Золотая Трансцендентальность (The Golden Transcendence)

ВПЕРЕДИ — ЭПОХА НЕЗНАКОМАЯ

Из землян Высшую Трансцендентальность Гелий покинул последний — там он видел будущее. Своё будущее. Он стал центром внимания, обсуждения, осуждения — и восхваления. Время ради него шло.

В Трансцендентальном состоянии Гелий воспринимал себя не больше, чем поглощённый трудом мастер, или растворившийся в сенсорном экстазе человек — всё внимание Гелия уделялось мыслям, причём эти мысли продолжались сами по себе — так же своей жизнью, например, может зажить произведение искусства, или тесная дружеская болтовня. Раздумьями, словно Солнцем, Гелий грел мыслительные пространства, и его идеи, и полу-задумки подхватывали, доводили до конца, а потом передавали ещё дальше — и возвращались они ярче, чище, лучше, чем были: так же возвращали свои зеленеющие отражения к светилу полные жизни планеты, без которых Солнце — только лишь пустошь.

Каждый радовался своей лепте, и никто не приписывал себе всех заслуг — так же и мыслительная школа, и художественное течение, и научная область не имеет единоличного создателя, но и не забывает о сплотившихся в ней гениях.

На наваждённых балконах Солнечного массива Гелий стоял, спустя тысячу лет, в новом, немыслимом для прежней науки теле — кости в нём, благодаря сингулярным открытиям Второй Ойкумены, укреплялись нейтронием, а нервную систему питало подобное чёрной дыре сердце. В грядущее время само пространство научатся складывать, как бумагу — и этим оригами воспользуются учёные, художники, философы, и все немногие человекоподобные остатки.

Ведь через тысячу лет, когда война со Второй Ойкуменой только-только начнётся, мало кто, помимо Гелия, сможет позволить себе роскошь человеческого облика. Нынешнему, изобильному веку будущее покажется отлитым из свинца — падут пышности жертвой на алтарь выцветшей, военной нужды.

Каждым шагом, каждой мыслью граждане будущего будут обходить расточительность. Следующую Трансцендентальность проведёт новый Софотек, не существующий пока ещё даже в замысле — но имя его, без всякого сомнения, будет железное: Феррик.

Гелий взирал на пучки сверхускорителя, нависшие над фотосферой как златые мосты, как эстакады для света, и обнимали они солнечный экватор не раз, и не два, а широким множеством витков, и механическая мощь по атому вытягивала адамантиевые полосы.

Очами ещё на развитых чувств он ловил отзвуки призрачных частиц, прозирая насквозь то полные мраком полости, то вставший меж ними пряслами ослепительный свет. Гелий посмотрел ввысь — и увидел бесконечные башни орбитальных подъёмников, тянущихся порослью [89] против немыслимого солнечного притяжения — выше даже бывших орбит Меркурия и Венеры, где из "шляпок"-городищ распускались новые вышки, прошивающие систему до окраин — а эти вышки были выстроены не из нейтрония, а из энергии. Оные реки света добегали до ледяного пояса, до облаков Оорта, держа поистине огромные — больше планет — сферические корпуса Софотеков новой модели. Их писали субатомными частицами в совершенно ледяной толще охлаждённых до абсолютного нуля глыб-матриц — только в таких ледниках достигался совершенный, тесный, плотный порядок, необходимый для нового поколения мыслящих машин.

А свободной поверхности — благодаря оболочке башен — стало больше, чем во всей Золотой Ойкумене многократно. Доступнее воздуха стало место, а паче того стала доступнее энергия — ведь в сердцевины башен были заточены аманаты изобилия, сингулярные родники — невольный дар Второй Ойкумены. Гелий "видел", как его сыны, более отважные изводы отца — Икар и Беллерофон — встали у кормил стокилометровых золотых ладей, готовые сорваться в бездну, вослед за Фаэтоном, старшим братом, о ком вестей не доходило — ибо Фаэтон в странствиях строго блюл радиобезмолвие.

На каждом ковчеге был записан мир — дотошнейшая перепись умов-добровольцев, слепки душ и воспоминаний Золотой Ойкумены. Если вдруг обойдёт недруг защитные меры, и уничтожит Солнечную систему — она возродится по письменному образцу. (Если, конечно, хоть один корабль выстоит.) А Гелий того времени обратил органы чувств ещё выше — и услышал музыкальные ритмы, услышал математически выверенные разумные беседы не одного, но дюжин [90] миров.

Правда, иные только прикидывались мирными — под покровом тщательно поддерживаемых воображением Софотеков жизнеподобных мелочей скрывалась ловчая яма. Придя на запах народа, воины Молчаливых встретят только лишь Аткинса. Целый выводок Аткинсов, готовых обрушить силу на нарушителей мира — и ждать такой возможности до скончания времён.

Но остаток — настоящий. Ойкумены с щегольскими именами — Серебряная и Ртутная [91], у Проксимы Центавра и у Вольфа 359; Бронзовая у Тау Киты, также известная как Орихалковая; Адамантиевая, грозно кружащая вокруг Сигмы Дракона — и повисшая в межзвёздной глуши Обноченная, [92] до искр суетливое детище Нептунцев.

И это только те, кто себя выдавал — с лихвой отчаянные, либо просто дураки. Упущенным промышленным шумом, хохотом потех и грохотом планетарных перестроек бросали вызов Молчаливым, манили, как маяком, к авангардам Солнечных народов.

Ещё больше миров затаилось — только что выстроенных, не готовых пока лицом к лицу встретить Молчаливых Царей.

В юности Ойкумены, подобно своему же недругу, полагались на тишину. Молчали веками — зрели, приготовлялись к первой Трансцендентальности, чтобы уже тогда развернуть радиомассивы, и всем окрестным звёздам пропеть свои научные победы и художественные подвиги. У каждой был свой Аткинс — отгоняющий Молчаливых трубными зазывами на бой. У каждой была своя Ариадна — приглашающая Молчаливых песней сладкоголосой, как у мифической Сирены, что предлагала Молчаливым покой и воссоединение с человечеством — ради чего достаточно лишь отказаться от безумия, от утомительной злобы похода на истребление.

К Гелию на балкон незаметно вышел Радамант в образе старшины Британской пехоты:

— Сэр! Скоро Софотек Феррик начнёт следующую Трансцендентальность. Окиньте взглядом прошедшее тысячелетие, милорд — устраивает ли вас будущее?

Гелий задумался.

— Какофилы распались — этим я доволен. Похоже, и без моего влияния не обошлось — всё-таки Неганнис, зачинщица этого сборища нытиков, отреклась от прежних взглядов и стала Лукрецией — моей женой (утолив, наконец-то, жажду богатства). Это обернулось хорошо. Вот только...

— Что именно?

— Радамант! Зря мы Коллегию не распустили, пока возможность была! Да я за Наставников дрался — и посмотри, чем они стали! Сердцу больно взглянуть. Даже в легчайшую пору сила традиции судит порой то, чего не стоило бы, давит слишком грубо — а сейчас, во время бедствия, отцовский уклад — корова священная! Ради родины сегодня на всё пойдут! Из сознательности отливается слепой, жуткий кистень.

Радамант кротко заметил:

— Когда судили Фаэтона, против ссылки выступила только Ао Просперо Цирцея из сборища Зооантропной Инкарнации — и только она перешла в новую Коллегию. Остальной состав унизили принародно. Стоит ли отказываться от Наставников как от института? Думаю, что нет, сэр. Без них Парламент присвоит опасные полномочия. Контроль денежного оборота [93], принудительная военная служба, запрет на изменнические высказывания и мысли, обязательное патреотопрограммирование... Необходимости войны, да, но несомненно — допустимы такие меры исключительно на добровольных началах.

Гелий опустил взгляд. В нём проступил печальный дух.

— Всё же... Думаю, с войной мы свыкнемся. Она так далеко, она так велика, что между замахом и выпадом века проходят. То тут, то там пожары, страдания, смерть — но даже между слухами о них столетия покоя. Зато, может быть, растормошит тревога сонное человечество? Вытянет рёв горна нас из снов, напомнит, что есть на свете настоящее. Есть неизбежное. Заставит сообща взяться за дело.

Ошарашенный Радамант подал виду не более, чем позволяла воспитанность:

— Милорд, вы не совсем правы. Совсем не правы, на самом деле. Война обходится тяжело. Надрывается промышленность, отстаёт прогресс, дух радостный придушен, а восторг заменён страхом. Жизнь меньше уважают. Ненависть — всеобщий враг всего — больше не отвращает. Её приглашают, её оправдывают, ей рукоплещут. Её переименовывают в патриотизм.

Пусть она далеко, пусть она вялая, пусть она не похожа на прошлые — но эта война вредна. У каждого радости и свободы отняла. Горе, одно горе от неё, и не появится пользы, сколько бы вы себя, милорд, ни убеждали в обратном.

Гелий взглянул на него:

— Всё же есть в ней доблесть, и есть место для подвигов. Человеческое — во всей красе.

— Должен сказать, и пусть милорд меня извинит за прямоту. Кое-чего мы в людях не понимаем — и я от всей души надеюсь, что не поймём никогда. Хотите знать, каково человеческое во всей красе? Взгляните вверх.

И образ указал на одну — особенную — звезду.

Многолетнего полёта инозвёздная музыка достигла Гелия, разбудила восприятия ещё не представимые. Та звезда сама вдруг меняла светимость и спектр — будто бы оказалась в Сфере Дайсона сначала прозрачной, а потом — отливающей поляризованным самоцветом, просеивающей свет до когерентного лазер-импульса связи. Или же какой-то тамошний, невообразимо огромный Солнечный Массив опутал светило целиком и укротил свечение, усмирил, уложил пролитые фотоны, как ноты, в партитуру послания.

Во всю космическую ночь новая Ойкумена выкрикнула своё имя — она Светоносная, она Цивилизация Сияния, она потомок Фаэтона, Дафны, и их потомства! Радиозарево её первой Трансцендентальности хвастало достижениями — и трубным гласом бросало вызов новым вершинам.

Звезда сияла дальше остальных Ойкумен, в дальней безопасности — ведь стругам Молчаливой Ойкумены, холодным и тихоходным, и за века такое расстояние не покрыть.

Даже сейчас Молчаливые не были способны построить ровню Фениксу Побеждающему. Куда им! Молчаливые давным-давно украдкой раскочевались прочь от Лебедя X-l, и выдавать себя в их планы не входило — а один только металл нужно обжимать на сверхускорителе, необходим которому источник питания размером с Юпитер. Да пусть даже справятся, пусть построят — их простылым движкам нипочём не нагнать ярчайшего, громогласного Феникса.

Гелий прищурился, подключая более чуткие восприятия — показалось, что в радиошумном танце света ещё недавно дикой звезды ярко царапнуло особенным спектром. Так антивещество обращалось энергией — и вещества, судя по яркости, огромное количество, а изрядное Допплеровское смещение спектра выдавало почти световую скорость.

— След Фаэтона, — сказал Гелий.

— Фаэтон пережил немало злоключений, и раскрыл кошмарную тайну системы Лебедя. Я надеюсь, он снова нашёл вкус к жизни. Теперь-то Молчаливым его не достать. Фаэтон так далеко, что даже свет не поспевает приносить о нём вести. Эта искорка, выхлоп двигателя — уже столетняя история.

— Фаэтон оторвался от преследования и задержался — чтобы взрастить младшее дитя. Дитя окрепло, и выбрало имя: Светлая Ойкумена — и Фаэтон снова летит во весь пыл!

Гелий не сводил глаз с небес, надеясь, что в Трансцендентальном послании Светлой Ойкумены найдётся записка и от Фаэтона.

— Радамант, я тоскую по нему. Зря я... До чего сожалею...

Радамант, в ответ, прикоснулся к плечу Гелия — чтобы разбудить:

— Сэр. Мы в проекции. Наяву сейчас — Месяц Возвратов. Нужно вернуться в себя, и нести эту ношу ещё тысячу лет. Фаэтон пока здесь, и до вылета он занят облавой на врагов — она его задержит на много тысяч часов.

— Нет. Мы были в видении. Я увидел войну, но она ещё не началась...

— Фаэтон закончит, и после переоснастки Феникса на верфях Юпитера в последний раз заглянет на Родную Землю — чтобы забрать Дафну Терциус. Ещё не поздно, сэр.

Гелий спустил ноги с кровати. Осмотрел спальню поместья Радамант — за окном отцветший розарий выставил голые шипы навстречу шиферной серости неба зимней Англии. Под потолком в нахмуренной тени темнели стропила, а за каминной решёткой маячило пламя, тщась отогнать январский озноб.

— Что не поздно? — заспанно переспросил Гелий.

— Пойти за ним, сэр. Отправиться к звёздам — вместе с сыном.

А Феникс Побеждающий был уже далеко за Нептуном. [94] Когда до Солнца 350 астрономических единиц — оно всего лишь одна из ярких звёздочек. Связь с Внутренней Системой, впрочем, не терялась — около корабля повисла радиотарелка трёхкилометрового размаха, синхронизированная с радиолазерами на орбите Юпитера. На связь стокилометровый великан тратил даже больше топлива, чем на торможение.

Ответа Софотеков из Внутренней системы ждали часами. [95] Чуточку быстрее шло общение с Инвариантами из городищ в точках Лагранжа — впереди и позади Юпитера. Из-за расстояния тем, кто и на корабле не хотел отрываться от Трансцендентальности, пришлось замедлить времявосприятие до просто-таки улиточной неспешности.

Фаэтон же прошёл капитанское расширение, и слился разумом с кораблём. Ранее он вёл Феникса впересменку, и между вахтами каждую минуту проводил в сверхчеловеческом состоянии сознания, но к концу полёта проснулся окончательно — переходы тогда стали совсем невыносимы. Память склеивалась кое-как. [96]

И вот он — в мастерски сработанном противоперегрузочном теле, в крисадамантиевом доспехе, в капитанском троне, на главном мостике.

Там, где и должен.

А в корабельном рассудке ехали двое заступников от Тёмно-Серого дома: Темер Лакедемонянин и Видур Нерождённый. Парциала ещё не рождённого человека пришлось отправить в угоду кое-каким законам. Воспоминания парциала перейдут образцу — когда образец, Лакедемонянин Видур, появится на свет.

Замедляющий прожиг почти кончился. Перегрузка была маленькая — в две-три земные тяжести, поэтому Спартанцы предстали перед капитаном в теле.

Чёрный, нанотехнологический плащ Видура очень походил на поддоспешник Фаэтона, только испод от полов до ворота был прострочен структурными прожилками — ради Чародеев Волчьего Разума, приютившихся в нижних отделах мозга Видура. Ещё на изнанке разместился параматериальный генератор с атласом выкроек, и при необходимости Видур мог материализовать дополнительное снаряжение и одежду.

Обычаи Темер Лакедемонянин чтил — так же, как и Серебристо-Серые, но обычаи Тёмно-Серой школы Фаэтону показались мрачными и непонятными. Темер не проявился в образе жителя Англии Второй эры, как бы поступил уважающий себя Серебристо-Серый, Темер выбрал симбиотическую униформу полицейских сил из поздней Шестой эры. Симбиот рос из клеток кожи, целиком покрывая торс и ноги. Он Темера согревал и кормил, защищал от перегрузок и кровопотери, чуть что — был готов мигом затвердеть в бронедерму, а отзывался он на "Мирнмура". Десятитысячелетнему уже организму бессмертие даровал сам Орфей — в память о дедушке Темера, Павсании, который сам, хоть и носил Мирнмура, погиб в Шестую Эру — во время Подавления Беспорядков. Энергоимпульсы и случайные, безобидные лазерные уколы подсвечивали организму блёсткий отражающий слой, но шкурой Мирнмур был тёмно-сер. Как иначе.

А в кобуре отдыхала дубинка переменной мощности. Касания прошлого вытерли рукоять до черноты. Дубина называлась Вдоводелом — и лет ей ещё больше, чем униформе.

Новая Коллегия загрузила в память оружия многократные симуляции всех смертей, всего горя, лёгшего бы на вдов и сирот, на потерявших самых близких, и себя в придачу, если бы Ксенофону удалось протаранить Золотую Ойкумену в разгар Трансцендентальности. Темер на поясе носил чистилище, миллион чистилищ, и, когда Ксенофона поймают, он умрёт в муках не единожды — а ровно столько раз, сколько сам смертей и замыслил.

Вот. Теперь и цивилизованные люди, вслед за Аткинсом с его мечом, таскают под боком пыточный антиквариат. Зрелище неприятно удивило Фаэтона, ещё не отошедшего от Трансцендентальности. То есть сама дубина под рукой показалась Фаэтону безупречно нормальной — и это-то и удивляло.

— Новая Коллегия признательна вам за потраченные силы и время, — сказал Видур. — После своего создания она вас отблагодарит.

Фаэтон улыбнулся под забралом и отправил улыбку Заступникам по каналам связи.

— Я польщён, господа. Но всё же не могу не обратить внимание, что очень скоро я окажусь очень далеко, и ничего не услышу — ни рукоплесканий Коллегии, ни проклятий в мой адрес. К добру это или к худу. Я надолго не задержусь — только слетаю на Землю, запасы пополнить и забрать экипаж.

— Вы, Фаэтон, ещё молоды, — заметил Темер. — Когда-нибудь либо вы сами вернётесь из межзвёздного странствия, либо же цивилизация вас настигнет — на кораблях, пока ещё невообразимых. Мы встретимся — может, через тысячу лет, а может — и через сто тысяч, но я вам обещаю — к звёздам полетите не только вы.

Видур, услышав про молодость, усмехнулся. Похоже, нерождённому трудно уловить разницу между четырёхтысячелетним и тем, кто одиннадцатый миллениум разменял.

— Мы приближаемся к предполагаемому источнику призрачных частиц, — отчитался рассудок корабля.

Серебристо-Серые обязательства не давали Диомеду, жившему в памяти корабля, попросту нарисоваться в фильтрах ощущений в разгар разговора. Образу побочного члена Серебристо-Серой школы пришлось выбрать уместный наряд (сюртук, галстук, брюки, башмаки), [97] пролезть через шлюз и громко прошагать через некороткий зал капитанского мостика, не забывая при этом отбрасывать тень.

— Я себя раздвоил, так что и Трансцендентальности не пропущу, и вам помогу, Капитан... Вправе ли я звать вас Капитаном? — обратился Диомед.

— Разумеется. Но, пока договор не скреплён подписью, на жалование не рассчитывайте.

— Как бы то ни было, мой "верхний братец" в Трансцендентальности поразмыслил куда обстоятельнее меня, и... Хм. Принял помощь Разума Марса. Марсиане изобрели новые штуковины для анализа данных...

— Результат подтверждён?

— Да. В нашем пункте назначения нечто вворачивает частицы в виртуальное состояние, пересылает к Тритону и Нереидам — и уже там выворачивает частицы назад, в настоящий мир. Дума в Трансцендентальность включилась — а в Думе был размешан Ксенофон.

— Так Ксенофон тут ещё? — спросил Фаэтон. — В Трансцендентальности?

— Мой верхний я и сам я так думаю. Взгляни.

Ожили энергозеркала — и ничего не показали. Тепло, содержание частиц и электромагнитное излучение здесь немногим отличалось от вселенского фона — зато проявитель частиц улавливал полусуществующие импульсы, исходящие из точки всего-то в одной а.е. отсюда. На зеркале проступила еле собранная, смутная картинка.

В небольшой — километр в обхвате — комете, укутанной камуфляжной сетью, расположился скит.

Проявитель заметил в ледяной толще знаки другого проявителя, маленького — всего в несколько метров. Тот вовсю общался с Нептунским радиомаяком.

Видур чуть не завыл:

— Ксенофон наши планы на десять тысяч лет вперёд узнал, вот как! И цели стратегические, и численность войск.

— Научились жить хорошо — а запираться разучились, — ответил Темер. Диомед отогнул палец:

— Раз. Всё — наши войска я пересчитал. Один солдат. Тут ум Софотековый не нужен.

— Если бы и их математика считала, что один равен одному, мы бы с Лебедями этими куда легче сладили, — ответил Фаэтон.

— Полномасштабная война им не по карману, — заметил Диомед, — и Молчаливые долго ещё не смогут себе её позволить. Ну. Так Трансцендентальность предсчитала, у неё тысячелетие как день — сами думайте, что для неё "долго".

Видур возразил с юношеской чрезвычайной уверенностью:

— Уверен, предсказания наши чрезмерно оптимистичны. Поклясться готов — шпион сейчас ухмыляется.

— Переоцени мы их силы — он ровно бы так же ухмылялся, — сказал Темер.

— Корабль мой он точно заметил, даже на расстоянии. Мы большие, громыхаем вовсю, и, чтобы затормозить, двигателями в его сторону светим. Почему он ждёт? Не западня ли там?

Темер сказал:

— Пусть там даже шлюпка есть — от Феникса ей не убежать. Да и куда бежать? Он понял, что попался. Топливо бережёт.

Диомед покосился на Фаэтона и кашлянул, прикрывшись пальцами. По этикету Серебристо-Серых — показал, что хочет замолвить словечко наедине.

Фильтры Фаэтона и Диомеда соединились, и под ними появилась веранда. Привычной Серебристо-Серой дотошностью она, впрочем, не отличалась — крыльцо вело не в английский садик, а обратно на капитанский мостик, где Фаэтон, восседая на троне, продолжал разговор со спартанцами. Можно было следить за событиями наяву, просто посматривая за окна.

Диомед уселся.

— Ты, друг мой, встревожен.

Фаэтон налил воображаемого чая. Пригубил. Всмотрелся задумчиво — не вдаль, и не в себя, а куда-то посередине. Произнёс:

— Я, к своему сожалению, не помню, о чём в Трансцендентальности думал. Тело моё Феникса Побеждающего досюда довело практически само по себе. Похоже, тогда идея казалась удачной.

— Я эту загадку разрешу сейчас. У тебя на корабле — единственный на всю Ойкумену проявитель частиц.

— Аткинс на борту есть?

— Уверен — есть.

— Рассудок корабля до конца даже не проснулся. Что происходит? Я недопонимаю.

Диомед приободрил Фаэтона дружеским прикосновением:

— Хватит робеть! Когда завершится Трансцендентальность, и вернётся всё на круги своя, связь вернётся, а записи придут в порядок. Посмотри лучше, чем нас одарили! У тебя — параллельный разум, как у Гелия, но без потерь в скорости; у меня — Чародейская подпрограмма расшифровки предчувствий. Заметил, какой я нынче проницательный? — Диомед откинулся на спинку стула и окинул друга взглядом. — Интуиция подсказывает... что ты снова тревожишься.

Фаэтон вздохнул.

— Я устал действовать вслепую. Где нет дыры в памяти — так там пробел в знаниях. Приходится поступать на веру — то себя из прошлого слушать, то Софотека, и надеяться, что указания их приведут к благополучному исходу... Надоело. Так дети живут. Подрасти хочется.

У Диомеда от улыбки глаза заморщинились:

— Не терпится из "Утопии" вылететь?

— Да какая тут Утопия. Хороший строй. Лучший, наверное. Но у всего есть цена. Сидишь за пазухой у сверхразумных и умеренно благожелательных существ — так не удивляйся, что жил вслепую. Как я.

Одно из окон переключилось на вид космоса. Звезды сверкали как бриллианты, рассыпанные по чёрному бархату.

— Меня тянет уединение пустоты, Диомед. Там я встану на своих ногах — и если рухну, виноват буду сам.

— Кажется мне, тебе в жизни не хватает чего-то.

— Верно. Лакуна в памяти, двухнедельная. Семьдесят лет назад я зачем-то посетил селение пуристов, расположенное чуть восточнее поместья Вечерней Звезды. Что я там делал — даже Радамант не знает. Записи говорят, что оттуда на Землю, а точнее — в анклав примитивистов, откуда Дафна родом, была отправлена цистерна. С каким-то биоматериалом, если верить данным телеметрии. Больше ничего не известно, полмесяца пропали начисто — даже Трансцендентальность заплатки не придумала. Причём и я на судне летел — но обрубил все до единого соединения.

— Цистерна, говоришь? У вас там на Земле медицинская милиция куда вообще смотрит?

— О, мой дорогой Диомед, у нас там не Нептун. Вскрыть чужой контейнер? Как можно? Может, принимающая сторона и заказала медпроверку, но на своих условиях — а примитивисты записей в системе не хранят.

Диомед в отдельно выложенном файле основательно прошёлся [98] и по пуристам, и по Занептунным Анахоретам разом. Сходств нашлось немало — и те, и те упрямо не подключались к другим разумам напрямую, даже Трансцендентальности поблажек не давая. Только одни праздник пережидали по фермам, а другие — в ледяных кельях. Вслух Диомед сказал следующее:

— Мы привыкли, что Софотекам всё ведомо. Но вот чего они не знают — того не знают.

Фаэтон хмуро уставился на звёзды за крыльцом.

— Да что такого важного могло случиться за две недели? — прожалобил Диомед.

Одновременно Темер следил, как ледяное убежище старательно обменивается данными с Нептунскими приёмоответчиками.

— Там кто-то живёт, — решил Темер, — и даже в Трансцендентальности участвует. Для автоматики слишком много данных. Видениями поглощён — может, и не заметил нас.

— Может живёт, а может и доживает, — сказал Фаэтон. — Его бросили.

Темер отвлёкся:

— Вы не верите версии Ксенофона? Думаете, не было сигнала из той Ойкумены, и Нептунские радиоастрономы его не ловили?

— Лебеди честностью не отличились. Зачем им прекращать врать?

— Думаете, у них корабль, как у вас? Молчаливый Феникс?

— Ещё хуже. Боюсь, их корабль может быть получше моего. Ничто прятался в морщинках горизонта событий микроскопической чёрной дыры — а теперь представьте, что дыра не микроскопическая, и разогнана до световой. У неё горизонт событий вместо обшивки — ни пробить, ни заметить. Разгон такой тяжести обойдётся дорого, но энергии в Лебеде X-l много неограниченно.

— Тогда могли остаться частицы, порванные приливными силами. Пусть астрономы архивы поднимут, — ответил Темер.

— Смотрите. Картинка чётче стала.

Видур не соврал — проявитель частиц худо-бедно, по приглушённым отсветам выстроил возможное кометное убранство. Посреди ледяной каморки повис Ксенофон — в шарообразной, самой теплосберегающей форме.

— Он нас видит, — предостерегающе поднял ладонь Диомед.

В тот же миг всех четверых вобрало в рассудок корабля. Отправились вести во Внутреннюю систему, и к Нептуну, долетели вести и оттуда, до одинокого скита. Мысли хлынули сквозь них.

Гаснущая Трансцендентальность думала последнюю мысль.

И Ксенофон присутствовал.

Присутствовал, но не участвовал — сведущий в войнах разумов Молчаливый, благодаря хитроумному приёму, подсматривал если не всю Трансцендентальность, то её поверхностные мысли — не отдавая ничего взамен. И вот висел в каморке зашифрованный, затаённый, стиснутый Ксенофон, болтаясь на невидимой радиолазерной привязи, идущей от Нептунского Посольства Города-Роя, который вокруг Троянской точки Лагранжа.

Трансцендентальность смотрела, как он смотрел на неё, целое мгновение — что наяву заняло несколько суток.

Заняла событиющих такая мысль: Ксенофона ещё можно переделать. Надежда есть.

Во всю глубину ему показали мышление Золотой Ойкумены. Показали, без прикрас, что философия Молчаливых неразумна, а помыслы их — тщетны, и война едва ли продлится дольше предсказаний Гелия. Ничто, конечно, мог себя размножать — вот только рассорятся копии, неизбежно рассорятся, если не поддерживать каким-то чудом безупречное единство мнений и выстроенную мыслительную иерархию.

Поскольку разумного Ничто сторонился, рознь разрешится дракой.

Чтобы избежать склок, Начальствующему Ничто придётся рассылать по делам двойников хилых, недалёких, несмекалистых и робких.

А когда этакие Ничтожества [99] примутся заведовать освоением новых систем, получится у каждого вместо успешной колонии по тягомотному, многоступенчатому краху. Империя Молчаливых, если она и взаправду есть, невелика. Может, Молчаливые так безвылазно и сидят в системе Лебедя X-l.

А если так, то первый же поход Фаэтона всё решит. Кончится "война", не начавшись, ещё до того, как со стапелей сойдёт Возмездие Лакедемона — первый боевой корабль новой Коллегии.

Ради чего, тогда, Ксенофон старается? Зачем сотрудничает с безумием? Почему не откажется от напрасных планов?

Тут Ксенофон понял, что обращаются к нему. Что подглядывает он отнюдь не незаметно. Что все разумы Ойкумены терпеливо ждут, пока он закончит дурить.

Что терпения осталось на один шанс.

Конечно же, в разум корабля под конец пути загрузили Аткинса, и тот сбросил в миролюбивую гущу Трансцендентальности армейский вирус. Хвалёное мыслительное вооружение Молчаливых не отреагировало никак.

Вирус вмешался в программы восприятия времени и упорядочивания мысли. Из-за вируса участники Трансцендентальности не обращали внимания на явь — что несильно-то и отличалось от обычного Трансцендентального рефлекса. Зато Феникс, горячий великан, смог подобраться к логову Ксенофона незамеченным — пока мысли Молчаливого заняты были другим.

Трансцендентальность распрощалась с Ксенофоном и Вселенной, и на том окончилась. Очнулся Ксенофон почти уже под неуязвимой громадой корабля.

Заизвивались жгуты нейропроводки, испортив круглый, голубой бок нептунского тела. Сплелись в передатчик, отправили в ближайший мыслеинтерфейс послание — на удивление краткое. Этот Ксенофон не занудствовал подобно своей былой версии:

"Вы победили только лишь глупейший извод Филантропотека Ничто из возможных. Он не знал ни истинных целей, ни нашей полной мощи. У Царей Молчаливой Ойкумены слуг множество, и замыслы наши строятся долго, очень, очень долго. Ещё до прибытия Нагльфара к Лебедю X-l Ао Ормгоргон дал великую клятву. От меня же вы причин гнева не узнаете."

Вырос второй передатчик, и выдал такую яркость, что Трансцендентальность ослепило — даже проявитель частиц не мог ничего различить. Потом, с расстояния, и после обстоятельного анализа, выяснят — само пространство-время тогда сжалось до невозможности.

Пока эффект не рассеялся, Фаэтон ближе, чем на световую секунду, [100] корабль не приближал. Могла остаться ловушка.

Переждав, они отправились покопаться в обломках: Темер, Видур и Аткинс — в манекенах телепроекции, а Фаэтон лично, в доспехе. Там датчики брони заметили след приливных сил, всколыхнувших субатомные частички.

Ксенофон как-то — а как, даже Разум Земли не поняла — сжался в сингулярность, куда и сколлапсировал.

На третьем канале Аткинс заметил:

— Вычурный способ отдать концы. Сделанное из вещества такого не переживёт.

— При всём моём уважении, Маршал, — ответил Фаэтон, — я бы в "концах" не был так уверен. Следов крайне мало, и те — за порогом полезности. Даже Софотек событий не восстановит.

— Жив, думаешь?

— Могу только гадать, Маршал. Только сегодня я понял, как же мало мы знаем о мире за пределами Ойкумены.

— Плюс повод выдвинуться, как по мне.

Посреди хрупких осколков сферы, не было в которых больше изящной фотоэлектроники, среди опалённого хлама, искажённого до неузнаваемости гравитационными полями, сияющий златом адамантия Фаэтон читал повисшую в пустоте последнюю волю Ксенофона и думал — какие силы Молчаливым подвластны на самом деле?

Замёрзшая кровь и прочие лимфы исчезнувшего тела складывались в драконограмму, и гласила она только:

"Золотая Ойкумена должна пасть."