Ворожея

Глава 7.

Гай отчего-то сразу понял, что девка эта, наузницей приведенная, Крайю не отпустит. И нити окрасить не даст. Значит, права была старая каналья, когда говорила про обман. А ведь он только-только решил жить по-честному...

Видно, забыть о том придется. А может, и о жизни вовсе. Потому как чем ближе подходил час к обряду, тем меньше верилось самому Ворожебнику в силу его.

Сила...

Из ночницы она вытягивалась неохотно, сопротивляясь. Не сила вовсе - нечто иное. Мощное. И дощечка-руна, что легла в ладонь Гая, вышла диковинной, странной. Деревянной, вот только... треснутой. Словно бы временем самим побитой.

Коричневая, с черными полосками - прогалинами. И черной же меткой.

Знак, что лежал на руне той, походил на перевертыша. Его Гай помнил хорошо, потому как в любом раскладе ведьмы перевертыш из семи рун складывался в центре. Любовалась собою, красуясь...

А теперь вот - это.

Старуха и сама удивилась, приглядевшись.

- Похоже, - проговорила она. - Только вот линия эта... - Она указала крючковатым пальцем вниз дощечки: - у перевертыша вращается кругом знака основного, моя же...

- В землю уходит, - тихо шепнул Ворожебник. И тут же замолк, потому как Ярослава была рядом. И старуха снова предупреждала: не отпустит. Оттого и молчать придется.

А вот ярина сила оказалась другой. Искристой, золотом отороченной. И чистой такой, что глазам больно глядеть выходило. Только ведь тоже отходить ему не хотела, держась в ворожее прочно. И, видно, девке то болью оборачивалось, потому как лицо ее, поружовевшее от мороза, нынче бело совсем. И глаза потускнели.

Терпит, глупая. Но вот рыжий знает точно: если завоет, станет легче.

Упрямая.

Последние силы отдает, крепко сцепив зубы. Знать, и она в жизни натерпелась, не только Гай.

Он осторожно выводит святую мощь из тела девки, чтоб не повредить дитяти. А то спокойно. Лежит себе тихо под маткиным сердцем, да осторожно трогает крошечной ручкой живот: закончил?

- Закончил! - Откликается Ворожебник, усаживая обессиленную Яру на лавку у стены. А сам - Крайе. Я завершу обряд, вот только Нежег...

Старая каналья метается по горнице темной. И те двое, что муж с женою, пугаются. Знать, даже лишившись мощи, самими небожителями дарованной, чуют эманацию былую в старом теле. А та все думает:

- Не спасти нам Нежега. Час только потеряем...

Гай глядит на руны, что собрал. Достает ту, что подарила ему Пряха, считает. Числом семь. И, стало быть, наузу плести можно...

Только что дальше?

Кровь Яры чиста. И если выйдет она Чародейке навстречу, та найдет. Значит...

Чтоб сплести наузу, силою фермуару равной, мощь ворожебная нужна. Кровь тоже. И если так...

Мощь нынче осталась только в нем, значит...

Ворожебник закрывает глаза. Отворяет кровь. Разумеет, что после того, как жижу багровую отопрет, силы в нем не станет. Жалеет? Верно, нет. Потому как он и так мертв, и то всего лишь морок. Кончится - так готов он к тому, нет - еще лучше. И он сильнее распаривает бьющуюся нитку вены, что скачет напротив лезвию острому.

Кровь сочится поначалу легко, по каплям. А потом - вся разом словно бы. И перед глазами Гая мутнеет, слепнется. А потом и вовсе растворяется все кругом. Мир, изба родная. Люди, ненавидящие его так сильно, что нынче это чуется даже в воздухе. И сам он...

- Не гляди! - Крайя отводит Ярославе глаза да вкладывает дощечку-руну в ладонь узкую. - Ворожебник разумел, что так будет. Может статься, выдюжит...

- Ему бы помочь... - Яра заглядывает внутрь себя, пытаясь ощутить былое. Но в ней нынче все глухо, не откликается уж дар, к которому привыкла. И, стало быть, придется привыкать к другому. К травам вот снова, к плетению науз. Благо, старая знахарка научила.

- Поможешь, как справишься, - обещает Крайя, сама не веря словам своим. - Ему и Негу, которого Свят с Заринкой принесут. Многим... война скончится, и останутся раненные. А еще - отголоски Мора, что не уйдет сразу с Земли Лесной. Ты ж знахаркой будешь...

Она говорит что-то еще, уговаривает Яру. И та позволяет, потому как гул голосов и криков становится сильнее с каждой минутой, а время - на исходе. Вон уж и солнце садится за горизонт, и ей бы поспеть...

С первыми сумерками в избе ползет туманом несмелым тонкая тень. Прозрачная пока, слабая. Тень эта пробует подобраться ближе к людям, пробуя их жизнь на вкус:

- Сладка?

- Пшла! - Кричит ей Крайя. И уже - Ярославе: - Торопись, еще нити красить!

Яра сидит все на той же скамье, что у стены студеной. И отталкивает сапогом того, что подобраться пытается. Тать? Верно, он. Только еще не час. Поспеть бы...

Нити жгутся. Пытаются вырваться из рук, хватаясь зубами острыми. Горят. И ведь сила в них - огромная, не чета травяным. Сдюжить бы...

Нитей всего три, как учила ее Крайя. И плести надобно слева направо. Левую - вниз, от сердца. Затем ту, что посередине. И крайнюю.

Узлом скрепить, словом связать. И руной удержать. Какой?

Яра не разумела значения знаков. Выбирала сердцем. И первой легла та, что из копей Соляных привезена. Белесая, солью пропитанная. Гудящая...

Еще узел тройной. Тонкая вязь. Нити, что лежат в пальцах Ярославы, озаряются колером новым, словно бы с окрасом алым. Отчего? Яра не разумеет. Понимает только: это правильно, потому как те, что были, - мертвые. Эти же жизнью питаются. И отдадут ее, когда придет час.

Второй руной ложится та, что колеру охряного. Гладкая. Словно бы волосом русым выделана, как и у самой Заринки. Светлая...

Она озаряет что наузу саму, что горницу сиянием чистым. На миг глаза обжигает, но Ярослава слова святого не прерывает, помня наказ Крайи. И лишь продолжает шептать. А нити все вбирают колер живой, да горят ярче. Жгутся вот тоже, но нынче этот огонь - благостный, знакомый словно бы. Откуда?

Третьей руной Ярослава отчего-то выбирает свою. Золотистую. Она ложится ровно. И сила, что до этого пыталась вырвать наузу из рук девки, покоряется ей, стихает. Признает мощь заемную, да позволяет узлом закрепить.

Нынче нити покладисты, ярки. Гладкие, словно бы в полотне тонком. А оттого и плести становится удобней. И слова находятся сами собою.

Руна Крайи становится четвертой, забирая за собою ту, что принадлежала Ворожебнику.

А вот конец отчего-то выходит не таким, как всегда. Раздвоенным. И укладывает разом руны тех, что ютятся тихо в углу. Нареченных, среди которых - баба рудая да мужик светловолосый. Одна из рун словно бы пустая, слабая. Но то - морок, Ярослава чует это.

Оттого и связывает концы фермуара наузного меж собою.

Прислушивается. Получилось?

Фермуар гудит силой дивной. И Ярославе нынче не нужно быть ворожеей, чтоб чуять это. Нити вот пригожими вышли, ярко-алыми. Верно, прокрасила их Крайя...

Ярослава оборачивается, чтобы показать работу старой знахарке. И замирает. Потому как та, что так долго была подле, уж тиха. Бездыханна. И, стало быть, прокрашены нити темные не просто краской алой, но кровью родной.

***

Чародейка на миг остановилась. Повела носом, принюхалась.

Роговлад близко - она чует это по той, знакомой крови, что успела отпить. Да вот и сумерки подобрались. Время...

Лес словно бы замер, чуя приближение теней. И целебна в нем остановилась, приглушенная другой, темной силой. А ведь и ее выпьют, когда душ живых не станет. И Чародейка позвала. Тихо сначала, затем - громче. И зов ее разнесся по округе.

Замерла на дереве омела-сухоцвет, что до того вела тонкую песню. Насторожилась. И пусть сама душою темна, а вот боится, чуя их...

Те, что в белые платья облачены, тоже скрылись. Увели за собою волков с алым взором, да гадюшницы уползли. Подальше от места гибельного. И поближе к тем, в ком жизнь еще теплится.

Мимо же проплыла тень. Пока светлая, прозрачная словно бы. А вот только сила в ней разгоралась все сильнее. Колдунья чуяла это. Муж старый гневался, но подчинялся. И ужалил бы ее, если б жива была, только...

- Не жива, - улыбнулась Пламена. - Не ужалишь. И жизни не выпьешь, как я - твоей. Подчинишься...

Тень склонилась. Медленно, словно бы нехотя. Только нынче она не властвовала над собою, а потому и наказ выполняла.

С татями оно всегда так...

- Собери других. Тех, что уж пали. И сведи к войску. Степному. К морскому вот тоже. Встреть честь по чести, хозяином земель бывши. И разнеси куски рваных душ по околице.

Тот, что помнился Туром, склонился. И, коснувшись легко подола лисьей шубки, снова истаял в сумеречной мгле. А Чародейка припала к земле заснеженной. Отвела белесую насыпь, коснувшись ту ниткой силы. Да оголила погост.

Заговорила-зашептала. И стала ответа ждать. Долго? Знать, нет. Только она торопится...

Нити силы разрывают почву лесную, шля наказы к самим истокам. Покоряют, сминая сопротивленье. Слушают...

Старая земля молчала. Не желала принимать наказ Чародейки, противясь темной мощи. Да только могла ли ослушаться? Верно, нет. Потому и поддалась с часом.

Пошла буграми широкими, да трещинами изошлась. И из-под трещин этих, забеленных снегом последним, потянулись кости. Руки да ноги. Черепа. Позвонки. И те, что пошире, тазовые...

Кости вытягивались из земли, стряхивая ту, словно бы ненужный груз. Складывались причудливо в тела. Верно ли? Нет! Не верно. Только тот порядок - для живых, тут же...

Глазницы загорались светом колдовским, мертвенным. И все с тем же окрасом, болотным. Запахом обживались. Сладким, что сама медуница.

Мертвые воины становились друг подле друга, складываясь в войско бессмертное. Наказов ждали. Спешили исполнить.

Взывать к буллам было просто. Пролить кровь - сначала живую, сладкую. Невинную, что ключом всему. А ведь ее огневики с радостью разнесли по капищам, не забыв и самим насладиться. И пока жива та была, буллы принимали ее с радостью.

А потом запечатать своею, смрадной. Наказ прошептать. Выждать. Минуту, другую...

Это поначалу медленно, а потом - скоро. Потому как земля Камнеградского Княжества расступалась перед нею не просто трещинами - широким рвом. И выпускала из себя все то, что хранила.

И мертвое войско шло к живому, среди которого уж слышно было пение омел. Рядом с костями тленными снова возникали те, что в белых платьях стояли. С глазами черными, да со зверьем голодным. И те степняки, что попадались на пути воинства Колдуньи, отдавали жизнь скоро.

Камнеградское войско тоже вышло за ворота. Да только с него толку мало - Чародейка видела это даже здесь, среди лесов. Напуганные селяне жались друг к другу. И ни топор, ни меч не давали им чувства покоя.

Ее войско не победить - Чародейка знала это точно. Оттого и шла к победе, все выше вздымая руки.

Стрелы степняка, что проносились мимо нее, загорались огнем болотным. Зеленым, изморозью окрашенным. Таяли, издохнув в ладони от тонкого стана. И осыпались к ногам темным тленом. А иногда, когда ей хотелось веселья, оборачивались кругом себя, находя не жертву, но хозяина своего. И тогда степняк падал, пораженный короткой стрелой. А ведьма улыбалась.

Она глядела по сторонам, пытаясь отыскать знакомые черты, но все чаще видела почти одинаковые лица степных воинов, разбавленные морским народом. А вот тот, что рожден и Степью, и Лесом, все не находился. Стало быть, нужно подобраться ближе.

Лес уступает. Расступается стволами исполинскими, раскрывая перед нею поляну широкую. Поляна та пахнет кровью, оттого сладка. Или... нет, кровь та уж давно морскою стала, соленой, хоть и рождена Лесами самими. А вот подле...

Степняк, что стоял к ней спиной, обернулся резко. Почуял? Верно, так. И узнал - Чародейка разумела это. И вот она его признала. Все тот же, то и тогда у Светломеста. Только теперь вот она видит в нем сходство с маткой, Нежаной. Отчего же?..

- Зря пришел, - говорит ведьма. - Я ведь и уйти позволила, жизнь сохранив. И это больше, чем у отца...

- Мертв?

- Мертв! Ночью... повидать хотел?

Забавляется. Понимает, что тому - больно. Вот только продолжает:

- И ты умрешь, Роговлад. Потому как плоть от плоти, душа от души. Я бы и отпустила, но...

- Не Роговлад я больше, Чародейка. Именем другим зовусь. А оттого и судьбою новой наделен.

- Все одно, - отмахнулась та. - Нынче судьба не властна над детьми лесными, потому как и сами боги заперты. Прорвались бы...

Она крутит меж пальцами тонкую цепь, на которой украшением - монисты. Сверкают. Да только их сила не в золоте - даже Дар разумеет это. Тогда в чем?

- В другом, заемном. И нет ему равных среди тех, что землею рождены. Мощь, она... ты ведь растерял свою, верно?

Она подбирается чуть ближе, позволяя воину разглядеть себя. И скидывает полушубок.

Стройна. Телом изящна, глазами зелена. А вот мертва, и смертью своею заставляет отвернуться, закрыв нос.

- Пахнешь дурно, - говорит Дар.

- И ты скоро будешь, - отзывается Чародейка. - Потому как медуницей не сможешь. Лишь тленом.

И она оборачивается на ходу, позволяя что полушубку, что платью тонкому разорваться разом. Разлететься ошметками рваными по сторонам, оборотившись в пепел.

Прыжок-выпад. Рывок резкий...

И перед Даром становится та, которую забыть пытался.

Рыси подобная.

Он помнил, как это было в прошлый раз. Рывок за рывком - и новая боль опаляет разум, лишая его способности мыслить. А ведь это горше всего. В тот раз его спасло чутье проклятое, что даровала сама Степь. Нынче же...

Та, что стояла перед ним, больше не казалась степняку рысью - теперь он точно знал: перед ним перевертыш. Существо темное, нечистое, жаждущее крови. Оттого и сила в нем нечеловечья.

И если в прошлый раз, встречая Чародейку волком, он не сдюжил, то разве ж теперь сможет?

"Отвести от брата", - проносится у него в мыслях. И он делает осторожный шаг в сторону. - "И от войска".

А рыжий зверь щурится. Зубы показывает, роняя на снег густую слюну. Лапой ведет, поднимая не просто икры льдинок, но бурю саму. И та подчиняется Чародейке, застилая воину глаза.

Ладонь Дара крепко сжимается на рукояти меча, подаренного Здебором. Выкованный на морском острове, он придает ему сил. И степняк первым делает выпад.

Вьюжит все сильнее. И в нем, вое вьюги лесной, Дару слышится другое. Смех, рычанием отдающий. Голос:

- Промахнулся...

Голос тонок, пригож. Как и рыжее пятно, что в снегу липком находит когтями меховой тулуп. Исчезает, появляясь снова. И разом хватает за руку, наткнувшись на сизую сталь.

Плюется.

Снова смех...

Дар оглянулся по сторонам.

Смеркается. И в сумерках этих, кажется, проступает иное. Сокрытое. Тени? Если так, то всяк неживые. Только и с ними договориться можно.

А ведьма откликается мыслям:

- Нельзя. Мои...

Снова рывок. Снова выпад. Движенье, что заметить едва удается. Боль резкая. И первая кровь, что его - Дара.

Перевертыш уходит. Словно бы та кровь для нее - забава. Но воин знает: в крови - сила. А мощь живую терять нельзя.

Только подле него - снова тень. Пока слабая, едва различимая. А вот с каждой минутой становится все ярче, все отчетливей. Уж и чертами заполняется, представая перед воином мужем статным. В шубе соболиной, в шапке, камнями лаловыми расписанной. Где видел?

Дар отчего-то разумеет: отец. И хоть тот исчезает сквозь мгновение, в самом воине просыпается нечто такое, о чем он не знал. Вера? Может, и она. Потому как еще годину назад он не верил в то, что победить Чародейку способен. Нынче же...

Он зажимает ладонью сочащуюся рану на плече, пытаясь остановить тонкий бурый ручеек. И вспоминает Ярославу. Свою нареченную. Мать дитяти, которому вот-вот народиться боги велят. И на душе становится теплее.

Вера в нем растет, озаряя душу светом теплым. И Дар снова замахивается мечом, целясь прямо в того, что отцом звался. Отчего так? Он-то и не думает, что тот помочь может, а вот...

Кровью пахнет все ярче. И, значит, Дар попал.

А Чародейка шипит, отзываясь:

- Отец твой всегда был глуп. Вот и нынче...

Краем глаза Дар видит, как тень густая, что становится с каждой минутой лишь плотнее, сжимается мощными лапами. И крик ее становится осязаем, слышен. Стало быть, когти темные могут рвать не только плоть, но и...

- Не поможет больше, - отзывается пятно рыжей шерсти. Мелькает с дерева на дерево, с ветки на ветку. И снова хватает широкой лапой грудь Дара. Кровь...

Воин уходит в последний миг. Снова держится за наузу, что матка плела. А еще за другую - подаренную Ярославой. И боль, что опаляет его всего на миг, угасает в разы сильнее. А сам воин разумеет: на ворожбу Чародейки есть другая, не менее мощная.

Шипение злое. Рык. И снова рывок.

В этот раз Дар уходит. Заносит меч - и снова попадает по шкуре рыжей. Только теперь порез глубокий - воин чувствует это, проходя по хребту плотному. И видит, как выгибается спина Колдуньи.

Рысья морда кривится, плывет.

И кровь ее пахнет дурно - гнилью, смертью да тленом самим. Дар это чует даже так, освобожденный от проклятья степного. Значит, все это снова обман. Не кровь это, хоть и бежит по венам.

Запах медуницы становится нестерпимым, с горьким привкусом. И Чародейка снова нападает. Смеется, ухватив теплой плоти. Сплевывает бурую слюну на сизый снег. И чертит в пространстве знак.

Черный, с острыми зазубринами.

Знак покоряется. Оживает в руках-лапах. Шипит подобно змее. И ползет к Дару, обвиваясь кругом шеи. Держит крепко, отчего вдоха не хватает, чтобы набрать в грудь воздуха поболе.

Перед глазами медленно меркнет что свет, почти угасший, что сама жизнь.

Чародейка довольна. Она больше не станет играть с жертвой. Да и зачем? С нее станется развлечений! Любой хищник когда-то должен поглотить добычу, потому как в жизни и крови - сила. А в ней - власть.

Мир перед глазами медленно меркнет. И уже в самом конце, перед тем, как Дар готов уступить, он видит ее - свою ворожею. Тонкая фигурка с огромным животом проглядывает сквозь рваные раны пространства. Он видит, как ей тяжко идти по вьюге дикой. И знает, что всего-то и нужно - отдать жизнь за нее. За дитя нерожденное...

И Дар, раскрыв глаза напоследок, бросается с мечом на Чародейку.

Сизая сталь легко входит в нежную плоть.

Колдунья вздрагивает. Ее глаза удивленно раскрываются, искажая пригожие черты удивленьем. А потом воин слышит:

- Я бессмертна, Роговлад. А вот ты - нет.

И мир меркнет.

***

Вьюгу принесли девы в платьях белых. С руками тонкими, что швыряли горсти снега в гостей непрошенных, да упирались чернеющими глазницами в раскосые глаза воинов степных. Говорить пытались:

- Почто пришли на Землю Лесную?

Те степняки, что отвечали им, исчезали в пелене снежного вихря первыми. А на том месте, где только что стоял воин, загорались алым светом голодные глаза. Волчьи.

Вот и его, Хана, спросили?

- Почто пришел?

Девка эта спускалась с дерева ближнего. Шла легкой поступью, облаченная в одежды легкие. И ни снег, ни ветер были ей не помеха. Тонка, стройна. Волосы длинные, тяжелыми волнами спадающие до самых пят, лишь слегка покачиваются порывом озимка. Кто?

- Омела-а-а-а, - поет она. - Не ведал?

Хан машет головой. А дева хороша. И даже у Айнур, жены его любимой, младшей, нет такого сладкого голоса. И волос таких нет. А вот пахнет от девы все также: медуницей. Сладкой, приевшейся еще с покоев самого Элбарса.

Не верить...

Подле него падает еще один воин. И его, кажется, утаскивает в снежную пелену нечто темное, подобное змее. А дева, что тянет к Аслану-Льву руки, улыбается:

- Гадюшница. Тоже вот сестри-и-и-ца... Огневики еще поспеть должны...

Она глядит на Хана нежно, томно. И он вспоминает рассказ купца полнолицего, с которого степной брат гоготал у костра. О такой же вот деве сладкоголосой, с речами дивными. Не устоял...

- Знаешь обо мне? О нас?

- Знаю, - кивает Хан. И режет тонкое платье изогнутой саблей.

Красная дева удивляется всего на миг. Останавливается. А затем шипит подобно тем, черным. И руки вытягивает в сторону Степного Льва. Увернулся? Так это только от нее. А вот от зверья лесного не удастся. И подле Хана раздается вой волка.

Обернуться на рык. Замахнуться саблей тонкой. Рубануть!

Хан снова нашел свою жертву, да только замест одного воя появились два. За ними - три. И спустя всего минуту их было не сосчитать.

А та, у которой он оставил рану глубокую посреди чрева, обиженно произнесла:

- Зря ты так, степной муж. Я бы по-хорошему, по-доброму. Ты бы и не заметил, как жизни лишился. Сестры не так добры-ы-ы...

И она махнула рукой в стужу:

- Забирайте!

И девы в платьях белых выступили к степному войску сплошной стеной. А медуницей запахло так, что Хан не сдержался.

Повсюду было одно: кровь, смерть и крики. Ликованье белениц, что сплетались с волками мертвыми в ликующем экстазе. И только вдали - бой барабанов, да песни бахсов. Но и их надолго не хватит. Вон уж затихает песня степная. Верно, и к ним девы темные тоже вышли...

А подле него стало темно. И не в сумерках то дело, а в том, что они несли с собою. Тени. Много теней. И каждая - плотная, густая. Голодная.

Шепот голосов разномастных, калейдоскоп запахов. И все приторно-сладкие, все густые.

Хан сжал саблю твердо, но уж понял: она мало способна сотворить с теми, в ком не теплится жизнь.

Свой конец Аслан-Лев почуял еще до того, как его коснулись клыки зверя. Отчего-то ему вдруг стало очень холодно, зябко. А потом вдруг перед ним возникли темные глазницы, в которых - ни намека на жизнь. И голос нежный, ласковый, заговорил:

- Сложи саблю, смелый Хан. Она не нужна тебе боле. Ведь не пойдешь же ты на деву с клинком...

Как же, не пойдет. Степной Лев впился пальцами в заледенелую сталь так крепко, что кожа на костяшках лопнула, и из ранки показалась первая кровь.

Беленица улыбнулась:

- Вкусно пахнешь. Знаешь, а ведь кровь княжеская особенно сладка. В ней жизни много. Силы. Вы не зря несете на челе венцы...

И беленица метнулась к нему, остановившись всего в шаге от лица.

- Холодное, - протянула она, скривив шею так, что Хана замутило. Не могла девка выгнуть шею подобно змее гремучей. Потому как у девки в шее - позвонки, у этой же...

Сабля снова вошла в мертвую плоть. А беленица выпустила изо рта нитку бурой слюны, дохнув в лицо Аслану смрадом. Ступила ближе, напоровшись на острие тонкого клинка:

- Что мертво, умереть не может.

И тогда глаза ее черные, в которых вовсе-то и не было глаз, затопили собою пространство. И все, что успел Хан - вспомнить Степь. Потому как в ней не существовало такой черноты - лишь яркое солнце да желтизна песков.

***

Орм видел, как из вьюги сплетаются тела. Живые словно бы, да только мертвые. Изогнутые, кривые. И подле них - кости.

Тени просто темны. И силы в них с каждой годиной прибавляет. Тела же...

Островитянин глядел на такое впервые. Мертвое войско, что встретило его воинов в стенах Камнеграда, казалось, слепилось из всего, что было. Вот и тот, что стоял перед ним, покоился не на ногах - рукой одною опирался о землю стылую. Оттого и хромал. Он бы и дальше, если б...

Рука отошла от туловища легко: сизая сталь рубила прочно. И тот, что всего миг назад стоял перед Ормом, рухнул наземь. А его заменил следующий. Уцепился когтями длинными в саму плоть островитянина, дернул. И можно сопротивляться, но силы...

Силы сохранились лишь у них, морских ведьм. Значит, нужен знак.

Знамение то стоило крови Орму. И он не пожалел ее, поднеся к губам тонкий рог. Этот вырезан не из моллюска - из дерева с листьями-иголками. Оттого и поет особенно. Звучно. И если подуть с последней мочи...

Гул получился тонкий, пронзительный. И даже тот, что пытался урвать плоти морской, остановился. Замер. А потом и приждал. Чего?

Воя литавров высоких, что привезли с собою морские ведьмы. Звона костей птичьих, сталкивавшихся друг с другом при ударе мягким молотом о прочную шкуру. Да песен.

Теперь не медлить!

С подмогой ворожбы морской сизый меч находит новую плоть. Та рассыпается от мощи привезенной, но ей на смену приходит другая. И плоти этой немерено, а силы Орма покидают быстро.

Братья падают подле него, а подле них встают все такие же тени. Стало быть, боги покинули эту землю. Прокляли. Потому как живую еще душу не принимают в Чертоги свои, оставляя бродить по земле в сумерках.

***

Отчего-то закололо в сердце и живот стянуло наузом тугим. И Яра вдруг поняла: с мужем неладно. Что? Не знала, потому как светлый дар от самой Макоши отдала, и теперь вот...

Ворожебник по-прежнему сидел тихо у стены. Веки плотно сомкнуты, а на лбу - россыпь капель. Устал - Яра это чувствовала даже так, без уменья своего. Только время все бежит, и вот уж в узкой горнице не одна тень, но много. И та, что поначалу гляделась прозрачной, невидимой почти, нынче плотна. Густа. Тянет к Ярославе руки-щупальца, что пока не хватают, но все же...

- Гай! - Молодая знахарка затрясла Ворожебника за плечо: - Как нашел меня?

Рыжий открыл глаза. Уставился на девку, словно бы видал впервые, и недоуменно так:

- Охоронник помог. Сказал, знает кровь твою.

- Как?! - Терпение Яры заканчивалось, потому как та боль, что опалила сердце, растекалась по всему телу. Не стерпеть! Значит, и Дару - ее Дару - многим хуже. Поспеть бы...

- Случайно. Уронил несколько капель на землю, пока переходами шел... Лес помнит тебя, ворожея.

Ярослава заметалась. Она понимала, слышала по гулким раскатам, что нынче добраться до леса невозможно почти. Да только муж...

- Ты ведь жил здесь, - молодая знахарка говорить пыталась ровно, спокойно даже. А вот не выходило. И рука подрагивала, выдавая нетерпение: - верно?

- Верно. В избе этой.

- На околице?

- Все так. За избою - стена камнеградская. Место дрянное...

Знахарка на миг задумалась:

- Если стена, то и лес близок, верно?

- Верно, - откликнулся рыжий. - Только зачем?

- Выведи! - Запросилась знахарка. - К лесу. К Охороннику.

- Дура, - откликнулся по-доброму Гай. И снова прикрыл веки. - Если выйдем из избы, нам не жить. Войска прорвались сквозь стены, и за ними нынче - смерть. Хочешь помереть? Все одно ведь помрешь, когда уронишь кровь да позовешь Чародейку. Только так, может, и поспеешь справить дело наше. Если же пойдешь...

- Выведи! - Молодая знахарка впервые была такой. Ярость закипала в ней, что горшок в печи. И выхода бы найти: - Веди! - Прокричала она. - Иначе сам понесешь фермуар!

Ворожебник открыл глаза. Взглянул удивленно на ворожею, поднялся:

- Понимаешь, что не дойдем?

- Может, и так.

- Хорошо, что понимаешь. Правду говорят, что все девки - дуры. Вот и сами разумеют это. Пойдем!

Он ухватил Ярославу за руку, и от него не укрылось, как дернулась ладошка тонкая в пальцах рудых. Неприятно? Или просто - непривычно?

Защитный полог, что укрывал избу на окраине Камнеграда, поддался легко. Знать, те тени, что скользили в дом щелями широкими, и защиту его растащили. И тогда насколько хватит ее?

Рыжий осторожно выглянул за дверь. Он по-прежнему оставался невидимым для тех, что проносились мимо. А их было немало. Люди и лошади. Кто с пиками, кто с мечами. С сохами вот тоже встречались, но то все простые, с сел привезенные...

Сапог из тонкой телячьей кожи звучно плюхнул в глубокой луже. А ведь снежно, и тогда лужа это... верно, не лужа вовсе. Но кровь.

Много крови. И тени, что толпятся кругом, жадно припадают к ней. Не к самой жиже, нет, - эту пьют девы в платьях белокипенных. Теням же просто жизни, что еще теплится в крови...

Гая замутило.

Впервые он видел такое, чтоб миры живых и мертвых смешались. И тогда тому, первому, видно не устоять.

Он сжал ладошку Яры:

- Пойдем скоро. Ослушаешься...

- Не ослушаюсь, - тихо откликнулась наузница, что крутила головой по сторонам. - Это... что?

- Чародейка, - откликнулся Гай. - И, видно, тот, к кому ты так спешишь, уж помер. Тут не выжить никому...

Яра разумела слова Ворожебника. А вот согласиться с ним не могла. Это ж если бы она сама по себе была, тогда - ладно. Но дитя...

Дитя Ярослава сбережет!

И она ступила вслед за рыжим мужиком, сжимая в пальцах фермуар гудящий. А полог, что скрывал их от остальных, резко схлопнулся, спал. И в ушах загремело.

Ее оглушило так резко, что Ярослава на миг остановилась. Ухватилась ладонями за голову и тут же потеряла равновесие, упав в густую жижу колеру багрового. А к ней припал Гай:

- Не гляди по сторонам, слышишь? Война!

Кажется, он говорил ворожее что-то еще, да только ее глаза раскрылись у самой кромки кровавой лужицы. И встретились с другими, черными. Без глаз вовсе, с одними дырами:

- Хочеш-ш-шь? - Спросили Ярославу.

И ей бы ответить, но Ворожебник уж хватает за руку, закрывая от лошадей обезумевших, и тянет, тянет, тянет...

Яра поддается. Отворачивается от беленицы, что смеется за спиною. И от голоса сладкого отмахивается, пока скользит сквозь широкую прореху в стене. Поддевает ногой тело шустрое гада черного. Бежит.

Спотыкается у самой кромки леса. И уворачивается от стрелы. А рыжий рядом. Укрывает ее. И они входят в лес, что тихо принимает ворожею.

- Куда дальше? - Спрашивает тот, что руд. - Как звать-то станешь?

Но Яра не слышит его. А и взаправду: как? Это ж раньше она ворожить могла, целебну развидев. А нынче? Нынче она-то и может, что к земле припасть. Да кликать, как прежде. Надеяться...

Тот, что отозвался, показался ей другим. Мховая шапка на нем была в прогалинах. И бусины рябиновые, крупные да алые поначалу, нынче гнилью изошли. Посох, тулуп, сапоги...

Охоронник был болен.

- Как и сам лес, - подтвердил он. - Недолго уж осталось. Провести куда, Ворожея? Покамест могу...

И Яра кивнула:

- Провести, дядька. К мужу, что воином степным пришел. Даром зовется?

- Дар-Роговлад. Ашан-Волк... - Тянет Охоронник. - Слыхал я имя это. Вот только мертво уже почти. И целебна, что кругом его осталась, не спасает. Крови потерял...

- Сведи! - Молит Ярослава. И, прежде чем Гай успевает понять, что деется, перед знахаркой молодой раскидывается полотно дороги цветастой. С целебными искрами, сияющими в дыме да гари. Ярослава ступает на полотно тропинки тайной, и она вмиг исчезает с нею и Охоронником, с пространством самим. А Гай остается, разинув рот.

Дорога перед Ярой заканчивается скоро - почти так же скоро, как и началась. У поляны широкой, свежей кровью окропленной. С пятном рыжим, меховым, что скачет кругом двух тел. И одно из них - мужнино, родное.

Пятно оборачивается. Ведет носом. Рычит утробно.

А потом - прыжок. И руки Ярославы, до того сжимавшие фермуар гудящий, бросают его на шею той, что нападает. Кажется, знахарку ранят, потому как боль острая, что опаляет разум, заставляет ее глянуть на руку.

Верно, кровь. Вот только и та, что перед нею обернулась девой пламенноволосой, тоже останавливается. Глядит на фермуар, что рассыпается дощечками-рунами по телу. И исчезает.

А Ярослава уж спешит к мужу, Даром прозванному. Кличет его именем данным. И снова к Охороннику взывает.