Здесь могут водиться люди

Остальное — молчание

Мы лежали рядом, смотрели вверх и негромко беседовали — Аркадий Николаевич, Степан Кузьмич и я. На правом фланге находился Евгений Валентинович, Но он в разговор не вступал, отмалчивался, только все кряхтел чего-то… Мы познакомились всего пару часов назад, но уже успели подружиться.

— Силы много в нас позаложено, В жизни нет для нас невозможного! — с чувством декламировал Аркадий Николаевич.

— Потолок-то весь в трещинах… — бормотал между тем Степан Кузьмич, мужик практичный и солидный. — Небось, лет пять помещению ремонта не давали, черти полосатые.

— «В жизни нет для нас невозможного», — повторил я понравившиеся строки. — Аркадий Николаевич, вы — прирожденный поэт!

Евгений Валентинович покряхтел и зашевелился.

— Ну дак, ясное дело… — не поворачивая головы, заметил Степан Кузьмич (между собой мы звали его просто Кузьмичом). — И соваться даже не вздумай, Аркашка! Слышь, чего говорю?

— А вдруг я вундеркинд? — засмеялся Аркадий Николаевич.

— И словесами такими не бросайся, — сурово сказал Кузьмич. Он поворочался, устраиваясь поудобнее, и продолжал: — Вундеркинд, голуби вы мои, — самый что ни на есть несчастный человек. Несчастный и никудышный. Вот, к примеру, народился пацан. И с пеленок — да что там! еще не обсох, как следует — все как есть соображает. Говорит лучше диктора, поет, считает, о футболе рассуждение имеет. Даже, х-хе, стишки пописывает…

Аркадий Николаевич недовольно кашлянул. Евгений Валентинович перестал кряхтеть и, казалось, внимательно прислушивался.

— И чем же плохо? — спросил я. — Вдруг он гений? Может, ему открытие суждено совершить, обогатить человечество неслыханным…

— Погоди, — досадливо поморщился Кузьмич. — Все это болтовня одна, ничего ему не суждено. А станется с ним, вундеркиндом, вот что. Чуть месяца два-три стукнуло — в бассейн его, родимого, а не то в ванну — закалять, к брассам и кролям приучать. А там, глядишь, ясли пошли с французским уклоном, детсадик с немецким, фигурное катание, рисование всякое, шахматы… Дальше особая спецшкола, где и словца-то русского не услышишь, музыка, дельтапланеризм. Да разве все упомянешь?

— Так что ж дурного? — хором воскликнули мы.

— А то, — назидательно сказал мудрый Кузьмнч, — что в итоге, после мучений всех и трудов, вырастает из вундеркинда самый что ни на есть обыкновенный… Ну, кто?

— Кто?

— Ин-же-нер. На «сто двадцать плюс без квартальных». Да-с! Сидит, бедолага, за кульманом и страдает. Голова-то знаниями разными доверху набита, облысела аж. А на кой они ему в НИИ чего-нибудь этакого? Вот сидит и мучается комплексами. Так-то, голуби…

Мы потрясение молчали. Кузьмич зевнул и, засыпая, проговорил сонно:

— Все потому, что в роддоме рот неосторожно раскрыл, на радость, понимаешь ли, папаше и мамаше… О-х-хо-хо-хо, грехи наши тяжкие…

— Выходит, скрывать надо? — спросил ошеломленный Аркадий Николаевич. — Таить в себе искру божью?

— Насчет искры не скажу, не знаю, — пробормотал засыпающий Кузьмич, — а только тихо, спокойно сидеть надобно, не высовываться, иначе по гроб жизни хлопот не оберешься… Во-о-он Валентинович-то Евгений. Умнейший мужик. Молчит себе и в ус не дует, потому — голова…

За дверью послышались шаги, в комнату вошла Лидия Никаноровна. Перед собой она толкала тележку на колесиках. «Голова» Евгений Валентинович среагировал первым: сморщил личико и отчаянно завопил:

— У-а-а-а-а! Уа!

— У-а-а-а! — подхватил Кузьмич сиплым басом.

— У-а-а-а-а-а! — что есть сил закричали мы с Аркадием Николаевичем.

— Ах вы, мои масенькие, — умилилась добрая Лидия Никаноровна. — Проголодались, крошечки? Сейчас, сейчас…

Она переложила нас на тележку и повезла в соседнюю палату роддома к заждавшимся мамам — предстояла наша первая в жизни трапеза… По дороге мы не проронили ни слова.