Закон маузера

Глава 14 ЗА РУСЬ СВЯТУЮ

Сообщение ОСВАГ:

Уже рассвело, когда 1-й батальон дроздовцев стал сгружаться на полустанке под Харьковом. Затянулось наступление. Чуть ли не месяц белые шли с боями, пока не вышли к харьковским окраинам.

Холодные туманы прятали белые хаты и плетни, паровозные свистки доносились глухо.

Котов закинул на плечо ремень ППТ и спрыгнул на щебенистый откос.

— Стройся! — раздался зычный голос Семёна Лучникова.

Степан мельком оглядел себя — сапоги начищены, пряжка сияет, шинель, гребнистая «каска Адриана»… Хоть щас в бой.

Круглые часы на крохотном дощатом вокзальчике показывали ровно шесть.

Полковник Туркул снял фуражку, перекрестился. И отдал приказ наступать.

Множество подвод уже ждало бойцов 3-го генерала Дроздовского полка, но Сорока послал свой взвод садиться в грузовики — машинам он доверял больше.

На «Руссо-Балте» — пятитонке, «обутой» в непривычно широкие шины, напяленные на стальные, а не деревянные колёса, тента не было, да оно и к лучшему.

Утро прохладное, а так хоть солнышко согреет. И видимость лучше.

Неподалёку ординарец Макаренко подвёл полковнику Туркулу его Гальку, молодую гнедую кобылу с белыми «чулочками» на нервных ногах, и Антон Васильевич запрыгнул в седло.

— По машинам! Шереметев, тебе что, особое приглашение нужно?

— Никак нет! — пропыхтел Граф, взбираясь на высокий борт «балта».

Степан поглядел — капитан Иванов уже гарцевал на очередной коняке, страшненькой кляче, и стукнул по кабине.

— Трогай!

Заворчав мотором, грузовик покатился.

Проезжая мимо командира, Котов услыхал ответ Иванова на весёлые замечания офицеров касаемо статей коня:

— Я быстгых коней не люблю, я не кавалегия-с. Я пехотный офицег!

Грузовые «балты» и «бенцы» ехали неторопливо, дабы не слишком обгонять тачанки.

Поодаль серой ставшей на колёсные пары крепостью двигался бронепоезд «Иоанн Калита». Впереди, по разбитому тракту, наступала вторая рота.

Внезапно за тополями у дороги застучал частый огонь. Грузовики остановились.

Рядом с «балтом» очутился полковник Туркул верхом на Гальке, танцевавшей на месте.

— Капитан Иванов! Наступать на противника правее тополей!

Показался раненый пулемётчик второй роты, поручик Гамалея, с ППТ через плечо. Рукав его кожаной куртки был разрезан, бинты сочились кровью.

— Наседают, и довольно круто, господин полковник! — Гамалея расплылся в улыбке и тут же скривился от боли.

— Четвёгтая гота!

Бойцы тут же посыпались с машин, стали сбегаться, строиться, громко перекликаясь.

— Гота! Шагом магш!

А стрельба ведётся всё пуще, словно обе противоборствующие стороны решили сжечь побольше патронов.

Прискакал полковник Туркул и наорал на капитана Иванова:

— Какого чёрта вы прёте так медленно?!

— Это не я пгу медленно, — ответил командир четвёртой роты, оттягивая поводья своего одра, живо заинтересовавшегося Галькой, — это втогая гота медленно пгёт впегеди меня…

— Чёрта лысого там вторая рота! Там большевики!

— Большевики?

Произошло неприятное — четвёртая рота наступала в затылок второй, а вышла прямо на красных! Вот они, саженей за полтораста.

Такое случается в манёвренной войне, «слоёный пирог» выходит — красная цепь втянулась между второй и четвёртой ротами.

Бойцы РККА открыли беспорядочную стрельбу, с фланга захлестал пулемёт. Дроздовцы срывали с плеч ручные ружья-пулемёты (уже заходило в народе лаконичное «автомат») и отвечали короткими очередями.

— Четвёгтая гота, с Богом, в атаку!

Котов, стреляя экономно, перебежал под защиту могучих тополей. Взвод почесал следом.

Цепи красных таяли под автоматическим огнём, а после и пушки капитана Гулевича заговорили, выкашивая неприятеля шрапнелью.

— Во-оздух! — взвился крик.

Степан глянул в небо — от Харькова в их сторону летело пять или шесть аэропланов «Де Хевиленд» — лёгких бомбардировщиков.

Аппараты так себе, хрень летучая, но у каждого под нижними крыльями по восемнадцать пудов бомб.

Их прикрывала тройка истребителей «Сопвич-Снайп».

Стрекоча и гудя, отсвечивая яркими красными звёздами на плоскостях, «Де Хевиленды» налетели на позиции дроздовцев, строча из пулемётов «Виккерс» и скидывая бомбы.

— Ложись!

Упав на толстые, выпиравшие из земли корни тополей, Котов подумал, что это дерево — счастливое для него. Уже второй раз спасает от осколков…

Землю основательно тряхнуло взрывом трёхпудовки, посыпались камешки и комки, визжащий осколок чиркнул по стволу тополя.

Степан перевернулся на спину и пустил очередь по «Де Хевиленду», кренившемуся в боевом развороте.

Откуда-то со стороны сгрудившихся автомобилей зататакал «Эрликон», выцеливая аэроплан.

Тот летел низко, а пулемётчик имел опыт — авиадвижок «Паккард Либерти» задымил, аппарат словно споткнулся о воздух и вошёл в штопор, скрываясь за рощей.

Вскоре оттуда поднялось копотно-красное облако и донёсся негромкий звук разрыва.

А бомбы продолжали падать, противный запах тротила всё сгущался.

— Где наши?! Т-твою мать…

— Летят, летят!

С юга приближался авиаотряд истребителей С-30.

С виду они были похожи на «Сопвичи», однако намётанный взгляд лётчика сразу выхватывал разности — на «Сопвичах» оба крыла были одинакового размера, а на «Сикорских» нижнее имело меньший размер, да и межкрыльевых стоек насчитывалось всего две. Получился полутораплан.

С-30 тоже был обтянут полотном, но конструкция у него была металлическая, сварная, значит, прочная, не чета деревянным «Сопвичам».

Самое же главное «отличие» скрывалось под заострённым капотом «тридцатки» — 12-цилиндровый двигатель в пятьсот с лишним «лошадей».

«Сопвич» в час не мог и двухсот вёрст одолеть, а С-30 легко выдавал триста.

«Тридцатки» набросились на «Снайпов», как ястребы на раскормленных уток.

Треск пулемётов доносился до земли несерьёзным звучком, но глаза видели иное — пули рвали «Сопвичей», раздирая хлипкие деревяшки и ткань. Щепки и обрывки так и летели «по закоулочкам».

Кувыркаясь, свалился вниз первый краснозвёздный истребитель. Другой описал вираж, да так и грохнулся, пересёкшись со струёй свинца.

Третий решил драпануть, и пулемёты разнесли ему хвост.

Готов, приложился…

Стрелки с «Де Хевилендов» палили по «Сикорским», но тех, вёртких и быстрых, трудновато было взять в прицел.

Вот один из «тридцатых», завывая мотором, спикировал и сразу, выворачивая вверх, застрочил с обоих пулемётов, вколачивая «гостинцы» в подбрюшье «Де Хевиленда».

Такой «подарочек» бомбовоз не переварил, грохнулся.

Остальные дружно повернули к Харькову.

«Тридцатки» потянули следом, и воздушный бой сместился к северо-востоку.

Котов только головой покачал.

Отличные машинки! Просто замечательные! Одно плохо — «тридцатых» на всю Белую армию всего один авиадивизион «насочиняли», а это где-то тридцать шесть машин. Или сорок.

Всё равно мало.

— Отходим!

Мимо прошагали бойцы из третьей роты, такой же солдатской, как и четвёртая. Ею командовал штабс-капитан Извольский.

Один из солдат, бывший красноармеец, опираясь на винтовку, как на костыль, доскакал до отступавшей цепи.

— Братцы! — закричал он. — Стой, назад! Капитан Извольский ранен! Остановись, братцы!

Тут уж по всей роте поднялся крик:

— Стой, капитан Извольский оставлен, назад, назад!

И вся рота, без команд, под сильным огнём, круто повернула назад и пошла в контратаку выручать своего черноволосого капитана.

— Четвёгтая гота!

Солдаты, разгорячённые атакой, построились и вломили красным, погнали тех до вокзала Основа, что под самым Харьковом.

У вокзала части РККА перешли в контратаку — тоже ведь русскими были!

Только вот бросились они не в штыковую — пропустив вперёд танки, двинулись следом, прячась за громадными бронированными «ромбусами» и оттуда постреливая.

Красноармейцы шагали с пением, переиначив белогвардейскую «Смело мы в бой пойдём за Русь святую»:

— Агтиллерия! Где эта чёгтова агтиллерия?!

На левом фланге показался взвод «Гарфорд-Путиловцев» из 1-й Особой автоброневой роты.

Броневики разворачивались и ехали задом, ненадолго задерживаясь, чтобы выпалить из пушек.

Метким выстрелом одному из Mk-V перебило гусеницу.

Танк повело в сторону, он загребал землю траками, но две его пушки «гочкис», по два дюйма с четвертью, продолжали долбать по позициям белых.

Два танка с намалёванными звёздами малость развернулись, из их люков махнули красными флажками, сговариваясь, и взяли под перекрёстный огонь один из «Гарфордов».

Первый снаряд рванул, разнося заднюю кабину бронеавтомобиля, а ещё три перебили задний мост.

Из кабины «Гарфорда» вывалились двое в кожаной форме и побежали к своим, отстреливаясь из револьверов.

Один упал, тогда второй подхватил его и поволок под огнём противника.

— Взвод! — рявкнул Сорока. — Этта… Прикрываем наших!

Застрочили автоматы, замолотил пулемёт. «Гарфорд-Путиловцы», огрызаясь из трёхдюймовок, откатывались, не в силах удержать бронированных «самцов».[82]

— По танкам! — разнёсся голос Гулевича. — Прямой наводкой! Бронебойным! Прицел тридцать пять! Огонь!

Прогрохотали пушки, язвя с виду непробиваемые «ромбусы».

И тут Степан был впечатлён по-настоящему.

За его спиной залязгали гусеницы, и вперёд, на поле, уже изрытое снарядами и бомбами, выкатилась самоходка, собранная на базе трактора «Буллок-Ломбард».

Неуклюжая, обшитая по бокам листами котельной стали, с бронещитом впереди, самоходка грозила неприятелю пятидюймовым орудием Канэ. А с таким калибром не поспоришь.

Командир одного из танков решил, что с него довольно, и стал разворачиваться.

Будь он посмелее или поумнее и продолжи атаку, исход её был бы неясен.

Но, когда танк разворачивается боком, грех не всадить ему снарядец-другой.

Хватило и одного — болванка прошила корпус и разорвалась внутри, вышибая люки. Из них рвануло пламя, не оставляя надежд на выживание.

Но не САУ впечатлила Котова — за «Ломбардом» катили, взрёвывая двигателями, четыре танка Т-12. Бронеотряд.

По сравнению с Mk-V они не ехали, а мчались, выжимая по тридцать-сорок вёрст в час.

Качаясь на рытвинах, взрыкивая, они удалились саженей на двадцать и застопорились, качнув передками.

Открылись люки, и танкисты замахали флажками, распределяя туши «ромбусов».

В этот момент снаряд одного из «красных» танков угодил в башню ближайшего к Степану «тэ-двенадцатого» — и со звоном срикошетировал, оставив выбоину.

Грохнула пушка Т-12, тоже не бог весть какого калибра, но броню Mk-V толщиной всего в полдюйма она просаживала.

Башня развернулась, метясь в просвет между «ромбусами», и шваркнула обычной гранатой.

Остальные «дюжинки» ударили по пехоте шрапнелью.

После короткой остановки Т-12 тронулись, покатились неторопливо, словно приглашая за собой.

— Четвёгтая гота, за танками, в атаку!

— Ур-ра-а-а! — грянула четвёртая рота…

На плечах бегущих красноармейцев дроздовцы ворвались в Харьков.

Рядом с первым батальоном наступал третий, полковника Владимира Манштейна, потерявшего руку в бою.

Красные прозвали его Безруким Чёртом.

Впопыхах, на бегу, Котов не сразу заметил, что бежит уже не по дороге, а по пыльной мостовой окраины.

По сторонам замелькали бедные вывески, показывались и отходили приземистые дома, тонувшие в вишнёвых садах.

Т-12 с ходу, с гулом одолел деревянный мост через Лопань у харьковской электрической станции, расстреливая из пулемётов драпавших бойцов РККА.

Тут из-за угла с рычанием вылетела серая бронированная машина с красной надписью по борту: «Товарищ Артём».

Броневик открыл огонь по батальону у электрической станции, в упор не замечая танк у себя под носом.

Подпрапорщик Валнога со связкой ручных гранат стал подбираться к бронеавтомобилю, прячась под откосом на набережной.

— Валнога! — крикнул взводный. — Этта… Не суйся! Танкисты его уделают!

«Дюжинка» выстрелила почти в упор и… промахнулась!

— Говорил же, — завопил Валнога, — так сподручнее!

Он уже выбрался на набережную, но тут броневик опознал, наконец, танк. Скрежетнув передачей, дал задний ход и дунул по Старо-Московской.

— Батальо-он! — вскричал полковник Туркул, показываясь верхом. — Строиться! Шаго-ом… марш!

Дроздовцы шустро построились и с песней двинулись на Сумскую, к Николаевской площади.

Навстречу выбегали харьковцы, плача, смеясь, радуясь.

Батальон шагал узиной, а вокруг шатало людские толпы.

Люди целовали офицеров, даже коней их, мозолистые руки солдат.

Батальон уже выходил на Николаевскую площадь, и тут из-за угла снова выкатился «Товарищ Артём», пересекая колонну. Переранил огнём «максимов» подводчиков-мужиков и лошадей, да и скрылся в переулке.

Т-12 рывком подкатил к переулку и замер, покачиваясь.

Короткая пушка грянула, и снаряд догнал-таки зловредный броневик.

Тому надо было дать ход вперёд, а «Товарищ Артём» сдал назад, упираясь в столб электрического фонаря и стреляя изо всех стволов.

Он толкал и гнул железный столб, тут-то его и накрыло.

Когда дым рассеялся, бронеавтомобиль молчал.

Зато началась редкая пальба сверху.

— Валнога! — гаркнул Сорока. — Хватай свои гранаты — и по чердакам!

— Робята, за мной!

Наверху отыскали стрелков, четырёх большевиков с наганами. Положили всех.

Степан с Шереметевым и Букеевым стали подходить к броневику, прижимаясь к стенам домов.

— А танкисты-то! — воскликнул Граф. — И здеся оплошали! Не попали совсем, только осколками и посекли!

Букеев был снисходителен:

— Молодые ишшо, научатси…

Котов резко распахнул бронированную дверцу. Никого!

Только кое-где кожаные сиденья кровью смочены, да куча горелого тряпья валяется. Смылись «товарищи».

На своём «росинанте» подскакал капитан Иванов.

— Бежали-с?

— Так точно, ваше высокоблагородие! Бежали.

— Тогда так… Тут гядом, на Сумской, лавка москательная…

Минут через пяток дроздовцы закрасили алую надпись «Товарищ Артём» и вывели белым: «Полковник Туцевич».

Котов, поглядывая на Рудака, тщательно обводившего глянцевые буквы, приметил деда жидовской наружности. Тот бочком-бочком приблизился и сказал тихонечко:

— Я таки знаю, где команда с броневика.

— Где?

— Тут они, в переулке, на чердаке третьего дома.

— Стёпка! Граф! За мной!

Пашка Валнога первым влез на чердак со своею связкой гранат. Два выстрела из револьвера были ему за «здрасте». Тут уж Павел осерчал и, одна за другой, швырнул на чердак три гранаты.

— Сдаёмся! — крикнули из облака удушливого дыма.

Один за другим вышли трое «ревматов», революционных матросов, в непременных тельняшках и кожаных куртках, чёрные от копоти, все в крови и в машинном масле.

Допрос был кратким. Начальником броневика оказался ближайший помощник харьковского палача, председателя ЧК Саенко. Он был коренаст, кривоног и очень силён.

— Пошли, — скомандовал Котов.

— Куда их? — не преминул спросить Шереметев.

— На кудыкину гору. Помнишь, ты про одно занятное место рассказывал?

— Про какое? А-а! Где стена кирпичная?

— Ну. Далеко это?

— Да не! Здеся рядом!

— Веди.

На улице на матросов набросилась толпа. Их колотили тростями и зонтиками, плевали на них и царапали.

Какой-то дед тряс Степану руки и, рыдая, говорил взахлёб:

— Куда вы их ведёте? Расстреливайте на месте, как они расстреляли моего сына! Мою дочь! Они не солдаты, они палачи!

— Успокойся, отец, — твёрдо сказал Котов. — Мы их к «стене плача».

И дед мигом утешился, ощерил свои мелкие зубки, словно загрызть хотел чекистов.

«Стена плача» находилась на просторном, заброшенном дворе, куда выходили какие-то мастерские и высокий забор маленькой церквушки, сложенный из красного кирпича.

Степан подошёл к ней и содрогнулся — вся стена была в выбоинах, в чешуйках засохшей крови, с прилипшими волосами многих-многих жертв.

Дроздовцы молча поставили «ревматов» к стене.

— А де ж ваше бла-ародство, суки белые? — оскалился начальник бронеавтомобиля.

— А мы не их благородия, — спокойно ответил Котов, — мы простые солдаты.

Договорив, он вскинул маузер и выстрелил. Грянули три выстрела вдогон, после — ещё один, чтобы добить.

— Уходим, — хмуро сказал Степан.

Он прошагал по переулку, вышел на узкую, покатую Старо-Московскую, и ни на секунду его не посетило сожаление о содеянном, о том, что расстрелял «своих».

Какие они ему свои? Ему Сорока свой, Граф — свой, и Букеев, и Рудак, и Оргулов, и Бобрин. Они такие же, как он, крестьяне.

Отвоюются, получат землицы надел, десятин эдак тридцать, избу срубят, женятся и станут жить-поживать да добра наживать.

Вторая и четвёртая роты стояли на Николаевской площади, штаб батальона разместился в гостинице «Метрополь».

Сам генерал Дроздовский назначил полковника Туркула комендантом города. Антон Васильевич разместился со всей своей комендатурой в «Гранд-отеле».

Батальоны отдыхали в казармах на Старо-Московской улице.

В больницах Харькова и в гимназиях, наскоро оборудованных под госпитали, лежали раненые.

Броневики, грузовые и легковые автомобили раскатывали по Сумской, Университетской и Рымарской.

Всю ночь на Николаевской площади не расходилась толпа, и Котов не раз просыпался от глухих раскатов «ура».

Дня через три прибыл сам Корнилов, и Степану довелось участвовать в параде на той самой площади.

Толпы собрались громадные, все дамы в белых платьях, после торжественного молебствия Верховному правителю поднесли икону и хлеб-соль…

…А неделю спустя 1-й батальон выходил из Харькова на Белгородское шоссе — полковник Туркул получил приказ выступать на Богодухов.