Я — твоя Кошка (СИ)

20. Исповедь

«Любовь делает нас слепыми, глухими и уязвимыми. Но нет ничего в этом мире сильнее того, кто любим и кто любит». М. К. Кот «Дневники и записки»

Илона Олеговна Кот стояла на входе в фактически тюремный лазарет Инквизиции и мучительно думала.

Снова.

Наверное, если мне в ноги сейчас упадет огнедышащий страшный дракон, я уже даже не дрогну. И вылезающая из-под плинтуса стая чертей меня не удивит. Человек — штука почти бесконечно пластичная, мы ко всему привыкаем. Вот я и привыкла почти. Даже тюрьмы меня не тревожат.

Тем паче, что это, с позволения сказать, медицинское учреждение больше напоминало больницу для буйнопомешанных. Стальные двери, глазки в дверях «камер». Или палат?

Здесь было светло и тепло. По длинному коридору сновали крепкие на первый взгляд санитары. Решеток не видно, только полированный светлый камень и чистая, гладкая сталь.

Маруся снова демонстрировала всем чудеса проходимости, как-то убедив сначала дежурного врача, имевшего вид самый свирепый, а потом и какого-то там следователя в том, что нам срочно надо увидеть Марию, причем без свидетелей. Она говорила уверенно, размахивала невесть откуда взявшимися документами и была убедительна, в отличие от меня.

Я засыпала. Накатилась усталость, откат от нервного напряжения, а возможно и магии. В животе гулко урчало, напоминая о горестном факте: мой скромный завтрак был безвозмездно подарен ступенькам сиятельной Инквизиции.

Как мы вдруг оказались у двери камеры номер девять (судя по номеру, красующемуся на плоскости гладкой двери), я помнила уже очень смутно.

Внутрь меня уже просто за руку волокли.

Яркий свет ударил по глазам, сменив мягкое освещение коридора. Я огляделась, моргая.

Светло-зеленые стены, белая кровать, настоящая, совершенно больничная. Большое окно, размером едва ли не во всю стену. Какой-то мерцающий непрерывными данными дисплей на стене, и больше вообще ничего. Только человеческая фигура, вытянутая словно по струнке в кровати. На кипенно-белом чехле матраса никакой другой постели не было, даже подушки. Лежавшая выглядела на нем, как на столе.

Тому, что у нас под ногами возникли два кресла-«мешка», я совершенно не удивилась. Большие и черные вид они имели какой-то весьма устрашающий.

— Падай, давай, — подала голос Маруся. — Чую я, головушку мою буйную Марк все-таки оторвет. Ты живая вообще?

Сложно ответить…

— Если ты раздобудешь мне сладкого, крепкого чаю и шоколадку, то стану живей всех живых, — я тихо выдохнула. — Она меня точно не съест?

Опасения были. Наверное, для закаленных в боях инквизиторов мои чувства покажутся странными, но воспоминания о произошедшем в избушке оставались еще очень свежими. Особенно этот топор. Та же сцена и те же герои.

Я, кровать и Мария. Интересно, а где она в прошлый раз его спрятала? Лучше дальше не думать, а вдруг под кроватью?

Акт второй.

— Она умирает.

Можно подумать, что услышав подобное, я должна испытать облегчение. Не испытала. Становилось все только страшней.

— Марусь, горячий сладкий чай, шоколадку и кого-то под дверь. Чтоб из зубов пумы меня быстро вытащили если что и желательно даже живой… Ясно?

Рысь блеснула глазами, рвано вздохнула, явно что-то хотела ответить, но не решилась. Молча кивнула и вышла. Я отметила лишь про себя: дверь была не заперта. Значит, все же палата.

Ну-с, начнем. Это главное. Если не знаешь, что делать, нужно взять себя в руки и сделать вид бурной деятельности. Мне всегда этот рецепт помогал.

Приволокла мешок кресла поближе к кровати, упала. С трудом подавила в себе очередную волну страха. Я не боюсь. Это не я.

Илона Олеговна Кот снова справится.

Потянулась, закрыла глаза и принялась вспоминать всю скорбную историю дома старших Котов. Все, что мне Гира рассказывала, о чем Марк обмолвился где-то случайно, где-то отвечая на прямые вопросы. Все, что видела и что слышала.

А чтоб бездарно опять не молчать, я тихонечко заговорила:

— Знаете… чтобы понять, насколько мне повезло в этой жизни, достаточно было узнать вашу историю. Даже поверхностно. До сих пор я еще ни разу не сталкивалась с человеческими трагедиями вот так близко. Это похоже на пропасть. Бездонную и беспощадную. Я чувствую себя очевидцем того, как вы падаете в эту бездну. А сделать для вас ничего не могу. Как вы жили все эти годы? Как не сломались? Я пытаюсь представить, понять и не могу, не выходит никак. Эгоистичная я бы никогда не смогла любить спасшего жизнь мне мужчину, терпя его нечеловеческую жестокость. Его ведь ничто не держало, мы не в средние века тут живем. Да, и не спорьте! — Можно подумать, Мария мне возражала. — Давать вам надежду было бесчеловечно…

Я выдохнула, еще крепче зажмурившись. Даже произносить это все было больно и страшно. Я ведь с воображением женщина, очень ярко представившая себе эту дикость с медовым месяцем в образе любовницы мужа. И потом эти долгие годы лживого насквозь супружества. Маска, вросшая в душу, которую даже не снять. Как выдирать ее из себя, как жить потом с этим? Взрослеющий сын, в чертах которого ты тщетно ищешь того, кого потеряла. И не находишь. А потом и эту надежду отнимают те самые руки. Демоны не способны любить, ими движет банальная жадность. Наверное.

Я все это говорила, закрыв глаза, а по щекам текли слезы.

Почему-то теперь мне казалось, что только чудо спасло от подобной судьбы глупую девочку Илону. Ведь поначалу я Славку любила. Чувство это было робким, как первый росток, оно только пыталось стать настоящей любовью, но шансов ей не давали. Я восхищалась им, кофе носила на кафедру, в рот преданно заглядывала, гордилась его достижениями. Высохло все, как весенняя травка под палящими лучами злого июньского солнца. И входов она не дала. Это потом я сама себя малодушно заверила, что он мной бессовестно пользовался. Нет, все было куда прозаичнее. Все сама на себя взвалила Илона. Писала ему научные работы, разгребала отчеты и сутками сидела за камеральными обработками экспедиций. Куда ездила тоже — сама. Медленно забирая из мужских рук всю мужскую работу. Лишая его даже искры романтики, что в жизни, что в наших с ним отношениях. Его редкие порывы этому воспротивиться я гасила, своими руками сделав из него то ничтожество, что и убило потом мои чувства. Все сама.

— Я больше ему не нужна.

В первый миг мне показалось, что это галлюцинация. Я, конечно, ослышалась. Открыла глаза и подпрыгнула на мешке. На кровати сидела Мария. Строгая, с ровной спиной, ладони сложены на коленях. Совершенно седая, вся белая, как горный снег.

Ну что тут ответить. Ведь правда же. Время вспомнить о том, зачем я здесь. Выяснить все и пытаться ее расколдовать, как эти бы дико не звучало. Будем болтать.

— Вы нужны Марку, я знаю. Там… в заколдованном доме вашего сына ловили на вас. И поймали бы, если бы я не приперлась.

Она вздрогнула, руками голову вдруг обхватив. И закрыла глаза, застонав очень глухо.

— У него есть теперь ты, — прохрипела. — Я больше вообще никому не нужна.

Запоздалый приступ материнского эгоизма. Одного я до сих пор не в силах понять: как в этом дурдоме Марк вырос таким? Не озлобленным истеричным и эгоистичным идиотом, а Котом. При всех своих недостатках добрым, честным и светлым. Из чистого чувства противоречия, не иначе. Иных гипотез у меня просто нет. И все же мне нужно продолжить.

— Когда я ползла по больничному коридору, — сказала жестокая я, голоса на повышая, — оставляя кровавый след, когда мой ребенок умирал на окровавленных моих руках, еще не умея дышать… я тоже так думала. Крича на всю эту Вселенную, выла от невыразимого отчаяния, зная, что никому не нужна. И это была жесточайшая правда.

Мария замерла, взглянув на меня. Сколько боли было в этом темном взгляде, взгляде женщины, преданной всеми. И как же мой лучший во всем этом мире мужчина похож был на мать…

— А потом я осталась один на один со своей несправедливой реальностью. И училась в ней жить. Такая, как есть. Никем не любимая, никому не нужная, — я все этого говорила и вспоминала. Как многое изменилось с тех пор… — Я устроилась на работу, училась всему с нуля, ничего не умея, желая лишь выжить. Хваталась за все, работала, уйдя с головой в этот омут. И заново научилась быть нужной. Иначе, не так, по-другому. Носила кофе ребятам на ночной верстке. Подменяла коллег, отпуская их домой к любящим женам, болеющим детям, на рыбалку, забрать внучку из сада и просто на главное в жизни свидание. Думала ли я о том, что все окружающие пользуются моей добротой? Это не страшно. Дело вовсе не в них, а во мне. Если я не могу быть счастливой, то может, дать им? Чуть больше минут, самую малость. Так немного.

Она опустила руки на колени и продолжала смотреть на меня.

— Знаете, когда я погасила кредиты родителям, в которые они влезли случайно и по-неопытности, я ощутила себя человеком. Никем не любима, никому не нужна? Начат стоит не с этого. Я просто стала себя уважать, ничего не ожидая взамен. Не торгуясь и скурпулезно не подсчитывая сдачу на выходе. Вообще ничего не прося. Это мне было нужно.

— Я полюбила его, — слова шелестели, как сухой осенний ветер. Холодный, злой, срывающий все покровы. — Впустила в себя, в свою душу. Он — чудовище, — слова словно застревали у нее в горле, произносились с огромным трудом, причиняя боль нам обоим. — Он проделал со мной тот же трюк, что и Кир. Пришел в его облике, будто случайно: «Просто похож, так бывает». Я чуть с ума не сошла, когда с ним столкнулась.

— Кирьян был еще жив? — я осторожно спросила.

— Да, но тогда уже я его видела очень редко. В последний год он вообще поселился у… — она гулко и трудно сглотнула, как будто не в силах произнести имя ненавистное. — А этот… он приходил каждый день. Просто помочь, просто быть рядом. С ним было легко, он любил меня.

Я лишь вздохнула. Даже посаженная на цепь эта женщина верила в сказки. Интересно, а медная рамка с куском кожи Кирьяна ее смогла бы хоть капельку разубедить? Сомневаюсь.

— А потом? Вы же бедствовали, Марк рассказывал.

— Когда Кирьяна убили, ему пришлось скрыться. Сказал, что теперь охотится будут за ним. Только короткие письма, — тут она краем губ улыбнулась. — Редкие. Я их все сохранила.

Говоря, она даже слегка оживилась, глаза заблестели.

— Кирьяна убили? Марк сказал, что все были уверены в том, что он умер, — я старалась допрашивать ее мягко, спокойным и ласковым тоном, буквально молясь, чтобы Маруся сейчас не приперлась обратно со своей шоколадкой и чаем.

— Убили. Я сразу почувствовала его смерть. А потом пришел он и мне все рассказал. Деньги… У нас были его сбережения и немалые. Кирьян и меня, и сына прекрасно обеспечивал. Но тот… Он явился наутро, ужасно испуган и ранен. Сказал, что уже попытались убить и его, забрал все наши деньги и тут же уехал.

Потрясающе. Не семейная драма, а плохой телесериальный сценарий. Отчего же я плачу?

— А потом? — я сглотнув слезы спросила. — Он давно появился опять?

— Да. Как только сын ушел в Инквизицию. Приходил каждый день, нежный, ласковый, страстный. Разговаривал, он со мной разговаривал. Не как с мебелью в доме, как с женщиной. Самые счастливые дни в моей жизни.

Так. Вот тут у меня арифметика пробуксовывает. Когда «каждый день», начавшиеся как минимум с десяток лет назад, то период должен сложиться в годы? А у нас в сумме дни? Она не может не уметь считать. Работая на метеостанции, человек ведет жизнь по часам, свой режим. Очень странно. Я пристально всматривалась в лицо женщины-пумы. Она медленно, но ощутимо бледнела. Нам нужно спешить. Говоря откровенно, у меня у самой силы заканчивались и стремительно.

— Что ему нужно? Почему вас пытались убить? Зачем им нужна была я?

— Он не может уйти, — она вдруг громко и хрипло закашлялась. — В Сумерки его проведет только Зверь. Он это мне говорил много раз, а я все не понимала. В Сумерках выход, — тонкая струйка крови соскользнула с ее бледных губ, стремительно побежав по подбородку. Я подскочила, ринувшись к женщине, она быстрым жестом меня остановила, продолжая. — Они пришлю сюда, в наш мир. Они здесь чужие и выйти не могут. Ты нужна им как щит.

— Вы умираете, — я сказала уверенно, остро вдруг ощутив громкие шаги ее смерти. — Дайте руку. Я вытащу вас.

— Нет, — отодвинулась, мне прикасаться к себе не давая. — Я никому не нужна.

— Я беременна! — вот и мой аргумент… Придется ходить с козырей, как извозчик, никаких больше тайн и секретов. Мария в ответ замерла. — Скорее всего, срок еще маленький. Если у нас с Марком получится, я клянусь вам дать право любить. Этот ребенок не должен родиться, фактически я бесплодна. Снова мы преодолеваем природу и все ее законы. Ему нужна помощь. Ваша, Мария. Вы его род. Протяните ему свою руку. Ваша боль и ваша любовь могут помочь сотворить это чудо, я знаю. Мама, дай мне свою руку.

Откуда взялись эти слова? Почему я их произнесла так уверенно? Откуда вообще я взяла, что смогу разорвать круг смертельного заклинания?

Тонкие, почти что прозрачные женские пальцы. Руки, видевшие много работы, но не знавшие никогда простой ласки, не чувствовшие настоящей силы дружеской руки, протянутой своевременно. Соприкосновение пальцев. Я закрыла глаза и увидела черные дыры заклятья. Страшные, зияющие язвами плоти. Я не боюсь. Это не я. Ведь у меня есть оружие, против которого все это пыль и иллюзии.

Моя любовь. Сильная, как ярость полуденного летнего солнца, она уже выжигала остатки темного колдовства. Солнечным ветром сдувало проказу убийства. Фух! И ничего больше не было.

Открыла глаза, улыбнулась окаменевшей Марии. Дверь в палату с грохотом растворилась, на пороге стоял очень бледный и перепуганный Марк. С шоколадкой в руке. Он секунду смотрел на меня, потом почему-то рванулся вперед и подхватил крепко на руки, плотно прижав к широченной груди.

— Приоделась? — прямо в ухо мне муж прорычал. — Мы все-таки нашу свадьбу сыграем. С фатой, тамадой и большой пьяной дракой.

— Да… — я вяло ему улыбнулась, с самого края сознания окончательно ускользая. — А зачем?

— Чтобы ты точно до нее дожила. Согласись, это повод.

Конечно же, я согласилась. Хотела ему это даже сказать, но тут мир мой перевернулся, задергиваясь черными занавесками.

Кажется, это был обморок. Что-то я с ними опять зачастила.