Ворожея

Глава 7.

Чародейка мерила палаты шагами. Она чуяла: на сей раз творится нечто дивное, неведанное. И оттого ей было бы спокойнее, окажись Ворожебник рядом. Подле нее. А он все не шел, окаянный. Погнался за юбкой девичьей, которой дела до него - что до любого другого. Да только ведь за такими и гонятся мужики.

И ведь сама позволила ему отлучиться за девкой...

Она в гневе зашипела, ожидая того, другого. И когда он появился на пороге, нетерпеливо спросила: привез?

- Привез, Госпожа, - ответил рунник. - Только...

- Что?! - Она подоспела к слышащему так скоро, что того обдало порывом ледяного ветра.

- Только в доме Гая не нашлось одной из сестер. Я и пытался, и... - рунник остановился, глядя, как меняется лицо Колдуньи, когда он говорил об этом. И он запоздало подумал, что, быть может, и сам не снесет головы от дурных вестей.

- Говори... - обманчиво мягко разрешила Чародейка. - Я хочу знать...

- Снежаны. Я пытался, где она. Матка с Цветаной молчат, и только одна из челяди проговорилась...

- О чем? - Колдунья уже смогла взять под контроль что голос, что силу саму. И теперь казалась тонкой девой, что не может причинить вреда. Если б не служил ей мужик уже с оборот луны, обманулся бы. А так...

Тот осторожно начал:

- Девка сказала, будто бы сам Ворожебник усадил ее в сани высокие да стеганул лошадь во весь дух. Говорят, с той поры Снежану никто не видел. Кто извозчиком? Баба не знает. Говорит, не похож ни на кого из наших. Ростом высок и волосом светел. Не рус, нет. Белес, словно бы солью самой усыпан. И молод, да.

Он склонился перед Колдуньей, ожидая новых приказаний. И она коснулась его головы. Под пальцами мгновенно вспыхнули тонкие зеленоватые искры, что зашевелились сами, заставляя колыхаться и волосы. Виски рунника заиндевели, а дыхание стало редким, сбивчивым.

Но Колдунья вовремя остановилась.

Задумалась.

Она дождется ночи, чтоб увидеть, как Снежана снова спускается в старую могилу плести косы. Из нее не выбраться - Чародейка знала это точно. Как и понимала, что сможет отыскать девку по следу.

Ладони Колдуньи дернулись, и искры застыли. Отползли послушно, словно бы и не пытались лишить жизни верного слугу. А она отпустила рунника с наказом:

- Верни матку с сестрою гаевых в покои богатые. Да последи, чтоб накормили их. И за челядью глянь. Чтоб не повадно чего было. Головой за них отвечаешь, ясно? Сам охоронцем будь подле них весь день и перед ночью. А как кликну... И да, если с ними что случится...

Рунник поклонился. Он выполнит приказ, чтоб разменять на него свою жизнь.

...Ночь спускалась на город медленно, осторожно. Ползла, прячась закутками. Словно бы исподволь. Трогала бережно раскрытые ставни и отступала, чуя присутствие Колдуньи. Будто бы живая...

И Чародейка ждала. Она опустила ноги в высокие сапожки из мягкой шкуры зверя да накинула на плечи лисью шубку. Знать, хороша. И если б не на капище, а к молодцу...

Но к молодцу ей ныне было не нужно. Ее ждало дело. Оттого и оттягивать его нельзя.

Покинув палаты, Чародейка прошла сквозь длинные коридоры, в которых по ночному часу было не встретить живой души, и мягко опустилась на теплые шкуры повозки. Взмахнула рукой - и уже в следующий миг рунник сдвинул сани с места.

Госпожа была недовольна. Статный муж, что властвовал над рунами, а нынче вел упряжку гнедых жеребцов, чуял это спиной. И оттого ему становилось все страшнее. А ведь понимал, что сделать ничего не сможет, да все одно - страшно...

Старое капище нехотя принимало ночную гостью. Боялось? Отчасти. И хоть ему не помирать больше, а все равно святое место помнило былых, грозных, хозяев. Равно как и знало, кто вырвал каменные постаменты из стылой земли.

Старый погост боялся ведьму. Страшился за детей своих, чей покой стерег. И разумел: уж коль Чародейка наведалась, добра от нее не жди.

Колдунья усмехнулась. Она ощущала что страх этот, что его тщетность. Отчего бояться неизбежного? Верно, не отчего.

- Баб доглядел? - Голос ее звучал гулко в ночной тиши, и рунник только кивнул: а как же.

Чародейка спустилась с саней.

И как только ей удавалось помнить дорогу ко всем могилам, с которыми она творила непотребство? Рунник не ведал. Плелся за нею, боясь отвлечь от помыслов. Да молился, чтоб сегодня вернуть ведьму в хоромы самому. Потому как не все из ее слуг возвращались с капища.

Стылая земля снова зияла, а в ней, дрожа от холода и страха, жались друг к другу две бабы. Одна - молодая, другая ему в мамки годилась. Те самые, которых ему сберечь велели. Гаевы.

Рунник отвернулся и мимолетом, словно боясь быть увиденным, озарил себя святым знамением.

- Не поможет, - отозвалась Чародейка. - Ни тебе, ни им.

Обе женщины, что были перед нею, подняли на Чародейку удивленные глаза. И ведь помнили они со снов своих, что спускались сюда, да только во сне, казалось, не так страшно, не так холодно...

- Говорят, Гай выслал Снежану, - Чародейка пока говорила спокойно, словно бы и не интересуясь вовсе девкой молодой. - Слыхали?

Та, что постарше, тихо заголосила, а вторая, знать, которую звали Цветаной, легко обняла бабу. Да погладила по седым волосам

Молодая девка вгляделась в Чародейку пристально, долго. Выдержала упорный взгляд темных глаз, и, уже прочитав в них приговор, подняла выше подбородок:

- Снежаны больше нет. Не будет на земле родной.

- Померла, стало быть, - издевалась Чародейка. - Обидно в ее-то зимы. Я вот и сама долго не прожила...

Она остановилась на полуслове, словно бы пробуя на вкус разгоравшийся страх двух баб. Но страшно было только одной - матке. Молодая же девка держала перед ней спину ровно. И в глаза заглядывала прямо. А Чародейка уж и забыла, что такое неповиновение.

- Стало быть, не скажете? - Сощурив глаз, спросила она.

- Отчего ж? - Еще больше вскинув голову, ответила ей Цветала. - Уж и не тайна это. Снежана в шлюб вошла. На крови. И народ, что принял ее, другой ворожбой живет, оттого и сила твоя...

Она не договорила. Силилась сказать что-то еще, но земля, что укрыла их с мамкой тяжелым покрывалом, заглушила те звуки. И спустя всего минуту на капище снова стало тихо, словно бы и не нарушался святой покой.

- Дрянь, - Чародейка отряхнула руки, словно бы сама держала в них комья земли. Затем развернулась на каблучках, и, дойдя да саней, кликнула за собой Рунника:

- Как Гай приедет, зови его немедленно ко мне!

***

Корабль, что уносил с собою степняков, был невелик: на первый взгляд, плохонькое суденышко, почти шлюпка. Ни тебе палубы широкой, ни кают. И все - что воины морские, что пленные их, - груздятся подле друг друга. Мерзнут. И степняки, что привыкли к лету жаркому, едва выдерживают холод лютый, что с каждым днем пути становится лишь горшим.

Паруса раскрыты. Сизо-белые, вытканные из прочного полотна, они покорно надуваются круглыми пузырями. Несут три судна в море, послушные что ему самому, что древней магии, заставляющей ветер выть в нужную сторону.

Откуда Ярослава прознала?

Моряки били в литавры - все такие же, белесо-сизые. Плотные, шкуряные. С костями-кисточками, повязанными по всему кожаному краю. С узором диковинным...

Яра помнила, как коснулась его, обжегшись. И тут же на нее зашипели: не трогай, мол. Потому как поплатишься. Но то Яра поняла и сама.

Узор обжег. Больно, резко. И на пальцах оставил ярко-розовые рытвины, повторяющие очертания знаков. Извитые, живые словно бы. И ведь Ярослава понимала: то морок. А с каждым утром узор менялся. Вился, словно бы живой. И съедал по новому участку кожи.

Они-то, эти участки, и заживать не хотели, как ни сдабривай их мазями. И ныли нещадно. Кое-где чесались, когда ярко-ружовый колер сменялся на белесый, словно бы выжженный. И тогда воины, что были рядом, кивали: дескать, заживет. Пометит своею.

Ярослава приглядывалась к ним. И не все из них были мужчинами. Вот те, что на самом носу ютятся, - ворожея нынче различала это отчетливо - женщины. Только ни шкурами серыми, ни волосами длинными они не отличны от мужей своих. И секиры с мечами широкими держат так же крепко. Поглядывают на нее вот, улыбаясь. А когда и в голос смеются.

И в смехе том все чаще слышалось имя Орма, к которому везли чужаков. И тогда лица воинов становились сосредоточенными, серьезными. А руки крепче сжимались на сизой стали.

А меж тем, моряков, что плыли вместе со степняками, отпустили. Не тронули. Катергон вот оставили. И малец, что так хотел сопровождать Дара, ушел за дедом.

Время текло...

Ярослава жалась крепче к мужу и отсчитывала дни. Минула седмица.

И с каждым днем муж ее становился все смурнее. Нет, он все так же оберегал ее. Заботился что о ней самой, что о дитяти. Да только тревога, да нависшая над ними угроза снедали его изнутри.

Яра видела, как лицо его становится все более жестким. Как проглядывает в глазах дикий отблеск, что жил в нем прежнем, зверином. Да только ведь проклятие отняли Соляные Копи и, стало быть, его не вернуть. Или...

Литавры морские гудели все громче. И он, гул этот, приносил с собою толику тепла. А еще разворачивал корабли против ветра, что спустя семь оборотов солнца хотел взбунтоваться. Видно, не только он.

Ярослава чуяла в самом воздухе, в самом море сизом нечто чужое, мощное.

Оно говорило с ветром и пеной, нашептывало воде. И кренило судна так резко, что воины с белесыми волосами недовольно косились в сторону степняков. Шептались, оголяя сталь. И осторожно складывали ее в ножны.

Снова именем Орма звучали голоса.

Ярослава, как могла, помогала Дару. Ухаживала за раненными воинами, которых все тот же корабль вел в неизвестность, но и с ней в последние дни творилось что-то неладное.

Дитя тревожилось. Теперь, когда оно вошло в полную силу и могло толкать матку под ребра, ворожея понимала: впереди их ждет не только неизвестность. Быть может, нечто худшее.

Воздух сгущался, что белое молоко на печи. И в нем, воздухе этом, рубцы на пальцах Ярославы снова розовели, оголяя нежную плоть.

С каждым днем все больше пахло что морем самим, что солью. И этот запах сводил ворожею с ума. Путал мысли, возвращал видения, рожденные Копями. Пугал... впрочем, не ее одну.

Степняки становились сами не свои. Все больше вздорили меж собою. А вот намедни и вовсе беда приключилась. Сошлись в бойке. И не кто-то из молодых - старые Бахит да Кадир. Воины, верные что самому Аслану-хану, что сыну его названному.

Выросшие с молока сладкого на губах в строю, они чтили что войско, что командира своего. И поднимать саблю на брата не могли - по крайней мере, так думал Дар. Да и случись такое в вольный час, обоих бы ждало наказание. А что нынче?

Дар и не уразумел поначалу, что приключилась беда. Послышались крики да шум, а уж как степняк подоспел к воякам, так и увидал, что из плотного брюха Бахита сочится вишневого колеру жижа. И поруч - Кадир, сам растерянный да напуганный.

Речь его, бессвязная:

- То ж не я... голоса приказали. Пели на разный лад, вкладывая в руки ножичек острый. Я и очнулся, как жарко в руке стало...

Кадир был белым. Испуганным да растерянным. И наказания заслуженного ждал, склонив голову перед Даром. Но тот лишь поднял руку, приказав ему отойти в сторону. А сам кликнул Ярославу.

Унял волнение меж братьев, оглядываясь на морской народ. Да кровавый ручеек рукой остановил, пока жена его оглядывала Бахита.

И Ярослава принялась лечить. Не травами, что принесла с собою с Лесной Земли. Все больше силой. Оттого и тратила себя ворожея ежечасно, возобновляя кругом старого воина горящие символы.

У головы да сердца зажигала Бережу, знак колдовской, обережный. И Коловратом живот опоясывала, чтоб сила, с кровью утекающая, могла возвратиться назад. От начала к концу, от истока к истоку. И тогда кровь, что сочилась из раны, затихала, затворяясь в теле. И воины с белесыми волосами обступали ее, дивясь. Литавры смолкали. И Бахит держался. Дар не разумел, как, но держался.

А в промежутках между зажиганием знаков Ярослава плела наузы. Распускала подол платья - даром, что в нем лишь один колер, сизый, имелся. Да и не на травах нити те выращены были. Но ворожея разумела: если их силою верной напитать, то и колер можно обойди, руны выплетая.

И Ярослава старалась. Повязывала одну за другой наузы на запястья воинам, и те успокаивались. Дышали ровнее, словно бы не тревожило их больше ничего. И на бой литавров сизых не откликались боле.

А вот сама ворожея растворялась словно бы, иссякала. Даже фигура ее ссыхалась, истончаясь все больше в запястьях. И теперь запястья эти были больше подобны рукам небольшой девчушки, чем молодицы статной, в утробе которой - дитя.

А живот все круглел, выдаваясь из-под тулупа полной луной.

И Дар тревожился. Даже науза, что так грела его поначалу, больше не спасала.

И все чаще снились ему сны дивные. Будто бы вот он, воин сведущий, теряет в море самое дорогое, что есть у него - Ярославу и дитя.

***

Белый Город виднелся издали. Одетый в снежный наряд, он казался теперь, в ледяную пору, еще белее, чем всегда.

Высились сторожевые башни, что глядели на Землю Лесов черными бойницами зорких глаз. Ощеривались железной герсой главные ворота. А ведь то - лишь внешняя стена. Белокаменный замок внутри. Стоит, неприступный, в самом сердце слепящего глаз великолепия. И словно бы насмехается над степняком: аль решишься Хан на такое? Решится, отчего ж нет? Перейдет что перешеек этот сосновый, что ров с водою стылою. Одолеет и огонь костров, и жар смоляных бочек. Не зря ж путь великий проделал.

А сыну в глаза заглянет. И отыщет в них ответ на вопрос, что задавал себе по ночам. Пока ж...

Тянуло дымом. И гарью. Хворью тоже. И пусть ею покамест не резко, тайно, а все одно - чувствовали степняки не только отвагу белогородцев. Но и страх. Война, она такая. Не разбирает, кто прав, а кто - нет. Забирает, выкашивает и тех, и других. По обе стороны. Кого копьем, кого стрелой. А кого и мором, голодом холодным. И вот эта смерть, пожалуй, страшнее.

Аслан-хан давно не был подле белых стен. Забыл? Верно, так. И вспоминалось ему прежнее ясно, да только нынче Хан понял: стар он. Это прежде внутри него сидела неукротимая жажда сражений, набегов. А ныне... нынче все чаще хотелось ему укрыться в Шатре своем великом, да передать войну сыну своему, что Тигром на степной земле прозван.

На подушках улечься, принимая высокий кумган из рук тонкостанной степнячки, да трепать по голове того, что меньше... Силы еще есть. На сына второго и дочек. На приданное, что ждет в обозах тяжких. Да на шлюбы. Шлюбы Хан вот особенно любил. Почитал больше другого веселья. И все ждал своих, кровных.

А ведь, может статься, и не суждено думам его сбыться. Вот уж и сына потерял, коль все так, как в грамоте отписано...

Последний привал был коротким. Воины Степи спали на чужой земле, средь которой, нынче Хан и сам чуял это, жило нечто такое, с чем ни стрела степняка, ни изогнутая хитро сабля могут не сдюжить. А оттого и желал Степной Лев поскорее вновь ступить на землю родную. Выдохнуть.

Гонцов послали в город поутру, когда небо еще не раскрасилось алыми лентами. А нынче стоял уж полдень, и воины все не возвращались. И Хан смурнел все больше. Оттого и собрал подле себя что бахсов мудрых, что собратьев отважных.

Совет велел говорить. И на сей раз каждому дал слово.

А в ночи степняки снялись со стоянки, отужинав напоследок душистым мясом.

Стены Белограда казались неприступными. Аслан-хан помнил это еще с той, прошлой жизни, в которой он набегом покорил это Княжество. И дань взимал каждый оборот солнца. Только нынче в стенах Белого Города правил его сын, знавший обо всем, что придет в голову отцу. Да только его ли это сын был? Хан не ведал.

Осада началась мгновенно.

Каменный мост, что широким полотном звал гостей дальних, валился мелким крошевом. И там, где рушилась белая твердь, вода окрашивалась кровью. А ведь и часу-то еще не прошло. Всего-то минут десять.

В эти кровавые минуты Хан Степи великой, Аслан-Лев, потерял с десятка два бойцов. Оставил на пиках, ощерившихся во рве. Еще с десяток не уцелели от стрел огненных, что градом сыпанули с узких бойниц. И если бы не щиты...

Значит, так первый сын встречает отца родного?

Ров обходили долго, укладывая бревна широкие да теряя степняков одного за другим. Да только за спинами воинов степных были изогнутые луки со стрелами, что легко находили цель. И постепенно огненный град утихал, пока...

Сам Элбарс поднялся в высокую бойницу. Хан сперва не увидел - почувствовал сына. И не потому, что связь меж ними была крепкой. А потому, как собрались воины на стенах, да как снова стали падать верные братья по эту сторону белого камня.

Стрелы люто засвистели, и Аслан почувствовал, как одна из них легко оцарапала шершавую щеку. Знать, сам Элбарс ее послал: никто другой не говорил с колчаном так, как его сын. Никому не подчинялось короткое древко так рьяно, как самому Тигру Степному.

Ярость поднялась в Хане. А вместе с яростью и другое: жажда мести.

Взмах рукой - и в белые стены полетели огненные камни, что привезены были с Пограничных Земель. Послышался резкий гул и звук удара. И уже в следующий миг одна из стен задрожала, а по широкой белой глади пошла корявая трещина.

Посыпался камень, за которым стали слышны женские крики. И, кажется, дети завыли. Тонко, премерзко. И ведь в них-то Хан не метил, а все одно попал. Ждут пощады? Жалости? Степной Лев вспомнит о них, как только пройдет ворота...

Еще взмах - еще камень.

А в ответ - горящая смола с высоких бойниц. И по эту сторону воины тоже кричат от боли, срывая голос в нечеловечий крик. Знать, их не пожалеют, не пощадят. А ведь свои...

Облако из стрел столкнулось с таким же с другой стороны. И по обе части стены пал степняк. А запах гари усилился.

- Хан! - Один из тех, с кем Аслан ходил в походы с самой молодости, нынче кликал его. - Стена уступила, рухнула. Пробоина небольшая, да только если поднажать...

Хан кивнул.

- Распоряжения?

Аслан задумался. Еще с былой жизни помнилось ему, что Белый Замок хорош, но не крепок. И во внутренний двор попасть куда как легче, чем войти в Город. Стало быть, и Элбарс знает это. Сбежит? Лазутчики говорили ему о подземных переходах, что пронизывают Лесную Землю под старым городом. Те открывались что среди леса, что в деревеньках небольших. И ведь не найдешь ходов тайных, коль не знаешь...

Да только Хан отчего-то был уверен: Степной Тигр не бросит Княжества своего. Останется. Потому как стоять привык до конца, до смерти. И, стало быть, готов принять исход. Аслан задумался:

- Белый Город взять. Всех, кто не подчинится, убить. Тех же, кто склонит голову перед Великим Ханом, собрать вместе. Позже решу.

Он вспомнил сына. Как тот, еще младенчиком, был почти как он. Круглолиц и упрям. С характером хановым. С глазом раскосым, степным. Что ж сталось?

Воин кивнул, готовый исполнить приказ. Однако он не торопился уйти, да только и боялся задать вопрос, что так мучил его.

- Хан... - осторожно начал воин.

Аслан повернулся к нему в полуразворот, словно бы не желая слышать того, что хотел спросить у него степняк.

- Что с Элбарсом?

Аслан и вовсе отвернулся. В душе у него щемило. Болело так, что рана эта, казалось, уж не затянется никогда. И все же он не мог заставлять верного воина ждать так долго:

- Если уцелел, оставьте. Я сам с него спрошу.

И Хан скрылся в высокой палатке, что стояла в середине войска.

***

Заринка помнила, как Свят пытался защитить ее. Ухватился за лук, что нес с собою, да вздел стрелу. И ведь скоро так, а все одно - часу не хватило. Потому как Свят - человек, а Гай...

Нет, рыжий не был человеком. Или не совсем им. И ведь дело не в силе заемной. А в том холоде, что оплетал сердце. Его вот Заринка тоже различила. А ведь такое и скрыть тяжко. Темнел тот дырой аспидной, да словно бы проглатывал все что наокол. Чувства какие, желания. Мысли неверные...

Девка видала, как разноколерные ленты, вспыхивавшие в чародее, тонули во мраке холода. И ведь не скажешь ему о том, не поверит. А если и поверит, что тогда? Как остановить это? Как выкупить душу у мерзлоты?

Вздетая стрела тут же осыпалась на пол темной крошкой, а Ворожебник сказал, предупреждая:

- Оставь дурное, не поможет. Против моей силы есть лишь одна, студеная. Не тебе тягаться с такою.

И вокруг него всколыхнулось багровое марево. Лишь на миг, чтобы тут же погаснуть, провалившись в черную глухую дыру. Гневался. Только и гневу тому не долгий век отмерян...

А потом была дорога в Камнеград. И все - лесами.

Упряжка, что несла их со скоростью дикой, все тем же холодом была окутана. Все той же силой, которую Заринка уже различать могла. И ведь глаза лошадей светились не просто зеленым...

Было в них то, что говорило шептухе: та скотина больше не услышит человечьего голоса. И шепота небожителей. Потому как мертва. Загнана кнутом мощным да словом ворожебным. Выпита до дна. Видно, оттого и ступает без разбору что на обычную дорогу, что на ту, по которой лишь мертвым идти положено.

А вот Зарину со Святом те пути не принимали, вспыхивая светом зеленым, да обдавая силовой волной. И тогда Ворожебник бил хлыстом не по лошадям - в пространство. Кровь отворял, оставляя перед собою. И дороги покорялись, шипя по-змеиному да разрывая заветы темные.

Зарина насчитала пять таких вспышек. А часов... Их прошло немного - и шептуха разумела: Камнеград принял их так скоро по-за ворожбой. Потому как у них на дорогу ушло несколько суток, а тут и свечереть не успело.

Знать, рыжий торопился. Отчего?

Клыкастая герса ощерила пасть. Заскрипели засовы, завыли ветра студеные. И околица Камнеграда проглотила упряжку ворожебную. А дальше...

Отчего-то память терялась после зеленой же вспышки. Отказывалась говорить, что сталось с ними после. Только очнулась Заринка в холодной темноте и тут же испугалась: аль снова в хоромах высоких оставил ее рыжий?

Но нет, то были не хоромы. В них - шептуха это ясно помнила, - хватало что света, что тепла. Свечного и людского. Да и говором челяди коридоры широкие наполнялись. Здесь же было... тихо. Темно. И смрадно.

Лишь в дальнем углу подрагивали болотного колеру эманации, легко колышась на сквозном ветру, что гулял у самой земли.

Свечи нет. Хорошо, что хоть сенник оставили. И, стало быть, ей не замерзнуть насмерть. По крайней мере, не сейчас. Да и рядом...

Родное тепло откликнулось не сразу. Видно, Святу повезло в разы меньше. Он и приходил-то в себя тягостно, мучительно. И стонал громко, отчего Зарка все косилась на стену: не придет ли кто. Но никто не приходил ни на стоны, ни на просьбы откликнуться. И шептуха разумела: их не слышат. Стало быть, по-за силой смрадною.

Что ж, это и хорошо, и...

Шагов она тоже не расслышала. Поняла только, что железная дверь отворяется, когда в темноту ворвался огонек. Слабый, квелый. Дрожащий на пальцах мужика молодого, кругом сердца которого - такая ж дыра аспидная, что и у Ворожебника. Верно, такой же, да только и не такой вовсе...

Кругом рыжего сновали разноколерные нити силы, этот же держал на себе лишь тонкие желтоколерные ленты. Значится, слабее. Оттого и отправлен к ним, чтоб волю высокую озвучить.

Мужик толкнул ногою Свята, но тот по-прежнему не приходил в себя. Стонал только час от часу. И пришедший сказал:

- Может, оно и к лучшему, что этот не дотянет...

И голос тихий, вкрадчивый. Словно бы сам себе говорит, мысли тасуя. На верные и неверные, на...

- Завтра - Суд Престольный, - охряные нити заглатываются дырой аспидной, а голос становится тише, ровнее. И взгляд замирает на Заринке: - великие бояре станут судить вас за ворожбу. А как отсудят, так и приговор вынесут.

Видно, смертный. Потому как почто судить их больше? Не учинила девка ничего дурного. Она и ворожить-то не пыталась, желая лишь одного: уйти подальше от родной земли. А та вот вернула. Она родила дитя это, она и заберет его. Коловратом жизни, коловратом силы. От истока к концу.

Заринка кивнула. Не стала реветь, не стала отпираться. Да и зачем?

Дождалась лишь, чтобы мужик покинул темное ее пристанище, и снова наклонилась к Святу. Коснулась ладонями холодными висков горячих и зашептала. И нынче шепталось ей легко, мягко. Будто бы поддалась ей наука дивная. И друг оживал на руках девкиных. Стонал поначалу а потом... слушал. Прислушивался. И когда губы шептухи скользнули по щеке, поймал их.

Испугалась?

Нет, в этот раз Заринка сама поразилась своей смелости. И тому огню, что зажегся в ней одним лишь поцелуем. Закружил-завертел. И унес с собою...

А как очнулась она от наваждения, то оказалось, что лежит в теплом кольце охотничьих рук. И сердце того стучит гулко-гулко. Жарко в объятьях егоных, только жар тот - желанный, сладкий.

- Ты прости меня, Заринка, не удержался, - горячий шепот опаляет губы. Срывает поцелуй за поцелуем, которыми девка делится с полюбком щедро. Быть может, даже слишком. Да только что с того? В кромешной тьме не видать ни румянца стыдливого, опалившего щеки, ни опущенных глаз. И, стало быть, темнота та благостная. А Свят продолжает:

- Ты ж не подумай чего, я женюсь. Выберемся отсюда - и женюсь. Отведу в храм, что посреди головной улицы Светломеста, к самому Богославу. Попрошу песни петь, пока ручничком шлюбным руки обвяжут. И отца с матерью, да что там - все село соберу.

И говор рваный, скорый такой. Знать, волнуется, потому как слова глотает, забываясь:

- Или, если захочешь, отведу в камнеградский храм, так скорее. Только тут ни платья пригожего, ни гулянья веселого. Но ведь не в том дело, верно? В любви нашей. Не веришь?!

Он порывается привстать на локоть, чтоб разглядеть, отчего Заринка его вздыхает, но та останавливает его. Ей хорошо, уютно. И если утром их заберут, она хочет продлить сладкую негу:

- Верю.

Она расскажет ему. Потом, утром. Потому как эта ночь - последняя из тех, когда они счастливы. А счастьем дорожить нужно. Пусть и таким, несмелым.