Законник

Глава 23 Принцесса Илзе

…Мир, существующий в моих воспоминаниях, совсем не похож на тот, в котором я живу сейчас. Там, в прошлом, я несусь к предгорьям Ледяного Хребта. Одвуконь. В темпе, которому позавидовали бы даже посыльные армии моего отца. Тут я царственно еду на буланой кобылке. Останавливаюсь там, где мне заблагорассудится. И стараюсь сберечь свои «божественные» зад и бёдра, давно отвыкшие от седла. Поэтому вечер «там» частенько приходится на день «тут». И наоборот. А ещё «там», ломая голову над тем, как подчинить себе графа Аурона или его оруженосца, я постоянно анализирую их поведение. И почти не вижу дороги, по которой меня везут. «Тут» я трачу все свои силы на то, чтобы найти в своей памяти хоть какие-то зацепки, которые позволят мне повторить проделанный однажды путь, привести равсаров к замку Красной Скалы и спасти семью графа Аурона…

Медитировать в седле с открытыми глазами, вглядываясь в окрестности, и ежеминутно сравнивать то, что пробуждаешь в памяти, с тем, что видишь вокруг, — совершеннейшее безумие. Однако, как говорит моя мать, необходимость — лучший учитель. И я вынуждена балансировать на грани небытия, накладывать один образ на другой, и… медленно сходить с ума: совмещать два совершенно непохожих мира кажется невозможным…

…Сейчас «там» идёт дождь. Непроницаемая серая пелена скрадывает расстояния, меняя внешний вид всего того, что я вижу. Вот, например, этот дуб, растущий справа от тропы, «там» кажется чёрным и страшным. Ветви, похожие на скрюченные пальцы отжившей свой век старухи, тянутся к моему лицу так, как будто пытаются выколоть мне глаза. И я, отшатываясь от метнувшейся в лицо тени, чуть не вываливаюсь из седла.

Прикосновение графа Аурона, невесть как успевающего меня поддержать, заставляет меня вздрогнуть: его ладонь мокрая, холодная и… жёсткая, как клинок меча. Удерживаю рвущийся наружу крик, поворачиваюсь к нему лицом и… снова вздрагиваю. Но уже «тут»: капельки дождевой воды, висящие на листьях над его головой, вдруг напоминают мне кровь. На раме для подвешивания за ребро…

На то, чтобы отрешиться от ненужных воспоминаний, уходит целая вечность. И к моменту, когда я оказываюсь в состоянии сравнивать, то самое дерево уже пропадает из поля моего зрения.

Вертеться в седле я себе не позволяю — Великая Мать Виера должна быть холодна, как вечные снега Белого Клинка, — поэтому, мысленно вздохнув, я снова ухожу в прошлое. И не сразу реагирую на негромкий выдох Равсарского Тура:

— Великая Мать! Ты прозрела что-то… нехорошее?

Мысленно вздрагиваю от радости, повторяю про себя подготовленную фразу, и, решив, что готова, медленно поворачиваю голову направо:

— Да, мой эдилье… В ткани мира оборвалась нить… Сёстры Дейри слышали Слово… И подают знак…

— Знак? — Беглар Дзагай непонимающе смотрит мне в глаза. — Какой знак? И какое слово?

Я растягиваю губы в ледяной улыбке:

— Что может быть понятнее, чем дыхание смерти?

— Ничего… — равсар хмурится, тянется рукой к мечу… потом в его взгляде вспыхивает понимание, и он, развернувшись на месте, вглядывается в лицо едущего за ним Гваззы Итрая: — Он? Слово о нём, гюльджи-эри?

Я медленно киваю:

— О нём, мой эдилье…

Тур угрюмо сводит брови у переносицы, стискивает пальцы на рукояти меча и с вызовом смотрит на меня:

— Гвазза — мой лайназ.[68] И я не позволю кому бы то ни было взять его кровь…

В моих глазах появляется грусть:

— Ты — достойный сын своего отца, Беглар. Однако против меня и сестёр Дейри бессильны даже боги…

Жестикуляция привставшего на стременах горца и звуки команд, раздающиеся за моей спиной, заставляют меня усмехнуться:

— Твои воины способны на многое. Они прикроют твоего лайназа от меча и арбалетного болта. Защитят от броска снежного барса и укуса ядовитой змеи. Но разве кто-нибудь из них способен срастить оборванную нить его жизни?

— Н-нет… — выдыхает Тур. И, снова приподнявшись на стременах, с надеждой смотрит мне в глаза: — А ты, Великая Мать? Ты — можешь?

Я еле заметно киваю:

— Я — могу. Но не буду…

— Почему? — сжав руки в кулаки, спрашивает он. И, увидев, что я ухожу в себя, бледнеет: — Он… он просто старался меня защитить! Так, как предписывают адэты…[69]

…— Братья! Склоните головы перед Великой Матерью Виерой! — осадив коня, восклицает Равсарский Тур. — Гюльджи-эри нашего народа решила снизойти до своих сыновей и помочь нам сдержать слово, данное мною моему новому брату…

— Снизойти ДО ТЕБЯ, мой эдилье… — уточняю я. И холодно оглядываю ошарашенных горцев. — И помочь ТЕБЕ…

Беглар Дзагай вспыхивает, как десятилетний мальчишка, пойманный во время подглядывания за переодевающимися женщинами, и на мгновение теряется:

— Э-э-э… да! Великая Мать… обещала показать тропу через Ледяной Хребет…

Равсары растерянно молчат: согласно их адэтам, место женщины — у очага. А не в походе. Но Великая Мать Виера — это больше, чем хранительница очага или мать чьих-то детей. Она — гюльджи-эри, предводительница валькирий. А значит, имеет право брать в руки меч. И вести в бой…

Читать чувства, мелькающие на лицах воинов, просто. Даже очень: вон тот здоровяк, заросший густым чёрным волосом аж до самых глаз, верит. По-настоящему. И где-то в дебрях его спутанной бороды вот-вот появится улыбка: как же, Великая Мать Виера снизошла не к кому-то там, а к его вождю!

Рыжеволосый парень со шрамом на правом предплечье, судорожно вцепившийся в кинжал и уставившийся на тот берег, — ещё нет: раз за разом вспоминая картину моего появления в луче солнечного света, он пытается понять, может ли это быть обманом…

Двое за его спиной — растеряны: слово вождя — закон. Но я — женщина. Самая обыкновенная. И больше похожа на добычу.

Тем временем Равсарский Тур осторожно опускает меня на землю, потом спешивается сам, и, в два прыжка оказавшись рядом с породистой буланой кобылкой, ласково прикасается к её холке:

— Твоя лошадь, Великая Мать!

Поблагодарить его я не успеваю: справа от меня раздаётся полный ехидства вопрос:

— Балар! Это же леди Лусия! Та самая, к которой ты…

Договорить он не успевает. Ещё бы — сорвавшийся с места Тур лёгким шлепком подбивает вверх его подбородок.

Клацание зубов несчастного слышно, наверное, даже в Навьём урочище.

— Это — Великая Мать Виера! Которая вселилась в тело леди Лусии…

— Ты уверен? — не унимается равсар. И ухмыляется ещё ехиднее…

«Вот оно…» — мысленно вздыхаю я. И стряхиваю с указательного пальца правой руки скрученный в трубочку листок…

…От коня Беглара Дзагая и до воина, посмевшего усомниться в его словах, всего одиннадцать шагов. Всего одиннадцать — но каждый из них даётся мне так тяжело, как будто я продавливаю строй латников. Одиннадцать. А на десятом я почти глохну от звучащих в голове слов: «…и так же смертоносна, как Меч Полуночи…»

Смертоносна. Я. Как этот самый меч. И холодна, как вечные снега Белого Клинка. А ещё — мстительна, кровожадна и неудержима. Значит, если я не возьму жизнь этого равсара — то потеряю лицо. И…

Нет! Думать о том, что будет, если я остановлюсь, мне не хочется. Поэтому, замерев рядом со своим эдилье, я холодно выдыхаю:

— Дай мне заглянуть в его глаза, Тур…

Дзагай прерывается на полуслове и, отпустив воина, делает шаг в сторону…

…Смотрю снизу вверх. Пристально. И молчу. Долго. Настолько долго, что в толпе равсаров начинается еле слышный ропот. А в глазах здоровяка появляется ухмылка. Он уверен. Уверен в том, что никакая я не Мать Виера. И готов стоять на этом до конца…

— Ну и? — спрашивает он через вечность.

Я презрительно кривлю губу, и, прикоснувшись указательным пальцем к ямочке между его ключиц, вздыхаю:

— Фалахш…[70] Тень воина… Не более…

Фалахш. И… живой мертвец: для того, чтобы яд треуты,[71] которым я смазала палец, добрался до его сердца, требуется десять часов. А потом равсар, не поверивший в то, что я — Великая Мать, отправится к праотцам. Став третьей жертвой, принесённой мною на алтарь своего долга…

…Вспоминаю не только я, но и Беглар: в его глазах мелькает бешенство, чувство вины, надежда, страх и что-то там ещё. Потом он багровеет и сжимает кулаки.

Я мысленно усмехаюсь: там, на берегу Мутной, он первый раз в жизни ударил своего лайназа. Того, которого я убила…

— Но почему? — упрямо спрашивает Тур.

— Он посмел не поверить на слово своему балару[72] и вождю. Он оскорбил моего эдилье. Он засомневался в богах собственного народа… Три оскорбления сразу — это чересчур… Беглар, боги не умеют прощать! Поэтому…

— Он — мой лайназ!!! — упрямо глядя мне в глаза, рычит Тур. — И я сделаю всё, чтобы…

— Он — фалахш… Проковать таких невозможно… Поэтому скорби, мой эдилье: ваши пути уже разошлись…

В глазах Беглара вспыхивает бешенство:

— Он ещё жив! И я закрою его собой…

— Попробуй… — отвечаю я. А когда он придерживает коня, добавляю: — Только смерть не всегда приходит на острие меча. Так что этого закрывать бесполезно…