Зелёная кровь. Собачий вальс

Двое

Грей сидел на обледеневшей площадке у самых магазинных дверей и нюхал.

Около этого магазина ничем хорошим не пахло, даже наоборот — несло нестерпимой вонью, которой любят мазаться люди, чтобы отбить собственный запах, но из дверей чуточку дуло теплом, и это дуновение иногда задевало совершенно онемевший от холода живот. Зато из кафешки-вагончика шагах в тридцати великолепно пахло пирожками с ливером. Не то чтобы Грей любил пирожки — но сейчас запах любой еды наполнял рот слюной. На третий день голодухи съешь даже вареную картофелину!

Бродяга сказал бы, что сидеть на проходе неумно — надо подойти к кафешке и попросить кусочек пирожка. Но Грей не двигался с места. Во-первых, не дадут. Во-вторых — он совсем мокрый, а голодному и мокрому холодно. Всё тело ломит, шевелиться больно, всё болит, особенно — ноги, и невозможно поджать все ноги сразу — надо же на чем-то стоять.

А стоять Грей устал.

Покупатели сновали туда-сюда, чуть не наступая на хвост, и время от времени гадливо поглядывали — но Грей скорчил такую мину, что пинать его побаивались. Только морщились.

— Вот же мерзкая тварь! — с отвращением бросила толстая тетка. — Надо же, какая противная морда! Злой, наверное…

Ну и злой, подумал Грей и оскалился. Думаешь, у тебя морда очень приятная? Да ничего подобного! Воняет от тебя какой-то кислятиной, губной помадой, дешевым дезодорантом и жирными котлетами! И ты тоже злая, хоть и сытая! Думаешь, я не чую, как от тебя злостью несет? Вали-вали, пока не получила!

Хлипкий мужичок, который шел с ней вместе, толкнул Грея ногой — и тот огрызнулся так, что мужичок подскочил и завопил:

— Тут охрана есть или нет?!

Охране не нравится в дверях торчать, подумал Грей, но охранник все-таки вышел, постукивая дубинкой по ладони. Перекидываться страшно не хотелось — на смену формы тратится слишком много сил и тепла — но Грей перекинулся все-таки. Старшую Ипостась лупят сравнительно реже.

— Пшел отсюда, — лениво бросил охранник.

— Сам пшел! — огрызнулся Грей. — Улицы жалко?

— Ах ты, поганец! — удивился охранник. — Слышь, оборотень, я ща живодерку вызову!

— Что так — живодерку-то? — Грей пригнулся, сморщил нос и показал клыки так подробно, как только губа задралась. — Самому слабо? Ну давай! Давай, врежь — но имей в виду: я — бешеный!

Охранник сплюнул под ноги. Грей учуял запах его раздражения — и слабенький душок неуверенности, почти страха. Связываться ему неохота, ну-ну…

— Хочу тут сидеть — и буду, — хмуро буркнул Грей, чуточку снижая тон. — Никакой ты мне не командир, лучше отцепись.

Охранник замахнулся, Грей отпрянул и лязгнул зубами. Получилось довольно выразительно.

— Развелось тут! — рыкнул охранник с отвращением и ушел в тепло.

Звонить пошел, подумал Грей. В живодерку звонить. Приедут — застрелят. Но он меня все равно испугался. Трус несчастный!

Он вздохнул, съежился и побрел прочь. Идти на двух ногах было гораздо тяжелее и холоднее, чем трусить на четырех, и пришлось снова перекинуться. Прохожие шарахнулись в стороны: «У-у, зеленая кровь — спецкоманды на вас нет! Расплодилось тварей…» — Грей коротко злобно гавкнул в ответ.

Он протрусил мимо кафешки, от которой тянуло теплыми пирожками, потом — мимо ларька, от которого совершенно нестерпимо пахло колбасой. Проглотил слюну и невольно облизнулся — а носу и так было холодно. Лил ледяной дождь, асфальт заливала ледяная вода, лапы онемели, но не было сил выбирать дорогу. Люди уже давно должны были выключить воду с неба. Это нечестно.

Он отследил глазами даму, которая несла в сумке сосиски. Некоторое время шел за ней, потом отстал. Где берут еду? Бродяге уже давно дали бы кусочек — он обаятельный; на Грея только замахиваются: «А ну пшел вон, образина!» Ну и пусть. Просить унизительно. Он не умеет просить. Он не умеет нравиться. В конце концов, он просто не создан для того, чтобы им нравиться.

А мама говорила: «Людям верить нельзя. Люди — отрава. Они только и ждут, как бы сделать вам больно или украсть что-нибудь у вашего Хозяина. Ничего у них не берите, близко не подпускайте и очень тщательно нюхайте — от кого несет падалью, тот хуже всех». От кого несет падалью…

Вон от того, к примеру, несет — который вышел из машины и прется к входу в ресторан. Жрать пошел, злобно подумал Грей. Будет жрать, пока брюхо не треснет — а кому-нибудь голодному не даст ни кусочка. От обиды даже слезы на глаза навернулись. Из дверей ресторана несло теплом и едой — но Грей не стал останавливаться.

Он пробрел мимо зеркальной витрины, искоса взглянув на себя. Из стекла ответил мрачным взглядом мокрый, худущий, облезлый, долговязый щенок-подросток: морда осунулась, уши болтаются, полуголый живот такой раздутый, будто Грей съел целую кастрюлю супа — зато ребра выпирают сквозь скудную шерсть. Ужасная дворняга, так люди говорят. И по виду похоже, будто злой.

А он и есть злой. Он рано повзрослел.

С Бродягой встретились около входа в метро. Там было так тепло, что Грей даже стал дышать посвободнее; сухим теплом тянуло из-за тяжелых дверей и из вентиляционных решеток. Около такой решетки и остановились поболтать; в Старшей Ипостаси удалось даже прошмыгнуть в холл метрополитена, к билетным кассам. Контролерша покосилась на лохматых грязных пацанят, которые тщательно обнюхивали друг другу носы, уши и уголки губ, сморщилась — но ничего не сказала.

Бродяга улыбнулся. Его зубы блестели на темном лице, как кусочки сахара. Некоторые милы даже в таком виде, подумал Грей и натянуто усмехнулся в ответ.

— Наши сейчас на трамвайном кольце тусят, — сказал Бродяга. — Хочешь — пойдем. Там можно на люке спать. Люк такой есть, теплый — от него даже пар идет.

— Меня опять Шершавый выгонит, — отозвался Грей. — Он меня не любит. В прошлый раз чуть ухо не оторвал — а я сейчас драться не могу, я голодный.

— А в помойке порыться не судьба? — хмыкнул Бродяга. — Я в прошлый раз целый кусок курицы нашел, а уж кости, там, или хлеб засохший — это всегда попадается. Надо только внимательно нюхать.

— Мне не везет, — сказал Грей. — Я тут на днях кусок колбасы нашел, съел — и до сих пор живот болит. Все внутри будто воздухом надуто. Я больше не роюсь.

— С голоду подохнешь, — сказал Бродяга грустно. — Скоро зима, перед зимой надо есть, а то замерзнешь насмерть.

— Я и так замерзну насмерть, — Грей почесал за ухом. — У меня, кажется, блохи завелись. Кусаются. Оттаяли в тепле…

— Подумаешь, блохи! У всех блохи.

— У меня раньше не было.

Бродяга усмехнулся и толкнул Грея плечом. Он, похоже, считал, что прошлое Грея, его жизнь с людьми — скорее неудача, чем везение. Грей тоже так считал.

— Бродяжить привычка нужна, — сказал он печально. — Немного поживешь в квартире — и по улице холодно ходить, все чешется, устаешь…

— Зато тебя кормили, — заметил Бродяга. — Каждый день еду давали… с ума сойти!

— Кормили… Пока наш с мамой человек в больницу не уехал, даже хорошо кормили, я помню. Но и та, другая, кормила. Немного, невкусно — но кормила, было дело… Только лупила. Знаешь, неважно. Я все равно смылся бы.

— Глупо. Одно дело — выгнали, а другое — сам ушел. Вот Лончар сбежал — теперь жалеет. Да, лишнего шага не ступи — зато жрать давали от пуза…

— Знаешь, я пойду, — сказал Грей, которому вдруг начал надоедать разговор. — Мне играть не хочется. Мне полежать хочется, а еще поесть.

— Приходи на рынок, — пригласил Бродяга. — Там одна жрать дает. Обрезки от курицы, кости, там, хрящи…

— Мне не даст, — Грей вздохнул и почесал бок. — Ну, пока.

Бродяга пожал плечами и ушел. Грей постоял около касс, потом человеческие ноги устали стоять, и он сел на пол, думая, что в метро все-таки очень хорошо. Было бы чудесно остаться тут погреться, может быть, даже подремать, но контролерша, которая все присматривалась и присматривалась, в конце концов позвала из стеклянной будки жандарма.

Жандарм, от которого за версту несло пивом, соленой рыбой, чесноком и раздражением, круглый, упругий и розовый, подошел, брезгливо поджав нижнюю губу.

— Перевертыш, что ли? — спросил он у контролерши.

— Весь вестибюль псиной провонял, — начала контролерша так сварливо, что Грей подумал: «Будто я у нее изо рта кусок вытащил!» — Шляются тут! Гоняешь-гоняешь…

— Властям все равно, — равнодушно заметил жандарм, разглядывая Грея. — Дворняг отстреливать надо, а все это пущено на самотек — и вот, пожалуйста! Уже целые стаи бегают — пока кого-нибудь не порвут, спецкоманда не пошевелится… А ну пошел! — рявкнул он неожиданно и топнул на Грея ногой. — Пошел отсюда!

У Грея вздыбилась шерсть на загривке.

— Ты! — гавкнул он хрипло, сжав кулаки. — Тебя мало отстреливали с твоей мамашей! Ты от жратвы такой тупой или отроду?!

Жандарм побагровел, затрясся щеками и стал дергать кобуру с пистолетом. Контролерша заскочила в будку и принялась набирать телефонный номер.

— Ур-рроды! — Грей совсем сорвался на лай. — Да прр-ропали б вы прр-ропадом!

Жандарм справился с кобурой, но Грей перекинулся рывком и в три прыжка выскочил из холла — для бега собачьи лапы лучше человеческих ног. Что такое пистолет, он представлял себе хорошо, телом, кровью помнил. Памятью предков. Не ошибся бы, даже никогда не видя — а видел он достаточно.

Вряд ли человек стал бы палить в метро, думал Грей, удирая по улице, но все равно… немного осталось от шкуры, но совсем без шкуры нельзя. Будь он без пистолета, я бы ему показал! Трус несчастный… все люди — трусы. Чтобы меня не бояться, им нужен пистолет, им нужна палка — что-нибудь, чтобы делать больно, не слишком себя утруждая.

Мама была права: люди — отрава.

А дождь не утихал — и становилось все холоднее. Грей запыхался, перешел с бега на шаг — и сразу начал замерзать. Вечерело, загорались фонари. Ночь пахла дождём, бензиновыми парами, грязью городских мостовых и чадным запахом с кухонь. Всё кругом было холодным, мокрым и грязным, всюду стояли лужи. Грей очень устал, он задремывал на ходу, ему хотелось лечь и свернуться клубком, но стоило где-нибудь примоститься, как холод тут же снова поднимал его на ноги.

Наконец, Грей нашел закуток между стеной дома и трансформаторной будкой, где было сравнительно сухо и дуло поменьше, а потому казалось чуть теплее, чем везде. Он свернулся как можно плотнее, сунул нос под хвост и задние лапы разом и задремал. Во сне Грей смутно понимал, что замерзает, ему мерещился отвратительный запах движущейся падали, но не было сил поднять отяжелевшие веки.

Его разбудил резкий свист, стук — и жгучая боль в боку. Грей вскочил — и раньше учуял, чем увидел парочку молодых людей. Это от них несло мертвечиной — и у одного из них в руках был пейнтбольный пистолет. Они хохотали над Греем.

— О, смотри, проснулся!

— Надо было ему в башку стрелять…

— Собачка-собачка, хочешь косточку?

Грея затрясло от ярости. Он забыл осторожность; это тоже было больше, чем его личный опыт. Память крови, память родителей подсказали — судя по запаху живого трупа, перед ним враг, который должен быть уничтожен, уничтожен даже ценой жизни. Грей кинулся вперед без обычного щенячьего тявканья, молча — и молча, точно, будто его долго учили, подпрыгнул, чтобы впиться зубами в руку человека с пистолетом.

Он забыл, что еще маловат для подвигов.

Его ударили по голове рукоятью пистолета и отшвырнули в сторону. Грей встряхнулся, зарычал, дыбя шерсть — и кинулся бы снова, не останови его чьи-то руки, обхватившие его шею и грудь.

— Твоя шавка, что ли, ты, урод?! — завопил человек с пистолетом. — Я на тебя заяву напишу, чтоб твоего ублюдка пристрелили!

Грей рванулся изо всех сил. Человек мешал ему — и он нервно укусил руку, которая его удерживала. Приятель человека с пистолетом свистнул и захохотал снова:

— Ты, козлина! Твой придурок тебя сейчас сожрет!

— Убирайтесь отсюда, — негромко сказал тот, кто держал Грея. — Мне придется отпустить пса, чтобы вытащить удостоверение — но если вы вынудите меня это сделать, то я применю оружие. Не игрушечное.

Это произвело впечатление. Больше парочка в пререкания не вступала, сочтя за лучшее исчезнуть как можно скорее и тише. Грей дернулся еще — но больше не пытался кусаться.

Когда воняющие мертвечиной скрылись из виду, человек отпустил шею Грея и присел рядом на корточки.

Грей хмуро смотрел на него.

— Ты, значит, кусаешься? — спросил человек. Он оказался молод, но седоват, одет в короткую куртку полувоенного образца. — Так ты, старина, только кусаешься или еще и перекидываешься?

Грей поменял Ипостаси. «Хочешь поговорить, значит? — думал он и морщился. — Ну-ну. Давай поговорим. Я тебя и еще разок укушу. Будешь знать, как хвататься без спросу».

— Вставай с земли, — сказал человек. — Смотри, как трясёшься — простудишься.

— Не твое дело, — огрызнулся Грей, но поднялся. Ему и вправду было холодно — животу и ногам, зато голове, рядом с ухом, было горячо и больно. Голова теперь болела даже сильнее, чем подстреленный бок — бок просто тупо ныл, как ушибленный палкой.

Человек снял куртку и накинул Грею на плечи.

— Так теплее?

— Дурр-рак, — зарычал Грей. — У меня блохи.

Человек улыбнулся.

— Блох мы выведем. Пойдешь со мной? Давай, решайся. Поешь, помоешься, поспишь в тепле…

— Я кусаюсь, — буркнул Грей.

— Кусайся, — сказал человек и протянул руку к самому Грееву носу. — Хочешь кусаться? Я совершенно не возражаю. Давай покусаемся и пойдем.

Грей невольно усмехнулся и отвел нос в сторону. От человека пахло неплохо. Химией не пахло и спиртным не пахло, а пахло собаками, порохом, железом и спокойствием. Куртка у Грея на плечах тоже пахла спокойствием; Грей начал потихоньку согреваться.

— Ты интересный парень, — говорил человек между тем. — Мне кажется, или у тебя в родне есть кровные ищейки?

— Отец — ищейка, — ответил Грей нехотя. — А мама — бойцовой породы. Она завод охраняла, на блоке.

— Ага, — сказал человек. — Вот поэтому у тебя такая колоритная внешность… А мордой ты похож на отца, надо сказать. Настоящая ищейка, только уши великоваты и шея слишком мощная. Наверное, и нюх хороший…

— Не жалуюсь, — фыркнул Грей. Он уже почти не злился.

— А звать как, друг-перевертыш?

— Грей…

— Ну ладно, Грей, будем знакомы: я — Аллин. А теперь пойдем ужинать, а то я сейчас тоже замерзать начну.

Человек пошел — и Грей побрел за ним. Ужинать — это хорошо, думал он. Если не будешь меня больше хватать, я у тебя поем. А потом уйду.

Аллин купил в маленьком гастрономе на перекрестке свежего фарша и коробку овсяных хлопьев. Фарш благоухал сквозь бумагу и пакет так, что Грей чуть не захлебнулся слюной. «Неужели все мне? — думал он, сглатывая. — Не может быть. Котлеты будет жарить. Сам съест — а мне только кусочек бросит, попробовать». Но все равно не думать о фарше он не мог. Ладно, пусть маленький кусочек. Но настоящее мясо — а я голодный. Мужик, вроде, не такой плохой… ну, поглядим.

Так дошли до высотки, подъезды которой запирались на кодовые замки — и Аллин забрал свою куртку, чтобы вынуть ключи из кармана. Грей вошел за ним в подъезд — но в подъезде пахло вовсе не так хорошо, как можно было ожидать.

На лестничной клетке второго этажа курил угрюмый волосатый мужик, одетый в растянутые спортивные штаны и тельняшку. Увидев Грея, он побледнел и гаркнул на весь дом:

— А, чтоб ты сдох, зараза! У, зеленая кровь, гадина! Распустили страну, сволочи — скоро тварей будет больше, чем людей…

Грей глухо зарычал.

— Не обращай внимания, старина, — сказал Аллин насмешливо. — Дяденька так… не допил сегодня.

— О, ликвидатор пожаловал! — протянул мужик ненавидяще и сплюнул сквозь зубы, даже не делая вид, будто целится в пепельницу. — Новой ищейкой обзавелся, поди ж ты! Щас выводить будет… на чистую воду… с таким породистым кобелем, обалдеть…

— А что, Грей, — спросил Аллин ледяным голосом, — этот гражданин мертвечинкой не воняет, как думаешь?

Грей сморщил нос — и сосед тут же дунул навстречу сигаретным дымом:

— Ты, инквизитор! Убери шавку, а то я ее пришибу, клянусь Небом!

— Только дернись, — тихо сказал Аллин. — Только шевельнись — и я тебе гарантирую неприятности.

Мужик перекосился лицом, но смолчал. Грей усмехнулся.

— Аллин, — сказал он, невольно подделываясь под тон нового знакомца, — от этого дохлятиной особенно не разит. Перегаром больше. И страхом — он от ужаса чуть не обгадился.

— Твое счастье, что пока не дохлый, — бросил Аллин мужику и улыбнулся Грею. — Хорошее чутье, дружище, молодец, — сказал он и начал подниматься по лестнице.

— Думаешь, на тебя управы нет? — пробормотал мужик вдогонку, но Грей чуял, что это уже не злость, а попытка скрыть страх и досаду. — Инквизиция совсем распоясалась, тля…

Аллин чуть замедлил шаги.

— Ты о своей душе-то заботься, дорогуша, — сказал он через перила. — Как следует заботься, чтоб окончательно не завоняла. Голубей покорми, что ли… или котёнка возьми из приюта.

— Без твоих советов обойдусь, — огрызнулся мужик еще на полтона ниже. — Тоже еще дом… тьфу, свой ликвидатор в подъезде… развелось, к бесу — кирпичу негде упасть…

Грей раздраженно гавкнул вниз — и мужик нарочито медленно ушел в квартиру, грохнув дверью.

— Нам сюда, — сказал Аллин и отпер дверь.

Какой же он всё-таки безобразный, бедолага, подумал Аллин.

Милым щенкам проще живется на свете, как и симпатичным людям. Их подбирают сердобольные прохожие, они легко прибиваются к магазинам, кофеюшникам и заводским проходным, они в первую очередь попадают в благотворительные приюты. Милые щенки вызывают приступы восторга даже у собаконенавистников; когда, к примеру, Шек был мал, обкуренные гопники — и те сюсюкали вслед…

Милый щенок не пропадет, если не выйдет несчастного случая. Но этот псенок, злой и безобразный, замученный и облезлый — обречен. Ему и корки не кинут. А он еще и кусается…

Вероятно, чтобы из собственного горя почувствовать чужое, надо, чтобы кому-то было намного хуже, чем тебе. А ведь еще утром Аллин думал, что, вероятно, не будет другой собаки после Шека — и даже в мыслях не держал дворнягу.

Гены — важная вещь. Породистые ищейки — как люди-аристократы: разумны, нервны, чувствительны, обучаются легко и радостно, благородны и сильны духом. Не то чтобы дворняги были глупее — но их разум заточен по-другому: как выжить, а не как победить. Дворняги часто трусоваты, не рискуют зря; дворняги умеют подлизываться и лебезить, они бывают сверх меры доверчивы или сверх меры агрессивны, а хорошее чутье встречается у них так же редко, как абсолютный слух у людей.

Аллин всегда был предубежден. Может, из-за подспудной мысли, что пес-напарник — не столько друг, сколько живой рабочий инструмент, вроде идеального детектора общественной приемлемости… хотя к друзьям-профессионалам тоже предъявляются изрядные требования. Хороший пес — основа основ оперативной работы. Ошибаться нельзя — значит, пес должен быть такой, который не ошибается. Ошибка может стоить жизни — тебе или подозреваемому.

Зачем оперативнику СБ бесполезный пес? Диванная подушка? Домашний, что называется, компаньон? Сейчас, когда в портативном компьютере, встроенном в черепную коробку, висит программа, которую нельзя закрыть — Астру убили, убил мертвяк, и необходимо ликвидировать убийцу, иначе жизнь слишком напоминает затянувшуюся пытку.

Убийства, совершенные мертвяком, невозможно доказать. Мертвяк питается волей к жизни у живых людей, его близость может вынудить другого шагнуть из окна или спустить курок — причем неважно, к чьей голове приставлен ствол. И будь мертвяк действительно ходячим трупом, упырем, о каких рассказывают сказки — все было бы проще, но внешне с тварью все в порядке. И сердце бьется. И кровь движется в венах. И улыбается, и плачет, и ест, и гадит: оболочка — живая, смердит — душа. Люди этого смрада не замечают: они, оказавшись поблизости, просто вдруг, «ни с того, ни с сего», впадают в панику, ярость или смертельную тоску. Чуют вонь мертвой души и находят взаимосвязи между мертвяками и их жертвами только двоесущные.

Ищейки СБ, оружие СБ, Службы Безопасности живых. Аллин никогда особенно не углублялся ни в историю, ни в биологию, но Астра, бывало, принималась рассуждать о том, что мертвяки — это предел человеческой деградации, раковая опухоль мира, а двоесущные — придуманное миром противоядие. Недаром же первыми начали перекидываться именно собаки, симбионты человека, его ближайшие и верные союзники… Может быть. Аллина мало занимали философские вопросы. Его школьный друг спился, женившись на мертвячке; Аллин слишком часто видел, как люди «ни с того, ни с сего» убивают друг друга, как подростки кончают с собой, а старики сходят с ума. Когда он понял, что убийц и самоубийц часто подталкивает на край чужая злая воля — перешел из жандармерии в СБ: надеялся сделать мир чуточку лучше.

Выжечь мертвяков, как выжигают заразу. Если бы еще их число не увеличивалось от непонятных причин… В СБ он убедился окончательно: война идет, война. СБ воспринималась, как передний край обороны людей, обладающих душой. Живого человека, преступившего закон, мог освободить суд, его могли взять на поруки — для мертвяка существовала только пуля, которая в считанные секунды превращала видимость его живого тела в гнилое месиво. Сотрудники СБ не брали взяток, не позволяли звонков и прощаний, не впадали в сантименты. Мертвяк — не человек. Мертвяк — подделка под человека, паразит, чуждое существо, действительно напоминающее раковую клетку: в какой-то момент перестает быть частью живого мира и принимается яростно жрать и обращать в себе подобных всех, до кого может дотянуться.

Мертвяки на этой войне тоже пленных не брали. Аллин считал, что Астра погибла, как солдат. Но от этого не становилось легче.

Об Астре Аллин думал и думал, думал без конца, когда работал, когда пытался отдыхать. Астра существовала рядом с ним, как призрак, как тень фигуры и эхо голоса, не настолько настоящая, чтобы сделать его одиночество терпимым, но достаточно реальная, чтобы ни на минуту его не отпускать. И этот замкнутый круг вдруг порвал щенок.

Аллин достаточно общался с собаками, чтобы не воспринять щенячий раздраженный щипок, не пробивший рукава куртки, как настоящий укус. Зато общение началось с непосредственного контакта, и удалось хорошо рассмотреть дворняжку.

У полукровки оказались отличные рефлексы. Аллин отметил совсем неплохие зубы и приличные для голодавшего бедолаги мускулы. А темные раскосые глаза щенка и его взгляд, угрюмый не по возрасту и несколько даже надменный, Аллину неожиданно понравились.

У щенка была гордость и было самолюбие. За четверть часа, которая пришлась на дорогу до дома, Аллин успел понять, что Грей руки лизать не станет — и почувствовал приступ неожиданной нежности к щенку. Он планировал купить собачьих консервов, чтобы накормить бродяжку, а на следующий день позвонить в собачий приют и пристроить пса хоть как-нибудь — но немного пообщавшись с найденышем, Аллин купил свежего фарша и овсянки, чтобы угостить его по-настоящему, а планы насчет щенячьего будущего изрядно изменились.

Вот так приводишь щенка в квартиру — и там становится теплее.

Грей внимательно обнюхал коридор, потом — кушетку, на которой четыре месяца назад спал Шек. Ипостась не менял, но встал на колени и внюхивался самым тщательным образом. Только когда исследовал место Шека, пришел на кухню и остановился в дверях.

— Тот пес тут больше не живет, — сказал констатирующим отстраненным тоном. — Ты его прогнал?

— Его убили, Грей, — сказал Аллин. — Мертвяки убили.

— Я их ненавижу, — сказал Грей и подошел поближе. Его ноздри раздувались, он мелко зевнул и облизался. — Дохлятину. Ты вправду дашь мне поесть?

Каша варилась, но Аллин понял, что заставлять щенка столько ждать невозможно. Он развернул остатки сырого фарша и протянул шарик размером с картофелину Грею на ладони.

Грей фарш моментально слизнул и взглянул вопросительно. Аллин дал еще и еще — фарш исчез в мгновение ока. От вкуса мяса Грей, очевидно, почувствовал голод особенно остро — но заметно боялся продолжать просить.

Аллин снял кашу с огня и размешал. Грей наблюдал за ним с болезненным вниманием.

— Это для тебя, дружок, — сказал Аллин, выкладывая кашу в миску — и Грей тут же дернул миску к себе.

Он обжег пальцы — и миска упала на стол. Грей облизал брызги, облизался, сунул в кашу нос с губами, обжегся, дернулся, сунул пальцы, дернулся снова, но слизал с пальцев все, что умудрился зачерпнуть…

— Грей, дай ей остыть, — сказал Аллин.

Щенок пригнулся и лязгнул зубами. Его глаза блестели голодно и зло:

— Ты сказал — все это мое!

— Я тебя не обманываю, — сказал Аллин серьезно. — Все это — твое. Только дай ему остыть, иначе тебе будет больно. Хочешь, поставим миску на подоконник? Быстрее охладится…

— Не трогай! — рявкнул Грей, мелко дрожа от страха, раздражения и желания есть. — Ты мне отдал!

— Грей, — сказал Аллин раздельно и медленно. — Это все — твое. Ты это съешь. Я тебе это отдал и не отниму. Это — правда.

Грей перестал рычать. Он сел на табурет, придвинул миску поближе, чтобы охранять ее содержимое, но нервная дрожь потихоньку сходила на нет.

— Грей, ты хороший пес, — сказал Аллин, чуть улыбаясь. — Хороший Грей, все будет в порядке, сейчас ты поешь, потом мы тебя выкупаем и устроим на ночлег. Ты хороший, ты умный, все будет в порядке, дружище…

Грей смотрел в миску, а не на Аллина, но его уши, чересчур подвижные для человеческой формы, определенно нацелились на звук. Он начал дышать ровнее.

Аллин наблюдал за ним, вспоминая гурмана Шека, который тщательно обнюхивал пищу и никогда не позволял себе торопиться. А сравнивать-то нельзя, думал он грустно. Нельзя, нельзя… Шек понятия не имел, что такое голод и страх… Ну что, Грей, дружище, любопытно — что-то из тебя выйдет, когда успокоишься?

Породистых с детства учат вести себя похоже на людей. Из-за этого, общаясь с породистыми и хорошо обученными, можно забыть, что трансформы — не люди, совсем не люди. В этом правы ненавистники двоесущных — да, перевертыши другие, поэтому им легко можно отказать в разуме. Умница обученный пес во многом ведет себя, как восьми-десятилетний человеческий ребенок, в экстриме же большинство из них эмоционально напоминает человеческих трехлеток. Людям кажется, что это неправильно; людям хочется, чтобы взрослые звери вели себя, как взрослые человеческие особи. Особенности психики трансформов разрушают человеческие иллюзии, любители «красивой силы» разочаровываются и начинают раздражаться и презирать.

Люди всегда и во всем искали зеркало. То, что казалось им искаженным подобием, вызывало насмешку, презрение или ненависть. Вот трансформы — и есть искаженное подобие. Кажется, подспудно любой из них ждет, что человек рядом станет вести себя, как старший — но не как подонок.

Трансформы тоже разочаровываются, начинают ненавидеть и презирать.

А каша из миски мало-помалу убывала. Грей осторожно слизывал сверху слой, который успевал обветриваться, а Аллин досадовал на себя. Не годится псу, которого собираешься обучать, как ищейку, давать горячее. Болван.

Аллин ждал, как Грей поведет себя, когда насытится — а щенок успокоился и почти повеселел. Он даже подошел близко и напомнил:

— Ты обещал купаться. У меня блохи.

К удивлению Аллина, Грею понравилась ванна. Мало кто из псов по-настоящему любит человеческие водные процедуры, но Грей дал себя отмыть с заметным удовольствием, внимательно обнюхал флакон собачьего шампуня и с любопытством посмотрел на себя в зеркало.

— Аллин, смотри. У меня на голове кровь, она красная. А люди говорят — зеленая.

— Это шутка, Грей, — сказал Аллин. Псы знают, что такое «шутка», но невозможно объяснить трансформу, что такое человеческая идиома. У аристократов кровь голубая, у лесных жителей зеленая, так уж в фольклоре повелось со времен сказок об оборотнях. — Это пустяки… Давай намажем твою голову мазью? Чтобы перестала болеть…

Грей неожиданно зарычал и отстранился, хотя только что давал себя намыливать и поливать водой.

— Не делай мне больно!

— Больно не будет.

— Не трр-рогай! Будет!

— Ну что с тобой делать… Выпрыгивай.

Грей обтрясся, подняв тучу брызг. Вероятно, ему было приятно общаться словами, оттого он не менял форму — и тем забавнее выглядела его псевдоодежда. Шерсть не растет у большинства трансформов на шее, лице и ладонях, ноги кажутся обутыми, хотя, рассматривая ступню «мокасина», можно видеть подушечки пальцев, подушечки перед пальцами, вполне выделенную пятку и спрятанные под шерстью коготки. Гениталии и анус — не заметнее, чем у одетого человека или обычной собаки, а хвоста в Старшей, как они говорят, Ипостаси, нет вовсе. Руки вполне напоминали бы человеческие, если бы не форма когтей — правда, руки псов грубоваты, не сравнить с аристократической кистью обезьяны, к примеру…

Фену Грей не доверял; струя теплого воздуха, обсушивающего шкуру, понравилась ему только с третьей попытки. Обсохнув, он неожиданно оказался серебристо-серым, с рыжеватыми брыжами, темной головой и почти черным ремешком вдоль хребта. Еда и купание привели щенка в благодушное настроение; он даже выказал некоторое расположение к Аллину, позволив гладить себя по голове и чесать шею — только подальше от ушей.

— Я не люблю, когда хватают за уши, — сказал он сонно. — Это больно.

Аллин оценил состояние ушей, которым явно досталось немало, и кивнул. Грей, окончательно успокоившись, устроился спать на кушетке Шека, довольно долго крутился и вздыхал, но в конце концов задремал.

Аллин тоже лег спать. Он заснул неожиданно быстро и крепко, и ему приснился первый год в СБ. Крохотный Шек, только что поселившийся в доме, скучает и тоненько скулит по ночам — надо его успокоить, чтобы не разбудил Астру, подумал Аллин и сказал тихонько:

— Ну что ты, Шектарчик, все хорошо…

Неожиданно из темноты откликнулся реальный голосок реального двоесущного щенка:

— Я не Шектарчик, я Грей. У меня живот болит.

Аллин включил торшер и встал — дать Грею собачий порошок от желудочных колик, приласкать и, если так пойдет и дальше, вывести во двор. Он чувствовал абсолютное моральное облегчение от того, что в пустом вымороченном доме снова поселилось живое существо.

Грей слизал порошок и ткнулся в ладони сухим теплым носом. А обычно даже в трансформе он у псов холодный и влажный у ноздрей.

— Завтра тебя ветеринару покажу, — сказал Аллин.

— Нет! — тут же проснулся Грей. — Ветеринар убивает! Уколами!

Ах, ты ж, бесовщина, подумал Аллин.

— Я за ним прослежу, — сказал он, гладя щенка под подбородком. — Он не будет делать тебе уколы, только посмотрит. Хорошо?

— Не знаю, — пробормотал Грей, снова засыпая. — Там… видно будет…