Закон маузера

Глава 13 «РОСТОВСКИЙ СЕЙФ»

Газета «Курьер поранний», Варшава:

Газета «Приазовский край», Ростов-на-Дону:

Котов ощущал непонятный упадок сил.

Движения его делались вялыми, сила чувств пригасла, сменившись тупым безразличием.

Всё время этого дурацкого разговора с белогвардейцем Степан готовился к броску, к уходу. Одно лишь мгновение — и он успел бы выхватить наган, но тот так и остался за голенищем сапога.

Беляк действительно не хотел стрелять.

Хотя мог — дуло его пистолета с толстым набалдашником глушителя глядело на комсомольца в упор, не шевелясь.

Твёрдая у этого Авинова рука…

Котов уныло выматерился — разбередила эта сволочь душу!

Главное заключалось в том, что он верил белому офицеру. Верил, и всё тут! Зачем ему врать?

Был бы тот сам на мушке у Степана, тогда понятно — помирать-то никому не любо, что угодно сбрешешь. А так…

В голове бедной будто угар какой, даже чадом вроде как попахивает…

Много правды было наговорено, куда больше того, что он был способен вынести без потерь для классового сознания и сговора с совестью.

Он что, сам не знал, что творилось в Кремле?

Не видел, как Троцкий с золотым пистолетом шляется да под охраной своих матросов, «кожаной сотни»?

А Свердлов со своими головорезами из автобоевого отряда?

Зачем настоящему коммунисту нужна свора гвардейцев?

А роскошнейший личный бронепоезд Льва Давидовича с царскими салон-вагонами? А сокровища, что нашли в сейфе у Якова Михайловича?

Как это сочетать с белогвардейцами, всё золото которых умещалось на погонах?

И как всё это уместить в одной бедной голове?!

…Котов не замечал, куда шёл, вот и выбрался по Николаевскому переулку на Казанскую.

Здесь горели фонари, а на углу светилось парой окон здание Первого Ростовского общества взаимного кредита.

В подвале этого банка ещё лет двадцать назад соорудили знаменитый «ростовский сейф» — целую комнату запечатали в панцирную коробку из особой стали, спрятали за бетонной стеною в метр толщиной.

Внутрь вела массивная дверь с дюжиной штырей и поворотным штурвалом, а в комнате-сейфе поместилось полторы тысячи касс для хранения драгоценностей.

Банкиры специально хвалились «ростовским сейфом», водили туда писак и любопытствующую публику — пусть, дескать, сами убедятся в несокрушимости, никаким «медвежатникам» не взять!

И люди понесли свои бриллианты и прочие побрякушки.

Впрочем, как раз кредитное общество Степана интересовало меньше всего. Другое было любопытно.

Прямо напротив банка располагался аптекарский магазин господина Шарфа, в подвале которого — или в смежном — строили печи для пекарни.

Котов пробыл в Ростове три дня, и всё это время к будущей пекарне подвозили на телегах кирпичи, брёвна, доски, а увозили накопанную землю.

Вот и нынче та же картина — подвода, полная выбранной глины, стояла у входа в подвал.

Вокруг суетились четверо довольно молодых типов, весьма отдалённо похожих на каменщиков.

И откуда можно было столько накопать? И зачем?

Кому надо так глубоко класть печи?

На месте ростовского градоначальника Котов давно бы заинтересовался загадочными «строителями», а ещё того лучше — заместителя бы своего прислал, осетина этого, Казбулата Икаева.

Тот бы живо всё вызнал!

Хоть сам Икаев был из казаков — войсковой старшина, — но любого сыскаря за пояс бы заткнул. Дар был у человека.

Степан стоял, сливаясь со стволом озябшего голого дерева, и наблюдал за подозрительной четвёркой.

Он и сам не слишком понимал, на что они ему сдались, но хоть интерес к жизни пробудился… И азарт есть.

Вот пара крепких битюгов напряглась и потянула тяжёлую подводу прочь.

Один из четвёрки с ней и отбыл, а трое чинно разошлись.

Вытерпев ещё немалое время, успев замёрзнуть, Котов двинулся к запертым дверям подвала.

Мощный амбарный замок его не испугал — в отрочестве он немало открыл таких. Надо же было знать, где у хозяина лавки шоколад лежал, а где он хранил папиросы…

Открыв перочинный ножик, Степан присовокупил к нему кривой гвоздь. Минуты две он ковырялся в железном нутре замка, пока механизм не щёлкнул. Готово!

Внимательно оглянувшись, Котов снял замок, повесил его просто так, за дужку, и скользнул за дверь.

Внутри было довольно тепло, печь тут присутствовала-таки. Ощупывая стенку, Степан нашарил поворотную фарфоровую ручку выключателя, и…

Свет зажёгся тусклый, но Котову он показался ослепительным.

Проморгавшись, Степан разглядел, где находится.

Он стоял на ступеньках, спускавшихся в короткий коридорчик, выводивший в подвальное помещение, весьма обширное с виду. Никаких печей там и близко не наблюдалось.

Котов ожидал увидать глубокий котлован, а его глазам предстал толстый слой земли, скрывший и ступени, и весь пол.

Сверху на утрамбованный грунт был положен деревянный настил.

Впрочем, Степан не сразу отвлёкся на эти второстепенные детали, сначала всем его вниманием завладел провал, наклонно уходивший под землю. Подкоп! Вон оно что!

Котов сориентировался — да, подземный ход вёл как раз на ту сторону переулка, чуть наискосок.

К зданию банка. К подвалу. К «ростовскому сейфу».

Он осторожно приблизился к подкопу. Вниз вели ступени, выдолбленные в глине, на них были аккуратно уложены доски.

И вход, наполовину проломленный в стене и фундаменте дома, и сам туннель были сделаны со всей тщательностью — подпорки, крепи, опоры — всё очень надёжно, любой шахтёр позавидует.

Ого! И тут выключатель!

Степан повернул крутилку, и подземный ход осветился.

Длинный-то какой…

Котов спустился и пошагал вперёд. Шириной в полсажени, а высоты таковой, что сгибаться Степану приходилось в пояс, туннель был прям, словно под линеечку копанный.

Электрический кабель висел рядом, четыре или пять лампочек заливали светом неровный земляной пол.

Чего тут только не было…

Баллоны с кислородом и газом, резаки, электропилы, свёрла, аккумуляторы, ломы, лопаты…

В самом конце туннель расширялся, а «потолком» ему был бетонный угол «ростовского сейфа»…

— Ах вы, заразы… — тихо проговорил Котов.

Тут-то всё уже готово! Чего ж не ломятся? А-а…

Ишь чего удумали! Завтра же двадцать пятое, Рождество!

И банк на три дня закроется.

Шуми сколько влезет! И грабь награбленное…

— А вот уж хрен вам, — сказал Степан и двинулся обратно.

Жандармы устроили настоящую облаву на большевиков, регулярно вычищая городское дно от грабителей и убийц, агитаторов и подпольщиков.

Редко в тишине и спокойствии проходило два-три дня, а если и миновали они, то следом шли повальные аресты.

Уголовников хватали вместе с «политическими», верша скорый суд и расправу по законам военного времени — расстреливали за городом всех подряд.

Надо сказать, мирные обыватели столь жёсткий ответ «красному террору» лишь приветствовали — в Ростове стало намного спокойнее жить.

Уже мало кто опасался выпускать детей на улицу, а ночью город не замирал в страхе, слыша выстрелы и крики.

Когда опускалась тьма, по брусчатке и булыжнику только сапоги патрульных грюкали, городовые маячили да чёрными тенями сновали «моторы» — автомобили жандармского ведомства.

Ростово-Нахичеванскому комитету РКП(б), проще говоря Донкому, ушедшему в подполье, приходилось туго.

Лишь связные Донкома — Этель Борко да Варя Литвиненко проживали по прежним адресам.

Молоденькая Этель, которой ещё и двадцати двух не исполнилось, снимала комнату на Воронцовской, деля её с подругой Машей Малинской.

А вот председатель комитета Егор Мурлычёв третий месяц не показывался дома, скрывался.

Прятались его подручные — слесарь Андрей Васильев-Шмидт и типографский наборщик Абрам Муравин, Григорий и Николай Спирины. Пряталась секретарь Донкома Ревекка Гордон.

Правда, мандат Котова, подписанный самим Троцким, послужил своего рода пропуском — как же не довериться посланцу Кремля?!

И вот Степан торопливо шагал Береговой улицей, что тянулась параллельно Дону.

А вот и тот самый дом… Луна высветила высокую крышу, выбелила пару колонн, поддерживавших массивный навес над крыльцом.

Жилище явно не бедняка, ну да большевикам многие сочувствуют.

Тщательно проверившись, Котов прошмыгнул за калитку.

Собак тут не держали, а вот сторож имелся — сбоку от крыльца разгорелся огонёк папиросы.

— Я это, — негромко сказал Степан.

— Привет, Стёпка! — послышался голос из темноты. — Проходи.

Котов кивнул, по голосу узнавая Абрама.

В сенях было холодно, зато за порогом его сразу охватило тепло.

Около стола, на котором горела лампа-пятилинейка, стоял в напряжённой позе Мурлычёв, крепко сбитый мужик среднего возраста, среднего роста, средних способностей.

— Здорово же, Котов, — сказал он облегчённо, откладывая наган.

— Здорово, — буркнул Степан. — Дело есть.

В этот момент в комнату заглянула Этель — хорошенькая, хоть и наивная девушка, с восторгом принявшая революцию, бросившая Донской университет и с головою ушедшая в политику.

Впрочем, в смелости ей не откажешь — Борко добыла немало оружия и боеприпасов для Донкома, а такой-то товар на базаре не купишь.

— Привет, Стёп! — прозвенела Этель.

— Привет, — улыбнулся Котов.

— Выкладывай же, — велел Мурлычёв.

И Степан выложил — о своих подозрениях, о подкопе, о «ростовском сейфе».

Егор сразу заинтересовался.

— Так-так-так… — проговорил он. — Сейфы же ихние — это нам ни к чему, а вот место… Значит, говоришь, под Николаевским переулком проходит?

— Ну да.

— Самое то! Мы тут… того…

— Товарищ Мурлычёв задумал Корнилова кокнуть! — радостно воскликнула Этель.

— Правда? — вежливо удивился Котов.

— Ну да! Помнишь же, ты ещё про своего беляка рассказывал? Оказалось-то, что ему сам Владимир Ильич поручал Корнилова… того. Ну и вот. А мы тут с товарищами подумали, да и решили — ничего же, что предатель проник в наши ряды! Задание Ленина мы всё равно выполним же! Смотри — послезавтра Рождество же. Ты, думаю, правильно всё понял — грабители же примутся потрошить банк в праздники, когда там никого нет. Ну их-то мы уберём… Шагов на пять отступим от конца туннеля и насыплем земли, чтобы пробка была же. И у входа тоже пробку организуем.

А посерёдке уложим динамит! У нас его много же, десятки пудов. Понял? Подзорвём Корнилова к такой-то матери!

— И ты полагаешь, что он проследует по Казанской?

— Так в том-то и дело! Ещё как проследует! Он же по ей кажный божий день мотается же, так ему ближе, ежели в штаб или в церковь. Организуем запалы, короче, ну а саму «адскую машинку» надо же будет на чердаке магазина Шарфа установить. Кто-нибудь из вас будет же стоять на Казанской, увидит же, что по Николаевскому генерал едет, и подаст знак. Я кручу… Первым завсегда броневик проезжает, я его пропускаю. Следом движется «Руссо-Балт» Корнилова… Только-только он наезжает на то самое место, как я включаю машинку — и падаю на пол. Мотор наезжает и — бабах! Ни мотора, ни Корнилова! — Выпустив жар, Мурлычёв закончил деловитым тоном: — Приступим завтра же, в ночь на Рождество.

Степан приблизился к аптекарскому магазину и осмотрелся.

Всё как всегда. Как тогда…

Только все огни в банке погашены. Сочельник.

В церквах поют, все по домам сидят, а он тут, как дурак…

Говорят, в ночь на Рождество нечистая сила особенно разгуляться может…

«Что за мысли, боец Котов?» — одёрнул себя Степан.

— Вроде всё тихо же, — шепнул за спиною Мурлычёв.

— Вроде…

— Слышь, а войдём-то мы как? Они же дверь изнутри заперли же?

— С той стороны на двери засов. С виду крепкий, только я все винты выкрутил, да и посрезал. Хороший рывок — и дверь нараспашку.

— Молодец же!

— А то…

С Казанской подошли молчаливые братья Спирины.

— Оружие у всех же?

— У всех.

— Входим же!

Котов ухватился за ручку двери, потянул — заперто, и рванул на себя. Тяжёлый засов, державшийся на обрубках винтов, вывалился, но не загремел, а упал на рыхлую землю, натасканную неведомыми «медвежатниками» под самый порог. Тем лучше.

«Лучше же!» — усмехнулся Котов.

По одному они вошли в тускло освещённый коридорчик, и до них сразу донеслись звуки тяжёлой воровской «работы» — дико визжали свёрла, шипел автоген, гулко раздавались удары молота. Впрочем, все эти звуки доносились глухо, слабея в узости туннеля.

Степан, сделав знак товарищам, осторожно выглянул в подвал.

Там находился всего один человек — молодой, чернявый, в одних рваных штанах. Запорошенный серой пылью, он сидел, сутулясь, прямо на дощатом настиле и курил нервными затяжками.

— Пся крев… Владек! — послышался зов из подкопа.

Чернявый вздохнул, отбрасывая окурок, и встал, бормоча:

— О, матка бозка Ченстоховска!

Со стоном выгибая спину, он направился к подкопу и тут увидел нежданных гостей.

Сообразить и закричать Владек просто не успел — финский нож, метко пущенный Колей Спириным, вошёл ему в шею, перерубая горло.

Владек заклекотал и рухнул на колени. Затрепетал всем телом, мягко повалился навзничь.

Из туннеля донеслось близкое дыхание, показался человек, вытаскивавший волокушу из рогожи, гружённую кусками отбитого бетона.

Тягальщика уже ждали — рукоятка мурлычёвского нагана обрушилась на его запорошенную голову. Упал как подкошенный.

— Дальше я сам, — тихонько сказал Котов, скидывая полушубок и всё прочее, оставаясь в одних штанах.

Освободив рогожу от бетонного лома, Степан взял её так, чтобы прикрывать свой излюбленный маузер, и сунулся в туннель.

В подвале голому было зябко, зато в подкопе — не продохнуть. Надышали.

Под дном хранилища трудились двое, оба мокрые от пота.

Пыль, садясь на потные тела, засыхала корочкой.

Бетон был сбит на большой площади, как бы не в квадратную сажень, и теперь между грабителями и их вожделенной добычей оставалось всего полдюйма, но эти полдюйма составляли прочную сталь, выложенную здесь немецкой фирмой «Арнгейм».

В дело пошли фрезы. Пуская снопы искр, инструмент вгрызался в металл, завершая четвёртую сторону пропила.

Котов заслонил собой свет лампы, и тот из грабителей, что напрягался, удерживая электропилу, оглянулся, сказав что-то по-польски.

В запарке он не удивился чистому лицу Степана и лишь мгновением позже до поляка дошло — чужой.

Он резко швырнул в Котова свой инструмент, Степан увернулся, нажимая на курок, а в следующее мгновение потолок прорвало — вырезанный кусок металла со звоном «отворился», будто дверца, держась на честном слове, и в образовавшееся отверстие посыпались увесистые бильярдные шары, выточенные из слоновой кости, — «медвежатники» вырезали низ кассы фабриканта бильярдных столов Гоца.

Котов промахнулся, а вот шары простучали по головам поляков очень даже вовремя.

Два выстрела из маузера поставили точку в попытке ограбления.[77]

Вернувшись в подвал, Степан кивнул Мурлычёву — всё, дескать, в порядке — и отёр пот с лица.

Безразлично глянув на бледного, грязного тягальщика, он вопросительно посмотрел на Егора.

— Белополяки! — презрительно сказал тот. — Воровали для своего Пилсудского. Что будем с этим делать?

— А что с ним ещё делать? — пожал плечами Котов, поднимая маузер.

— Не-ет! Не надо! — заверещал поляк, мигом переходя на русский, но грохот выстрела перекрыл его крик.

— Готов, — сказал Григорий Спирин. — Начали?

— Начали! — выдохнул Мурлычёв.

Всю ночь они таскали землю обратно в туннель, создавая пробки — чтобы взрыв всю свою чудовищную силу направил вверх — и таская ящики с динамитом.

Провода от запалов пучком выходили из притоптанной земли и тянулись вверх — по трубе на чердак аптекарского магазина.

Утром на Рождество всё было готово к покушению.

Рождество началось, как на открытке, — с пушистого снега.

Стоял мягкий морозец, по домам остывали пироги да блины, а на Большой Садовой прошёл военный парад.

Котов мрачно усмехнулся: дома у него нет, и кутьёй угощать некому.

И он не девка, чтобы махать из толпы марширующим батальонам. Остаётся только мёрзнуть и злиться неизвестно на кого и за что.

— За то, что дурак, — пробормотал Степан и сжал губы.

Сам он стоял на углу Казанской, неподалёку от банка. Напротив расположился Колька Спирин.

Котов глянул на чердачное окно аптекарского магазина — там мелькнуло светлым — Мурлычёв на месте.

Степан покосился на булыжник, которым был выложен Николаевский переулок.

Снег местами сошёл, утоптанный пешими, наезженный колёсами телег и моторов.

Удивительно, но прохожих не было — ни одного.

Переулок будто вымер. Или рано ещё? Да где ж рано…

Красноармеец потопал ногами, согреваясь.

Где-то вот там тянется подкоп…

Там, под мёрзлой землёй, затаились пуды и пуды динамита, готовые в любую секунду обратиться яростным пеклом, рвущимся наружу…

Котов вздрогнул — Николай сорвал с себя шапку и стал отряхивать ею полу тулупа. Это был знак для Мурлычёва — корниловский кортеж приближается!

Степан посмотрел в чердачное окно — там стоял Егор, он кивнул успокаивающе. Дескать, всё путём же, товарищи!

Заслышав шум работающих двигателей, Котов стал отступать — гибнуть от близкого взрыва он не собирался.

Но и не увидать редкого зрелища тоже было бы непростительно.

Колька-то смылся сразу, ему убийственное действо было ни к чему, а он…

Степан подбежал к двум большим тополям в обхват и скрылся за ними. Ещё немного — и мимо проехал броневик.

«Фиат-Ижора» малость снизил скорость, выезжая на Казанскую, а за ним следом подкатывал легковой «Руссо-Балт», прикрытый сзади ещё одним бронеавтомобилем.

Котов плотно зажал уши, уже во время этого немудрёного движения замечая некие странности.

«Руссо-Балт», словно чуя зреющую смерть под собою, наехал передними колёсами на незримую линию — и тут же дал газу, да так, что покрышки взвизгнули, аж задымились.

Автомобиль буквально прыгнул вперёд, рванулся к Казанской, а броневик, следовавший за ним, наоборот, затормозил.

Что-то разладилось, что-то пошло не так, да только ничего поправить уже было нельзя — Мурлычёв крутанул подрывную машинку…

Переулок вздыбился горбом, разбрасывая булыжник, выворачивая пласты земли, и оглушительный грохот расколол воздух.

Бешеное жёлтое пламя рвануло к небу, поднимая кучу земли, вышибая стёкла в окрестных домах.

Тополя, прикрывавшие Котова, ощутимо качнулись, затрещали, ломаясь, сучья, а потом начался дождь из мёрзлых комков земли и булыжников.

«Руссо-Балт» отнесло по улице и перевернуло, а оба броневика открыли пулемётный огонь по чердаку аптекарского магазина.

Тут же, откуда ни возьмись, появились полицейские и жандармы. Двое провели Спирина, согнутого в три погибели и сипло матерившегося.

А вот и ещё одна парочка потащила Мурлычёва — председатель Донкома обвисал на крепких руках держиморд, закидывая окровавленное лицо.

Котов сглотнул всухую. Их предали!

Всё было зря, зря они не спали всю ночь на Рождество!

Из перевёрнутого «Руссо-Балта» вылез офицер и побрёл, хромая.

К нему тут же бросился жандарм, спрашивая, видимо, не ранен ли. Офицер покачал головой.

Так и машина Корнилова, выходит, была пуста!

Красные подстроили пакость белым, а белые их обыграли…

Ну и зачем было доводить до подрыва? Хотя…

Вот именно! Сейчас же все газеты поднимут крик, требуя наказать «красных извергов»! И будут правы.

Степан усмехнулся — пора дёру давать, изверг…

Под прикрытием тополей, прижимаясь к забору, Котов нащупал две доски, которые он освободил ещё вчера ночью — план отступления надо продумывать заранее.

Мурлычёву он об этом плане, само собой, не докладывал. Зачем?

Спорить с Егором Котов не желал, а уж доказывать авантюрность и непродуманность покушения на Корнилова значило бы вызвать ненужные подозрения в свой адрес.

Если честно, ему просто всё надоело.

Степан пролез по ту сторону забора, пробежал по чьему-то вишнёвому садику, отпер калитку, попадая в соседний переулок.

И затерялся. Скрылся с места преступления.

Котову удалось, где пешочком, где на подводе, добраться до Нахичевана.

Там он решил сесть на поезд до Таганрога, а то и до самой Горловки, нынче оказавшейся в глубоком тылу Белой армии, наступавшей на Харьков.

А дальше будет видно. Перейти линию фронта — не вопрос. Другое дело, как ему потом-то быть.

Больше всего Степану хотелось вернуться в родную деревню, откуда и мать, и отец подались в Москву на заработки.

Котов зажмурился от воспоминаний.

Почудилось даже, что в нос пахнуло запахом растёртого в пальцах листа смородинового, сохнувшего сена, распаренного веника в баньке, хлеба, испечённого на поду русской печи, парного молока…

Господи, да какая классовая борьба, какая дурацкая революция сравнится с этим!

Избёнка их, наверное, сгорела давно или занята кем.

Да это неважно. Что он, безрукий вовсе?

Выстроит новую, пятистенок.

А печь ему дед Трофим сложит. Ежели жив ещё старик…

Революция…

А вы знаете, как земля пахнет, когда её плугом переворачивают по весне? Как в ночном хрустит трава на зубах стреноженных коней? Как цвиркает молоко в подойник?

Не знаете? Ну так и пошли бы все с вашей революцией…

Котов повеселел, на душе полегчало.

Трудов и трудностей всяких будущее обещало массу, так и что с того? Когда это трудовому человеку легко жилось?

Коллективизация ещё эта…

Ну если верить Авинову, то минуют крестьян колхозы. Если белые победят.

Тут Степан озлился. Да по хрену ему, кто кого на этой дурацкой Гражданской бойне!

Оставьте его в покое все! Хватит с него, натерпелся.

— Ваши документы!

Голос грянул как гром с небес.

Вздрогнув, Котов обнаружил рядом с собой двух полицейских.

В сторонке пританцовывали кони троих казаков, стерёгших невеликую толпу молодых, растерянных парней.

— Нету у меня документов, — буркнул Степан.

— Имя? Фамилия? — невозмутимо спросил городовой.

— Степан Котов.

— Где проживаете?

— Нездешние мы.

— Родители где?

— Померли.

— Сочувствую, — сухо сказал полицейский и сделал жест рукой в вязаной перчатке. — Пожалуйте в армию, господин Котов. Хорунжий! На вокзал всех…

Котов до того растерялся, что даже не подумал о сопротивлении, о бегстве. Да и сбежать от казаков — это уметь надо.

Не догонят, так пристрелят, с них станется…

На вокзале таких, как он, новобранцев толпилось столько, что на батальон хватило бы.

Парни городские и крестьянские выстроились в четыре длинных очереди, медленно двигаясь к столам, где корпели над бумагами писари. За их спинами расхаживали офицеры.

Зачисленные тут же, в зале ожидания, получали обмундирование — и бельё, и форму из тёмно-зелёного сукна, и валенки, и шинель тёплую, и папаху, и ремень. Только оружия не давали.

Подошла очередь Котова.

Писарь аккуратно заполнил бумаги, оформил всё как полагается, и Степан шагнул к интендантам. А что ещё делать прикажете?

Оделся, обулся, всё как полагается, не торопясь, с толком, с чувством, с расстановкой.

Один из офицеров, довольно молодой — едва за тридцать — капитан, невысокий, но крепкий, с лицом простым и благодушным, с чёрной бородкой клинышком, разговаривал с поручиком из штабных.

Тот ему пополнение привёл из гимназистов и студентов, а капитан вежливо, не без раздражения отказывался, сильно картавя:

— Это какой же-с солдат! Это-с не солдат, а, извините, гусская интеллигенция! Нет уж, благодарю: я уж пополнюсь моим земляком…

Похлопывая стеком по сапогам, он остановился перед Котовым.

— Степан вгоде? — спросил офицер, сильно картавя.

— Так точно.

— Откуда сам? Из каковских?

— Из Орловской губернии, ваше высокоблагородие, деревня Добрики.

— Мать, отец есть?

— Померли. Я ещё мальцом был, когда мы в Москву подались. Отец на завод устроился, да пить пристрастился. Вот по пьяному-то делу и сгиб. А тут и мать запила. Замёрзла зимою.

Котов и сам понимал с трудом, отчего разговорился.

Просто этот капитан был каким-то своим, что ли. От такого не жди каверзы или подвоха, этот всё сделает по-честному.

Капитан покивал.

— Так что же, совсем у тебя годственников не осталось? — поинтересовался он.

— Есть дед Трофим… Да не знаю уж, есть или был. Годков-то ему не много, да время такое, что… Сами понимаете, ваше высокоблагородие.

— Понимаю, — кивнул капитан, — стгашное время. Ну, даст Бог, свидитесь. В четвёгтую, бгатец, готу. Семён! Пговоди до наших теплушек.

— Слушаюсь, ваш-сок-бродь! — браво ответил дюжий малый с лычками унтера и махнул рукою Котову: — Пошли!

Выйдя на перрон, они пошагали к вагонам.

— Как тебя? — обернулся унтер.

— Степан.

— Повезло тебе, Степан! Капитан Иванов — это командир Божьей милостью! Солдата он уважает и в обиду не даёт. Да чего там… В других-то ротах офицеров полно, а в нашей все до одного взводы солдатские. Так-то. И ты… Ты вот чего… Новобранцы бывает что пройдутся насчёт капитана, посмеются над его картавостью или иш-шо чего надумают. Так вот солдаты из четвёртой роты таких бьют. Понял? Они за своего капитана так тебя отбуцкают, что неделю синий ходить будешь! А оно тебе надо?

— Не надо.

— Правильно мыслишь! Заходь.

Вагон, к которому унтер подвёл Степана, был обычной теплушкой с трафаретной надписью: «8 лошадей или 40 нижних чинов».

Чинов внутри оказалось вдвое меньше, зато все мордатые сытюги, хоть паши на каждом.

Они топили печку или валялись на соломе. Кто-то жевал сухарь, разгрызая его со страшным хрустом, а кто-то, конопатый и курносый, основательно отпив молока из бутылки, закупоривал её кукурузной кочерыжкой.

— Новенького вам, — сказал унтер. — Глядите не прибейте, пригодится ишшо для атаки! Хо-хо…

Глаза нацелились на Котова, и тот просто сказал:

— Орловские мы. Степаном окрещён, Котовым.

— А я думал — Мышкиным! — сострил конопатый и тут же получил по шее от соседа, да так, что папаха на нос наехала. — Эй, ты чаво?

— Чаво-чаво! Тебе слова не давали, понял?

Тут в вагон снова заглянул унтер.

— Букеев, Сорока, Рудак! За мной!

— Этта… а куда ж? — отозвался старослужащий Сорока.

— Сухпай получать!

— Этта… Робята, вперёд!

Сухому пайку в дорогу все обрадовались. Ещё бы! Молодые организмы требовали подкрепления — сил. И вот оно!

— Робята, держите! Этта… По булке хлеба в одни руки и по две банки тушёнки.

— У-у… Живём!

Конопатый, носивший звучную фамилию Шереметев, отчего все звали его не иначе как Графом, одолжил Котову свой нож. Видимо, извинялся.

Степан вскрыл одну из банок и отрезал порядочный кусок ржаного, хорошо пропеченного хлеба. Ножик пригодился вместо вилки.

У каждого из сидевших или лежавших в теплушке ложка имелась, оловянная или деревянная. Солдат без ложки, как без винтовки, службу нести не может.

Хорошенько закусив, Котов пришёл к выводу, что жизнь не так уж и плоха, как хочет казаться.

В любом случае, если и будут его искать, то не в Белой армии! А сбежать он сможет в любое время.

Чего сейчас-то замысливать побег, коли паровоз тебя куда ближе подвезёт, на самый фронт доставит?

Пользуйся случаем, Стёпа…

— А что за человек — капитан Иванов? — спросил он.

— Хороший человек, — лениво проговорил Букеев. — Попариться любит, да чтоб его веником как следует отходили. Квасок дюже ценит…

— И от водочки не откажется! — подхватил кто-то. — Под капустку квашену!

— И ходок ещё тот! — рассмеялся Рудак. — Любит капитан приволокнуться! Бабы ему нравятся деревенские, да не какие есть, а статные, рослые чтоб!

— Да, — рассмеялись солдаты, — это дело капитан очинно уважает!

— Я тебе, Стёпа, так скажу, — продолжал Букеев. — Повезло тебе с командиром! У нас завсегда больше табаку и сахару, а щи — наваристей!

— Это точно, — кивнул усатый нижний чин, скручивая «козью ножку». — Мы и у красных едали щи да каши, и у белых на довольствие становились, а у капитана Иванова всё получше, по-семейному как-то.

— У красных? — поразился Степан.

— А чего ты удивляешься? — хмыкнул усач. — Тут, считай, все красноармейцами были, да в плен попали. Вот и угодили в четвёртую роту. Офицеры нашего капитана почему-то Гришей зовут, хотя он и Пётр. За простецкий нрав, видать. Иванов-то не притворяется, как некоторые, он по жизни такой.

— Его ещё Иисусом Навином кличут, — хихикнул Шереметев.

— Иисусом? Почему?

— Да это не тот Иисус, который Христос, а…

— Ну не читал человек ежели Священного Писания!

— В обчем, любит наш капитан покрасоваться. В бой всегда верхом, впереди цепи, а пеший никогда в атаку не пойдёт. Уж сколько под ним коней прибило… Мать моя… А сам цел!

Тут теплушка дёрнулась. Лязгнули сцепки, заголосил паровоз.

— По вагона-ам! — разнеслась команда.

— Этта… — глубокомысленно произнёс Сорока. — Тронулись, значит.

И покатил эшелон на фронт. На войну.

От сытости ли, от нервов ли, а только задремал Котов, да и уснул.

И спалось ему хорошо — вагон качался, словно убаюкивал, тепло от печки расходилось, и даже знобкие сквознячки, что задували в щели, тревожили не шибко.

Проснувшись, Степан потянулся как следует и выдохнул. Знатно он прикорнул! Уже и темень на дворе.

Тут состав стал притормаживать, пока вовсе не остановился. Видать, пропускали литерный.

В теплушке шёл неспешный разговор, и Котов прислушался.

— Этта… Как можно было окопы побросать да по деревням разбежаться землю делить? А германец, значится, ту самую землю пущай топчет? Правильно Корнилов сказал: сперва повыгоним всех вражин, а после о наделах думать будем.

— Говорят, тем, кто в армии отслужил, больше земли полагается…

— Не говорят, а приказ такой есть! Отслужил, значится, заслужил! И нарежут тебе тридцать десятин землицы, да какой получше. Потому что солдат! Не прятался, поди, не бегал зайцем, не трясся в норке, а воевал.

— Справедливо, я считаю…

— Ну слава богу, а то Корнилов весь извёлся уже — вдруг да Граф недоволен будет?

— Чаво?

— Скорей бы войне конец.

— Этта верно…

— А я всё прикидываю, как избу срублю — чтоб на реку глядела. И балкончик к ей приделаю, сам все балясины выточу… А вот так, через двор, коровник поставлю…

— Не-е, лучше овечек завести. Считай, кажный год с шерстью будешь, а её-то продать недолго. И не спортится, как молоко…

— А видал, чего черкесы делают? Сквашивают они молоко — и в сыр!

— Тоже дело. Сыр долго не пропадёт…

Котов лежал в темноте и улыбался. Поезд тряхнуло, заскрипели, залязгали его сочленения, пошёл нарастать, учащаться перестук колёсных пар.

Поспешал паровоз. На фронт. На войну.

Когда состав прибыл в Горловку, Котов узнал, что служить ему придётся в том самом 1-м батальоне полковника Туркула, где обретался Юрковский-Авинов.

Переживания, впрочем, длились недолго — Степан послал (про себя, но очень далеко) и Юрковского, и Авинова…

…В Горловке четвёртая рота встретила и Новый 1919 год, и Крещение, а под конец февраля рота, как и весь батальон, как весь 3-й генерала Дроздовского стрелковый полк, как вся армия, перешла в наступление.[78]

Двое суток рота билась под Бахмутом.

На третьи сутки, к вечеру, вторая и четвёртая роты при поддержке 1-й Особой автоброневой опрокинули красных и заняли Бахмут.

Не теряя темпа, ворвались на станцию Ямы.

Взяли атакой станцию Лиман, куда стянулся весь 3-й полк.

За два дня батальон прошёл маршем по тылам красных до ста вёрст.

С налёту ударили по Лозовой.

Когда капитан Иванов, гарцуя на страшной рыжей лошади, поднимал роту в атаку, к полковнику Туркулу подскакал командир 2-й батареи Вячеслав Туцевич, тоже полковник по званию, а с ним огромный ординарец его, подпрапорщик Климчук, пожилой солдат.

— Антон Васильевич! — крикнул Туцевич. — Прошу обождать минуту с атакой! Я выкачу вперёд пушки!

— Выкатывайте, полковник! А мы пока покурим…

Десяток орудий батареи Туцевича настолько быстро вынеслись на передовую, снялись с передков и открыли беглый огонь, что свои восхитились, а красные растерялись.

Полковник Туцевич, сухощавый, с тонким породистым лицом, с серыми, холодными и зоркими глазами, олицетворял собой офицера.

Если такого вешать, то табличку на грудь с надписью «Белогвардеец» цеплять не придётся — и так видно…

Как-то раз Котов слышал разговор пулемётчика второй роты, поручика Гамалея, с капитаном Трофимовым.

Гамалея назвал тогда Туцевича «игуменом». Трофимов улыбнулся, согласно кивнув.

Степан сначала не понял и лишь потом разобрался, в чём дело. Оказывается, во 2-й батарее служили сплошь холостяки, придерживающиеся строгих отшельнических нравов — женщин артиллеристы и близко не подпускали.

Кроме заповеди «Не прелюбодействуй!», в «артиллерийском монастыре» чтили и другую, не отмеченную на скрижалях: «Не поступай бесчестно!»

Бывало, офицера удаляли с батареи только за то, что он не сдержал слова.

А «игумена» своего, сдержанного и холодного с виду, солдаты любили — справедлив был.

Убили Туцевича при взятии Лозовой.

И смерть-то от своих принял — снаряд из пушки полковника Думбадзе задел за телеграфный провод — и разорвался над головой Туцевича, изрешетив «игумена».

Четвёртая рота, державшая оборону поблизости, стянула шапки.

Котов был совсем рядом, осколки чудом не задели его самого.

Мёртвый Туцевич лежал в снегу, забрызганном кровью.

Над ним стоял, сгорбившись, здоровенный подпрапорщик Климчук.

Полковник Туркул слез с коня, подошёл к погибшему товарищу и накрыл его лицо фуражкой.

— Господин полковник, — прогудел Климчук, — возьмите меня отсюда.

— Что ты, — удивился Туркул, — куда?

— В пехоту. Не могу оставаться на батарее. Всё о нём будет напоминать. Не могу.

На другой день дроздовцы отбили у красных бронепоезд «Память тов. Свердлова», и подпрапорщика Климчука назначили туда фельдфебелем солдатской команды.

В середине марта 1-й батальон вошёл в Изюм эшелоном.

На перроне их встречали офицерский оркестр и офицерская рота.

Дроздовцы сперва не поняли, кого это тут так пышно встречают, а оказалось, что их — за доблестный марш на Лозовую!

Командир офицерской роты скомандовал:

— Рота, смирно, слушай, на-краул!

И, чётко печатая шаг, подошёл к полковнику Туркулу с рапортом.

Полковник малость опешил, но принял рапорт, как полагалось в таких случаях, и пропустил офицерскую роту церемониальным маршем. Под музыку и вступили в Изюм.

Там был полковой ужин, а в самый разгар скромного застолья был получен приказ: немедленно грузиться и наступать на Харьков.