими прикосновениями его мышцы каменеют, и он прижимает меня еще сильнее. Мои ладони пробегают по его плечам, смыкаются на затылке, и я вплетаю пальцы в его волосы.

Эти прикосновения словно утоляют во мне какую–то жажду — напоминают, что он настоящий, хотя сегодня я его едва не потеряла.

Сжимаю сильнее и подтягиваю себя еще ближе к нему. Его рука скользит по моей спине, притягивает меня за бедра.

Старший прерывает поцелуй и смотрит мне в глаза. Могу только представить, на что мы похожи: катаемся по траве у пруда, будто сейчас Сезон. Но мне все равно. Все не так. Сезон — это бездумные, неосознанные, бесчувственные телодвижения. А сейчас…

Старший, подняв руку, убирает прядь волос мне за ухо: я закрываю глаза и наслаждаюсь прикосновением. Чувствую давление его пальцев на коже — он снова притягивает меня для поцелуя.

И я тянусь к нему.

На этот раз выходит нежнее. Медленнее. Мягче. Теперь я чувствую его губы, а не голод.

Сосредоточиваюсь на теле, прижатом к моему. Кладу руку Старшему на грудь — сердце колотится так сильно, что я чувствую его биение не хуже, чем свое собственное.

Потом рука соскальзывает ниже. Его туника задралась сбоку, и я провожу пальцами по полоске кожи над бедром.

У Старшего вырывается стон, глубокий гортанный звук откуда–то из самой груди. Его руки скользят по моим спутанным волосам на плечи и мягко отстраняют. Но мы по–прежнему касаемся ногами под водой.

Вдруг он рычит, ударяя себя по шее.

— У меня нет на это времени!

Уязвленная, я отшатываюсь, но тут замечаю, как он наклонил голову. Его кто–то вызывает.

— Извини, — сразу же реагирует Старший, снова придвигаясь и заглядывая мне в глаза. — Звезды, Эми, прости меня. Просто… смерть Марай, да еще планета и… космос побери!

Мои глаза изумленно распахиваются, но Старший снова стучит себе по шее.

— Что? — гавкает он.

Медленно сажусь — теперь лежать стало неуютно. Старший слушает свой вай–ком, я пялюсь на гладкую поверхность пруда.

Понятия не имею, чего хочу. Я сказала Виктрии, что любовь — это выбор, а себе — что не обязана выбирать Старшего. Но мне никогда не забыть: когда его сердце перестало биться, мое остановилось тоже.

47. Старший

Она кажется такой грустной и одинокой, такой покинутой — и покинул ее я, хоть и по–прежнему сижу рядом на берегу пруда. Не стоило ее целовать. Это было как попробовать десерт до ужина — голод только усилился. Но я ничего не мог с собой поделать. Не знаю, почему Эми так на меня действует. Я ничего не могу поделать.

Но должен был. Учитывая, сколько у нас сейчас проблем, думать о поцелуях Эми надо в последнюю очередь. Я должен сосредоточиться на плане, а Эми — понять, чего она хочет. Я вижу в ее глазах немые вопросы, вижу, как она мучается от неспособности определить, что происходит между нами.

Она сидит молча, не глядя мне в глаза, и щеки у нее почти такие же красные, как губы.

Ее губы.

Нет.

Отворачиваюсь от нее. И от ее губ.

— Как там все? — спрашивает она тихо.

В груди поднимается звериный рев, и приходится потрудиться, чтобы проглотить его. Как там все? Рядом с ней я теряю голову, вот как! Я так ее хочу, что желание перекрывает все остальное, все остальные мысли в голове, все инстинкты, все барьеры. Желание пожирает меня — и мне страшно, что после меня оно примется за нее.

— Я про корабельщиков, — добавляет она, когда я не отвечаю. — Как они отреагировали на новости о планете?

Хмурюсь. Очевидно, Эми решила игнорировать все, что только что случилось, или я отпугнул ее своими перепадами настроения. Вот гадство. Вцепляюсь пальцами в волосы и дергаю за спутанные пряди, пытаясь вытянуть оттуда хоть какие–нибудь связные мысли.

— Они проводят тесты, — говорю я. — Если все укажет на то, что Центавра–Земля пригодна для жизни, то посадки, возможно, придется ждать всего несколько дней.

Эми сощуривается.

— Возможно?

Если б могла, она бы прямо сейчас посадила корабль.

— Эми, — говорю я осторожно, — мы не можем просто опуститься на Центавра–Землю. Нужно убедиться, что это безопасно.

— Какая разница? — всплескивает руками она.

— Мне есть разница. Я беспокоюсь о каждом жителе корабля.

— Но ведь все это займет только пару дней, да? — спрашивает она.

Может быть. Если нам повезет.

— Конечно!

— Тогда ладно, — выдыхает Эми. — Я волновалась… Чем раньше сядем, тем лучше.

— Не так уж тут плохо. — Отвращение в ее голосе меня задело.

Эми поднимает изумленный взгляд.

— Люди звереют. Марай убили.

— Без фидуса, — оправдываюсь я, — люди… они думают… они делают…

— Заткнись. — В голосе Эми звучит холодная ярость. — Есть хорошие люди. Есть плохие. Фидус ничего не меняет. Он просто скрывает хорошее и плохое под завесой бездумности.

— Но… — начинаю я, но решаю оставить эту мысль при себе: возможно, хорошее и правда стоит скрыть, если плохое скроется вместе с ним.

Марай бы так и подумала.

— Вода очень спокойная, — говорит Эми.

Я даже не пытаюсь скрыть изумление. Вот так, значит, да? Мы дошли до того, что можем целоваться до потери пульса, потом обсуждать убийства, и в итоге она переводит разговор на долбаный пруд?

— Разве там нет рыбы? — добавляет она.

Рыбы. Идиотской рыбы. Мы не расписываем стены таблицами, не устраиваем дежурства, не пытаемся выследить убийцу. Похоже, когда умирают не ее люди, а мои, ее это не очень–то заботит.

— Нет тут рыбы, — рычу я, вставая. — Уже нет.

Эми смотрит на меня с удивлением.

— Ты расстроен.

— Космос побери, Эми, конечно, я расстроен! — Она вздрагивает от моего крика. — Прости. — Провожу пальцами по волосам. — Извини. Просто… да. Я очень расстроен.

Она тянется к моей руке и открывает рот, чтобы что–то сказать, но прежде чем ей это удается, нас прерывает голос.

48. Эми

— О, простите, — говорит Лютор. — Не хотел мешать.

Хотя его лицо остается бесстрастным, взгляд задерживается на открытой полоске кожи у меня на поясе. Я дергаю рубашку вниз с такой силой, что запоздало думаю, не прорвут ли пальцы ткань ручной работы.

— Чего ты хотел, Лютор? — спрашивает Старший раздраженно. Не знаю, почему он так неприветлив — то ли потому, что Лютор прервал нас, то ли потому, что он знает, как тот близок к Барти и его революционным идеям. Потом он поворачивается к нему. — Звезды, Лютор, что с тобой случилось?!

Теперь моя очередь ухмыляться, глядя на его синяки и рассеченную губу.

— Ничего серьезного, — отвечает Лютор. — Ничего, с чем я не могу… разобраться сам.

Я не позволяю лицу выдать мой страх.

Лютор скалится было, смотря на меня, но Старший прожигает его взглядом, и он, пожав плечами, с тихим смешком уходит по тропе прочь.

— Этот человек — долбаная ходячая неприятность. Единственная причина, по которой он помогает Барти, — это то, что ему нравится мутить воду.

— Да, — отзываюсь я глухо. Перед тем как Лютор прервал нас, я собиралась рассказать Старшему о лестнице и обо всем, что выяснила за это утро.

Но Лютору очень хорошо удается меня затыкать.

Старший снова обращает все внимание на меня.

— Что такое? — Я не отвечаю, и он добавляет: — Эми, ты что–то знаешь? О Люторе? Он что–то сделал?

Рука вдавливает мои запястья в землю, перекрывает ток крови, пальцы впиваются в кожу над тонкими голубыми венами. Тут я опускаю взгляд и понимаю, что это моя собственная рука сжимает мне запястье.

Открываю рот.

— Расскажи, — просит Старший.

Я не могу.

Слишком поздно. Я не могу изменить прошлое, а его это только расстроит. Я не могу объяснить, почему так и не рассказала до сих пор — отчасти мне страшно озвучивать все, что случилось, отчасти меня беспокоит его реакция. Слишком Много времени прошло. Я поступила глупо — нельзя было выходить на улицу, пока длился Сезон И хоть, если мыслить логически, моей вины тут нет, виноват Лютор, но я все же не могу забыть..

То, как он оседлал меня. Прижал к земле. Его глаза смеялись — он знал, что делает. То, как он до сих пор пялится. Как задерживается взглядом там, где не должен. Как потирает большой палец, будто представляя, что гладит мою кожу.

Старший берет меня за руку.

Я ее отдергиваю.

Но потом вспоминаю, что так же делала Виктрия.

И раз я не могу говорить за себя, то, по крайней мере, могу сказать за нее.

Отворачиваюсь к пруду, потому что рассказывать воде легче, чем окаменевшему лицу Старшего. Я начинаю с конца, с того, как мы с Виктрией попытались с помощью медпластырей отомстить Лютору за все. Говорю, что Виктрия беременна и что она этого не хотела. Не надо бы вот так предавать ее доверие, но я уверена, что Старшему больше, чем кому угодно другому на корабле, необходимо знать, насколько Лютор ужасный человек. К этому прибавляю свои опасения, что то же самое случилось с девушкой из кроличьего питомника.

А потом я рассказываю, что Лютор мне угрожает. Стараюсь говорить как можно менее эмоционально, но, когда описываю, как он гнался за мной по полю, как его раззадоривали мои попытки вырваться, голос все равно срывается.

К чести Старшего, он не перебивает — ни разу.

— Я по глазам видела, Старший, — объясняю. — Он знал, что делает. Он знал, и ему это нравилось. — Вспоминаю, как он медленно облизывал губы. — До сих пор нравится. Мы для него — дичь. Он играет с нами, как кот с мышью.

Смотрю на Старшего — в первый раз с того момента, как начала говорить. В траве рядом с ним темнеют глубокие борозды, шрамы, будто следы когтей. Заметив мой взгляд, Старший разжимает кулаки, и из них сыплются комья земли.

— Спасибо, что рассказала, Эми. — В его голосе звучит такой холод, что мне вспоминается голос Старейшины.

Тянусь к нему и хватаю за предплечье. Все мышцы болезненно напряжены.

— Я так зациклился на Барти и на том, какую он там задумал революцию, — говорит Старший. — И забыл, сколько зла может натворить даже один жестокий человек.

Мне хочется, чтобы он посмотрел на меня, но он упорно глядит в землю.

— В Регистратеке тогда… это был Лютор. Это он кричал, что может делать все, что хочет. Возможно, Барти даже от него заразился этой мыслью.

Старший поднимается на ноги.

— Спасибо, что рассказала, Эми, — повторяет он.

— Старший?

Но он уже уходит прочь, сжимая перепачканные травой и грязью кулаки.

49. Старший

— Старший, там… ты нужен в Городе.

Вызов от Дока поступает в самое неподходящее время. Когда Эми все мне рассказала, я сразу же решил разыскать Лютора. В жизни еще никогда не был настолько зол. Я все еще чувствую, как ярость струится по венам, хотя и успела немного подостыть.

— Космос побери! Я только и делаю, что бегаю по всему кораблю! Как меня это достало!

На секунду в вай–коме настает тишина.

— Тебе недолго осталось этим заниматься.

Сначала я думаю, что он говорит о нашей планете, но нет… я ему еще не рассказывал. В курсе только Эми и главные корабельщики.

— В каком смысле?

— Старший, это полный хаос. Это… бунт.

— Зараза!

— Думаю, это Барти, но… в общем, тебе нужно все увидеть самому.

От криоуровня до Города путь неблизкий, но тревога в голосе Дока подгоняет меня. Еще не добравшись, я уже понимаю, что случилось что–то очень–очень плохое. Сначала это становится слышно… или, скорее, не слышно. Не слышно привычных звуков Города, дневного фонового шума множества живущих и работающих здесь людей. Вместо него раздаются лишь приглушенные голоса и шаги.

И тут я вижу.

Пункт распределения продовольствия находится в конце главной улицы — вот там–то все и собрались. И все смотрят на одно и то же.

На мертвое тело Фридрика.

Его тело так густо оклеено медпластырями, что они похожи на чешую. Кто–то взял огромный отрез ткани, видно, стащил в квартале ткачей, и вывесил его из окна третьего этажа. Тело Фридрика висит посредине, кое–как прижимая ткань руками и головой, перекинутыми вперед.

По импровизированному транспаранту тянется надпись огромными черными буквами: Следуй за лидером.

— Это послание! — раздается вдруг рык. Оторвавшись от ткани и тела, я опускаю взгляд к фасаду пункта распределения. Перед ним стоит Барти.

И понимаю, что люди молчали не потому, что смотрели на мертвого Фридрика. Они молчали, ожидая, что скажет Барти.

— Все, кто не будет слепо подчиняться лидеру, — издевательски повторяет он, — будут устранены! Мы ведь видели, что случилось со Стиви? Стоило ему сказать слово против Старшего — и все, готов!

«Сказать слово» — это все–таки преуменьшение. В конце концов, он мне кулаком по лицу врезал.

— И все мы знаем позицию Фридрика! Он пытался спасти нас, держать кладовые под контролем — и вот чем это кончилось! Старший заставил его раздавать еду, а теперь ее не хватает! А когда он возмутился… — Барти делает драматическую паузу и указывает рукой вверх, на тело. — Его заставили замолчать!

Если Барти пытается разжечь революцию, то у него не особенно получается. Передние ряды поддерживают его криками, но я не могу удержаться от злорадной улыбки, видя, что как минимум две трети толпы молчит — люди, конечно, нервничают, но не настолько, чтобы сбросить единственное правительство, которое у них когда–либо было.

И все же я не собираюсь терпеть то, что он стоит тут и рассказывает про меня вранье.

Нажимаю кнопку вай–кома и запрашиваю общий вызов.

— Внимание, жители «Годспида», — говорю я. Передние ряды замолкают. Многие оборачиваются ко мне. — Как вам всем хорошо известно, система Старейшин существует уже бесчисленные поколения. Я решил работать несколько иначе, чем мой предшественник. Я решил дать вам возможность делать выбор.

Бип, бип–бип.

— Внимание, жители «Годспида», — раздается в моем вай–коме голос Барти. Вскидываю голову. Барти смотрит поверх толпы прямо на меня. — Старший не единственный, кто может управлять вай–комами. Но он прав. Он дал нам выбор. И за это я ему благодарен. — Он слегка склоняет голову в мою сторону. — Потому что он дал вам возможность выбрать себе другого командира.

Теперь внимание толпы полностью обратилось на Барти. Вот зараза, как же он умудрился так настроить свой вай–ком? Функция общего вызова доступна только нескольким избранным членам экипажа — мне, Доку, первому корабельщику… Барти, должно быть, взломал систему.

Бью ладонью по кнопке.

— Сброс, — командую я и начинаю новый общий вызов: — Жители «Годспида»! — говорю так громко, как только могу. — Успокойтесь. Сейчас не время для мятежей и инакомыслия. Сегодня утром я выяснил, что мы гораздо ближе к Центавра–Земле, чем считалось. В ближайшее время можно начать подготовку к приземлению. Осталось недолго. Нужно только…

— ВРАНЬЕ! — рычит Барти, не через вай–ком, а просто со своего стратегического пункта на пороге здания. Лицо его искажено яростью, и слово срывается с губ, будто камень, брошенный в толпу.

— Я не вру. — Мой голос в вай–коме дрожит от напряжения. — Пожалуйста, успокойтесь все. Наша миссия…

Бип, бип–бип.

— К звездам миссию! — орет Барти, теперь уже в вай–ком. — Старший просто опять пытается вами манипулировать! Оглядитесь вокруг, друзья! Это — вот это — все, что у нас есть! «Годспид» — наш дом, нет больше смысла мечтать о Центавра–Земле! Есть только дом — и свобода!

— Я дал вам свободу! — кричу я, забыв включить вай–ком. Но не успеваю, Барти меня сбрасывает.

— Пусть говорит, что дал вам свободу, но подумайте, сколько всего он по–прежнему контролирует. Он принимает все решения. Он решает, кто ест и сколько. Он решает, кому принимать какие лекарства, и это из–за него ядовитый фидус снова появился на корабле. Это было его решение, его выбор, а поплатились вы.

Вспоминаю тот день, когда встретил его в Регистратеке. «Техническая инструкция по системам коммуникации». И «История Великой французской революции». Наверное, это он взломал пленочную сеть… интересно, если бы я повел себя иначе, может, его протесты кончились бы на этом, а не превратились в сборище вокруг мертвого тела Фридрика?

— Так что насчет еды? — кричит кто–то из дальних рядов.

Барти толкает двери пункта распределения.

— Берите, что можете! — кричит он. — Там не так много осталось.

И вот тогда начинается.

Люди волной начинают ломиться в здание, влезают в разбитые окна. Толпа так быстро наступает, что Барти приходится торопливо юркнуть в сторону. Люди с боем выбираются назад, катя перед собой бочки или таща на спинах тяжелые мешки с едой. На них нападают другие, разрывают мешки и принимаются драться за их содержимое. В суматохе тело Фридрика соскальзывает из своего ненадежного положения на транспаранте и грохается на землю. Толпа отстраняется, но тут же снова затапливает то место, где он упал, в жадной гонке за едой не обращая внимания на тело.

Начинаются драки. Сначала люди просто толкаются, пробираясь в толпе туда, где можно поживиться. Толчки превращаются в тумаки, а те — в полновесные удары. Позабыв о еде, люди начинают бороться друг с другом. Мужчина покрупнее бьет более щуплого в челюсть, и над толпой разлетаются брызги крови. Друзья щуплого подключаются к драке, и скоро тычков, пинков и криков уже столько, что зачинщики теряются в море мелькающих кулаков и крови, в шуме ударов плоти о плоть.

Я видел разлад Сол–Земли на видео и фото с пленок. Но здесь все не так. Здесь все происходит вокруг меня.

Какая–то женщина вопит: «Прочь с дороги! и по улице с шумом прокатывается бочка с молоком. Она гонится за ней, крича на каждого, кто оказывается слишком близко.

— Теплицы! — раздается мужской голос. Примерно человек двадцать сворачивают с главной улицы к огородам. Идиоты. Они ведь загубят там каждый росток.

Я пытаюсь сделать еще один общий вызов. Никто даже не замечает.

Какой–то мужчина отталкивает с дороги женщину с такой силой, что она падает на землю. Другой мужчина бросается к ней на защиту и дает первому кулаком. Не успеваю я среагировать, как дерутся уже четверо. Видя это, женщина отползает в сторону. Мешок с едой, который нес первый, падает на землю, рассыпая во все стороны содержимое — помидоры и перцы. Кто–то подбирает раздавленные овощи и начинает кидаться ими в дерущихся. Куча–мала все растет и растет.

И тут один из них поворачивается ко мне. Я все это время стоял позади, подальше от бушующей толпы… а надо было сматываться.

— Старший! — вопит он. — Держи его!

Все поворачиваются разом, будто многоголовое чудище, готовое напасть.

— Пожар! — раздается крик. Из окон тянется струя дыма и извивается вокруг стяга с надписью «Следуй за лидером».

Пока они отвлеклись, я бросаюсь бежать. Свернув с главной улицы, нажимаю кнопку вай–кома.

— Эми, — начинаю я, как только она принимает вызов, — иди в свою комнату. Запри дверь. — И отключаюсь, прежде чем она успевает ответить.

Бегу прямиком к гравтрубе. Многие другие тоже бегут, прячутся, спешат к себе домой или в поля, торопятся, как и я, найти хоть какое–нибудь убежище. Мужчина тянет женщину за собой в лавку мясника, хватает нож и встает в дверях, ожидая, кто осмелится напасть. Еще одна женщина падает на ступеньках собственного дома, стискивая живот и крича.

Чем выше меня засасывает гравтруба, тем яснее я вижу хаос, растекающийся по уровню. Пункт распределения охвачен пламенем, и густой черный дым красит небо над ним в серый цвет.

Глаза медленно привыкают к уровню корабельщиков. По сравнению с нижним уровнем с его яркой солнечной лампой тут царит темнота. И тишина. На уровне фермеров бурлили страсти, здесь же напряжение кажется чем–то вроде густого тумана.

Шелби бросается ко мне — она явно ждала моего появления.

— Что нам делать? — спрашивает она.

Весь уровень, кажется, замер в ожидании моего ответа.

— Собери главных корабельщиков. Встретимся у входа на мостик.

— Но, командир… как же уровень фермеров?

— Это приказ, — говорю я. — Немедленно выполнять.

Я смотрю на нее, пока она не опускает взгляд, стараясь принять тот холодный, бесстрастный вид, который так хорошо удавался Старейшине, вид, который требовал послушания. Не знаю, получается ли у меня, хоть у нас со Старейшиной и общий генетический код. Наверное, я мог бы изобразить то же выражение лица, что и он, властное и сильное, но чем больше я об этом думаю, тем сильнее напоминаю себе ребенка, который примеряет папины ботинки.

И все же она подчиняется. Нажимает кнопку вай–кома, отдает распоряжение главным корабельщикам, а потом отправляется к мостику. Прежде чем последовать за ней, мне тоже нужно кое–кого вызвать.

— Исходящий вызов: Барти, — говорю я, включая вай–ком.

Через мгновение он принимает.

— Ты нас всех уничтожишь.

— Это ты открыл дверь. — Голос у Барти натужный, как будто он бежит, бежит от людей, которых сам озлобил. — А я просто их подтолкнул.

50. Эми

Сначала я услышала сообщения.

Потом увидела дым.

Потом услышала вдали… шум бунта на корабле.

Старший вызывает меня, и в первый момент я радуюсь — по крайней мере, буду знать, что с ним все хорошо… но, судя по голосу, он бежит — сбегает — и вызов обрывается прежде, чем я успеваю открыть рот.

Я тут же мчусь к Больнице, к лифту, и спускаюсь на криоуровень.

Здесь тихо и холодно.

Надо мной бушуют ярость, огонь и хаос.

А здесь есть лишь тишина и лед.

Разом вытягиваю из камер обоих родителей, наслаждаясь ощущением холодного металла на коже, «щелк–тум», с которым криоконтейнеры закрепляются на подставках.

— Сегодня, — шепчу я, — я скучаю по вам.

Я знаю, что это глупо, знаю, что это бессмысленно, но какая–то частичка меня все еще верит, что папа с мамой могут исправить все. Могут спасти даже мятежный корабль, даже людей, которые уничтожают единственный дом, который у них когда–либо был. Даже меня, оказавшуюся в самом сердце этой бури.

Старший сказал, что корабль скоро приземлится, шепчет голос в том уголке моего сознания, что по–прежнему горюет о них.

Когда корабль приземлится, их все равно разбудят. Так почему не разбудить сейчас?

Почему нет?

Почему нет?

Почему нет?

51. Старший

И что мне теперь делать с восстанием на корабле, космос побери? Если бы они просто послушали, мы сейчас могли бы уже обсуждать подготовку к приземлению. Вместо этого люди, похоже, решили порвать корабль по швам.

Первым делом я бросаюсь в пункт управления орошением.

— Включи схему самого сильного дождя, какой только есть, — командую я дежурному корабельщику, Тирли.

— Старший, — возражает он. — Это может вызвать частичное затопление улиц.

— Выполняй, — приказываю я.

— Длительность? — спрашивает он неохотно, но все же подходит к пульту.

— Я скажу, когда остановить.

Напротив, через коридор, находится отдел управления солнечной лампой. Она автоматизирована, но за уровнем тепла следит корабельщик — мышеподобная женщина, которой, кажется, было бы куда уютнее где–нибудь на ферме.

Ее зовут Ларин.

Достаю пленку и включаю видео с городских камер наблюдения. На экране появляется пункт распределения — на него льется вода, и пожар уже утихает, оставляя за собой дымящиеся развалины. Переключаюсь на камеры на фермах, в теплицах, на главной улице. Люди под дождем кричат и дерутся. Звука нет, но он и не нужен. Я и так отлично представляю себе, как звучит мятеж.

— Закрой солнечную лампу, — говорю я Ларин, которая с тревогой наблюдает за мной, ожидая команды.

— Но ведь сейчас разгар дня! — Она смотрит на меня, будто я свихнулся. Может, так и есть. Солнечную лампу никогда не выключают, но в условно–ночное время ее закрывает плотный металлический щит. Все рассчитано, темнота длится ровно восемь часов и наступает только по расписанию. Сейчас не время.

— Закрой лампу, — снова командую я.

— Но…

— Закрой.

Ларин встает и через всю комнатку проходит к панели управления. Пальцы ее зависают над выключателем. Она что–то бормочет.

— Что еще? — вопрошаю я.

— Может, Барти и прав, — говорит она четко.

Ринувшись через комнату, хлопаю рукой по выключателю. Уровень фермеров под нами погружается во тьму. Но здесь по–прежнему светло. Я наклоняюсь к лицу Ларин. Если бы Марай была здесь… Космос побери, если бы здесь был Старейшина…

Она вызывающе встречает мой взгляд.

А потом отворачивается.

— Теперь открой, — приказываю я.

Ее рука с готовностью дергается вперед и включает лампу. Ларин смотрит на меня, явно надеясь, что я собираюсь уйти. Но еще рано. Нужно подождать еще минуту.

Люди на видео задирают головы, стараясь сквозь ливень разглядеть солнечную лампу. Она никогда не гасла в неурочное время. По крайней мере, я сумел удивить их настолько, что они перестали драться.

— Закрой лампу.

Ларин колеблется, но на этот раз не возражает.

Экран пленки снова гаснет.

Нажимаю кнопку вай–кома и делаю общий вызов.

— Внимание, жители «Годспида». Всем на борту корабля — всем до единого — подняться на Уровень хранителей сегодня после наступления темноты.

— Включай, — командую я, отключив вай–ком.

Она тут же щелкает выключателем, но не отрывает глаз от меня.

Снова нажимаю кнопку. Барти обязательно догадается сделать собственный общий вызов и начнет втирать, что у меня нет права указывав всем, куда им идти, или что–нибудь в этом роде.

— Запрос доступа, степень: Высшая. Код авторизации: 00G. Отключить все устройства связи; исключение: устройство «Старейшина».

Выйдя из комнаты, приказываю Тирли остановить дождь и иду по коридору. Теперь Барти никого не сможет вызвать. Никто, кроме меня, не сможет. Хорошо, что Эми в безопасности в своей комнате.

Идя по уровню корабельщиков, я чувствую на себе их взгляды. Раньше я бы чувствовал в этих взглядах вопросы и сомнения, и они мучили бы меня.

Но теперь мне все равно. Я принимаю полномочия, которые уже давно должны были быть моими.

Впервые за всю жизнь я действительно чувствую себя Старейшиной.

Шелби и главные корабельщики уже ждут у входа на мостик. Я отправляюсь прямо к ним и закрываю за собой дверь.

— Что показали тесты? — спрашиваю. Если, чтобы остановить Барти и его идиотскую так называемую революцию, нужно посадить корабль, придется сажать. Но я этого не сделаю, пока не буду уверен, что это безопасно.

Пока Шелби выводит результаты тестов на пленку, я тихонько ненавижу весь мир. Это нелогично, но я не могу не винить Ориона хотя бы отчасти. Может, в его дурацких посланиях и найдутся данные, которые помогут нам приземлиться, но он был настолько двинутым, что все зашифровал.

Шелби протягивает мне пленку.

— Все результаты показывают, что планета пригодна для жизни. Там есть вода, приемлемый воздух, растительность… Нет никаких помех для того, чтобы приземлиться, — докладывает она.

Но в голосе ее звучит тревога.

— Что такое?

— Наши записи говорят, что на корабле должны быть зонды для более тщательной проверки. Мы все обыскали, но не можем их найти.

— Зачем нам зонды, если и так все ясно?

— Технически они не нужны. Но… в правилах говорится, что зонды нужно использовать. Кроме того, меня беспокоит… Почему мы все это время висим на орбите? Почему не приземлились, когда долетели? И… нет не только зондов, но и коммуникаций.

— Каких?

— У нас была система связи для общения с Сол–Землей. Существуют чертежи, руководства по эксплуатации и починке… но самой системы нет. Мы не просто потеряли связь с Сол–Землей, куда–то делись сами устройства связи.

У всех главных корабельщиков за спиной Шелби взволнованные лица. Они тоже нервничают. Что–то не так.

— Как бы там ни было, — говорю я, — сейчас это неважно. Мы находимся в ситуации, когда посадка просто необходима. Мы можем сесть. И мы сядем.

Шелби кивает.

— Вы готовы к приземлению?

Она расправляет плечи.

— Мы с главными корабельщиками еще раз прошли несколько обучающих симуляторов. Все готово.

Бросаю взгляд на испещренные кнопками панели управления в передней части мостика.

— Выглядит сложно.

— Ничего сложного. На самом деле корабль на автопилоте. — Шелби наконец выпрямляется и указывает на центр длинной панели управления. Там всего несколько переключателей. — Корабль должен поддерживать заданное направление. Все остальное — на случай, если произойдет что–то непредвиденное. Вот это, — указывает она на большую черную кнопку, — начинает программу приземления.

— Но вы же мне говорили, что двигатель не работает.

Шелби смеется, и в ее голосе звучит облегчение.

— Не работает… но он нам и не нужен. Для посадки есть специальный набор двигателей с отдельной системой подачи топлива — компактные, мощные двигатели малой тяги, предназначенные только для преодоления орбиты. Неважно, что основные двигатели не работают. Они нам… никогда не понадобятся. — В ее голосе звучит удивление. Она только сейчас начинает понимать, сколь многое изменилось теперь, когда у нас есть планета.

— Значит, надо только нажать эту кнопку, — спрашиваю я, указывая рукой, — и мы сядем?

— Технически, да. Но все не так просто, — объясняет Шелби. — Вон тот рычаг нужен, чтобы направлять корабль, когда войдем в атмосферу, и всегда есть возможность, что вход в плотные слои не пройдет гладко, тогда понадобится… — Она указывает на панели в остальной части помещения. — Но не волнуйся. Мы с корабельщиками все знаем. Все системы работают. Записи показывают, что за время полета нам как минимум шесть раз приходилось их использовать — много поколений назад мы пересекли пояс астероидов, а нашим предкам до Чумы приходилось корректировать план полета.

Она встречается со мной взглядом и против воли широко улыбается.

— Неужели мы собираемся посадить эту штуку?

— О да, — отвечаю. — Но прежде чем мы это сделаем, я хочу показать всем, что они едва не потеряли.

52. Эми

Засовывая родителей обратно в криокамеры, я думаю обо всем, что хотела бы сказать им, но в итоге говорю лишь: «Скоро».

Размышляю, не вернуться ли в комнату — урчащий желудок был бы очень признателен, если бы я что–нибудь съела, — но сомневаюсь, что в Больнице сегодня кормят, а Старшего по вай–кому вызвать не получается.

В какой–то степени мне досадно, что я приехала сюда на лифте, а не спустилась по лестнице, найденной по подсказкам Ориона. Мне отчаянно любопытно, куда они ведут — наверняка за последнюю запертую дверь, — но, хоть никто, кроме меня, об этой лестнице не знает, мне страшно спускаться туда без Старшего.

Поэтому в итоге я иду к шлюзу, в который видно звезды. Может, если правильно встать, в круглом окошке можно будет увидеть планету.

Странно.

Код для этой двери: «Годспид» или, на цифровой клавиатуре, 46377333.

Но окошко над клавиатурой высвечивает цифры: 46377334.

Цифры исчезают, сменяясь сообщением об ошибке: «Неверный код». Потом снова загораются цифры, а я заглядываю в окно.

На полу кто–то лежит лицом вниз.

У меня округляются глаза. Стираю неправильный код и забиваю верный, чтобы открыть дверь.

Сердце уходит в пятки. Я знаю, кто это. Рука тут же тянется к вай–кому, и я пытаюсь вызвать Старшего, но дурацкая игрушка только пищит. В желудке все переворачивается при виде тела на полу, дышать становится трудно.

— Лютор? — осторожно зову я.

Пытаюсь вызвать и Дока, но по стоящей в воздухе вони ясно, что уже слишком поздно.

Переворачиваю тело. По рукам от запястья до локтя тянутся зеленые линии пластырей. Старший рассказывал, что у некоторых жертв на них было написано «Следуй за лидером», но здесь ничего нет. Только пластыри и смерть.

Его глаза открыты и остекленевшим взглядом смотрят прямо перед собой.

Тело окоченело — видно, он мертв уже довольно давно.

Лютор умер тут, наверное, еще до того, как Старший объявил о скором приземлении. Умер, не зная надежды. В холоде и одиночестве, не видя света звезд, на жестком металлическом полу, 6 окружении стен.

Ему уже ничем не помочь. Он мертв.

Бросаю взгляд на клавиатуру у двери. Тот, кто бросил его тело в шлюзе, собирался ввести код и открыть наружную дверь, отправив тело в космос, но перепутал последнюю цифру и случайно оставил его здесь.

Прикусив губу, пытаюсь придумать, кто мог это сделать и как мне себя вести, если пойму. Заслуживает ли наказания убийца Лютора? Он пытался меня изнасиловать, он изнасиловал Виктрию и сделал бы это снова, если бы представилась возможность. Он подогревал бунт не потому, что он верил в какие–то идеалы демократии, а потому, что ему доставляет удовольствие ломать порядок. Он ничуть не сожалел о своих поступках. Он делал зло не по ошибке — он сам был злом, знал это и наслаждался этим.

Я вспоминаю, какая ярость бушевала в глазах Старшего, когда он узнал, что Лютор натворил и как долго оставался безнаказанным.

Нет. Нет.

Заставляю себя думать о том, что ждет нас в будущем.

Приземление.

Свежий воздух.

Мои родители проснутся и обнимут меня.

Больше не будет стен.

Очень медленно я поворачиваюсь спиной к телу и возвращаюсь к двери. Закрываю ее, изо всех сил стараясь не смотреть в круглое окно.

Начинаю набирать правильный код на клавиатуре у двери.

Г–о–д…[116]

Замираю.

Золотая цепочка с крестом, спрятанная под рубашкой, давит на шею, будто пытается утянуть меня все ниже и ниже. Я чувствую неодобрительные взгляды родителей, хоть они заморожены и заперты в криокамерах. Это… это сокрытие убийства.

Убийства ужасного человека, который заслуживал умереть.

Но все же человека.

Но он это заслужил.

Я думаю о мокром от слез лице Виктрии.

Уже ничего не поделать, он мертв.

Можно было бы сообщить Старшему.

Но что, если я права и это Старший…

Торопливо вбиваю оставшиеся буквы кода.

Дверь распахивается; тело Лютора вылетает наружу.

И он исчезает.

Навсегда.

53. Старший

Я добираюсь до уровня хранителей всего за несколько минут до того, как отключается солнечная лампа — на этот раз в урочное время, — и мчусь прямо в комнату Старейшины, распахиваю дверь его шкафа и вынимаю облачение Хранителя. По плечам его рассыпаны звезды, а кайма представляет собой планету. Эта мантия символизирует все надежды и мечты моего народа. И сегодня я хочу, чтобы они стали явью.

Включаю вай–ком и делаю общий вызов.

— Всем жителям «Годспида» немедленно подняться на уровень хранителей, — говорю я и отключаюсь.

Не хочу тратить время на слова.

Стаскиваю одеяние с вешалки и накидываю на плечи. Раньше мне казалось, что оно мне велико. Сегодня я стою, выпрямившись, расправив плечи и выпятив грудь, — и теперь оно сидит на мне как надо.

Через несколько минут начинают прибывать люди. Эми здесь не будет; она ни за что не пойдет в такую толпу — и хоть я рад, что она в безопасности в своей комнате, мне бы хотелось сбежать от всех остальных жителей «Годспида», самому отвести ее на мостик и чтобы больше никого не было рядом.

Люди тяжело шагают по металлическому полу и громко переговариваются — ничего общего с тем тихим, вежливым шепотом, что звучал в Большом зале в последний раз, когда всех созывал Старейшина.

Чтобы явились все, понадобится некоторое время. Я слышу, как Шелби и остальные корабельщики организовывают толпу так, чтоб всем хватило места. Еще они позаботятся о том, чтобы встать рядом с теми из жителей, кто может начать буянить. Пока идет подготовка, я сажусь на кровать Старейшины. Вдыхаю. Выдыхаю. Я не хочу выходить туда и говорить с ними, с такой огромной толпой, но без слов не обойдешься. Придется пройти через это.

Раздается стук, я встаю и открываю.

Скользнув внутрь, Шелби закрывает за собой Дверь. Сначала я удивляюсь, откуда она знала, что я буду здесь, а не в своей комнате, а потом понимаю: она, вероятно, всегда предполагала, что я Живу здесь. Это ведь комната Старейшины, и неважно, взял я это имя или нет, — теперь она принадлежит мне.

— Я… ой, — говорит она, увидев меня.

— Да?

— Гм… думаешь, это разумно?

— Что? — Прослеживаю ее взгляд. Облачение? Старейшина его надевал.

— Да, но…

— Что ты хотела мне сказать?

— Думаю, все уже здесь, командир, — говорит Шелби, расправляя плечи.

На мгновение мне кажется, что облачение вот–вот меня проглотит. Заставляю себя выпрямиться и переступаю порог.

Тишина волной накрывает толпу: самые ближние замолкают сразу же, а те, кто стоит подальше, — вслед за ними. И вправду толпа. Я не представлял себе, как это много — две тысячи человек, — если все они смотрят на тебя.

Под их взглядами я иду к возвышению, которое корабельщики для меня поставили.

— Идиот! — раздается вдруг вопль в переполненном зале.

Все расступаются, давая дорогу, и по получившемуся проходу вышагивает Барти.

— Какое право ты имеешь это надевать? — кричит он. Лицо у него раскраснелось до самых кончиков ушей.

— Я… — осекаюсь. Я не могу сказать, что я — Старейшина… ведь официально я этот титул не принял. А облачение может надевать только Старейшина.

В итоге уже не важно, что мне нечего ответить Барти. Как только он оказывается в непосредственной близости, то толкает меня так сильно, что я отлетаю спиной к стене.

— Какого… — начинаю я, но мои слова тонут в его крике.

— Неужели мы будем мириться с этим?! — начинает он, обращаясь к толпе. — Как этот мальчишка осмеливается собирать нас тут и вышагивать перед нами в одежде Старейшины? Он — не Старейшина, не наш командир!

В ответ звучат крики одобрения.

Не все, конечно, кричат, но голосов достаточно. Достаточно, чтобы этот звук вихрем завертелся в моем мозгу, впитываясь в память, как вода в губку.

— Мы заслуживаем нового лидера. Которого сами выберем!

Я хватаю Барти за локоть и разворачиваю к себе лицом.

— Ты что творишь?

— Твою работу, — скалится он.

— Я сам могу ее делать! — ору я в ответ.

— О, да неужели? — Он с силой толкает меня, и я снова врезаюсь в стену.

Теперь Барти начинает говорить тише — все и так его слушают. У него получается призывать к молчанию лучше, чем у меня. Для меня они замолкали, но на этом все, а его они по–настоящему слушают. Каждое слово.

— Ты хоть что–нибудь сделал с тех пор, как умер Старейшина? Ничего.

— Я отменил фидус!

— Не все этого хотели! Что ты сделал для них? Бросил сходить с ума в собственных домах. Или умирать на улицах. Ты заметил, скольких из нас здесь нет? Заметил, сколькие не работают? Люди сломлены, напуганы, одиноки. Тебе вообще есть до этого дело?

— Конечно, есть!

Барти отходит на шаг назад и измеряет меня взглядом, сверху вниз.

— Ты не можешь быть Старейшиной, если ты все еще Старший, — говорит он наконец, спокойно и тихо, но так, чтобы слышали все. И, — добавляет еще тише, только для меня одного: — ты не можешь быть Старейшиной, если Эми тебе важнее «Годспида».

Не знаю, то ли всему виной его издевательский оскал, то ли просто часть меня боится, что он прав, но я делаю выпад и бью его кулаком в лицо со всей силы, какую только могу собрать.

Секунду Барти выглядит изумленным, но потом, оправившись, проводит апперкот прямо мне под подбородок. Голова откидывается назад так резко, что шея хрустит и я прикусываю язык. Во рту появляется вкус крови; несколько темно–красных капель падают на ворот облачения Старейшины.

Вся толпа подается вперед, и былая тишина взрывается криками. Рядом с Барти его ближайшие сторонники начинают скандировать: «Веди себя сам! Веди себя сам!» Перекрывая их, Шелби выкрикивает приказы корабельщикам. Я пытаюсь подойти и помочь ей, но Барти бьет меня в живот. Складываюсь пополам, и тут Шелби сама бросается мне на подмогу. К сожалению, пользы от этого никакой. Она отражает удар Барти, но один из его прихлебателей устремляется вперед и толкает меря в стену. Я шиплю от боли, ударившись локтем, поднимаю ногу и пинаю его в живот.

Потом бросаюсь на помост, перепрыгнув через ступеньку.

— Хватит! — ору я.

Но, видимо, не хватит.

Вот оно, мое королевство: бурлящая толпа людей, которые либо меня ненавидят, либо просто плевать на меня хотели.

Стучу пальцем по вай–кому, морщась, потому что резкое движение отдается болью в локте.

— Голосовая команда: активировать усилитель шумов. Уровень два. Применить ко всем устройствам на корабле.

Теперь они смотрят на меня, причем некоторые — тем самым взглядом, который раньше предназначался только Старейшине.

— Завершить. — Отключаю вай–ком и просто кричу: — Я вас сюда позвал не для того, чтобы хвастать своей важностью! А для того… космос побери, да просто идите уже за мной.

Протолкнувшись через толпу, распахиваю люк, который ведет в уровень корабельщиков. Спустившись по лестнице, поворачиваю прямо в машинное отделение. Шелби зовет, но я ее игнорирую — она скажет, что это запретная зона, что Нельзя всех сюда тащить, — но они заслуживают того, чтобы увидеть. Они должны увидеть.

Открываю обе двери на мостик, и поток людей льется внутрь. Многие вскрикивают от неожиданности и изумления, просто увидев двигатель, сюда можно заходить одним только корабельщикам. На мостике помещаются не все, и Шелби с ее командой приходится взять на себя распределение, указывать, кому где встать, и останавливать поток, когда места больше не остается. Остальные корабельщики стараются помочь и начинают передавать по цепочке, что каждый получит возможность посмотреть.

Провожу пальцем по биометрическому сканеру, регулирующему окна. Металлические панели медленно складываются, открывая взгляду сначала россыпь звезд, а те вскоре уступают место светящейся планете, которая льет свое сияние в проем окна, полная обещаний и надежд. Я забываю о толпе. В мыслях у меня только белые завихрения, кутающие зелень и синь.

Это мир, целый мир, и он наш.

— Мы скоро будем дома! — кричу я.

На секунду на всем мостике воцаряется звенящая тишина.

А потом возвращается хаос, но на этот раз вместо драк и криков это хаос воплей радости. Некоторые люди кидаются вперед, раскинув руки. Им и до окна–то не достать, но они тянутся, будто думают, что прикосновение сделает планету более реальной. Корабельщики торопливо выступают вперед, создавая защитный барьер перед панелью управления.

Шелби добивается, чтобы все подходили по очереди, и иногда приходится применять силу, чтобы обеспечить движение — тех, кто слишком надолго застревает у окна, хватают за руки и выводят.

Не все радуются. Виктрия смотрит на планету только секунду, потом заливается слезами и убегает. Другая женщина вытаскивает из кармана бледно–зеленый квадратик пластыря и клеит на внутреннюю сторону запястья, поверх набухших темно–синих вен. Наркотик попадает в кровь, и взгляд ее тут же теряет осмысленность. Некоторые переговариваются, бросая на нас с корабельщиками подозрительные, недобрые взгляды. Они помнят фальшивые звезды Старейшины; неужели им в самом деле пришло в голову, что я состряпал фальшивую планету? Может, они просто не хотят верить, что вне корабля вообще что–то есть.

Барти уходит одним из последних.

— Завтра мы будем там? — спрашивает он, глядя на планету.

— Да.

Он качает головой, и с каждым медленным поворотом я вижу, как недоверие в его взгляде сменяется надеждой. Он был воспитан со знанием, что корабль приземлится, когда он будет стариком; потом ему сказали, что он никогда не увидит планеты. Если бы она не светилась сейчас прямо У него перед глазами, он бы до сих пор не верил.

Барти сжимает кулаки, потом разжимает.

— Когда мы приземлимся… кто будет командиром?

— Я… что?

— Главным по–прежнему будешь ты или им станет один из тех, кто заморожен на криоуровне?

Неожиданный вопрос. Никто еще не думал, что будет после собственно приземления… даже я сам.

— Я… э–э–э… я не знаю. Нет… я буду главным. По–прежнему.

Барти поднимает бровь.

— Но управлять колонией — это не то же, что управлять кораблем, — говорит он. — Может получиться, что там понадобится другой командир.

Я совсем теряюсь.

— В каком смысле?

— Я хочу, чтобы ты подумал… хорошенько подумал, — медленно произносит Барти, избегая встречаться со мной взглядом, — тот ли ты лидер, который понадобится людям на планете. Тот ли ты человек, который всем нам нужен.

— Конечно!

— Почему?

Это должен быть такой простой вопрос, но выясняется, что ответа у меня нет.

Лучшее, что приходит мне в голову, — то, что я родился, чтобы стать их лидером. Но этого недостаточно. Эми достаточно выучила меня истории, чтобы мне стало ясно: наследные принцы не всегда оказывались теми, кто нужен королевству.

Я хотел бы сказать, что больше кандидатов на роль командира нет.

Но это не так. Вон Барти стоит прямо передо мной.

54. Эми

Я игнорирую общий вызов, в котором Старший просит всех подняться на уровень хранителей. Он определенно не имел в виду и меня тоже. Трудно представить себе что–то опаснее, чем запихнуть меня в одно тесное помещение со всеми жителями корабля. Вместо этого я провожу свободный час, прижавшись лицом к круглому окошку шлюза и думая о том, как где–то там, куда не достать взглядом, меня ждет новая планета.

Я не шевелюсь до тех пор, пока не слышу шаги и шелест открываемой двери на другом конце Уровня.

Моя первая реакция — замереть, но потом я напоминаю себе, что мало кто имеет доступ к этому уровню, и начинаю красться к основному помещению. Дверь в генетическую лабораторию открыта.

— Эй? — зову я.

Изнутри доносятся какие–то шороха Переступаю порог. На коленях у криокамеры Ориона стоит Виктрия. Темные волосы на затылке промокли от пота, и когда она заправляет прядь за ухо, я вижу, что руки у нее трясутся. Стул, который обычно стоит рядом, валяется на полу, словно она сползла с сиденья, чтобы подобраться ближе.

— Как ты это выдерживаешь? — спрашивает она глухо.

— Что?

— Ведь у тебя родители заморожены? Как ты удерживаешься от того, чтобы их разбудить? Они ведь так близко.

Я ничего не отвечаю. Голос ее звучит как–то странно, пугающе.

— Я могла бы, — говорит она. — Могла бы прямо сейчас. Разве это сложно? Тебя ведь разморозили.

Замираю.

— В конце концов, какая разница? Мы скоро приземлимся. Я могу его разморозить.

Значит, Старший рассказал им о планете.

— Он мне нужен! — внезапно стонет Виктрия на октаву выше. — Он мне так нужен!

— Почему? — спрашиваю осторожно.

— Потому что мне страшно, черт побери, ясно? До ужаса! — кричит она.

Дрожащей рукой лезет в карман и достает квадратный зеленый медпластырь.

— Док сказал, что они опасны.

— У всех такие есть, все их используют. — Виктрия будто убаюкивает сама себя. — Просто нужно клеить только один, не больше одного.

— Где ты их взяла? — пытаюсь вызнать. Кит сказала, что весь запас украли.

Виктрия пожимает плечами, пытаясь открыть упаковку, но пластик только сминается, не отрываясь, и она его бросает. Потом садится прямо на плиточный пол, и из кармана у нее вываливается еще не меньше десятка таких же зеленых пластырей. Брови у меня взлетают, но я ничего не говорю, хоть мне и хотелось бы знать, откуда у нее так много. Не обращая никакого внимания на рассыпавшиеся пластыри, Виктрия обнимает руками колени и утыкается в них головой.

— Чего ты так боишься? — спрашиваю я, сгребая пластыри и запихивая их в карман от греха подальше.

— Она такая огромная.

— Она?

— Планета.

У меня екает сердце. Старший показал им планету? Почему же он мне не сказал о своих планах? Может быть, я бы даже рискнула прийти в Большой зал вместе со всеми, если бы знала, что смогу наконец на нее посмотреть. Или… он мог бы показать ее мне раньше всех.

— Она красивая, — добавляет Виктрия и окидывает меня взглядом, задерживаясь на рыжих волосах. — Но очень странная. Чужая.

— Тебе понравится на новой планете.

— Откуда ты знаешь?

— Ну… там не будет стен.

— Но мне нравятся стены, — шепчет Виктрия.

Значит… для нее металл — не клетка, из–за которой вся жизнь проходит в приступе клаустрофобии. Нет, для нее стены — это уютный дом. А вот внешний мир — огромный, бесконечный мир — приводит ее в ужас.

— Орион говорил: неизвестно, что там, внизу. Там может быть что угодно.

— Результаты проб и тестов показывают, что планета пригодна для жизни, — начинаю я, но Виктрия меня обрывает. Она снова падает на колени и наклоняется вперед, глядя на меня с паникой во взгляде.

— Орион показывал мне разные запретные вещи. На Сол–Земле были динозавры. Чудовища, которые могут съесть человека. Звери огромных размеров. Пропасти, вулканы, смерчи, землетрясения…

— Крокодилы, бегемоты, обезьяны, кашалоты, — напеваю я с улыбкой, но Виктрия только трагически кивает, для нее это тоже «чудовища».

Она так часто гладит живот, что начинает напоминать пузатого медного Будду в китайском ресторанчике, куда Джейсон водил меня на первое свидание, еще до того, как я вообще узнала о существовании «Годспида».

— Не могу дышать, не могу дышать, — повторяет Виктрия, судорожно прижимая руку к груди.

— Давай–ка посадим тебя на стул, — говорю я предлагая руку, но она качает головой так резко, что все туловище по инерции поворачивайся, и отстраняется от меня. Ее стиснутые руки дрожат, по лицу и шее катятся бисеринки пота. Она качается вперед–назад, изо всех сил прижимая ноги к груди и пытаясь вдохнуть.

— Я умираю, умираю! — хрипит Виктрия.

— Ничего подобного, — настаиваю я, стараясь оставаться спокойной. — У тебя просто паническая атака. Виктрия, тебе надо успокоиться. Ребенок…

— О звезды, ребенок! — вскрикивает Виктрия, начиная раскачиваться еще быстрее. — Я не могу рожать! Не здесь! Не там! — она с хрипом пытается втянуть воздух.

— Виктрия. Виктрия! Успокойся, пожалуйста, успокойся. Скажи, что случилось? — в отчаянии спрашиваю я. — Чего ты так боишься?

Но в ответ доносится лишь бессвязное лопотание, в котором слышатся «смерть», «Орион», «планета» и «нет».

Вынимаю из кармана один из пластырей — это оказывается тот самый, который она пыталась открыть. Под оберткой чувствуется необычная мягкость, но он настолько тоненький, что трудно поверить, будто этим кусочком пластика можно вырубить человека. А тремя — убить. Открываю его и приклеиваю ей на ладонь.

Она перестает качаться. Руки расслабляются, ноги вытягиваются вперед.

— Все нормально? — спрашиваю тихо.

Виктрия моргает.

— Ну–ка, — говорю я, вставая, тяну ее за руку и она поднимается. Плечи у нее сгорблены, в глазах — пустота. Спутанные влажные волосы липнут к лицу. Убираю пряди со лба и заправляю за левое ухо, туда, где вай–ком. Она не вздрагивает от моего прикосновения — кажется, даже не замечает его.

— Виктрия? — зову я. И снова, громче: — Виктрия?

Она хлопает глазами.

Я веду ее к лифту.

В фойе Больницы шумно как никогда. Две замученные медсестры пытаются успокоить толпу людей, которые настырно проталкиваются вперед, а ассистенты Дока мечутся от пациента к пациенту. Какой–то мужчина неподалеку от меня так вцепился в подлокотники металлического кресла, что погнул их.

— Что со всеми такое? — спрашиваю я у проносящейся мимо Кит. — Где–то случилось несчастье?

Она качает головой.

Док с другого конца фойе замечает Виктрию и направляется к нам, раздавая по зеленому пластырю всем подряд пациентам, которые тянутся к нему, словно молят о чуде.

— Что происходит? Это из–за сегодняшнего бунта?

Док качает головой.

— Старший не думает. Он никогда не думает, прежде чем действовать. Нельзя давать им все сразу. Люди этого не выдерживают.

Он отвлекается на того мужчину, что вцепился в подлокотники, достает из кармана халата бледно–зеленый пластырь и приклеивает ему на руку. Хватка тут же ослабевает, а лицо становится пустым и бессмысленным.

— Я отведу ее в комнату, — предлагает Кит, подхватывая Виктрию за локоть и уводя по коридору.

Лучше бы вернуться к себе, но вместо того я иду в другую сторону, в сторону двери. Мне нужно подышать свежим воздухом, пусть даже это воздух переработанный. Снаружи темно хоть глаз выколи, но мне не нужен свет, чтобы добраться до Регистратеки. После сильного дождя везде грязь, и все равно я знаю эту тропу лучше, чем любую беговую дорожку у себя дома. Помню каждое ощущение: плотное покрытие у порога Больницы, похожее на пластиковые опилки или солому; цветы, которые задевают ноги, пока идешь по саду; прохладный запах воды по дороге у пруда; легкий наклон на подходе к крыльцу Регистратеки.

Я начинаю понимать, почему все эти люди в Больнице так психуют — даже меня переполняет изумление при мысли, что вне этого пятачка пространства лежит целый мир. Даже я, которая когда–то стояла на вершине Скалистых гор и плавала в Атлантическом океане, начала верить, что За стенами корабля ничего нет.

Я забыла Землю.

55. Старший

Я не собирался ложиться спать, просто хотел чуточку полежать, а потом позвать Эми и отвести ее на мостик, чтобы мы могли вдвоем посмотреть на планету. Вместо этого я просыпаюсь на следующее утро с улыбкой на губах, но неприятным привкусом во рту.

Вот и все.

Наконец–то время пришло.

Торопливо одеваюсь, но, перед тем как выбежать из комнаты, оглядываюсь за порог.

Я жил в этой комнате три года, с тех пор как Старейшина переселил меня с уровня фермеров и начал готовить на пост его преемника. Я ненавидел эту комнату, когда он запирал меня в ней из–за какой–нибудь моей глупой выходки, и после его смерти тоже, потому что она напоминала мне о моем одиночестве. Но я и любил ее тоже. С улыбкой вспоминаю, как Эми села ко мне на кровать, когда пришла будить. Мне не терпится подарить ей то единственное, о чем она мечтает, то, что я, казалось, отобрал у нее навсегда. Но… хоть мне и хочется двигаться вперед, я не могу не думать обо всем, что оставляю.

Я вспоминаю.

В первую ночь здесь я лежал без сна, напуганный до смерти. И Старейшина пришел ко мне в комнату, сел на край кровати, вот сюда, и рассказал, что он после первого дня обучения чувствовал точно то же самое.

И еще.

Однажды мы со Старейшиной поругались — в ту пору я уже злился на него, но еще не боялся — он орал на меня, я орал в ответ, а он поднял руку и ударил меня по лицу. Я убежал из учебного центра в свою комнату — казалось, между нами теперь сотня миль, — и прятался между кроватью и тумбочкой больше часа, пока в комнату, а потом и мне в нос, не просочился запах жареной курицы с грибами. Когда я в конце концов вылез, Старейшина разрешил мне есть, сидя на полу Большого зала, и с проектора показал старый сол–земной фильм.

А вот еще.

Когда мне было четыре — или, может, пять или шесть, — семья, с которой я жил (они работали на складе консервов), решила устроить прощальный праздник — на следующий день надо было переезжать в другую семью, но мне было еще так мало лет, что я не особенно понимал всю ситуацию.

Мать семейства, Эви, наверное, пила таблетки против фидуса, потому что она была веселой и милой и всегда знала, что сказать и сделать, чтобы все выходило замечательно. Теперь она совсем не такая — от нее осталась одна еле живая тень с зеленым пластырем на руке.

За день до того, как меня забрали из их семьи, она устроила настоящий пир: ягненок и мятное желе, жареная кукуруза, печенье и мед, сладкий печеный картофель с коричневым сахаром, засахаренные ягоды. И в довершение всего торт.

Это был гигантский торт, такой плотный, что Эви пришлось резать его обеими руками.

Он был целиком покрыт плотной, хрустящей белой глазурью, на которой Эви написала: «Мы любим тебя, Старший!» Подавая мне кусок с моим именем, она плакала.

Только я собрался откусить кусочек, как в кухню вошел какой–то незнакомый дедушка. Я не знал его, но все остальные, видимо, знали — они медленно положили вилки и поднялись из–за стола. И я тоже встал, хоть и не знал зачем.

— Я не хотел вас прерывать! — сказал он, смеясь, и повисшее в комнате напряжение разбилось, словно стекло.

Эви отрезала дедушке кусок торта — ему достался тот, на котором было написано «любим», — и он, придвинув стул, сел рядом со мной.

Он вел себя ласково и весело, притворился, что не умеет есть вилкой, и просил его научить. То и дело ронял ее, брал не за тот конец, пытался наколоть торт на ручку вместо зубцов.

Помню, как все за столом смеялись — искренне, взахлеб, неудержимо, — когда он наконец сдался и стал есть руками.

Дедушка пихнул меня локтем. Я ухмыльнулся — по–моему, у него на носу красовалась глазурь, — зачерпнул горсть торта и размазал себе по лицу. А потом уже мы все ели торт прямо руками и тянулись за добавкой, забыв о тарелках. Крошки и глазурь были везде — на скатерти, у нас в волосах, под ногтями, — но нам было все равно.

Это был самый счастливый день в моей жизни.

На следующее утро Эви разбудила меня и помогла собрать все мои немногочисленные пожитки в сумку. Следующий год я провел с мясниками, и там уже не было никаких тортов.

— А что за дедушка приходил вчера? — спросил я.

Эви плакала, складывая мою одежду, но тут вдруг рассмеялась:

— Дурачок! Да ведь это же был Старейшина!

Я закрываю глаза и вспоминаю, как ломалась под зубами хрусткая корочка нежной глазури, как я набрал полный рот торта и жевал.

Гляжу на свою кровать, на потертое старое одеяло, которое не видел с детства, — Старейшина сохранил его для меня… или для себя. Поднимаю одеяло с уголка постели, прижимаюсь к нему лицом и думаю обо всем, чем Старейшина был для меня и чем не был. Обо всем, чем был этот корабль и чем он не будет никогда.

На мгновение я забываю, что сегодня пришла пора мне покинуть его, закрываю глаза и вдыхаю запах тысячи снов.

Прежде чем отправиться на уровень корабельщиков, я снова активирую вай–комы жителей корабля. Буквально через секунду меня вызывает Шелби.

— Мы готовы начать приземление, командир, — докладывает она.

Из комнаты я выхожу с улыбкой.

— Пора домой.

56. Эми

Встаю я рано. Одевшись, думаю вызвать Старшего или даже самой подняться к хранителям повидаться с ним. Мне хочется увидеть его лицо. Но… Старшему нужно сажать корабль.

Сажать. На новую планету. Из груди вырывается дрожащий вздох, полный облегчения и радости. Все остальное не имеет значения. И дурацкие послания Ориона, и Барти с его неумелой Революцией — у нас есть планета.

Отправляюсь на криоуровень. Я вот уже три месяца каждый день хожу туда, но сегодня ритуал кажется странным. Раньше я это делала от того, что считала, будто больше никогда не Увижу родителей. Теперь, стоя перед их замороженными телами, я чувствую в этом фальшь. Может быть, потому что знаю, что скоро мы разбудим их навсегда. Я о стольком хочу им рассказать: о том, что стала сильнее, чем была раньше. О Харли, о Люторе, о Старшем. Хочу излить каждое воспоминание, каждый страх, каждую мысль.

Но я знаю, что это бессмысленно. Потому что мы долетели.

В отдалении слышится отчетливый стук закрываемой двери. Не в лаборатории — она у меня за спиной. Это одна из дверей в коридоре… одна из запертых дверей.

Вот он. Это он, тот человек, который подделывал послания. Больше некому.

Бросаюсь в коридор, пылая решимостью поймать того, кто там шныряет.

Но в нем никого нет.

Тут я замечаю, что из двери в оружейную просачивается полоска света.

Трачу секунду на то, чтобы отдышаться. Дверь оружейной… это означает, что у человека внутри в распоряжении все оружие. У меня же нет ничего, если не считать пригоршни пластырей с фидусом, которые я забрала у Виктрии.

Подкрадываюсь ближе. Умнее было бы, конечно, бежать отсюда. Но если мне хоть одним глазком удастся взглянуть, кто с нами играет…

Дверь громко скрежещет. Ну, блин, естественно, это же закон жанра.

Но внутри никого нет. На всякий случай я сразу шагаю к ближайшей стойке, где хранится самое мелкое оружие. В верхней части лежат небольшие пистолеты. Угрожая Лютору, я не шутила. Мой отец позаботился о том, чтобы я знала, что такое пистолет и как его использовать. Вскрываю красную упаковку, и меня тут же обдает запахом масла. Вытряхиваю пистолет себе в ладонь. Он компактный, короткоствольный, но пули в нем тридцать восьмого калибра. Они хранятся в отдельной запечатанной коробке. Крепко сжав пистолет в ладони, я его заряжаю. Рука у меня маловата, но пистолет самовзводный, так что главное — дотянуться до спускового крючка.

Подняв оружие, осматриваю комнату внимательнее, заглядываю за стеллажи. Но тут никого нет.

И тут я вспоминаю — ведь меня привел сюда звук закрываемой двери. Тот, кто тут был, видимо, начал с оружейной, но захлопнул он другую дверь, а здесь полно помещений, которым лучше бы быть запертыми.

Возвращаюсь и заглядываю в шлюз через круглое окошко, потом открываю комнату со скафандрами. Ничего. Прикладываю ухо к двери в конце коридора, последней из запертых, но она слишком толстая — ничего не слышно.

Так что же все–таки за ней кроется? Пару секунд сомневаюсь, не остаться ли тут караулить. Тому, кто в нее вошел, придется выйти обратно. Мимо меня никто не проходил, а других дверей, которые распахиваются, а не отъезжают в Сторону, на уровне нет. Он точно должен быть внутри.

Вот только… если этот человек знает, как открыть дверь, значит, знает и о лестнице, которая спрятана за стеной… Лестница ведет и вниз тоже, то есть на криоуровень. А раз тут нигде ее нет, значит, она должна кончаться за последней запертой дверью. Если прямо сейчас подняться на уровень фермеров и спуститься обратно по лестнице, может, мне удастся не только выяснить, что скрывается за дверью, но еще и поймать того, что подделывал послания Ориона! Если бы только Старший был сейчас со мной…

Пройдя половину коридора, я вспоминаю, что оружейная по–прежнему не заперта, и хоть у меня теперь есть пистолет, опасно оставлять ее открытой. Возвращаюсь и уже собираюсь закрыть дверь, как вдруг мое внимание привлекает что–то светящееся: на полке со взрывчатыми веществами лежит включенная пленка. Опускаю пистолет и беру ее в руки.

На экране появляется лицо Ориона.

«запуск видеофайла»

Эта запись сделана не на лестнице. Тут Орион сидит в кресле, привинченном к полу перед длинной, изогнутой панелью управления. В помещении темно, но на фоне что–то поблескивает.

Это, должно быть, капитанский мостик, хотя я ожидала, что он будет покрупнее.

ОРИОН: Эми, ты почти добралась до конца. До решения, которое тебе предстоит принять. Ты ее уже видела? Планету?

Нет, еще не видела. Но знаю, что она существует.

ОРИОН: Теперь ты понимаешь, почему сделать выбор придется тебе? Потому что ты жила на планете, ты единственная со всего «Годспида», кто жил на настоящей планете. И ты единственная, кто может судить, стоит ли она того.

Он потирает шею, скользя пальцами по неровному шраму в том месте, где когда–то был его вай–ком.

ОРИОН: До… до Старейшины и всего остального… до этого (он указывает на шрам)… мне казалось, что правда важнее всего. Теперь я уже не уверен. Может быть, лучше всем оставаться в неведении. Я уверен, что сам был бы счастливее, если бы ничего не знал.

Теперь я уже представить не могу, как можно было позволить открытию Старшего вытеснить у меня из головы подсказки Ориона. Планета казалась куда важней, чем его тайна. Но сейчас я снова сгораю от любопытства.

ОРИОН: И все–таки может так случиться, что однажды знать правду будет необходимо. «Годспид» стареет. Выйдя в космос, я заметил, что время берет свое. Так что… возможно, настала пора сойти с корабля.

Орион наклоняется вперед и поднимает камеру. Картинка дергается, выхватывая тесное помещение и плотные металлические стены, а потом снова перепрыгивает на панель управления.

Камера фокусируется на окне. Изображение, поначалу размытое и яркое, постепенно становится четким. Там, за ячеистым, словно соты, стеклом, из–за корабля появляется мерцающий сине–зеленый шар.

Я касаюсь маленького экрана, отчего синева и зелень поднимаются и опадают волнами.

ОРИОН: Когда я только узнал, что «Годспид» уже на орбите Центавра–Земли, я хотел рассказать правду всему кораблю. Я пытался рассказать. Все рассказать. И поэтому Старейшина решил меня убить.

Он поворачивается к окну и смотрит на планету. На экране отчетливо виден его шрам.

ОРИОН: Но он не смог — я сбежал. Я прятался… очень долго… а потом пробрался в Регистратеку. Снова стал частью корабля. Но в Регистратеке обнаружилось еще больше тайн и лжи. И поэтому я решил скрывать правду, как и Старейшина.

Он снова поворачивается к камере.

ОРИОН: Есть еще и аварийный план. Если кораблю нужно приземлиться, он приземлится, что бы ни случилось. Если ты еще не догадалась, последнюю подсказку можно найти в «Годспиде».

Орион молча глядит прямо на меня, словно только что сказал что–то безумно важное. Но «Годспид» огромен, и все уже готовятся к сходу. Как мне найти в целом корабле одну крошечную подсказку?

ОРИОН: Но если это не обязательно… если можно выжить, не сажая корабль… вы должны так и поступить. Должны остаться. Я не могу защищать правду вечно, я это понимаю. Придется этим заняться тебе. Если корабль хоть как–то может выжить, сделай все возможное, чтобы остановить приземление.

Что он такое говорит? Я думала, весь смысл его посланий в том, чтобы дать мне сделать какой–то нереально важный выбор. А теперь все как будто встало на голову.

ОРИОН: Неважно, как идут дела на корабле, но если вы не вымираете, если солнечная лампа еще работает… никуда не суйтесь. И пусть корабль тоже не суется. Эми, ты — мой маленький аварийный план. Но все просто. Садиться на планету можно только в самом крайнем слу…

Орион даже не успевает договорить последнее слово; его лицо пропадает, и на экране появляются помехи. От удивления я едва не роняю пленку. Это внезапное окончание наполняет меня ужасом, и страх не ослабевает, когда помехи сменяются темнотой. По черному фону бегут жирные белые буквы, складываясь во фразу, которая уже давно пугает всех нас.

Следуй за лидером.

Запись кончается.

Эти слова… «следуй за лидером». Помехи. Тот факт, что видео было на пленке, а не на карте памяти. С этим посланием тоже кто–то поколдовал. Не знаю, было ли у файла продолжение — вдруг Орион хотел сказать мне код от последней запертой двери? — но в одном я уверена. Слова в конце принадлежат не ему.

Поднимаю взгляд и только теперь внимательно оглядываю оружейную. До этого я искала человека. Теперь же… вот оно. Пустая полка на стеллаже со взрывчаткой.

— О боже, — шепчу я, бессознательно сжимая крестик на шее.

И бросаюсь к лифту наверх.

Мне нужно добраться до уровня корабельщиков. Скорей. Добраться до Старшего. Если я хоть что–то понимаю во всей этой истории: тот, кто приказывает следовать за лидером, имеет в виду не Старшего… а взрывчатка ему нужна, чтобы уничтожить тех, кто пытается посадить корабль.

57. Старший

Солнечную лампу только–только включили, но на уровне корабельщиков уже полно народу. Оглядываясь, почти ожидая увидеть мелькающие в толпе багряные волосы Эми, но ее здесь нет. Конечно, ее здесь нет. Пусть мне и больше всего на свете хочется разделить эту минуту с ней, глупо думать об этом сейчас, когда нужно сосредоточиться на приземлении. Я не видел ее с того момента, как едва не умер, — и как много изменилось за это время! Эми была первой, кому я рассказал о Центавра–Земле, но она вполне может оказаться последней, кого я увижу по приземлении.

Встряхиваю головой, отгоняя посторонние мысли. Не время разводить сопли, надо корабль сажать.

Когда мои шаги начинают звенеть по металлическому полу коридора, ученые и механики приветствуют меня криками, тянутся — пожать руку, похлопать по плечу, просто дотронуться а знак восхищения и благодарности. Я кое–как пробираюсь в машинное отделение, и корабельщики встают и аплодируют.

Оглядываю их, сияя.

Все точно так, как я всегда мечтал.

Первый корабельщик Шелби выстроила свою команду в шеренгу у огромных украшенных дверей, которые ведут к мостику. Когда я подхожу, они отдают честь.

— Я… э–э–э, — начинаю я и, только замявшись, понимаю, что наступила полнейшая тишина и все ждут от меня речи. Речь, понятное дело, должна состоять из чего–то более вразумительного, чем «э–э–э».

Зараза.

— Я… э–э–э… в смысле… — сглатываю и закрываю глаза.

— Это не наш дом. Мы жили на «Годспиде» всю свою жизнь, но это не наш дом. Мы не по своей воле родились на корабле в плену стен, которые нас защищают. Но мы по своей воле станем теми, кто решил, что пора сойти с него на землю. Мы по своей воле пойдем на риск, выберемся из кокона и посмотрим, что там, во Вселенной. Мы выбираем будущее. Пора домой.

— Домой! — подхватывает Шелби, и все повторяют за ней. Снова звучат крики радости.

И вот теперь — пора.

Шелби открывает массивные двери и отступает в сторону, пропуская вперед остальных главах корабельщиков. Все движения отмечены ореолом мрачной торжественности — мы творим историю и осознаем это.

Я смотрю, как они важно входят на мостик, и мне неуютно от того, что Эми с нами нет. Увидев ее впервые, еще замороженную, я уже знал, что она изменит меня навсегда. Но она изменила весь корабль, изменила судьбу каждого человека на борту.

Когда последний из команды Шелби скрывается в дверях, она поворачивается ко мне и улыбается. Я шагаю вперед.

— Командир!

Оборачиваюсь. Ко мне подбегает один из корабельщиков.

— Девушка, — говорит он, — красноволосая девушка… пришла.

— Эми?

Он кивает.

— Ломится в двери энергоотсека и кричит, чтобы позвали вас.

— Старший? — зовет Шелби, указывая на Мостик.

Я отступаю на шаг назад, в сторону энергетического отсека.

А потом…

…обшивку корабля раздирает взрывом.

Барабанные перепонки будто лопаются, и я потеряв опору, грохаюсь на землю. Голова с треском ударяется о металлический пол, а потом меня тащит дальше, в сторону того, что осталось от капитанского мостика. Кто–то кричит, но звук резко обрывается. Я поворачиваюсь, и пролетающий мимо стул ножкой разрывает мне тунику и кожу под ней. Вокруг раздаются крики, но они тонут в металлическом скрежете отрывающихся от пола столов. Ногу пронзает боль — в голень вонзилась отвертка. Дотянувшись, выдергиваю ее, но от этого еще сильнее сползаю по полу.

Задираю голову как только могу…

Окна больше нет.

Металлическая рама, которая держала сотовидное стекло, смята, вырвана на корню и висит лохмотьями, будто жуткие мертвые деревья зимой на картинах с Сол–Земли. Воздух улетучивается с капитанского мостика и из машинного отделения с такой силой, что все на своем пути затягивает в поток — стулья, столы, инструменты… и людей.

Команда Шелби пострадала сильнее всего — некоторые схватились за панели управления и привинченные к полу кресла, но далеко не все. В передней части, рядом с дырой, повсюду кровь, кости и куски плоти — сидевших ближе всех корабельщиков разорвало вместе с кораблем.

Корабельщик Пристин пытается встать, но спотыкается, падает и вылетает в двери.

Металлические когти вырванной рамы цепляются за него, раздирая, и от обезображенного тела отлетают багровые пузыри крови.

Я врезаюсь в стену у дверей мостика с такой силой, что все кости трещат, но стена хотя бы не позволяет мне вылететь в окно. Встаю, вжимаясь в нее для страховки, с трудом дыша сквозь бушующий ветер. Пройдет совсем немного времени — не больше нескольких минут, — и воздух высосет из обоих помещений.

Вцепившись в металлическую опору на стене, я заглядываю в дверной проем.

Мостика больше нет — одна только зияющая пасть пробоины на месте окна. Шелби держится за привинченное к полу кресло. Волосы ее ветром прилизало к голове, из покрасневших глаза струится вода.

— Не надо! — кричит она. — Не надо!

Она имеет в виду кнопку. Вот эту, прямо у меня под рукой.

Кнопку, которая изолирует мостик.

Которая защитит нас от холодной пустоты космоса… но оставит там ее.

Она тянется ко мне одной рукой, изо всех сил, но мы слишком далеко друг от друга, совсем немного нам не хватает, и мне ни за что до нее не достать, поздно. Слишком поздно.

— Нет, нет, нет, нет, нет, — умоляет она.

Ее пальцы почти совсем рядом. Если я подамся вперед, может быть, удастся вытянуть ее сюда перед тем, как заблокировать двери?

Но я не могу так рисковать. Не могу рисковать всем кораблем, чтобы спасти одного человека.

— Нет, — шепчет она.

Но я все равно нажимаю на кнопку.

Двери запираются.

Ревущий ветер утихает.

Несколько мгновений все пытаются подняться на ноги. У некоторых идет кровь, у кого–то перелом или вывих, кое–кто хромает — ударились обо что–то, пока бушевал ветер. Но травмы — это мелочь по сравнению с тем, какой ужас написан на искаженных лицах: опустошенное, изумленное выражение, которое едва ли когда–нибудь сотрется до конца.

Стоит тишина… но совсем не такая, как по ту сторону двери.

58. Эми

Я еще никогда в жизни не бегала так быстро, как сейчас неслась от Больницы к гравтрубе. Но я знала, что опоздаю.

И опоздала.

В тот самый момент, как я добралась до машинного отделения, из–за двери раздался взрыв.

И крики.

Внезапно уровень корабельщиков — уже все утро бурлящий событиями — впадает в состояние какого–то молчаливого ужаса. Люди в энергетическом отсеке толпятся вокруг меня. Дверь в машинное отделение вмялась внутрь, будто какое–то чудовище пытается вырвать ее когтями, но металл пока держится. Мы все же отступаем к дальней стене, а некоторые выбегают прочь в поисках Укрытия, как будто «Годспид» все равно спасет их, даже когда начнет разваливаться на части.

Мы все пялимся на дверь, но она не дает ответов на наши вопросы.

По окантовке ее и по потолку мигают красные лампочки. Корабельный компьютер любезно объявляет:

«Брешь в обшивке: капитанский мостик».

Мы ждем. Какая–то женщина открывает рот, чтобы заговорить, но я останавливаю ее взглядом. Мы молча слушаем. И гадаем, остался ли там хоть кто–нибудь живой.

Выжил ли Старший?

Что–то грохает по двери. Женщина позади меня вскрикивает, еще кто–то у выхода в коридор испуганно восклицает: «Зараза!», от двери снова доносится шум — не ураганный, как раньше, а скорее скрип. С краю показываются пальцы.

— Они живы! — кричит та же женщина. И мы все как один бросаемся вперед, протягивая руки к щели, и вместе боремся с механизмом, стараясь открыть поврежденную дверь. Сначала она сдвигается на дюйм. Мы подналегаем. С отвратительным металлическим скрежетом она наконец — наконец! — поддается.

Сначала я вижу, что он в крови — она льется из раны на плече и окрашивает его смуглую кожу в густо–красный цвет. Мокрые от пота волосы прилипли ко лбу. Последним усилием оттолкнув с дороги остатки двери, он пролезает в проход.

— Старший, — шепчу я. Голос срывается. Слезы жгут глаза, но не проливаются. Я едва его не потеряла. Снова. Только вчера, глядя на его безжизненное тело в окне шлюза, я осознала, насколько он мне дорог, но и тогда еще не могла до конца понять свои чувства.

Какая–то часть меня пыталась оттолкнуть его, как только стало ясно, как он мне предан. Эта часть вплетала мне в душу лживые слова, слова вроде: «сомнения», «нельзя доверять», «похоть», «бессмысленно»… И вдруг все эти слова рассыпаются все разом, словно истлевшие нити, вырванные из шва.

Теперь, глядя в его искаженное болью лицо, я уже не думаю словами.

У него за спиной, помогая друг другу, поднимаются с пола корабельщики. Они плачут от радости, видя тех, кто выжил, и уже начинают оплакивать тех, кто погиб за заблокированной дверью.

Но я смотрю только на Старшего, а он — только на меня, и все вокруг исчезает.

У меня трясутся руки. И ноги — в общем, я вся трясусь. Мне хочется ринуться к нему, но не хватает сил. В итоге он сам идет ко мне — бросается через искореженную дверь и хватает меня в объятия. Я повисаю у него в руках, но он поддерживает меня, вливает мне свои силы — собственных у меня, кажется, не осталось.

— О боже, Старший, — бормочу я ему в грудь и хоть молитва не особенно красноречивая, больше я из себя выдавить не могу.

Он успокаивающе гладит меня по волосам Вокруг нас продолжает что–то происходить люди бегают туда–сюда, кричат и обнимаются, — а мы одни стоим молчаливым колоссом посреди хаоса.

— Откуда ты знала? — спрашивает Старший, уткнувшись носом мне в волосы. Я сейчас настолько не готова к этому — к логичной мысли, оформленной в логичный вопрос, — что даже не сразу осознаю, что он сказал. Отстраняюсь и смотрю на него снизу вверх. Старший уводит меня мимо останков двери, сквозь толпу, в тихий уголок соседнего помещения. Из–за его плеча мне все еще видна суматоха, вызванная взрывом: явилась Кит с отрядом медсестер и начала командовать, куда сгружать раненых и куда идти всем остальным. Группа инженеров рассматривает дверь изолированного мостика, чтобы убедиться, что опасности разгерметизации больше нет.

— Про взрыв, — говорит Старший, снова притягивая меня к себе. — Ты знала, да? Ты пришла предупредить.

— Я нашла еще одно видео Ориона. В оружейной.

— Орион… это сделал Орион? — Старший озадаченно смотрит на меня, еще не совсем оправившись от взрыва.

— Нет, не Орион. Но… кто–то еще видел записи. Кто–то еще знает коды к запертым дверям. Думаю, все это время Орион пытался показать нам путь с корабля, но кто–то узнал его тайну раньше и пытается остановить нас.

Протягиваю Старшему пленку с видео. На самой первой записи, которую мы нашли, Орион казался уверенным, что у нас есть какой–то выбор и сделать его должна я. Но на этом вот последнем видео у него такой же вид, как когда он только–только сбежал от Старейшины, — испуганный и неуверенный. Тот, кто нашел послания Ориона, видно, согласен, что планета не стоит риска, и теперь готов убить любого, кто попытается посадить корабль. Взрыв на мостике — достаточное доказательство. Он позаботился о том, чтобы мы никогда не приземлились, хоть Центавра–Земля и совсем близко.

У меня не получается расшифровать выражение лица, с каким Старший смотрит запись, — там смешаны горе, гнев, неуверенность и что–то еще, что–то глубокое и мучительное. Но когда он поднимает взгляд на меня, в глазах его остается лишь гулкая пустота.

— Все это уже неважно, — говорит он. — Панелей управления нет, значит, мы никуда не летим.

И стоит ему произнести эти слова, как это становится реальностью. Я вижу, как шестнадцать лет в ловушке корабля и бессчетные десятилетия будущего горой обрушиваются на него — мысль, что «Годспид» не может приземлиться, буквально заставляет его ссутулиться. На его плечи разом легло все: корабль, люди, смерти, разочарование.

А потом я понимаю: он всегда жил с этой тяжестью. Всегда.

Старший оглядывается на машинное отделение и на запечатанные двери за ним.

— Шелби была там. На мостике.

И в ту же секунду ужас возвращается. Я придавливаю его, пытаюсь утопить в омуте души, держу обеими руками и смотрю, как он захлебывается.

— Почему? — Глаза Старшего вглядываются в мои. Он не спрашивает, почему взорвали мостик. Он спрашивает, почему Шелби позволили умереть за него.

59. Старший

«Нет, нет, нет, нет, нет», — повторяла Шелби.

Ее слова кружат у меня в голове, и я знаю — они никогда не исчезнут.

Эми целует меня.

«Нет, нет, нет, нет, нет».

Эми говорит, что кто–то сделал это из–за идиотских видео Ориона, чтобы убедиться, что мы ни за что и никогда не покинем корабль. Никогда.

«Нет, нет, нет, нет, нет».

Эми ведет меня к гравтрубе и на уровень фермеров. Показывает тайную дверь в стене и лестницу за ней.

«Нет, нет, нет, нет, нет».

Эми толкает дверь, и свет заполняет скрытое за ней пространство. Открываясь, она скрипит но я слышу только:

«Нет, нет, нет…»

БУМ!

Еще один взрыв, на этот раз глубже, чем первый, прокатывается по земле и сотрясает Больницу до основания. С крыши, стуча по стенам, падает черепица. Двери распахиваются, и на улицу начинают выбегать пациенты, а за ними гонится столб серо–коричневого дыма. По пожарной лестнице с верхних этажей тоже карабкаются люди, спрыгивают на землю и припускают к Регистратеке в поисках укрытия.

— Какого… — начинаю я. Эми хватает меня за руку; даже отсюда чувствуется дрожь под ногами.

— Зачем кому–то взрывать Больницу? — спрашивает она ровным тоном, но глаза ее полны страха.

Из дверей первого этажа струится дым, но это все. Нет никаких признаков огня, никаких повреждений.

Лицо Эми бледнеет, делаясь еще белее обычного.

— О боже. Взрыв был не в Больнице…

— На криоуровне, — заканчиваю я за нее.

— Мои родители, — шепчет она. Взгляд расфокусируется, губы застывают. — Лестница идет до самого криоуровня. Я ее видела. Я могу…

— Иди к ним, — говорю я, стискивая ее за плечи, пока она не приходит в себя. — Скорее… во будь осторожна. Тот, кто это сделал, может еще быть там.

Эми тяжело сглатывает.

— Мне кажется, таким взрывом криоуровень не разрушить, — качаю я головой, подумав. — Нет, уверен. С ними все хорошо. Вот увидишь.

Я чувствую, как она, отстраняясь, все еще льнет ко мне, все еще держится за мой рукав.

— Иди, — говорю я мягко. — Я разберусь тут. Я позабочусь о людях… а ты позаботься о своих родителях. Но… — Я медлю. — Если заметишь кого–нибудь… или что–нибудь… если там внизу небезопасно, возвращайся ко мне. Сразу же.

Она легонько кивает и без единого слова бросается к лестнице.

А я поворачиваюсь лицом к кораблю.

60. Эми

Сердце колотится где–то в горле, и от этого кажется, что сейчас стошнит. Столько всего случилось за последние дни — Старший, убийства, тайные послания, — что я едва не забыла самое главное.

Папа с мамой.

Запертые в ледяном плену, спящие.

Беспомощные.

Я несусь все дальше вниз, отталкиваясь от перил и перепрыгивая через ступени — и чем глубже, тем гуще лестницу окутывает дым. Запах едкий, словно раскаленный металл, и настолько острый, что режет язык, как нож. Кожу покрывает пыль сопливо–желтого цвета. Она мелкая, как детская присыпка, но жжется не хуже, чем укусы красных муравьев. Приходится стряхивать ее рукавами. Натягиваю рубашку на нос и распускаю волосы, чтобы хоть немного застить шею.

Поскальзываюсь, но, к счастью, успеваю схватиться за перила. И как раз вовремя. Там еще две ступеньки, а потом пустота.

Наклоняюсь, вцепившись в перила для страховки. Как я и думала, эпицентр взрыва был у лифта, который идет на криоуровень из Больницы. Осколки и сила взрыва разорвали металлическую лестницу так, будто она из бумаги.

Мы отрезаны от криоуровня.

На мгновение я думаю, не прыгнуть ли. Сколько там может быть до пола? Эта лестница, кажется, не доходит до самого криоуровня. В паре футов от меня — ровная металлическая поверхность. Там, наверное, должен быть какой–нибудь люк. Между лестницей и лифтом стоит столб — может, люк встроен в него? Но желтый дым такой густой и плотный, к тому же, судя по рваным краям лестницы, внизу валяется полно обломков, которые могут меня прикончить. Я вглядываюсь, насколько позволяют слезящиеся глаза, но вижу только бесформенную массу покореженного металла, погнутых балок и вырванных заклепок.

Горло горит, заставляя кашлять до удушья; я наверное, и представить себе не могу, насколько вреден этот желтый порошок. По телу бежит дрожь — оказывается, здесь самое холодное место На корабле. Карабкаюсь обратно вверх по лестнице. Сердце глухо колотится в ушах, на коже выкупает холодный пот. Хватаю ртом воздух. Мне вспоминается, как Виктрии при мысли о мире за пределами корабля казалось, будто она умирает. Я же чувствую, как внутри растет та же самая паника при мысли о том, чтобы навечно остаться в ловушке этих стен.

Выбравшись наверх, я выискиваю в собравшейся толпе Старшего, чтобы рассказать, что увидела. Люди обступают его со всех сторон, и я отталкиваю их с дороги, не заботясь о вежливости, игнорируя возмущенные вскрики, а потом тяну его за руку, пока мы не оказываемся достаточно далеко, чтобы нас никто не мог подслушать.

— Я не смогла добраться до самого низа. — И описываю, что увидела в пространстве между уровнями.

Он кивает, как будто ожидал такого поворота. Взгляд у него мертвый и пустой. Старший оставил надежду еще там, на мостике, но я не сдавалась, пока не увидела, что сдался он.

61. Старший

В Больнице теперь небезопасно, так что мы устраиваем в Регистратеке временный лазарет. У Дока, который оказался рядом с лифтом в момент взрыва, левая рука на перевязи, а на щеке, под глазом, глубокий шрам. Но он все равно носится от человека к человеку, ловко раздавая таблетки, медпластыри и бинты. Самой большой популярностью пользуются бледно–зеленые пластыри. Я притворяюсь, что не замечаю.

Если честно, мне и самому почти хочется попросить такой.

Кит с медсестрами доставляют корабельщиков, которые пережили первый взрыв, и их прибытие сопровождается новым всплеском лихорадочной активности — там повязку, здесь швы, и сверху приладить зеленый пластырь.

Травм оказывается не так уж много. По крайней мере, физических. Но я вижу, как в глазах у людей разгорается отчаяние, когда они постепенно осознают, что взрывы не просто убили еще девятерых наших людей: они убили всякую надежду на возможность приземления.

В тот же день ремонтные бригады начинают осматривать Больницу. Как и говорила Эми, лифт на криоуровень вышел из строя. Кабели оборвались, а сам лифт упал в шахту, но на этом разрушения кончаются.

Когда все более–менее приходит в норму, я делаю общий вызов и прошу жителей собраться в саду при Больнице. Старейшина заставил бы всех снова подниматься к хранителям, но я понимаю, что люди сейчас меньше всего хотят отрываться от родного и знакомого уровня фермеров, особенно если дорога лежит едва ли не через само место катастрофы. Статуя Старейшины времен Чумы — традиционная площадка собраний для передачи полномочий, и это кажется мне подходящим, учитывая то, что я собираюсь сказать.

— Эй, погоди! — окликает меня Барти по пути от Регистратеки в сад. Я не отзываюсь, но немного замедляю шаг. — Это правда? — спрашивает он, поравнявшись со мной. — Корабельщики в Регистратеке говорят, что мостик взорван.

— Да, — буркаю я.

— Ты им скажешь? — продолжает Барти» стараясь успевать за моими торопливыми шагами. — Мне кажется, нужно рассказать всем о мостике. И о том, что теперь мы не можем приземлиться.

— Да ладно, Барти, тебе так кажется? — Я даже не пытаюсь скрыть издевку. — А я‑то думал чуток передохнуть, потом, наверное, перекусить. Звезды! Или, может, стоит пойти кино посмотреть, прямо не знаю!

Барти успокаивающе поднимает руки, но лицо у него сердитое.

— Ты никогда ничего не делаешь, пока тебя носом не ткнут, — говорит он. — Откуда мне было знать, что в этот раз не так?

— Долбаный ты лицемер, — выплевываю я. — Только и вынюхиваешь, где я облажался, и в итоге не замечаешь ничего, что я делаю правильно.

Барти фыркает, и в том звуке я слышу все то презрение и насмешки, с которыми мне так долго приходилось мириться, — от него, от всех, кто беспрерывно обвинял меня с той самой секунды, как умер Старейшина. И я по горло этим сыт.

— Хочешь быть Старейшиной? — спрашиваю громко. — Отлично. Будь. Тогда поймешь, каково это — смотреть, как умирают твои друзья. Знаешь, где я был, пока ты тут весь день фигней страдал? Я был на мостике, я стоял в дверях, когда он взорвался. Я смотрел, как Пристина, Хайле, Бриттни и остальных затягивает в космос. Смотрел, как Шелби цепляется за стул, видел слезы в ее глазах, когда она тянула ко мне руку. Но я дал ей умереть, чтобы спасти Машинное отделение. И весь корабль, космос его побери.

Я шагаю к перилам, отвернувшись от него, и оглядываю уровень фермеров.

— Ты дал Шелби умереть?

— Я смотрел, как она умоляла спасти ее, а потом заблокировал дверь.

Нет, нет, нет, нет, нет.

На секунду Барти замирает и просто молча пялится на меня. Я продолжаю идти, и ему снова приходится догонять.

— Возможно, ты все же лучший командир, чем я думал.

— Иди в задницу.

— Я вообще–то извиниться пытаюсь.

— За что? Почему? Кто–то из корабельщиков умер, и я вдруг стал хорошим командиром? Иди ты. Это логика Старейшины. Не моя.

И на этот раз я целенаправленно ускоряю шаг и отрываюсь от него.

Останавливаюсь только под статуей Старейшины времен Чумы. Его бетонные руки подняты в пародии на отеческий жест, и я задаюсь вопросом, глядя в истертое временем лицо, было ли У нас с ним когда–нибудь хоть что–то общее? Ведь мы должны быть генетически идентичны, но… какие решения он бы принял? Пошел бы на то, что собираюсь сделать я?

Сомнительно.

Постепенно сюда подходят люди. Большинство из них — это видно по их несчастным лицам, полны страха и гнева, — уже знают все, что я предполагаю сказать. Некоторые — семьи и друзья главных корабельщиков — подходят ко мне ближе всего.

Когда возле статуи собирается столько людей, что больше уже некуда, я запрыгиваю на постамент так, чтобы оказаться немного выше их. Толпа огромна, но мне видны отдельные лица. Барти стоит почти в самом центре. Док и Кит — ближе к Больнице. Эми — у пруда, чуть поодаль от остальных. На ней куртка с капюшоном, опущенным на лицо, но я знаю, что это она. На мгновение ее взгляд отрывается от земли и встречается с моим, и гордость в ее глазах придает мне сил.

— Здравствуйте, — начинаю я, потому что не могу придумать никакого другого способа начать. — У меня ужасные новости, — добавляю громче, заметив, что многим трудно расслышать. Решив не орать, включаю вай–ком — так можно говорить нормальным голосом. — У меня ужасные новости, — повторяю я теперь уже прямо им в уши. — Но я подозреваю, что большинство из вас уже слышали о разрушениях, которые мы здесь собираемся обсуждать. — Я делаю глубокий вдох, готовясь к следующим словам. Не стараясь смотреть на всех разом, снова отыскиваю взглядом Эми. Будет легче, если притвориться, что я говорю с ней одной. — Капитанский мостик сегодня был взорван. Мы… я… не знаю кем, но сделано это было умышленно. Взрыв привел к гибели девяти корабельщиков, в том числе первого корабельщика Шелби. — Отворачиваюсь от Эми. — Он также лишил нас возможности когда. либо посадить «Годспид» на планету.

Я замолкаю. Никто не говорит ни слова. Жду когда тишина растянется по всему кораблю.

— Взяв на себя командование, я отменил практику добавления в воду фидуса. Я пытался вместе с вами найти способ продолжать жизнь на корабле без наркотика. Когда я обнаружил, что Центавра–Земля находится в непосредственной близости, я попытался завершить миссию «Годспида» и посадить корабль на планету.

Тяжело сглатываю и заставляю себя посмотреть в глаза всей толпе.

— Но в этом, как и во всех остальных аспектах своего командования, я потерпел неудачу.

В толпе раздаются возгласы изумления и удивленные перешептывания, кто–то глядит сердито, кто–то — озадаченно. Но как только я открываю рот, все опять смолкает.

— Скажу честно, я думал, что мое руководство будет не слабее фидуса. Очевидно, я был неправ. С тех пор как я взял на себя роль Старейшины, корабль начал погружаться в пучину хаоса. Погибли люди. Не только в сегодняшнем взрыве, хотя из–за него мы потеряли девятерых. Кроме того, кто–то убивал от моего имени, призывая остальных следовать за лидером. А до этого происходили самоубийства, травмы, которые я не сумел предотвратить, и прочее.

Многие в толпе уже плачут. Не в силах сопротивляться себе, бросаю взгляд на Эми. Она стоит, выпрямившись и подняв голову, не спуская с меня ясных глаз. Под ее прямым взглядом я и сам распрямляю спину и расправляю плечи.

— Вот почему… — Глубоко вдыхаю. — …Вот почему сейчас перед всеми вами я предлагаю снять с себя полномочия командира и лидера «Годспида».

Эти слова встречает ошеломленное молчание. Все изумленно глазеют на меня, не зная, как реагировать. Я не нарушаю тишину. Медленно, один за другим, люди начинают оборачиваться и оглядывать толпу, чтобы понять, на кого я смотрю.

Барти.

Но он стоит онемев и только глядит на меня.

Через какое–то время, когда никто не реагирует, я продолжаю:

— Если никто другой не желает командовать «Годспидом», я буду продолжать делать все возможное, чтобы послужить на благо кораблю. Это все.

Я отключаю вай–ком и ухожу.

62. Эми

Толпа медленно расходится. Ясно одно: на этом все не кончится. Барти не выступил вперед сейчас, но это скорее просто от неожиданности. Или же у него есть другая причина медлить с захватом власти. Я ему не доверяю. Если не свалить как можно скорее с корабля, Барти станет главным — или уничтожит все вокруг, пытаясь им стать.

Когда все уходят, я начинаю медленно брести по дорожке к постаменту. Раньше я была уверена, что Старший совсем не похож на потертую статую Старейшины времен Чумы, но теперь даже не знаю.

Откуда–то из тени появляется сам Старший и теперь идет рядом со мной.

— Откуда ты знал? — спрашиваю его.

— Что знал?

— Что Барти не попросит тебя уйти с поста. Что не возьмет то, что ты предложил.

Старший смотрит мне в глаза.

— Я не знал.

Я стараюсь не показывать свое удивление.

Хотя Больницу уже привели в порядок, я увожу Старшего в другую сторону, к Регистратеке.

— Я тут подумала, — говорю по пути.

— О чем? — Его голос звучит так устало и обессиленно.

— Какие вы с Орионом разные.

Старший иронически фыркает.

— Нет, правда, — настаиваю я. — У Ориона были сплошь аварийные планы, он даже подстраховку свою подстраховывал. А ты — нет. Ты просто делаешь то, что считаешь правильным в данное время, и ждешь, что выйдет.

— Может, надо бы заиметь план. Все могло кончиться иначе, если бы он у меня был.

— Нельзя же все предусмотреть. Орион не мог знать, что какой–то псих взорвет мостик. — Украдкой бросаю взгляд на Старшего и вижу, как он хмурится. — И ты тоже не мог, — добавляю, но он, кажется, не особенно верит.

Поднимаясь по ступенькам Регистратеки, мы снова молчим. Здесь тихо. Все ее содержимое теперь — лишь напоминание о том, что у нас навсегда отобрали. А об этом сейчас никому помнить не хочется.

— Прости, — говорит Старший. От входа в холл проливается свет, но тут же гаснет, стоит тихо закрыть дверь.

— За что?

— Ты потеряла возможность сойти с корабля разбудить своих родителей… все.

Я могу их разбудить. Вслух я этого не говорю но это правда. Если у нас правда нет никаких шансов сойти с корабля, я разбужу их, обязательно.

— У меня ведь есть ты, правда? — Я тянусь к его руке, но Старший отнимает ее. Он не хочет утешений.

— Я во всем виноват. Я не подумал, что может случиться что–то подобное…

— Нет, ты не виноват, — тут же возражаю я. — Никто не мог знать…

Умолкаю посреди фразы. Кое–кто знал. Догадался. Орион. У него реально для всего была подстраховка. Аварийный план…

Указываю на одну из гигантских стенных пленок.

— Можешь вывести на экран чертежи корабля?

— Зачем? — Старший не двигается, только глаза его умоляют меня остановиться, не заставлять его думать, что надежда все еще есть.

Вот только она есть.

Толкаю его к пленке и не отстаю до тех пор, пока он не начинает выстукивать по экрану, вызывая чертежи. Потом бросаюсь в другую сторону холла и, схватив стоящий у стены стул, грохаю его на пол под глиняными моделями планет и макетом «Годспида».

— В последнем видео, которое я нашла перед тем, как заметила, что взрывчатку забрали, — объясняю я, залезая на стул, — Орион сказал, что я найду то, что мне нужно, в «Годспиде».

— «Годспид» огромный, — возражает Старший. На стенной пленке у него за спиной светится общая схема корабля. Глядя на нее вот так, я и правда могу адекватно оценить, насколько корабль велик.

— Знаю, но разве это не странно? То, как он это сказал. Не «на» «Годспиде». А «в».

— Ну и что? — спрашивает Старший пустым голосом. Я чувствую, что он со мной только физически — на самом деле он еще в саду, отказывается от всего, и на мостике, смотрит, как умирают его люди. Ему больше нет дела до подсказок Ориона.

Изо всех сил тянусь, чтобы достать маленькую копию «Годспида», которая висит между двумя глиняными планетами.

— В «Годспиде», — повторяю я. — Внутри. — Встаю на мыски, стул шатается, но я наконец касаюсь пальцами дна корабля.

Я еще раньше заметила, что он висит на крючке, как будто его можно снять и рассмотреть поближе. Подталкиваю дно вверх, и петля соскальзывает. Кораблик падает, но я протягиваю руку и хватаю его. Стул начинает заваливаться, я спрыгиваю, и Старший ловит меня за пояс, заставив охнуть от неожиданности, а потом аккуратно ставит на пол.

Модель размером примерно с мою голову и Вся покрыта пылью. Я дую на нее, и огромные серые ошметки, слишком тяжелые, чтобы лететь, падают на пол. Наверху пыли больше, особенно в тоненьких желобках сотовидного окна. Поворачиваю макет на бок. Он почти похож на птицу со сломанным крылом: мостик вместо клюва и турбины вместо хвоста.

Отдаю его Старшему.

Он взвешивает модель в руке, будто это что–то непонятное и чужое, а не копия его единственного дома. Вид у него сосредоточенный и хмурый настолько, что тени на лице похожи на черные отметины. Вены на руке вздуты, пальцы напряжены. Медленно и целенаправленно он вдавливает пальцем окно на мостике, пока клетчатое стекло не ломается. Я вижу у него на пальце капельку крови, но он ничем не выдает, что ему больно.

— Теперь она точная, — говорит он, снова отдавая мне модель.

Я вглядываюсь в его глаза, но там лишь пустота.

— Вот здесь тоже стекло. — Указываю на нижнюю часть корабля.

Старший пожимает плечами, точнее одним, небрежно.

— Я видел, когда был снаружи. Наблюдательный пункт, наверное.

— Это ведь туда ведет последняя запертая дверь, — не отступаю я. — Зачем запирать наблюдательный пункт?

Подхожу к стенной пленке. Старший остается там, где стоял, у стула, но его глаза следят за мной. Я кладу только что сломанную модель на пол и увеличиваю чертежи. Приходится отматывать двумя руками, но вот наконец на экране появляется криоуровень, а потом и коридор с дверьми. Не все они помечены — на оружейной нет никаких знаков, — но за последней запертой дверью стоит:

кодов, аварийн.

— Он все время называл меня — всю затею — своим аварийным планом, — шепчу я и оборачиваюсь посмотреть на Старшего. В его глазах снова зажигается свет. — Вот это стекло, — говорю, подбирая модель и указывая на него. Провожу пальцами от разрушенного мостика к нижнему уровню корабля. В принципе он той же выпуклой формы. Разница лишь в том, что «клюв» на криоуровне поменьше. В нижней части макета по всей окружности корабля проходит тонкая металлическая полоска.

— Этот аварийный план принадлежит не Ориону, — говорю я медленно, переворачивая модель, — а «Годспиду». Поверить не могу, что мы раньше об этом не подумали! На каком корабле нет аварийных приготовлений? На каком корабле нет спасательного шаттла? Это так очевидно… ответ все это время был прямо у нас перед глазами!

Я осторожно тяну корабль под металлической линией. Нижняя часть легко отделяется.

У Старшего округляются глаза.

— Криоуровень… весь долбаный криоуровень… можно отсоединить? Весь уровень целиком — наш спасательный шаттл?

Кидаю ему нижнюю часть макета — аварийную. Освободившись от тяжести корабля, она описывает в воздухе изящную дугу, готовая найти дом на новой планете.

63. Старший

Модель спасательного шаттла летит ко мне, и я ловлю ее одной рукой.

— Это невозможно, — говорю я, пялясь на нее.

— Почему? — смеется Эми. — Подумай, как спроектирован корабль. Все самые важные системы расположены внизу. Лестница, по которой я сегодня спускалась, идет не до самого криоуровня. Она кончается у него на крыше, а дальше есть люк, через который можно попасть на сам уровень. Вообще–то, — добавляет она, — я видела остатки шахты лифта, и там тоже был герметичный люк. Зачем еще там нужны герметичные замки? Создатели «Годспида» не тратили места попусту.

Видя сомнение в моем взгляде, Эми досадливо рычит.

— Старший, подумай головой! Ты знаешь, что я права — от корабля отсоединяется часть. И знаешь, что это значит! Мы все еще можем попасть на новую планету, даже если мостика нет. Мы могли оставить «Годспид» в космосе и приземлиться с одним только криоуровнем!

Новые возможности вихрем вертятся вокруг меня. Эми улыбается, понимая, что победила.

— Криоуровень куда крупнее, чем надо, будь он просто хранилищем, — добавляет она. — Высокий потолок вмещает больше воздуха. И там достаточно места для всех.

Я снова сутулюсь.

— Космос побери, но как же нам туда забраться, если и лифт, и лестница взорваны?

Эми улыбается уже так широко, что видно все зубы.

— Пойдем искупаемся, — говорит она.

Я едва поспеваю за ней по тропе в сторону Больницы. Нет, не Больницы… В сторону пруда в саду за зданием.

— Это все рыба, мне подсказала рыба. Я никак не могла понять, почему в пруду нет рыбы, — говорит Эми. Она уже просто несется, и мне почти приходится бежать, чтобы не отставать от нее.

— Рыба?

— Золотые рыбки. Харли их рисовал. И в первую нашу встречу рисовал, и на последней его картине тоже рыбка. У него по всей комнате насованные рыбки.

— Ну и что?

Эми останавливается так внезапно, что я в нее врезаюсь.

— Он знал, как выглядят золотые рыбки. ой видел их. Не просто нашел где–то фотографии К тому же ты сказал — ты сам сказал, — не что рыбы нет, а что ее «уже» нет.

— Ну да, — говорю. — Раньше была.

— Так где она? Это же рыба, она не может просто взять и испариться.

Задумываюсь. В день смерти Кейли мир вокруг словно с ума сошел. Я четко помню только то, как мы нашли в воде ее тело. Но вот потом… Харли сто лет не подходил к пруду, а когда мы все–таки вернулись туда, рыбки просто… исчезли.

— На дне пруда что–то есть, — говорит Эми. — Вспомни чертежи. Что находится прямо над аварийным помещением?

— Пруд? — Внутри волной поднимается надежда. Звезды! У нас еще есть шанс! Мы еще можем добраться до Центавра–Земли… хотя для этого придется бросить «Годспид».

— Пруд.

Все так просто — теперь, когда Эми это озвучила, я вижу логику. Если Кейли осушила пруд, рыбки, конечно, погибли. Но прежде чем она смогла продолжить, ее застал Старейшина. Обездвижил, а потом снова наполнил пруд водой. Все думали, что Кейли пошла плавать и утонула, но на самом деле…

Эми снова срывается с места и бросается к пруду. Орион сказал, что Кейли убили. Когда нашли, ее руки были оклеены пластырями. Вспоминаю, какой безвольной была Эви с фидусом пластырем на коже. Тогда таких еще не было; но были другие, снотворные, например. И если наклеить их достаточно, Кейли могла просто стоять в пруду и ждать, когда утонет. А Старейшина наблюдал, как его тайна скрывается под водой вместе с ней.

У кромки воды Эми скидывает мокасины и бросает куртку на землю, разворачивает длинную полосу ткани, под которой обычно спрятаны ее волосы.

— Отвернись, — говорит она, и я только тогда понимаю, что пялюсь.

— Я не… э–э–э… в смысле… гм, — заикаюсь, чувствуя, как лицо горит от смущения.

— От–вер–нись, — повторяет Эми, улыбаясь.

Резко развернувшись, утыкаюсь взглядом в землю и изо всех сил стараюсь не прислушиваться к шороху ткани, пока Эми раздевается.

Через секунду я слышу плеск и снова оборачиваюсь. Штаны и рубашка кучкой лежат на берегу; кажется, она осталась только в нижнем белье и майке. При мысли об этом лицо загорается еще ярче. Интересно, странно это будет выглядеть, если я суну голову под воду, чтобы охладиться?

— Что ты ищешь? — кричу я.

— Выход!

Вода чистая, но от илистого дна у ее ног поднимается коричневая муть. Эми ныряет и остается под водой почти целую минуту. Потом возникает на поверхности, делает глубокий вдох и снова ныряет.

По глади пруда идут огромные пузыри.

Мой взгляд прикован к воде. На глубине мелькают рыжие волосы и бледная кожа. Считаю секунды.

Эми всплывает, втягивает воздух и тут же испускает триумфальный клич.

— Что происходит? — раздается с тропы.

— Черт, черт, черт, — бормочет она у меня за спиной, снова натягивая штаны. Я рискую заглянуть через плечо — она уже надела рубашку и подходит ко мне ровно в тот момент, как из–за зарослей гортензии появляются Барти с Виктрией.

Ее только что сухая одежда сразу начинает промокать и липнуть к изгибам тела, и я совершенно не в состоянии оторвать взгляд от этого зрелища.

— Привет! — говорит Эми.

— Что ты делаешь? — спрашивает Виктрия тихо.

Вглядываюсь в ее лицо. Виктрия всегда была тихоней, но я раньше не замечал, какой подавленной она стала после Сезона. До того момента, как Эми рассказала, что с ней случилось.

Стоит мне подумать о том, что Лютор с ней сделал — и что я его не остановил, — как руки непроизвольно сжимаются в кулаки, а ногти больно впиваются в ладони. Это ужасно, чудовищно но Эми едва избежала такого же ужаса. Я…

— Просто решила немного поплавать, — говорит Эми, улыбаясь.

— Я вижу, — отзывается Виктрия. Я рад хотя бы тому, что, кажется, Эми вовремя оказалась рядом с ней. И, наверное, Барти ее поддерживал. Он может быть дураком и предателем до мозга костей, но, по крайней мере, он остался другом для Виктрии. В отличие от меня.

— Это что? — спрашивает Барти, указывая на землю.

— Упс! — Эми поднимает два бледно–зеленых медпластыря и засовывает их обратно в карман. Должно быть, они выпали, когда она одевалась.

— Зачем тебе пластыри с фидусом? — спрашиваю я, нахмурившись. Моя первая реакция — разозлиться, ведь она всегда с такой яростью осуждала наркотик, но злость тут же тает, уступая место беспокойству. Я вспоминаю, как Эви царапала стены корабля. Может, они и на Эми так же давят? Вдруг он ей нужен, чтобы продержаться ночь, пока меня нет рядом?

Взгляд Эми обращается к Виктрии, и между ними повисает молчаливое понимание.

— Они валялись где–то, я подняла. Подумала… вдруг пригодятся… — Она замечает мой хмурый вид. — Не мне самой! — добавляет Эми возмущенно.

Я хмурюсь еще сильнее. Она имеет в виду, что думала использовать пластыри для защиты, если на нее кто–нибудь нападет. Кто–нибудь вроде Лютора.

— Что сделано, то сделано, — отрезает Эми и что–то в ее тоне заставляет меня подумать, она знает больше, чем говорит. — Так, — продолжает она сладчайшим голосом, видно, пытаясь отвлечь меня, — можно как–нибудь осушить этот пруд?

Поднимаю бровь. Эми, кажется, понимает мой невысказанный вопрос: стоит ли продолжать все это на глазах у Виктрии и Барти? Она легонько поднимает плечи, как бы говоря, что в принципе нет никаких причин что–то скрывать от них. В конце концов, если у нас получится, все на корабле в любом случае скоро узнают.

— Что происходит? — спрашивает Барти наполовину требовательно, наполовину шутливо.

— С корабля есть выход! — радостно восклицает Эми.

— В пруду? — спрашивает Виктрия.

— Не в пруду, а под ним.

Виктрия бросает на Эми недоверчивый взгляд, будто раздумывая, сошла Эми с ума или просто говорит чепуху.

— Выход с корабля где–то под водой?

— Ничего, скоро правда всплывет наружу, — смеется Эми. — Точнее, для этого придется слить воду.

Виктрия смотрит на меня.

— Я единственный человек, которому кажется, что это все бред какой–то?

— Если хотите осушить пруд, — вступает Барти, — вон там есть насос. — Он указывает на небольшой черный ящик, ловко скрытый в кустах гортензии на другом берегу.

— Это на случай чрезвычайных ситуаций, — добавляю я, переступая с ноги на ногу так, чтобы оказаться перед Барти. — Если вдруг в Больнице или в Регистратеке начнется пожар, можно потушить его водой из пруда.

— Ты знаешь, как его включить? — с сияющими глазами спрашивает Эми.

Понятия не имею, никогда не пробовал.

— Конечно! — улыбаюсь я.

Иду вокруг пруда — к моей досаде, Барти увязывается следом.

— Ты ведь не знаешь, как его включать, да? — спрашивает он, ухмыляясь.

Я прожигаю его взглядом.

— Перестань.

— Что?

— Перестань делать вид, что ты все еще мой друг.

Барти кивает.

— Справедливо.

— И… нет.

— Что «нет»?

— Нет, я не знаю, как его включать.

Он улыбается мне, как улыбался раньше, когда мы устраивали гонки на креслах–качалках. Я встаю на колени рядом с насосом. Выглядит несложно, но стоит мне схватиться за рычаг, Барти говорит:

— Не надо.

— Почему?

Он пожимает плечами.

— Так ты разбрызгаешь все по саду. Чтобы не тратить воду зря, ее нужно отвести.

Я тянусь к какой–то кнопке.

— Нет, — снова начинает Барти.

— Зараза, ладно! — огрызаюсь я, поднимая руки. — Сам делай.

Барти наклоняется, нажимает две кнопки, поворачивает тумблер и запускает насос. Тут же раздается бульканье и какой–то скрежет; уровень воды начинает понижаться только чуть погодя, но потом уже вода уходит все быстрее и быстрее. Цветы лотоса вяло опускаются вместе с поверхностью пруда, пачкая бледно–розовые лепестки в иле. Их длинные стебли похожи на грязные пряди волос. Я тяжело сглатываю, вспоминая, как выглядели в воде волосы Кейли.

— Почти готово! — восклицает Виктрия взволнованно, и я в первый раз за… несколько месяцев, наверное, вижу на ее лице искреннюю улыбку. — Мы что–то должны там разглядеть?

Вода еще не до конца ушла, но Эми уже прыгает на грязное дно. Ил затягивает ноги и пачкает штанины. Она шлепает к центру пруда.

— Вот он! — кричит она, стряхивая корни лотоса с вентиля на крышке люка. — Вот он! — повторяет она восторженно.

— Ничего себе, — бормочет Виктрия.

— Ты и этим попытаешься нас задабривать? Опять устроишь момент истины, как когда планету показал? — спрашивает Барти. От прежнего дружелюбия в его голосе не осталось и следа.

— Мне нечего скрывать, — отвечаю я громко. — Давайте все спустимся.

Эми поворачивает вентиль люка. Я торопливо шагаю в пруд, с трудом пробираясь к ней по топкой жидкой грязи. Остальные идут следом. Меня это немного беспокоит — стоит ли вести их за собой неизвестно куда? Но Эми, видя мои сомнения, коротко кивает, как бы говоря, что им тоже стоит увидеть. Мы открываем крышку, не дожидаясь, пока уйдет вся вода, и кое–что затекает в отверстие. В темноте виднеются ступеньки.

— Давайте, — говорит Эми, выдергивая ноги из темного ила и ступая на лестницу. Не успеваю я открыть рот, как она уже лезет вниз.

Крышку люка я за собой закрываю. Быть запертым в таком узком проходе — неприятно, тут так мало места, что, если вытянуть руки, коснешься обеих стен, но мысль о том, чтобы оставить люк открытым, пугает сильнее. Если кто–то Решит последовать за нами, ему придется снова ее поднять, to это, по крайней мере, хоть как–то нас предупредит…

Спускаемся мы быстро, стараясь поскорее сбегать из замкнутого пространства. Между уровнями все холоднее и холоднее.

Тяжелое дыхание вылетает изо рта облачком теплого воздуха, отталкиваясь от стены. По спине бежит холодный пот, и кожа покрывается мурашками.

— Где мы? — с изумлением спрашивает Виктрия.

— На лестнице, — отвечает Барти.

— Это и так ясно, придурок. Я имела в виду, в масштабах корабля.

— Сейчас узнаем, — говорит Эми, ступая на твердую поверхность. — Мы пришли.

Спрыгиваем рядом с ней. Тут еще один люк — когда мы его открываем, вниз до самого пола автоматически спускается лестница поменьше.

Эми лезет первой, я следую за ней.

Это капитанский мостик.

Точно как на уровне корабельщиков, но в миниатюре. Окно поменьше, но в него так же видно планету. Виктрия сразу поворачивается к ней спиной, но мы втроем стоим, снова потеряв дар речи при виде огромной сине–зеленой сферы. Она кажется такой болезненно близкой. Под окном стоит изогнутая панель управления, дальше — ряды столов. Я вспоминаю объяснения Шелби. Если все пойдет как надо и если эти пульты работают так же, как те, что на основном мосте, можно просто нажать кнопку автопилота на главной панели, и корабль приземлится сам.

На кнопке автопилота лежит пленка с подключенной к ней картой памяти.

— Последнее видео, — говорит Эми.

— Это что? — недоумевает Барти, взяв пленку.

Я выхватываю ее у него из рук и взглядов спрашиваю у Эми, можно ли показать им.

— Идем ва–банк, — шепчет она, и хоть фраза не незнакома, но смысл понятен.

Пока я разблокирую экран, все полукругом устают рядом. Последний раз смотрю в окно на планету, и запись включается.

«запуск видеофайла»

— Зачем это? — спрашивает Барти, наклоняясь ближе.

На экране появляется лицо Ориона. Виктрия охает, а Эми обнимает ее за плечи.

Он сидит в кресле в этом самом помещении. Я бросаю взгляд на кресло перед окном — когда он снимал это видео, планета светилась за левым плечом так ярко, что его фигура оказалась в тени.

ОРИОН: Ох, Эми, жаль, что мне пришлось ее тебе показать. Правда. Ведь… теперь, когда ты увидела планету, как я могу просить тебя отвернуться?

Орион оборачивается и вздыхает. Виктрия тоже вздыхает.

ОРИОН: Но я все же прошу. Если есть хоть какая–то возможность, ты должна отвернуться, закрыть эту дверь и никогда больше ее не трогать.

У Эми открывается рот, но она ничего не говорит.

ОРИОН: Ты думала, вся тайна в том, что мы уже прилетели? Что планета прямо за окном?

Он качает головой, и я замечаю, что Виктрия не отрывая взгляда от лица Ориона, тоже качает головой, едва заметно.

ОРИОН: Это не все.

Протянув руку, он берет какие–то бумаги.

— Это вот эти, — говорит Барти, поднимая с панели управления стопку листов. Они пыльные и сворачиваются по краям, но это те же самые бумаги, что держит Орион на экране.

Откашлявшись, он начинает читать, держа листы так, чтобы их было видно в камеру.

Мы все наклоняемся к бумагам в руках у Барти и следим за строками, которые зачитывает хриплый голос Ориона.

Дата: 328460

Статус корабля: прибытие

Запись: «Годспид» прибыл на Центавра–Землю за 248 дней до предполагаемой посадки. Предварительные тесты показывают, что планета пригодна для жизни, имеет приемлемые: притяжение, качество воздуха с достаточным содержанием кислорода и жидкую воду. Тем не менее результаты дополнительных исследований показали, что планета уже обитаема. Насколько можем сказать, разумных существ на ней нет, но представленные формы жизни кажутся… агрессивными.

Дата: 328464

Статус корабля: на орбите

Запись: Мы продолжаем исследовать планету. Наличие форм жизни на поверхности подтверждено. Показания видеозонда указывают на то, что планета пригодна для жилья теоретически, но среда враждебна. Наше вооружение на данный момент представляется недостаточным для защиты от существ на поверхности.

Дата: 328467

Статус корабля: на орбите

Запись: Экипаж волнуется. По мнению наших ответственных статистиков и ученых, в данное время завершать миссию по посадке на планету не следует. На поверхности слишком опасно. Связь с Землей разорвана. Мы не можем ожидать помощи извне и не можем защитить себя сами, выйдя за стены корабля. Объяснив ситуацию, мы проведем среди экипажа голосование. По моему мнению, мы должны остаться на борту, поскольку здесь безопасно. Наши потребности в полной мере обеспечиваются, а внешние системы корабля могут быть перенаправлены на восполнение внутренних энергозатрат.

Дата: 328518

Статус корабля: на орбите

Запись: Мятеж. Несмотря на мои доводы, экипаж судна не видел логики в пребывании на борту.

Произошла массовая гибель людей. Однако мои ученые разработали метод, помогающий держать их в повиновении.

Мы с Эми переглядываемся.

— Вот она, Чума, да? Вот когда появился фидус. Этот… этот «капитан»… он стал первым Старейшиной.

Я киваю.

— Ш–ш–ш, — шикает Барти.

Дата: 328603

Статус корабля: на орбите

Запись: Жизнь с возрастающей стабильностью возвращается к установленному порядку. Экипаж снова проявляет послушание. Мы будем работать над восстановлением численности. В том случае, если связь с Землей будет возобновлена или иным путем получена помощь, мы можем возобновить планы по приземлению. До тех пор, при экономии и аккуратном распределении ресурсов, корабль может функционировать бесчисленное количество поколений.

Орион кладет бумаги на панель управления в передней части мостика — туда, где Барти их нашел.

ОРИОН: Вот почему мы не можем приземлиться. Я не тупой параноик, я понимаю, что к чему. Старейшина времен Чумы правильно сделал, что не дал нам сойти с корабля. Я видел оружейную ты сама ее видела. Все это…

Он потерянно качает головой. Я смотрю на Виктрию.

ОРИОН: Эми, ты должна понимать, что это неадекватное количество оружия… Если первый Старейшина говорит, что на Центавра–Земле живут чудовища, которых ЭТИМ не убить…

Он снова качает головой.

ОРИОН: К тому же подумай. Подумай об оружии.

Он наклоняется вперед, ближе к камере. Мы все вчетвером тоже наклоняемся к нему.

ОРИОН: Ты думаешь, замороженные в криокамерах люди сами будут его использовать? Нет, какое там. Для этого у них есть мы.

Он встает, подходит к окну, с минуту смотрит в него, потом возвращается.

ОРИОН: Посмотри.

Наклонив камеру, он показывает нам десять пустых кругов на полу. Мы все, как один, поднимаем головы и смотрим на дальнюю стену. Там в Полу — десять углублений.

ОРИОН: Здесь были зонды. Каждый следующий Старейшина посылал по одному из тех, что остались после первого. И все они вернулись с данными, говорящими, что мы не сможем выжить на Центавра–Земле без боя. Боя, который мы, скорее всего, проиграем. Боя, в который нас отправят замороженные.

— Тогда он и решил их убить, — говорит Эми. — Уже после того, как я проснулась. Вот почему он их отключал. Ты уже подобрался к правде, хоть сам этого не понимал, а он боялся того, что они сделают, когда их разморозят.

Смотрю ей в глаза.

— Он так нам и сказал. Так и сказал, с самого начала. Он не врал.

Эми хмурится.

— Не совсем. Мне плевать, что он там думает, мой отец не стал бы…

— Ш–ш–ш! — Барти бросает на нас возмущенный взгляд.

ОРИОН: Пару поколений назад у нас кончились зонды. Не знаю, сколько еще выдержат двигатели, сколько мы сможем тут оставаться. Это — аварийный план.

Он разводит руки и показывает на комнату вокруг себя.

ОРИОН: Если двигатели выйдут из строя, если забарахлит система жизнеобеспечения, если «Годспид» не может больше нас защищать, тогда и только тогда — нам придется покинуть корабль.

Глаза его смотрят куда–то поверх камеры, в пространство.

ОРИОН: Эми, я с самого начала понял, что правда для тебя важнее всего. Когда мы впервые встретились, ты сидела у стены и плакала, помнишь? Я сказал тебе, что все будет хорошо, но я видел, что тебе будет мало одних обещаний. Ты хотела правды, даже если эта правда — горькая.

Украдкой смотрю на Эми — она сейчас еще бледнее, чем обычно.

ОРИОН: Ну что ж, вот она — правда. Что с ней делать — выбирай сама. Я не знаю, какое решение верное. Старейшина считал, что я знаю слишком много. Он боялся моего решения — я сам боялся. До сих пор боюсь. Остаешься ты. Теперь ты знаешь правду, Эми, и ты должна сделать выбор.

Орион тяжело вздыхает. Эми не дышит вовсе.

ОРИОН: Настолько ли плоха ситуация на корабле, чтобы добровольно выйти к чудовищам, которые ждут на планете? Стоит ли рисковать своей жизнью и жизнями всех на борту? Если да, начинайте посадку. Если придется, используйте шаттл. Но. Но, если «Годспид» по–прежнему может быть вам домом, если можно остаться на борту… не Рискуйте.

Эми делает долгий, дрожащий выдох. Словно услышав ее, Орион опускает взгляд. Кусая губы, она впитывает в себя его последние слова.

ОРИОН: Это — крайняя мера.

Снова черный экран.

«конец видеофайла»

64. Эми

Выпускаю пленку из рук и смотрю, как она планирует на пол.

— То есть, — медленно спрашивает Виктрия, — нам можно остаться на корабле? Навсегда? — Ее взгляд перебегает на планету за окном.

— Нет, — качаю головой. — Нет.

— Единственная пострадавшая часть корабля — это мостик. Мы могли бы остаться… здесь… — Старший затихает под моим сверлящим взглядом.

— Из–за чудовищ? Вы боитесь того, что живет там, на планете? — Я закатываю глаза. — Слушайте, видела я эту оружейную. Можно даже не волноваться. А капитан ваш — он просто перекусил. Или не хотел терять власть. Да вы только посмотрите — придумал себе, что все будет ужасно, скрыл все данные о планете и назначил себя королем корабля. Да он не просто трусом был, а еще и с манией величия! Ему дела не было ни до посадки ни до свободы, лишь бы власть оставалась в его руках. И ему удалось каждого на корабле убедить в своей правоте — даже вас! — К концу этой тирады я сама себя так накрутила, что дышу с трудом. — Я сойду с этого чертова корабля. Мне плевать, если, когда я открою дверь, меня сожрет монстр из–под кровати — главное, хоть на секунду отсюда выберусь!

— Нет! — рявкает Старший. — Извини, но нет. Это смешно. Мне все равно, что тебе не терпится. На это стоит потратить время. Стоит убедиться, что мы не умрем в ту же минуту, как высунем нос из шаттла!

Он перестает кричать, и комнату наполняет звенящая тишина. Лицо у меня горит: я буквально слышу, как остальные мысленно повторяют слова Старшего. Барти смотрит него с каким–то напряженным, яростным изумлением. Я и правда веду себя как испорченный ребенок в истерике.

Но нельзя показать мне планету, а потом просто ее отобрать.

— Неужели вы сможете жить дальше на «Годспиде» после того, как увидели ее? — спрашиваю я почти шепотом, показывая рукой в сторону окна.

Старший не смотрит на планету — он смотрит только на меня.

— Нет, — отвечает он. — Нет, я не смогу.

Барти откашливается. Не знаю, сердится он или боится — его глаза прикованы к Старшему, но он неловко переминается с ноги на ногу.

— Я предлагаю голосование. Если люди не хотят улетать…

— Они останутся? — спрашиваю недоверчиво. — Ты серьезно?

— С чудовищами или без них, у нас больше шансов выжить на планете, чем здесь, — говорит Старший. Барти поворачивается к нему. — Запасов продовольствия больше нет.

— Мы можем еще вырастить, — начинает Барти, но его прерывает громкое «бум!».

— Что это было? — спрашивает Виктрия.

Этот звук не был похож на оглушительный грохот взрыва. Скорее что–то тяжелое стукнулось об пол где–то вдалеке.

Но мы на этом уровне одни.

По крайней мере, нам так казалось.

Мы выходим с мостика через последнюю запертую дверь. С этой стороны она открывается без кода, и Старший догадывается поставить в проход стул, чтобы она опять не захлопнулась.

В коридоре пусто, остальные двери закрыты и заперты. У меня внутри все переворачивается — что, если кто–то тронет криоконтейнеры? Там же мои родители! Сквозь панику заставляю себя мыслить логически. Сердце колотится в ушах, требуя бежать к ним. Но нет… Глубоко вдыхаю. Криоконтейнеры стучали бы как стекло, а это определенно грохот металла по металлу.

В криохранилище пусто, но у дальней стены, рядом с лифтом, все в копоти и обломках от взрыва. Сорванные двери лежат на полу, будто павшие воины. Но сама шахта лифта защищена тяжелыми герметичными дверьми.

— Дверь в лабораторию открыта, — шепчет Старший.

Я киваю. Мы вчетвером медленно крадемся к ней, но, когда я оказываюсь на пороге, Старший вдруг шагает вперед. Пытаюсь его отстранить — не хочу, чтоб он играл в героя, — но тут он замирает в дверях, и я врезаюсь ему в спину.

— Док? — зовет он. В его голосе звучит удивление, но шея напрягается, а руки сжимаются в кулаки.

Мы все заходим следом и становимся у Старшего за спиной. Док медленно оборачивается.

За ним оказывается источник металлического грохота, который мы слышали, — Док открыл криоустановку Ориона, и металлический каркас ее загремел о пол.

— Что ты делаешь? — спрашивает Старший. Я пытаюсь обойти его, чтобы лучше видеть, но он выставляет руку, заслоняя меня спиной.

— Я знал, что вы здесь, — говорит Док и бросает ему пленку. Тот быстро сканирует палец и передает компьютер мне, а Виктрия с Барти заглядывают через мое плечо.

На экране отображается карта местоположения вай–комов. Мигающие точки показывают всех, кто находится на уровне — Дока, Барти, Виктрию, Старшего… и Ориона.

Во рту у меня пересыхает. Орион. Это мой вай–ком. Док дал его мне только для того, чтобы всегда знать, где я.

— Что ты делаешь, Док? — повторяет Старший ровным, неестественно спокойным тоном.

Док снова поворачивается к криоустановке. Стекло в окошке цилиндра запотело, но я по–прежнему вижу красные вены в глазах Ориона. Представляю, как отражаюсь в его зрачках. Его ладонь прижата к стеклу перед лицом. Эти криоцилиндры были разработаны уже после того, как заморозили нас с родителями. Они металлические, теплоизолированные, как термос, и намного проще в использовании. Как душ вместо ванны — не надо ложиться в стеклянный гроб, нужно просто встать внутрь, вас зальют криораствором и начнут замораживание, нажав большую красную кнопку на передней панели. При взгляде на нее я вспоминаю, как ее нажимал Старший.

— Док, — предупреждающе говорит он.

Тот наконец поворачивается.

— Кораблю нужен лидер. И у нас остался только один Орион.

— У нас есть лидер, — говорю я, становясь рядом со Старшим.

Доктор улыбается печальной, ироничной Улыбкой.

— Он мог бы стать лидером. Если бы у него было еще несколько лет подготовки и совсем не было тебя. — Я гневно фыркаю, но Док только головой качает. — Нам нужен контроль. Настоящий лидер.

У меня вырывается резкий, глухой смех, и только через секунду я понимаю, что издала этот звук сама.

— У нас есть лидер. И Старший никогда не позволит вам вернуть прежние порядки.

Теперь смеется Док, мягко и низко.

— Ох, Эми, — вздыхает он. — Ты так медленно соображаешь. Если вообще соображаешь.

Я оборачиваюсь к Старшему за поддержкой.

Он смотрит на меня отупевшим, пустым взглядом.

— Старший? — зову я, и мой голос ломается от страха.

Из–за спин ребят выходит Виктрия.

— Прости, — говорит она, и бледно–зеленые обертки пластырей падают на пол. — Я просто хочу вернуть Ориона.

В ее руках оказывается пистолет, маленький револьвер с крупнокалиберными пулями.

— Где ты его…? — изумляюсь я.

— Док дал. Он знал… знал, что мне нужна защита. И когда он сказал, что может вернуть Ориона… Я решила помочь.

У меня отпадает челюсть. Я столько новых граней видела в Виктрии — несчастная влюбленная, жертва, позабытая подруга, — но не подозревала, что она может быть еще и предательницей.

Подойдя, она становится между Доком и замороженным телом Ориона. И ни на секунду не опускает пистолет.

Старший и Барти пялятся в пустоту перед собой. На шеях у них бледнеют зеленые пластыри.

64. Старший

— Нет, нет, нет, — шепчет Эми.

Ее слова мне напоминают… что–то.

Но все так… медленно.

— Не подходи, — говорит Док.

Я изо всех сил пытаюсь вникнуть в ситуацию… понять…

— Ты как? — спрашивает Эми.

Нормально, а как же еще.

Док. Держит что–то вроде половинки апельсина. Горчично–желтого цвета.

— Я нас всех взорву, — говорит Док. — Если понадобится. Нужно защитить корабль. Или можно просто приказать Виктрии тебя застрелить. Да. Так и сделаем. Так будет чище.

— Я… я не умею, — произносит она тихо.

— Это очень просто, солнышко, — говорит Док мягко. — Просто направь его и нажми на спусковой крючок. С такого расстояния ты не промахнешься.

Его слова что–то значат. Это точно.

Но… что?

Эми плачет. Одинокая слезинка прячется в уголке правого глаза, но я замечаю.

Не могу ничего сделать.

Слова плавают вокруг. Громкие. Злые. Обвинения.

— Если он будет мешать, — добавляет Док, — может, лучше и его убить.

— Не надо! — вскрикивает Эми, вставая передо мной.

Мир серый.

И расплывается.

— Старший! — громко командует Док. — Покажи мне, что у тебя в кармане!

Я показываю.

Провода.

Красивые.

Красный.

Желтый.

Черный.

Провода.

— Вставь их обратно в водяной насос, — командует Док. — Ты ведь и сам этого хочешь.

Да.

Хочу.

Я иду к насосу, которым добавляют в воду фидус.

Что–то меня останавливает.

Что–то тянет меня назад.

Я стараюсь идти.

Но не двигаюсь.

— Эми, — предупреждает Док. — Не пытайся его остановить.

— Старший, — шепчет мне в ухо голос Эми. — Старший, борись. Борись с этим. Ты не хочешь включать насос. Не хочешь возвращать на корабль наркотик. Ты справляешься и так. Борись. Будь собой.

— Эми, — предупреждает Док еще раз. — Ты ведь знаешь, я тебя убью. Или его. Ты знаешь.

Ноги поднимаются и опускаются, и я двигаюсь вперед.

К насосу с фидусом.

Чтобы вставить обратно провода.

Я ведь всегда знал, что придется.

66. Эми

Старший стоит у фидусного насоса с проводами в руке, но ему, кажется, не под силу их подключить. Он не двигается, просто пялится на панель. Интересно, как давно он носил эти провода в кармане? Получается, клал их туда каждый день, одеваясь, как я надевала крестик и прятала волосы. Зачем он таскал их с собой все это время? Для того ли, чтобы помнить, что было раньше и что не должно повториться… или он хотел напомнить себе, что может править, как Старейшина, если захочет?

Док смотрит через стекло на Ориона.

— Он доверился мне. Я подарил ему жизнь. Помог сбежать. Он долго скрывался от меня — я не знал, что он стал регистратором, не знал, что все эти годы он был так близко. Но прежде чем вы заморозили его, он рассказал мне свои секреты. А я не предам его доверие так, как вы.

Док двигается к Старшему. Пытаюсь увязаться за ним, но Виктрия преграждает мне путь, у нее дрожит рука — не привыкла к весу пистолета, да и держит она его неудобно. Но это все не так уж важно… ей нужно только нажать на спусковой крючок, и мне конец.

Настороженно окидываю ее взглядом, замечая страх на лице, ручейки пота на шее. Ей не хочется это делать, не хочется в меня стрелять, но она сейчас похожа на загнанного зверя, а загнанный зверь готов на все, чтобы спастись.

Я замираю.

— Ох, Старший, я пытался тебя предупредить, честно пытался, — вздыхает Док, мягко забирая провода у него из рук. — Столько раз говорил: следуй за лидером.

— Вы сумасшедший, — огрызаюсь я. — Старший и есть наш лидер!

Док оборачивается и смотрит на меня, будто оценивая, и в итоге, кажется, остается недоволен.

— Я искренне надеялся, что он может стать Старейшиной. Я дал ему три месяца. Но все больше и больше людей начинали возмущаться. Стало ясно, что он безнадежен. А потом появился Барти, — презрительно ухмыляется он.

Мой взгляд перебегает на Барти и зеленое пятно у него на шее.

— Барти думал, что сможет начать революцию. — Док закатывает глаза. — Его попытки были неплохи… взломать пленки и вай–комы умно… но все же он слишком нерешителен. Ему не хватает того, что нужно, чтобы встать во главе настоящей революции. Кроме того, — добавляет Док, — я не мог позволить, чтобы волнения превратились в настоящий мятеж. Как только у нас снова появится настоящий лидер, все мысли о восстании исчезнут.

Мне не нравится, как он произнес это «исчезнут», очень… решительно.

Он смотрит на меня.

— Я пытался помочь. Сделал пластыри, а когда Старший не стал их использовать, занялся этим сам. Он мог бы использовать эти смерти, внушить людям надлежащий страх и тогда уже требовать послушания. А ты что сделал? — спрашивает он, обращаясь к пустому лицу Старшего. — Ничего. — И Док толкает его в грудь. Старший, не сопротивляясь, врезается в фидусный насос. — Со временем, — продолжает он, — становилось все очевиднее, что его нужно сместить. Это ему нужно было следовать за лидером. Эти предупреждения были для него. — Он тычет пальцем в Старшего. Тот, обмякнув, смотрит прямо перед собой.

— А Марай? — спрашиваю я.

— Я пытался с ней говорить. Она первая на корабле должна была бы поддержать Ориона. Но нет. Марай оставалась верна Старшему.

Док кладет провода на крышку насоса — Фидус для него сейчас не главная забота — и идет через комнату обратно к криоустановке.

— Все равно уже поздно, Эми, — вздыхает он разочарованно. — Барти или Старший могли бы когда–нибудь стать лидерами… но Орион им уже стал. Его единственной ошибкой было доверить тебе информацию о шаттле. Я позволил вам найти видеозаписи, хотя следовало бы их все уничтожить.

Мысли скачут.

— Зачем вы вообще отдали мне вай–ком Ориона? — спрашиваю я. — Вы же должны были понимать, что он приведет нас к посланиям.

Док поднимает на меня взгляд.

— Потому что Орион так хотел.

В это легко верится. Можно думать о Доке все, что угодно, но преданности ему не занимать. И предан он не Старейшине и даже не Ориону — и уж точно не Старшему. Он предан системе. В соответствии с системой, следующим лидером должен быть Орион — значит, Док будет слепо повиноваться, даже если сам с ним не согласен.

Но… это бред какой–то.

— Значит, вы дали мне первую подсказку — кто тогда испортил книгу сонетов и видео в оружейной?

— Тоже я. — Док проверяет показатели на контейнере Ориона.

— Вы? Но… зачем?

Он смотрит на меня, будто он не может поверить, что я так торможу.

— Я не о себе заботился. Если мы опустимся на Центавра–Землю, корабль со всеми его жителями может погибнуть. Погибнуть. Но, — добавляет он, — я понимаю сложность вопроса и позволю Старейшине принять окончательное решение Если он скажет, что нужно запускать шаттл… что ж, я уступлю. Просто мне не кажется, что стоило отдавать право выбора тебе.

Теперь я понимаю до конца — он подделал видео в оружейной и вырезал сонет из книги, потому что не хотел, чтобы я добралась до правды, но при этом оставил книгу, чтобы я ее увидела. Пытаясь помешать мне догадаться, он все же не мог ослушаться прямого пожелания Ориона.

— Это вы испортили скафандры?

— Я решил, что если уж вы туда доберетесь, то кто–то из вас обязательно решит выйти наружу.

— И вам было все равно, кто из нас умрет?

— Если тебя это успокоит, — говорит Док, обращаясь к таймеру на криоустановке Ориона, — я надеялся, что это будешь ты.

Не успокаивает, если честно.

— Ты так и не поняла, что я пытался до тебя донести, — продолжает Док, поворачивая очередной тумблер. — Так уперлась в то, что рассказывал Орион, что не заметила всего, что говорил я.

— Да? Например?

— Суть не в том, как выбраться с корабля, а в том, что мы не можем выбраться, Эми, не можем. Орион надеялся, что однажды, в да» леком будущем, это будет возможно, но нет. Оружейная, зонды… все это слишком опасно.

должны остаться здесь. Должны сохранять тот порядок, который установил Старейшина времен Чумы.

Не в силах сдержаться, фыркаю от отвращения.

— Я знаю, что ты не согласна, Эми, — говорит Док спокойно, будто мы ведем дружескую беседу. — Но система Старейшин работает.

— Старейшина был сумасшедшим, больным, — возражаю я. — Вы видели его в самом конце. Он спятил и цеплялся за власть.

— Да, да, — пренебрежительно кивает Док. — В каждом Старшем и Старейшине бывают отклонения, все это давно задокументировано. Старейшине следовало уйти в отставку, когда Орион достиг совершеннолетия. И Орион, а не Старший, должен был стать новым командиром.

— Орион был психом! — кричу я и выступаю вперед, на ходу задев Барти за плечо. Он не реагирует.

Не надо было этого делать. Виктрия стискивает пистолет — в конце концов, она любит Ориона, — а Док шагает ближе к криоцилиндру.

— Он не псих. И не Орион, — говорит Док, поворачивая тумблер на дверце. — Он — Старейшина. — Оглядывается на Старшего, который по–прежнему неподвижно стоит у насоса. — Ты ведь никогда не хотел быть Старейшиной, правда? Тебе хотелось остаться просто Старшим. Поэтому ты и имя не поменял. Ты знал, так ведь, что недостоин быть Старейшиной? Ты еще совсем ребенок, для тебя твоя глупая влюбленность важней, чем обязанности командира.

Старший, оглушенный наркотиком, молча кивает.

— Не говорите так о Старшем! — рычу я. — . Орион был трусом и убивал беззащитных!

Док поворачивается ко мне.

— Не забывай, что это Орион, а не Старший, подарил тебе твою драгоценную планету. Даже будучи лишь куском льда, он управлял тобой, заставлял бегать по всему кораблю за его подсказками. Вот как велика власть настоящего лидера.

Он совершенно спокоен, холоден и непоколебим — точно так же, как всегда. Убивает он во имя Ориона, организует переворот или свергает Старшего — неважно, даже сейчас в глазах Дока нет огня. Он просто тихо и упорно двигается вперед, делая то, что считает очевидно правильным. Он раскладывает всех нас по отведенным местам. Ориона в ячейку Старейшины, Старшего в ячейку Старшего. А меня… меня, как обычно, ему классифицировать не удается. И в этом истинная причина того, что он приказал Виктрии нацелить на меня пистолет.

Теперь я точно знаю, знаю глубоко внутри мне не выбраться отсюда живой. Я мешаю Доку, потому что не вписываюсь в мир «Годспида», а Док терпеть не может, если что–то — или кто–то выпадает из заведенного порядка. Ему нужно, чтобы все были абсолютно одинаковы, абсолютно спокойны и абсолютно послушны полноправному Старейшине. А я такой никогда, никогда не буду.

Я настолько уверена, что Док не выпустит меня из этой комнаты живой, что уже наполовину жду, когда Виктрия нажмет на курок и покончит со всем этим. Но она не двигается. Док набирает на криоустановке Ориона код.

— Эми, я не командир, — поворачивается он вдруг. — Мне это известно. Я просто хочу сам делать то, в чем пытался убедить всех остальных.

— Следовать за лидером, — говорю я тихо.

— Именно. Надежды больше нет, — продолжает Док. — Мы не можем приземлиться на новой планете. И не можем жить здесь без Ориона. Разве ты не видишь? Нам нужен настоящий лидер. Не Барти, не Старший. Нам нужен наш Старейшина. Это наш единственный шанс.

Виктрия поднимает взгляд на Дока, хотя он смотрит не на нее, а на меня.

— Я просто хочу вернуть Ориона, — говорит она, но он не обращает на нее внимания.

— Надежда тут ни при чем, — говорю я Доку, но смотрю на Виктрию. — Нужно верить. Верить, что новый мир будет лучше, чем этот. И верить, что, даже если это не так, он стоит того, чтобы увидеть его своими глазами.

Криоцилиндр Ориона издает громкий писк.

— Ну вот, — констатирует Док, — процесс регенерации начинается.

— Что?!

— Правда? — оборачивается Виктрия.

Вот он, мой шанс. Старший не единственный тут, у кого глубокие карманы — в моих еще остались пластыри с фидусом. Одним торопливым движением я срываю упаковку, прилепляю пластырь Виктрии на руку и вырываю пистолет из ее ослабевших пальцев.

Док окидывает меня взглядом, пытаясь определить, собираюсь ли я стрелять.

— Поздно, — говорит он почти беспечно.

Я уже запустил регенерацию. — Над лицом Ориона горит зеленая лампочка. — Даже если ты меня застрелишь, он все равно проснется.

Я медленно сдвигаюсь вправо, в сторону Барти, но даже если сорвать пластырь с кожи, фидус все равно сразу не выветрится. От него помощи можно не ждать.

— Эми, перестань устраивать представление, — говорит Док тем же голосом, каким в первую нашу встречу угрожал посадить на лекарства на всю жизнь, если не успокоюсь. — Подумай головой.

— Я и думаю головой, — отвечаю. — Я не хочу, чтобы нами правил Орион.

— Знаешь, а ведь Старший, возможно, тоже не решится использовать шаттл.

И он прав. Я знаю это. Я видела нерешительность в его взгляде, помню, как он отреагировал на мой порыв немедленно сажать корабль.

— Я верю в него, — говорю я.

А про себя добавляю: «И не просто верю».

Доктор качает головой, будто я ученица, которая не может ответить на вопрос из домашнего задания.

— Но ты же не думаешь, что я настолько же верю в Виктрию? — спрашивает он презрительно и вытаскивает еще один пистолет. Держать его он тоже не умеет, как и Виктрия. Но, в конце концов, пистолет не такая уж сложная штука. Тот конец, которым убивают, направлен на меня — и этого в принципе достаточно.

Расставляю ноги, вставая устойчивей. Меня воспитывал военный, мой отец, и он сделал все, чтобы я умела защищать себя и знала, что оружие — это инструмент, а не игрушка. Я никогда не была больше благодарна ему за субботы, проведенные на стрельбище. Глубоко вдыхаю, чувствуя прохладный металл спускового крючка под пальцами.

— Ты не сможешь меня убить, — говорит Док.

— Это да, — соглашаюсь я и стреляю.

67. Старший

Я вижу все как в замедленной съемке, да еще картинка расплывается по краям. Раздается грохот выстрела; следом вырывается облако едкого дыма и тут же испаряется, оставляя после себя только запах меди и гари. Док дергается, из ноги его летят красные брызги. Эми бросается вперед, взлетает в воздух и хлопает ему на руку бледно–зеленый пластырь.

Снова грохот. Другой пистолет. Пистолет Дока.

Снова дым и кровь.

Эми падает вниз, стискивая руку. Сквозь ее пальцы сочится темно–красная кровь.

Она поднимает ладонь, включает вай–ком. Кричит.

Шатаясь, подходит к Виктрии. Падает на колени рядом с телом.

Я все вижу, но не могу двинуться, не могу среагировать. Все так тяжело и медленно. Смотрю, как Эми кричит, захлебываясь рыданиями. Прижимает обе руки к красному пятну, расцветающему на рубашке Виктрии. С рукава Эми тоже течет кровь, но она не замечает, стараясь покрепче прижать рану.

Поворачиваю голову и безразлично смотрю на Дока. Его тусклый взгляд встречается с моим. Зеленый пластырь заставляет его лежать спокойно, не обращая внимания на пулю в ноге.

Я снова оборачиваюсь к Эми и Виктрии.

— НЕТ! — говорит Эми.

Виктрия тянет руку к Доку. Нет. К Ориону.

— НЕТ! — снова кричит Эми.

Всем весом она налегает на рану Виктрии. Кровь хлещет между пальцами, пузырясь алой пеной.

— Нет, — шепчет Эми.

Рука Виктрии падает на пол.

У меня лицо мокрое. Я поднимаю руку и провожу по щеке. С моих пальцев капают слезы, как кровь капает с пальцев Эми.

68. Эми

Руки промокли от крови. Она еще теплая, как и тело Виктрии. Хочу закрыть ей глаза, и алая капелька — ее или моей крови, не знаю — срывается и стекает ей по щеке. Глаза я в итоге оставляю открытыми. Пусть смотрит на Ориона.

Встаю, вытирая кровь о штаны, и оттягиваю ворот рубашки, чтобы взглянуть на рану на левой руке, чуть ниже плеча. Док выстрелил, падая. Пуля только задела меня, но убила Виктрию.

Я закрываю глаза, пытаясь выбросить из головы это зрелище, но в ноздри бьет запах пороха и крови. Снова включаю вай–ком. Кит тут же отвечает.

— Нашла люк, — говорит она, задыхаясь. Скоро буду.

Срываю пластырь с шеи Барти — он стоит ближе ко мне, — но не жду, когда его глаза снова загорятся. Обойдя по широкой дуге тело Виктрии, я иду через лабораторию к Старшему. Отрывая пластырь окровавленными руками, я оставляю у него на коже красную полосу.

Утыкаюсь головой ему в плечо. Его туника намокает от моей крови, но мне все равно. Я просто стою, мечтая быть такой же бесчувственной, как он сейчас — пусть это и заслуга фидуса в его венах.

И только почувствовав, как он поднимает руки и обнимает меня, я ломаюсь. Я рыдаю ему в грудь, громко, яростно, не в силах сдержаться, пока не начинаю задыхаться — но этого все равно мало.

— Космос побери, что тут произошло?! — вскрикивает с порога Кит. Ее округлившиеся глаза в изумлении прыгают с Барти на нас, потом на Дока и наконец на Виктрию.

Она падает на колени рядом с телом, не замечая, что пачкает брюки в крови.

— Уже поздно, — говорю я.

Ее взгляд мечется по комнате, и в первый момент мне кажется, что она в шоке и помощи от нее не дождешься. Но потом до меня доходит, что Кит просто оценивает ситуацию и решает, что нужно Делать. Она закрывает Виктрии глаза. Я слышала, говорят, что мертвые похожи на спящих. Виктрия Не похожа. Когда ее глаза смотрели на Ориона, она казалась мирной и спокойной, но теперь, с опущенными веками, выглядит просто трупом.

Кит лезет в карман и бросает мне два бледно–желтых пластыря.

— Антидот для фидуса, — говорит она, сразу же двигаясь к Доку.

— Ему не надо, — предупреждаю я. Кит открывает рот, чтобы возразить, но под моим взглядом кивает.

— Возможно, ему и самому лучше пока так, — говорит она обеспокоенно. — Рана, думаю, очень болезненная, а фидус притупит боль.

— Уж это меня совсем не волнует, — говорю я холодно и жестко. — Просто не трогай пластырь.

Кит застывает над раной Дока, оглядывается на меня и наконец медленно кивает, поняв, что я имею в виду. Отрезав штанину, она наклоняется, чтобы осмотреть — я попала прямо туда, куда целила, под колено. Из раны, пульсируя, льется кровь.

Открываю желтый пластырь и вдавливаю Старшему в кожу до тех пор, пока он не начинает морщиться от боли и не моргает поясневшими глазами.

— Ты с нами? — шепчу я.

Он кивает, тут же мрачнея, и задерживается взглядом на трупе Виктрии, а я спрашиваю себя: что он видел под действием фидуса и понял ли вообще хоть что–нибудь, что случилось?

— Ты в него стреляла, — говорит он, перебегая взглядом от Дока ко мне.

Да. Но если бы я не выстрелила… может, он не выстрелил бы тоже. Может, Виктрия была бы сейчас жива.

— Пришлось, — говорю я, надеясь убедить в этом и себя.

Он снова кивает. Не знаю, верит ли он или все же винит меня в ее смерти.

— Глубокая? — спрашивает наконец, кивая мою руку.

— Ты тоже ранена? — отрывается Кит от работы. Пена, которой она покрыла колено Дока, пузырится и розовеет, дезинфицируя рану. Потом Кит начинает накладывать широкую повязку.

— Все нормально.

— Да, тоже, — встревает Старший. — В руку.

Он берет у меня из рук второй желтый пластырь и шагает к Барти. Тот не сводит глаз с Виктрии все время, пока отходит от наркотика, и как только фидус нейтрализуется до конца, он пытается что–то сказать, но давится словами. Потом бросается к телу Виктрии, но Старший ловит его по пути, и они так и стоят, вцепившись друг в друга, и все их соперничество тонет в скорби по подруге детства.

— Ну–ка, — говорит Кит.

Изумленно подскакиваю на месте — я не заметила, как она закончила с Доком. Кит отрезает рукав моей рубашки и очищает рану дезинфицирующей пеной.

— Как она там? — спрашивает Старший, когда они с Барти все же размыкают руки.

Кит открывает сиреневый пластырь.

— Нет, — тут же реагирую я.

— Это от боли.

— Никаких пластырей.

Она пожимает плечами и начинает бинтовать Мне руку. Кровотечение еще не до конца остановилось, но замедлилось — может, даже швов не понадобится. Весь удар приняла на себя Виктрия.

— Идем, — говорит Старший, обращаясь к Барти.

— Куда вы? — спрашиваю я.

— Отправим Виктрию к звездам, — отвечает тот за него.

— Давайте я помогу. — Последнее слово заканчивается шипением, потому что Кит с силой затягивает повязку.

Барти поднимает Виктрию за плечи, а Старший наклоняется и берет за ноги.

— Мы сами справимся, Эми, — говорит он тепло и взглядом умоляет меня понять. Им нужно попрощаться вдвоем. Вспомнить ту Виктрию, какой она была до Ориона, до того, как любовь захлестнула ее и свела с ума. До того, как меня разморозили.

Они молча выносят тело подруги прочь из лаборатории в сторону шлюза, оставив лишь пятно крови на полу.

69. Старший

Барти захлопывает дверь шлюза, и я набираю код. Мы оба стоим у окна и смотрим, как наша последняя подруга детства улетает к звездам.

Тело Виктрии за круглым стеклом поднимается, вакуум затягивает ее, и она уплывает, лежа на животе. Лицо ее скрыто под волосами, а руки протянуты ко мне, но они все отдаляются и отдаляются.

И вот ее уже нет.

Когда закрывается дверь, к нам подходит Кит. Рядом с ней, по–прежнему с пластырем на руке, ковыляет Док. Кит пытается поддерживать его, но он куда крупнее.

— Давай я помогу, — говорит Барти и подхватывает Дока вместо нее. В его глухом голосе звучат непролитые слезы. И, встретившись с ним взглядом, я чувствую — то, что случилось за последние три месяца, не может затмить то, что случилось за последние полчаса. Мы снова друзья.

— Проследи, чтобы пластырь оставался на нем, — напоминаю я, и Барти кивает.

Они с Кит ведут Дока к люку. Секунду думаю, не помочь ли им — втащить его по лестнице будет непросто, — но не могу заставить себя помогать Доку. Я даже видеть его больше никогда не хочу.

Возвращаюсь в ген лабораторию. Эми с перевязанной рукой стоит и смотрит в замороженное лицо Ориона.

Воспоминания о том, что происходило, пока на мне был пластырь, неподатливые и мутные, совсем не как обычно. Разница такая, будто между плаванием в воде и в сиропе. Но я знаю одно: Док убил Марай и остальных, потому что я не такой хороший командир, каким был бы Орион.

Эми сказала, что у Ориона на все случаи был план, и я склоняюсь к мысли, что мне бы тоже такое не помешало. Потому что я понятия не имею, что теперь делать.

— Ты сохранил провода, — говорит она, когда я подхожу. — Провода от насоса. Все это время они были у тебя. Ты пошел к насосу…

— Я был под действием пластыря. Не мог не пойти.

— Но они все это время были у тебя.

Да.

— Но, по–моему, меня можно было бы и похвалить за то, что я так их и не использовал.

— Да, — соглашается Эми с намеком на улыбку. — Можно было бы.

Мы смотрим на контейнер Ориона.

— Что это за цифры? — спрашивает Эми, указывая на экранчик на его лицевой стороне.

Я смотрю, как сменяются числа.

— Обратный отсчет.

— Этого я и боялась.

Разглядываю механизм. Судя по всему, Док уже начал процесс регенерации. Орион разморозится через двадцать три часа и сорок две минуты. Пробую остановить часы, но время на экране продолжает сменяться.

— Выключи. — Эми склоняется, чтобы взглянуть.

— Нельзя просто выдернуть его из розетки, — говорю я. Уж это я выучил намертво.

— Ну, останови как–нибудь.

— Не могу, — отзываюсь, ковыряясь в тумблерах, потом смотрю на экран и клавиатуру. Док заблокировал систему.

— Тогда перезагрузи.

Я медлю.

— Это может быть опасно. Если регенерация уже началась и ее просто остановить, можно повредить тело.

— Всего двадцать минут прошло, — возражает Эми. — Ничего ему не будет.

Но я помню, как заморозил Ориона — без всякой подготовки. Это и так вредно. Если теперь нажать что–то не то на криоцилиндре, его можно вообще убить.

— Какая разница, опасно это или нет? — продолжает настаивать Эми. — Нельзя его размораживать.

— Эми, все не так просто. Я не могу. Программа криозаморозки идет только в одну сторону.

— Я не хочу, чтобы он просыпался, — произносит Эми очень тихо.

Смотрю на нее и кусаю губы. Потому что я — хочу.

Не знаю, в чем дело — в нашей общей ДНК или в том, что я понимаю, почему он сделал то, что сделал. Может быть, дело в битком набитой оружейной или в записях из бортового журнала. Или, может, я просто начинаю думать, что Док прав и Орион будет лучшим лидером, чем я. Но Орион уже не кажется мне таким сумасшедшим, как раньше.

Эми кладет руку мне на локоть, заставляя оторвать взгляд от экрана с часами и посмотреть на нее.

— Я не смогла его убить.

Смотрю удивленно, не зная, как реагировать.

— Дока. Он наставил пистолет на меня. На тебя. Я не знала, в кого из нас он выстрелит.

Касаюсь повязки на руке у Эми — слегка, не надавливая на рану.

— Это просто царапина. Но, когда он целился в тебя, я подумала: «Нужно убить его, или он убьет кого–то из нас». Но я не стала. Не смогла.

— Зачем ты…

— Старший, — говорит Эми, — я всем сердцем верю, что Орион не заслуживает того, чтобы лить. Некоторые люди, — добавляет она, делая ударение на первом слове, — не заслуживают второго шанса. Я помню, каково было тонуть в ящике. Не проходит и дня, чтобы я не вспоминала.

Это сделал с ней я. Не Орион. Я.

— Два человека умерли, как едва не умерла я. И убил их он.

— Эми, я не могу остановить процесс регенерации.

— Он не заслуживает того, чтобы жить.

— Так ты бы его убила?

Эми смотрит мне в глаза бегающим взглядом. Дока она убить не смогла. Но ненависть к Ориону куда глубже.

— Ты права. Некоторые люди не заслуживают второго шанса. Но Орион… — Я медлю, не зная, как объяснить. — Орион был неправ, да. Но он убивал не просто для забавы. У него была причина. Он действовал из страха.

Эми в раздумьях кусает нижнюю губу. Я знаю, что она сравнивает Ориона, который думал, что поступает правильно, с Лютором, который сознательно делал зло.

Мне хочется обнять ее и стереть тревогу, которая поселилась в ее чертах, но я понимаю, что все не так просто.

— Может быть, — поворачиваюсь я к криоцилиндру, — если нельзя остановить регенерацию… У меня получится ее отложить.

Эми отходит в сторону, чтобы я мог хорошенько посмотреть на панель управления. Я чувствую на себе взгляды двух пар глаз: взгляд Эми умоляет оставить Ориона в ледяном плену, а взгляд Ориона умоляет вернуть его к жизни.

— Я смогу, — говорю наконец. — Смогу ее замедлить.

— Давай, — кивает Эми.

Ввожу цифры, поворачиваю тумблер, и отсчет времени сменяется с неполных двадцати четырех часов на семьдесят два.

— А можно и дальше так? — спрашивает она. — Каждый раз, когда время кончается, добавлять еще?

Я медленно киваю.

— Значит, так и сделаем, — говорит она, решительно сжимая челюсть. — Будем отводить часы назад. Чтобы он никогда не проснулся.

Эми с какой–то яростной силой смотрит в выпученные глаза Ориона. А я смотрю на нее, изумляясь, кто эта незнакомая девушка с полным ненависти сердцем.

70. Эми

К тому времени, как мы со Старшим вылезаем из люка, вокруг уже собралась толпа.

— Это правда? — окликает кто–то.

— Что? — спрашивает Старший.

— Что с корабля еще есть выход?

Барти предлагает мне руку и вытягивает с последней ступеньки лестницы.

— Пришлось им рассказать. Так уж получилось, что они заметили гигантский люк посреди пруда.

— Правда! — кричит Старший.

— А это обязательно? — доносится новый вопрос. Я разворачиваюсь, чтобы посмотреть, кто это спросил, но понять невозможно. Мнения, кажется, разделились. Те, кто стоит ближе всех к грязной луже, которая раньше была прудом, ликуют. Они обнимаются друг с другом, не вытирая с лиц счастливые слезы, и радуются словам Старшего.

Но сзади, в отдалении, стоят совсем другие люди. Они смотрят подозрительно и тревожно хмурятся и перешептываются, закрываясь ладонями. Даже отсюда я вижу у нескольких бледно–зеленые пластыри. Кто–то держит их в руках, сминая упаковку, но не открывая. Другие, уже с пластырями на коже, смотрят вокруг остекленевшим взглядом.

— Будет еще одно собрание, — объявляет Старший. — Сейчас всем скажу. — Он нажимает кнопку вай–кома и общим вызовом просит две тысячи двести девяносто шесть жителей корабля сейчас же прийти в сад.

Нет, не две тысячи двести девяносто шесть. Уже нет. Я мысленно вычитаю. Виктрия. Лютор. Все главные корабельщики. Те, кто погиб во время бунта. Те, кого Док убил пластырями. Численность населения «Годспида», которую я всегда считала чем–то незыблемым, теперь вдруг кажется очень хрупкой.

Барти нерешительно подходит к Старшему.

— Можно, я… ты не будешь против, если я тоже скажу пару слов?

Старший отвечает кривой усмешкой.

— Снова станешь мятеж устраивать?

— Нет, — говорит Барти совершенно серьезно.

Старший смотрит на меня, я понимаю намек и даю им побыть наедине. Они отходят, занятые тихим, мирным разговором. Старший слушает Барти с очень сосредоточенным видом. Договорив, они пожимают руки со странной решимостью, от которой у меня неспокойно на душе.

Проходит, кажется, целая вечность, прежде чем все добираются к пруду. Люди не слишком торопятся — я вижу, как они идут по полям. Поднимаю руку к волосам — на них нет повязки, даже куртку я забыла надеть, но мне все равно. Я их больше не боюсь. Сегодня я стреляла в живого человека, а другой человек умер у меня на глазах. У нас под ногами находится шаттл, который унесет меня далеко–далеко отсюда. Их мнение обо мне больше ничего не значит.

Я стою у кромки пруда с той стороны, что ближе к стене. Собираясь по краям подсохшей илистой лужи, люди становятся все ближе и ближе ко мне. Многие до сих пор держатся на расстоянии или скалятся, но большинство просто игнорирует. Одна девушка случайно касается моей руки.

— Извини, — говорит она.

Не могу удержаться от того, чтобы уставиться на нее в изумлении. Она не отшатнулась, не скривилась, даже не отдернула руку, будто я заразная.

Старший шагает прямо в хлюпающие остатки пруда и встает рядом с люком. Виктрия говорила, что нельзя выбирать, кого любить. Я до сих пор не определилась, права ли она была, но это уже не важно. Потому что, был у меня выбор или нет, мое сердце принадлежит ему.

Все остальные смотрят сверху вниз — мы стоим на краю пруда, возвышаясь над ним. Старший по щиколотку увяз в грязи и неловко переминается, будто нервничает. Даже отсюда мне видны фиолетово–зеленые синяки у него на лице, но он никогда еще не выглядел сильнее и благороднее.

Старший нажимает на кнопку вай–кома, чтобы все хорошо слышали. Сначала бормочет что–то, что я не могу разобрать, но потом начинает четко и громко:

— За века путешествия «Годспид» многое приобрел. Но многое также было потеряно и забыто. В том числе это. — Он показывает рукой в сторону открытого люка. — Мы думали, что у нас под ногами находится еще один уровень корабля. Мы ошибались. Это не уровень. Это спасательный шаттл. За этим люком есть еще один капитанский мостик. Весь уровень может отсоединиться от «Годспида» и доставить нас на Центавра–Землю, наш новый дом.

Оглядываюсь вокруг — все глаза прикованы к Старшему.

Откашлявшись, он подробней объясняет, как работает шаттл. Поколебавшись секунду, все же рассказывает и о возможной опасности, о предупреждениях Ориона.

— У плана есть недостатки. — Эти слова заставляют меня вскинуть голову. — Запустив шаттл, мы оставим «Годспид» здесь. Я знаю, что этот корабль всегда был вам домом. Мне — тоже. Но «Годспид» не в лучшем состоянии. Он не предназначался для бесконечного использования. На криоуровне много места, и мы втиснем туда все, что получится. Возьмите с собой самое необходимое. Что–то придется оставить.

Старший жестом подзывает Барти и сам отступает на несколько шагов назад, чтобы все внимание обратили на того.

— Я тоже хотел кое–что сказать, — начинает Барти через свой вай–ком. — То, что рассказал вам сейчас Старший, правда. Я был сегодня в этом шаттле и видел все своими глазами. И о том, что нужно оставить, он тоже правильно сказал. И… — Он с трудом сглатывает. — Меня придется оставить тоже. «Годспид» — мой дом. Я не хочу другого. Я остаюсь. И если кто–то хочет остаться здесь со мной — пожалуйста.

У меня отпадает челюсть. Оглядываюсь, ожидая, что люди удивятся или отнесутся скептически, решат, что Барти не в себе… Но не все… так считают.

Многие, похоже, согласны.

Они выбирают стены.

— А можно? — кричит кто–то.

— А это безопасно?

— Это самоубийство, — бурчу себе под нос, но ответить вслух смелости не хватает.

Старший пересекает пруд и подзывает к себе какую–то девушку. Она кивает и что–то говорит ему, то и дело кидая взгляды на Барти и толпу за спиной.

Наконец Старший снова обращается ко всем:

— Ученые считают, что корабль сможет функционировать еще по крайней мере в течение одного поколения. Может быть, и неопределенное время, если поддерживать биосферу и экономить энергию.

В толпе вспыхивают разговоры. Старший поднимает руку… и все тут же замолкают.

— Это важное решение. Что бы вы ни решили сейчас — пути назад не будет. Выберете вы остаться или улететь — ваше решение будет окончательным.

Он делает глубокий вдох.

— Но это будет ваше собственное решение.

71. Старший

На исходе дня Эми все–таки припирает меня к стенке на уровне хранителей.

— Ты же это не всерьез?

— Я не могу заставлять их лететь. — Отвожу плечи назад, пытаясь хоть немного расслабить напряженные мышцы.

— Это самоубийство! «Годспид» вечно не протянет — несколько поколений, и они все вымрут!

— Мы с Барти это обсудили, — говорю я, падая на один из синих пластиковых стульев, которые еще раньше притащил в Большой зал из учебного центра. — Когда корабль перестанет поддерживать системы жизнеобеспечения, они…

— Что? — кипятится Эми. — Массовое самоубийство совершат? Дружно закроют окна и выкрутят газ на полную?

Понятия не имею, что она имеет в виду.

— У Дока много пластырей разного действия. Черные…

— Убивают? — перебивает она с отвращением.

— Безболезненно, насколько это возможно.

Уронив руки, Эми начинает мерить шагами Большой зал.

— Это смешно, — говорит она. — Ты не можешь бросить их здесь! Их надо заставить лететь. Они убивают себя…

— Я разговаривал с учеными, — перебиваю. — Корабль не развалится за одну ночь. Энергии хватит еще как минимум на пару поколений.

— А потом?!

А потом — черные пластыри.

— Это их желание.

— Ты же командир! Прикажи им лететь!

Я жду, когда она перестанет носиться и посмотрит на меня.

— Эми, мне приходится учитывать не только твое мнение.

Она осекается, будто подавившись собственными словами, потом садится напротив.

— Сколько народу остается?

— Примерно восемьсот.

— Восемьсот! — Эми снова вскакивает.

— Примерно.

— Это…

— Больше трети всего корабля, — говорю я.

— Неужели они хотят умереть в клетке вместо того, чтобы жить на планете?

— Это их дом, Эми. Я знаю, тебе не понять, как «Годспид» может быть домом, но это так.

Она медленно садится обратно.

— Ты должен заставить их лететь, — отрезает она. — Но, — добавляет, стоит мне открыть рот, — я понимаю, почему они хотят остаться. Если никогда не видеть ничего другого…

— Эми, — прерываю я. — Нам придется позволить им решать за себя. — Касаюсь ее колена, и она снова смотрит на меня. — Но мы–то летим.

Ее лицо озаряет робкая улыбка. Эми наклоняется вперед, поставив локти на колени.

— О–о–о, Старший, тебе там так понравится! Целый мир без стен. Там так много… — тараторит она на одном дыхании, словно облегчение выплескивается из нее словами, — так много нужно увидеть. Деревья — огромные, высоченные, как башни. Ваш пруд… он такой малюсенький… а на планете будет океан. Облака. Небо… небо! И птицы. Ты увидишь птиц!

— Я видел птиц! — смеюсь я. — У нас тут куры.

— Нет! — В голосе Эми звучит музыка. — Это даже не настоящие куры. А я говорю про настоящих птиц! Которые так громко щебечут по утрам, что просыпаешься без будильника. Птицы, которые летают, пикируют и парят!

С этими словами она вскакивает, размахивая поднятыми руками, а потом, остановившись, смотрит на меня горящим взглядом.

— Ты не представляешь, как все будет прекрасно!

Она видит птиц, свободу и океаны.

Я вижу оружейную, набитую взрывчаткой. Слышу голос Ориона: «Если «Годспид» по–прежнему может быть вам домом, если можно остаться на борту… не рискуйте».

— Ага, — говорю я ей, выдавливая из себя самую лучезарную улыбку. — Все будет круто.

Эми падает на стул. Ее взгляд говорит: «Ты даже не представляешь!», но я не могу отделаться от мысли, что и она не представляет тоже. Центавра–Земля — не та планета, на которой она родилась. Она не знает, что там внизу, — никто не знает. Единственным, кто имел хоть какое–то представление, был Орион, и его это перепугало до безумия.

— Что, если он прав? — Я не хотел говорить это вслух, но она тут же понимает, о ком речь.

— Оно того стоит, — отвечает Эми, не размышляя ни секунды.

— Но…

— Нет. Оно того стоит. Что бы там ни было… Может, там слишком опасно. Может, мы не выживем. Я не знаю. Но я точно знаю, что лечу. Я не умру на этом корабле. Не смогу жить в окружении стен — теперь, когда узнала правду.

Когда поглядела в окно на мостике. И увидела планету на расстоянии вытянутой руки.

— Может, и хорошо, что кто–то остается, — добавляет Эми уже более серьезно. — Меньше проблем.

Встречаюсь с ней взглядом.

Она сощуривается.

— Ориона… мы ведь его тут оставим, так? Мы же не повезем его на новую планету, правда?

— Эми, я… не могу оставить его здесь.

— Что?

— Орион летит с нами.

— Если оставить его здесь, его можно разморозить. Он мог бы жить — тут, на корабле.

Я держусь изо всех сил.

— Он и так разморозится. Таймер нельзя остановить, можно только задержать.

Откинув стул, Эми снова начинает ходить туда–сюда и каждый раз, разворачиваясь, рассекает воздух своими длинными волосами, будто яростным взмахом багряного лезвия.

— Мы с Барти говорили об этом. Док останется здесь и будет наказан, но Барти собирается устроить честный суд и вынести ему приговор.

— Приговор, — поправляет Эми машинально.

Я не спрашивал, какое наказание ждет Дока.

Не смерть — им нужен врач, а Кит летит с нами на Центавра–Землю. Но Барти дружил с Виктрией теснее, чем я, и ясно, что наказание Дока будет суровым.

— Значит, вот так? Вы поделили злодеев? Барти достался Док, а тебе — Орион?

— Примерно так, — отвечаю. Барти нужен был Док, но что делать с Орионом, мы оба не знали. Если он проснется на корабле, Док поддержит его и подорвет авторитет Барти. Если отправится с нами на новую планету, все равно притянет неприятности. Ни один из нас не хотел отключать его или выкидывать в шлюз. В конце концов я сдался.

— Это несправедливо. Зачем он летит? Из–за него снова начнется хаос. Как ты не понимаешь?

Пока он заморожен, кто–то все равно убивает и взрывает ради него. Представь себе, что будет, когда он проснется.

Я качаю головой.

— Мы ведь сразу так решили. Он проснется вместе с остальными замороженными, и они будут его судить.

— Ты мог бы не заставлять их судить, — бросает она в ответ. — А просто оставить его тут.

Мог бы. Знаю, что мог бы. Так было бы гораздо проще. Но еще я знаю… ведь, хоть мне и хочется об этом забыть, мы связаны… так что я знаю, знаю… он хочет лететь. Он повесил выбор на Эми, позволил ей решать… но сам факт того, что он оставил эти подсказки, что не разрушил нашу надежду, означает, что он все–таки — как и я сам — хочет сойти с «Годспида» на новую планету.

Я не могу приговорить его к жизни в стенах корабля, даже если он этого заслуживает.

— Пусть замороженные его судят, а я соглашусь с их решением, — говорю я Эми.

Она сжимает губы в тонкую белую линию.

— Так просто все не получится, и ты это знаешь.

— Он летит на новую планету.

Эми застывает.

— Если ты это сделаешь, между нами все изменится. Не могу поверить, что мы даже обсуждаем то, чтобы взять Ориона с нами.

— А я не могу поверить, что ты готова у кого–то отобрать планету, пусть даже у Ориона.

Она смотрит на меня, будто мои слова ударили ее, а потом без единого слова бежит к гравтрубе.

В одиночестве иду в темную комнату Старейшины. Смятое облачение Хранителя валяется на полу.

Я оставляю его там.

72. Эми

В последний день на борту «Годспида» я складываю все свои вещи в небольшую сумку. Одежда — бывшая одежда Кейли, погибшей за правду, которую не сумел утаить Орион. Блокнот, в котором я писала письма родителям, когда думала, что никогда их не увижу. Мой плюшевый мишка.

Свой бордовый платок я оставляю в комнате. На новой планете мне не придется скрывать, как я выгляжу. Складывая ткань и укладывая ее на стол, обвожу взглядом комнату, которая три месяца была мне домом. Я думала, что проведу здесь остаток жизни. Или… однажды стану жить со Старшим на уровне хранителей.

Сглатываю ком в горле. Может быть, Старший прав и Орион не заслуживает того, чтобы утонуть в собственном криоящике. Но и новой планеты он не заслуживает тоже. Я пытаюсь вспомнить, за что полюбила Старшего, но сейчас мне вспоминается только упрямый взгляд и то, как звучал его голос, когда он отказался оставить Ориона на «Годспиде».

В одну руку я беру сумку, а в другую — последнюю картину Харли. В шаттле места для произведений искусства почти нет, но для этой картины я найду.

Солнечная лампа включается ровно в тот момент, когда я добираюсь до пруда. Дно уже высохло и потрескалось от ее тепла, а погибшие лотосы превратились в розово–зеленое месиво.

Я спускаюсь первой. Засовываю сумку и картину в дальний угол на мостике и сажусь в кресло перед ячеистым окном. Весь шаттл, за исключением этой комнаты, забит доверху. Все двери открыты, каждый квадратный дюйм заполнен вещами. Кроме оружейной — эту дверь Старший решил не отпирать, хоть лишнее место нам бы и пригодилось. Не знаю, может, он боится, что кто–нибудь попытается стянуть пистолет, или просто не хочет пока раскрывать истинный масштаб нашего арсенала. В любом случае, думаю, это верное решение.

А вот все остальное пространство заставлено ящиками с едой — тут хватит нам всем на месяц. Питьевая вода. Лекарства. Одежда. Инструменты. Крошечные саженцы из теплиц. Старший с Барти поделили скот. Нескольких крупных животных забили, наделали копчений и солений. Более мелких — кроликов и кур — посадили в ящики. Рядом с криокамерами устроили крошечный скотный двор.

Не хватает только людей.

Они приходят по двое и по трое, приносят с собой только то, что могут принести в руках. Приносят кусочки мебели ручной работы, старую колыбельку, кресло–качалку, веретено. Приносят сумки тканей, мясницкие ножи, научное оборудование. Приходят с пустыми руками, смотрят на планету в окно и плачут. Идут прямо в криохранилище, где ждут остальные, не трудясь чуть–чуть повернуть голову, чтобы увидеть, что их ждет.

Они видят меня и улыбаются, они обнимают меня, осторожно касаются моей бледной кожи и рыжих волос. Они видят меня и хмурятся, ругаются, говорят, что летят только из–за друга, любимого человека, матери, что готовы ступить в новый мир, только чтобы остаться с ними.

Они сбегают вниз по лестнице, спрыгивают на пол, носятся по мостику, подходят к окну и касаются стекла. Они вздыхают, оказавшись на полу, сутулясь под тяжестью собственных мыслей, с лицами, покрасневшими и опухшими от беспокойства, горя, страха.

Но важно только одно: они приходят.

Старший является последним.

— Все, — говорит он. — Все здесь.

Все, кто хочет лететь.

Он колеблется, и я бросаюсь к нему, обнимая его за шею. Мне плевать на наши споры, на нашу ругань — по крайней мере, в эту секунду. Старший сжимает меня в объятиях, приподнимает над полом, а потом мягко ставит обратно.

— Я сейчас обделаюсь от страха, — шепчет он мне в волосы.

— Я тоже, — шепчу я в ответ.

Он вглядывается в мое лицо.

— Что случилось?

Я не отвечаю, и через мгновение Старший отводит взгляд. Он знает, что случилось.

— Я должен его взять, — говорит он.

— Вовсе нет.

Не отвечая, Старший включает вай–ком.

— Через несколько минут мы отправляемся, — объявляет он. — Будем надеяться на автопилот. Я проходил кое–какую подготовку к управлению шаттлом, но…

Он не упоминает, что его подготовка началась и кончилась, когда Шелби показала ему панели управления. Какая разница, все равно больше него не знает никто на борту — только главные корабельщики, те, что погибли во взрыве, имели реальный опыт работы с этим оборудованием.

— Зафиксируйте свои вещи и найдите безопасное место на время запуска, — добавляет Старший перед тем, как отключить вай–ком.

Позади послушно принимаются шуршать. Старший закрывает дверь на мостик.

Сжимает зубы и расправляет плечи.

Он похож на генерала, который собирается идти в бой, только на нем нет ни доспехов, ни оружия.

Он зовет меня с собой — и мы подходим к панели управления, которая изгибается под окном.

— Оно того стоит, так? — спрашивает он, глядя на планету.

Наклоняюсь над панелью, стараясь разглядеть планету как можно лучше. Она яркая, сине–зеленая, с упругими завитками белых облаков. Угадываю очертания озер и гор, желто–коричневое пятно — видимо, пустыню, — ожерелья из зеленых бусин–островов. Я никогда в жизни не видела ничего прекраснее.

Но потом я смотрю на Старшего.

И, зараженная его тревогой, спрашиваю себя, глядя на поверхность Центавра–Земли: что там?

Перед глазами встает пустой взгляд Виктрии.

Смерть проста, внезапна и необратима. Быть может, Центавра–Земля только начинает развиваться, и нас уничтожат динозавры. Или Центавра–Земля окажется на множество световых лет впереди Земли — моей Земли, — и инопланетяне, убивая нас, посмеются над нашим первобытным оружием. Ясно, что на планете есть растения — среди синевы полно зеленых пятен, — но что, если они ядовитые? Что, если вся вода соленая?

— Оно того стоит. — Я тянусь к Старшему, но он первым хватает меня за руку, сжимает пальцы, а потом отпускает.

— Что ты там говорила Доку? — спрашивает он. — Про то, что надо верить?

— Не помню, — смеюсь сухо. — Я была слишком занята, старалась не умереть.

— Ну, что бы ты ни говорила, ты была права. Ладонь Старшего ложится на кнопку запуска автопилота.

— Поехали? — спрашивает он.

— Поехали.

Благодарности

Эта книга ни за что не появилась бы без моего изумительного агента Меррили Хейфец, которая подтолкнула меня к тому, чтобы усовершенствовать мой изначальный сюжет, и я бесконечно благодарна ей за это.

Но книга — это не один только сюжет, и поэтому я благодарю также Бена Шранка и Джиллиан Левинсон за то, что помогли найти те самые слова, которые расскажут историю лучше всего. Я поняла, что попала в хорошие руки, когда в одной из редакторских заметок прочла: «Не бойся убивать больше персонажей!»

Если говорить о процессе выхода книги, невозможно представить себе лучшую команду, чем та, что поддерживала меня в издательстве Razorbill. Спасибо Натали Соуза и Эмили Осборн за прекрасный дизайн обложек для всех моих книг; Эмили Ромеро, Кортни Вуд, Эрин Демпси, Эрин Галлахер и Анне Джарзаб за отличный маркетинг и интернет–программы; Кейси Макинтайр за организацию серии чтений The Breathless Tour и усердную работу над рекламой; и всех остальных в Razolbill за то, что они такие замечательные.

Особая благодарность Сесилии де ла Кампа из Дома писателей за то, что помогла книгам обрести популярность по всему миру, и Челси Хеллер за то, что помогала разбираться в контрактах с другими странами.

Стыдно признаваться, сколько раз эта книга переписывалась заново, но мне хочется поблагодарить Хизер Цюндель, Эрин Андерсон и Кристи Фарли за то, что прочли самый первый вариант. И велели мне его выбросить. Спасибо Трише Гувер, Кристин Марсиньяк, Джоди Мэдоуз и Джиллиан Беме за прочтение следующей версии… Ее я тоже выкинула. Коринн Дайвис и Кейси Маккормик спасибо за то, что столько раз перечитывали первые главы. Вас, наверное, под конец от них уже тошнило. Элана Джонсон, Лиза Рекер, Лора Рекер, Шеннон Мессенджер, Лорен ДеСтефано, Мишель Ходкин, Стефани Перкинс, Сандра Митчелл, Виктория Шваб, Мира Макинтайр и все остальные участники проекта The Bookanistas, все члены Лиги: спасибо вам за то, что слушали мои разглагольствования про книги и писательство.

Кирстен Уайт, Мелисса Марр и Кэрри Райан верили в меня еще тогда, когда не была написана «Через Вселенную», и я очень благодарна им за это. Кэрри, спасибо, что исправно читала мои длинные бессвязные письма и в любой ситуации давала отличные советы!

Спасибо Дженнифер Рэндольф за то, что поддержала меня одной из первых. Спасибо Лоре Паркер за самоотверженность и за то, что разделила мою радость. Спасибо Мелиссе Спенс за то, что поехала на другой конец штата, просто чтобы отпраздновать вместе со мной. Ваша дружба мне бесконечно дорога.

Еще я хотела бы поблагодарить учеников средней школы Берне, которые одолжили моей истории свои имена, и особенно тех, кто изъявил желание умереть самым ужасным и кровавым образом. Надеюсь, вам понравилось, как я вас убила!

Спасибо Village Coffee за поддержание уровня кофеина в моем организме и книжному магазину Fireside за то, что у меня всегда было что почитать.

И, конечно, бесконечная моя любовь и благодарность моим родителям, Теду и Джоан Грэхем, которые не меньше меня переживали за все предприятие, и моему мужу, Корвину Ревису, который читал все черновики, даже самые неудачные, и после этого все равно меня любит.

Спасибо вам всем.