Зелёная кровь. Собачий вальс

Жеребец

Дэраш Третий вышел во двор, когда шум пьяной компании и грохот музыки стали особенно громкими.

Было уже почти темно; синий вечерний воздух несся длинными сладкими струями, уносил запахи дезодоранта, духов, спиртного, человеческого пота — отвратительные запахи людей. Дэраш фыркнул, прочищая ноздри. Его бил нервный озноб. В непривычном двуногом теле разбитость чувствовалась втрое против прежнего, хотелось хромать на обе ноги, хотелось лечь на землю, чтобы хоть на несколько минут успокоить тянущую боль в спине, и очень тяжело удерживалась чудесная королевская осанка, знаменитая осанка Дэраша, которая и прельстила человека, пьющего теперь вино со своими приятелями и подругами.

Только врожденная гордость и фанатическое желание вырваться на свободу хоть на час приподнимали подбородок Дэраша и раздвигали его плечи. Он шел, как во сне, между пьяными людьми, в густом темном холоде, проткнутом желтым светом, медленно-медленно — и сам себе казался темной скользящей тенью.

Дэрашу очень хотелось, чтобы на него не обращали внимания. Я не могу перекинуться, твердил он про себя. Я не умею перекидываться. Я никогда не перекидывался. У меня вообще нет Старшей Ипостаси. Я — ваша скотина, я стою в стойле, повод привязан к кольцу в стене, я дремлю. Меня здесь нет. А тот, кого вы видите — просто гость Филлиса. Пьяный. Уставший. Не надо на него смотреть.

Молодая женщина, за несколько шагов воняющая дымом, перегаром, резкими духами, потом, одетая в содранный с кого-то мех, красная и взлохмаченная, уставилась Дэрашу в лицо, расклячившись и ухмыляясь, как кобылка самого низшего ранга. Дэраш презрительно мотнул головой, небрежно отшвырнув с лица роскошную длинную челку, прошел мимо. Женщина его не узнала, а он ее узнал. Ее сегодня фотографировали верхом. Она толстая. Она пнула Дэраша каблуком в бок. Когда она взгромоздилась в седло, боль воткнулась в позвоночник, как раскаленный железный штырь. И Дэраш дернул плечами — меньшее, чего хотелось — а Филлис рванул узду, сделав зубам и небу так больно, что Дэраш впал в минутный ступор, и боль в спине ушла куда-то на второй план.

Я хочу ее убить, думал Дэраш, когда вокруг хохотали гости Филлиса. Я хочу ударить ее копытом по голове, чтобы она больше никогда не карабкалась на меня. Я хочу убить Филлиса. Выбрать удобный момент, когда он чуточку ослабит узду, подняться на курбет, повыше, чтобы в седле не удержался с гарантией, добить, когда упадет. А потом люди будут бить и морить голодом меня, я буду сутками стоять в стойле, привязанный к стене, на меня будут орать конюхи, и, в конце концов, меня продадут еще кому-нибудь. И на моей спине снова будет седло, а в седле — какая-нибудь толстая дрянь. И я опять не умру.

Почему я не умираю, если все так болит?

Что за невезение? Я мог бы умереть, как Красотка Искра, упасть на финише, истечь кровью — и все. И моя Старшая Ипостась ушла бы в Небесные Поля, а все эти гады остались бы здесь. Меня бы могли застрелить, как Лучезарного, когда он растоптал жокея. Я несчастливый. Когда я ударил тренера копытом, все решили, что это вышло случайно.

И просто продали меня. Останься я участвовать в скачках, давно уже умер бы. А тут буду жить долго, ужасно долго — то стоять на горящих ногах в стойле, то таскать на больной спине всю эту отраву. У меня уже нет сил даже на настоящую злость. Я могу только мечтать о мести — но не уверен, что когда-нибудь отомщу.

Вот тут-то Дэраш и вспомнил Счастливчика Голли. Как он в истерике, в явное нарушение всех табунных правил и кодексов, перекинулся, когда его пришли взнуздывать. Бил конюхов кулаками, вопил: «Выпустите меня! Выпустите меня отсюда! Я не могу больше, выпустите меня!» Они лупили его палками от граблей, пока он не упал, а потом пришел ветеринар с чемоданчиком. Из чемоданчика выдернули провода с подушечками на концах, привязали их к голове Голли, что-то нажимали, его тело дергалось. Потом он не перекинулся, а просто вылетел в Младшую Ипостась — его взнуздали, привязали и оставили в покое. Он больше никогда не бунтовал. Даже бить копытами стену перестал, хотя раньше всегда срывал на стене злость и боль. Он сделался апатичным и каким-то страшно успокоенным. Через месяц Счастливчик Голли тихо умер в стойле.

А все потому, что он забыл древний закон табуна — нельзя перекидываться при людях. Говорят, раньше лошадь, которую заподозрили в двоесущности, резали тут же, а мясо бросали собакам. Теперь бьют током, чтобы убить Старшую Ипостась. Лошади — рабы людей. Рабам разум непозволителен.

В табуне можно перекидываться, когда никто из людей не видит. В деннике можно — когда вокруг нет конюхов, но только если ты не привязан. Люди немедленно заподозрят неладное, если увидят, что ты снял узду или отвязался. А подкованным лошадям нельзя нигде — подковы непременно сваливаются, не держатся на трансформированных копытах.

Так что моей Старшей Ипостаси никто из людей не видел, подумал тогда Дэраш. А вдруг сегодня, когда людей в усадьбе у Филлиса так много, они не догадаются, что я — двоесущный, если выйти во двор? Вдруг они подумают, что я — человек? Они же пьют. Пьяный соображает очень туго…

Он перекинулся, когда все ушли. И при смене Ипостасей, и после стало так больно, что потемнело в глазах. Жалкое, жалкое человеческое тело, ничтожное тело. Перекидываешься — и презираешь собственный внешний вид. Слабое, жалкое, уязвимое тело трусливой твари. Смысл в нем — только очень удобные для сложных действий руки и возможность говорить, речь, которую сами люди ни во что не ставят, как нечто, само собой данное. Ничего хорошего в человеческом теле больше нет.

Тело палача.

Старая кобыла Неистовая Буря, тетка Дэрашу Третьему, сестра его матери, Радуги, рассказывала в прекрасные летние ночи сказки о лошадях и людях. О святом человеке, который понимал весь мир, самого Зелёного и своего коня — как святой и его конь вместе бродили по дорогам, как в зимние ночи человек грелся у лошадиного бока, как они подолгу беседовали и человек со многим соглашался. О Хозяевах, которые никогда не причиняют лошадям боли, разговаривают и играют с ними, помогают им… и что нести Хозяина в седле — восторг, чувствуешь себя сильным, всемогущим, помогаешь товарищу, который не умеет бегать достаточно быстро… Только когда Дэраша увезли, чтобы выжечь клеймо, объездить и продать, оказалось, что все это сказки — всего-навсего.

Люди — тухлая мерзость. Отрава.

И Дэраш снял узду, вытер кровь с углов рта, втянул слезы в глаза, вскинул подбородок и вышел той потрясающе грациозной, легчайшей, изящнейшей походкой, из-за которой за него платили так много своих поганых денег.

Он ужасно боялся, что конюшню заперли на ключ. Дрожа всем телом от ужаса и возбуждения, он подошел к двери и тронул ручку. Дверь отворилась. Пьяный конюх забыл ее запереть. А может, они еще собираются сюда прийти. Напиться хорошенько и помучить Дэраша еще и на ночь.

Надо торопиться.

И он прошел через весь двор усадьбы Филлиса совершенно незамеченным — только эта девица с повадками шестерки и с толстым задом уставилась и таращится так, что спина вот-вот задымится.

— Простите, нас, кажется, не представили… — все-таки заговорила.

Дэраш Третий обернулся и заставил себя выговорить разбитым ртом — язык и небо стерты железом до язв, привычно болит челюсть от мундштука, который поминутно дёргают что есть силы, и углы губ саднят и кровоточат:

— Потом. Я тороплюсь, — ну почему бы тебе просто не отстать, ну почему?

— Может, выпьем по рюмочке?

Дэраш явственно представил себе, как впечатывает заднее копыто в это лицо с заискивающей улыбочкой.

— Я сейчас вернусь, — сказал, с трудом сглотнув слюну. — Подожди.

Готовно закивала, отстала. Дэраш пошел прочь, изо всех сил стараясь не ускорять шаги. Перед тем, как взгромоздиться на его больную спину, эта женщина сказала: «Какое королевское имя — Дэраш Третий! Какой удивительный красавец! Наверное, он стоил целое состояние, да, Филлис?» А Филлис гордо сказал: «Это призовой скакун. Стоит, как три отличных автомобиля, да еще было очень непросто убедить владельца его продать. Говорили, он норовистый, но тут, у меня, он сделался просто шелковым. Из любой лошади можно выбить дурь, если взяться умеючи». И гости смеялись. Над ним смеялись. Над Дэрашем Третьим, который смирился и стал покорным рабом.

Никогда. Никогда этому не бывать. Меня поймают и будут бить смертным боем, может быть, убьют, думал Дэраш, но я немного побуду свободным и покажу всем, что я не смирился. Филлис потерял свои поганые деньги. Если меня поймают, я убью Филлиса. Тогда будет уже все равно.

А если будут бить током, вспомнил с ужасом. Нет. Не знаю, что делать, но нельзя дать себя поймать. Уйду как можно дальше в этом теле. В этом безобразном человеческом теле меня никто не узнает. Лошади не перекидываются.

«А ты не боишься, Фил, что лошадь падёт? — спросил однажды гость, трезвый человек. — Вес-то у тебя не жокейский, да и ездить ты, сказать по справедливости, не умеешь. Тяжело ведь ему — смотри, какой понурый. Всё-таки очень дорогой же…» Филлис ткнул ему пальцем в грудь: «Слушай, Рэф, не указывай мне, как я должен обращаться со своим имуществом! Хочу — езжу верхом, хочу — на колбасу пущу! Моё дело, ясно? Могу себе позволить! Да я десяток таких могу себе позволить, чтоб ты знал! И нечего тут! Я его пою-кормлю, только конюшня мне обошлась в триста тыщ, плюс ветеринар — так что ж, мне теперь не дышать на него? Пусть отрабатывает, нечего тут!»

Больше никто не возражал. Что им возразить?

У ворот в будке сидит вахтер. На воротах медленно поворачивается стеклянный глаз видеокамеры. Меня сейчас увидят, подумал Дэраш. Увидят, поймут, что такого человека не было среди гостей, решат, что я чужой, будут бить, не как двоесущного жеребца, а как человека из чужого табуна… или — как это у людей зовется?.. который пришел без спроса…

Можно выйти только в эти ворота. В эти ворота выводили Дэраша, когда Филлис отправлялся на прогулку в полях. Забор высокий, его нельзя перепрыгнуть. Как страшно…

Пожилой вахтер высунулся из стеклянной будки. В зеркальном стекле Дэраш увидел свое отражение, и ему стало еще хуже. Сразу видно, что я — не человек, подумал он. Моя чёлка, моя грива, вороная, длиннющая грива — никуда не пропали, пряди падают ниже лопаток. Я выше большинства людей. Я держусь, не как люди. Моя вороная шкура не похожа ни на пиджаки, ни на жокейки. Мои копыта не напоминают ботфорты или кроссовки. Я пропал.

Вахтер вдруг расплылся в улыбке.

— Вы что ж, пешком погулять хотите?

— Да, — Дэраш постарался говорить как можно непринужденнее и четче. — Хочу погулять по шоссе.

— Будто уже и поздно… — но это было сказано беззлобно, как бы предупреждающе.

— Все равно. Тут слишком шумно.

— А если вас спрашивать будут?

— Я предупредил Филлиса.

Вахтер, похоже, расслышал едва заметное раздражение в голосе Дэраша, но не рассердился, а испугался:

— Конечно, конечно…

Нажал кнопку там, внутри. Открылась калитка, узкий проход для людей рядом с воротами. Дэраш кивнул, снова смахнул челку, падающую на глаза, и вышел на волю.

На заборе около ворот горели фонари, и на шоссе тоже горели фонари. Дэраш пошел по шоссе прочь, превозмогая желание перекинуться, вернуть себе свое настоящее тело и рвануть в поля, расстилающиеся по сторонам дороги, парящие туманом, нестись бешеным галопом, по-настоящему, забыть о боли, забыть о плене, забыть о рабстве, об узде, хлысте, шпорах… Казалось, что стоит только поддаться этому наваждению, как боль исчезнет, мускулы нальются силой, а пожухлая влажная трава полетит под копыта, сливаясь в мутные полосы. Это было бы очень хорошо… и Дэраш не выдержал долго.

Как только он вышел из полосы света в сумрак осеннего вечера, так и рванулся в настоящую форму. Бежать, бежать, бежать! Махнул через канаву. Мокрые от росы стебли хлестнули по ногам, по груди. Мягкая земля, поросшая сурепой, кипреем, мелким клевером, туман, расступающийся и клубящийся вокруг, далекий черный лес, тусклая медная луна, сырой, свежий, болотный запах, восхитительно легко наполняющий грудь…

Дэраш рванулся в «свечку», заплясал, вспоминая танцы и драки в табуне — и вдруг спина ниже лопаток резанула такой обжигающей болью, что его лихой галоп тут же сменился медленным шагом — и каждый шаг отдавался тяжелой ломотой в коленях и позвоночнике. Эйфория свободы прошла. Дэраш опустил голову. Я — старый конь, подумал он в смертной тоске. Я только что был веселым жеребенком, я только два года, как считаюсь взрослым — и я уже стар и болен. И ничего-то у меня в жизни не было. Я мог бы стать высшей кастой в любом табуне, аристократом — я здорово дрался… ну с жеребятами, положим, но что бы мне мешало пробить себе дорогу? У меня бы были самые отчаянные товарищи. Меня бы любили кобылы из элиты, самые прекрасные, самые отважные… У меня было потрясающе совершенное тело, я знаю, я чувствовал, что совершенное — а теперь… что со мной будет теперь? Мне больно бегать, мне больно играть. Я кашляю от сенной пыли, у меня болит рот, болит горло. Я только начал жить — а уже старая кляча…

Помогите мне, пожалуйста, взмолился Дэраш, сам не зная, к кому обращается. Он не верил в Хозяев и не верил в Зеленого. Зеленый для него, домашнего зверя, едва вдохнувшего условной свободы на пастбище в табуне, был, скорее, просто фигурой речи, символом чего-то хорошего, но глупо было бы просить помощи у символа, у мечты. У людей ничего нельзя просить. Дэраш никогда не унижался до того, чтобы выпросить яблоко или соленый сухарик — а это максимум человеческих милостей. Но ощущение несправедливости и жестокости давило так сильно, что хотелось кому-то высказаться.

Никого у Дэраша нет. Его отец давно упал на финише скаковой дорожки с разорванными легкими. Его мать осталась там, в степи, откуда его везли долго-долго в закрытом со всех сторон, как коробка, вонючем душном фургоне. Те, с кем он сумел понюхаться или обменяться дружескими взглядами, мертвы или умирают. Долго живут только люди.

Для того, чтобы у них было больше времени мучить Дэраша. За что?

Шоссе, между тем, незаметно осталось далеко позади. Дэраш слышал, как вдалеке проносятся машины. Перед ним вдруг встала лесная стена. Не настоящий лес. Лесопарк. Это хорошо, в лесопарке он уже был, тут не водятся волки. Здесь Дэраш будет в большей безопасности, чем в поле. Его скроют деревья.

Дэраш вошел в темноту, пахнущую корой, мохом и грибной сыростью, обнюхал лесную подстилку, выбирая местечко поровнее и помягче, и лег, подвернув под себя колени. Он так давно не мог позволить себе лечь, он так давно отдыхал в полудреме, стоя, привязанный, что сразу почувствовал себя легче. Чуткость и осторожность, воспитанные в табуне, позабылись от старой непроходящей усталости — спустя несколько минут Дэраш уже дремал. Ему снилась высокая мокрая трава, поле, широкое, как степь, открытый чистый горизонт и бег-полет, когда копыта почти не касаются земли, а тело сильное и легкое, как порыв осеннего ветра…