Ворожея

Глава 1.

Старые кости говорить не желали...

Молчали, словно бы душа их не покоилась нынче в Стылой Избе, что посеред Туманного Леса Хозяином поставлена. Да только Колдунья в силу вошла, а оттого и защита кругом плоти Мары рушилась, оголяя нутро.

Девку принесли в покои самой Госпожи. Оставили посеред каменного пола, на котором картой дивной раскинулись живые огоньки Лесных Земель. И вокруг покрыли все символами запретными.

И ведь краску ту добывать было нелегко...

Травы Колдунья мешала с кровью сама. Да все брала запретные, по ведьмовской луне собранные. Полынь горькую держала с люцерной. И оберегом кругом венка того мать-и-мачеху пускала. Жизнь и смерть - коловратом всему сущему...

В венок бросала соцветия женьшеня, листом шалфея сдабривая - чтоб разум Мары раскрыть, да мысли покойной в мир живой явить. А ведь тяжко это - минулое будить. И одних трав тут не хватит...

Благо, погосты нынче были раскрыты. Ощеривались нутром захоронений старых, в которых сокровищами - кости да плоть. Другим разом даже кровь нетленную сыскать можно...

Кости девок чистых Чародейка растирала в жбане низком, да пестиком с землей святой разбавляла. Сдабривала нитями силы, что тянулись от пальцев тонких, и краска начинала полыхать колером болотным.

А ведь мощь колдовскую не просто в плоть сухую провести, подобие жизни в той разбудивши. Все руны-знаки, которые рисует она что в воздухе, что в сверкающей мякоти-слепне. И тогда та вспыхивает предивно, озаряя покои Госпожи мертвенно-бледным сиянием.

Мерцание то не меркнет, как от свечи. Горит, выскальзывая что за ставни закрытые, что за створку двери дубовой. И проходящие девки спотыкаются о него. А как споткнутся - так и упадут замертво. И нити зажгутся еще ярче...

Тела девичьи убирали тотчас же - знали, как Госпожа не любит беспорядка. Одних уносили на капище, иных...

Чародейка вспомнила дощечки-знаки, что нашла вокруг тела девкиного.

Огнедержец с Макошью - защитой покойной. Симаргл в ногах, да еще одна...

Пламена зашипела и сплюнула рядом с прахом старым. Проклятая. Древняя...

Руна-символ. Знак утерянный, забытый что богами, что людьми...

Помнится, она видала такой, когда Хозяйкой ввел ее в Стылую Избу Симаргл, да усадил на лавку резную, сундук с золотом, каменьями бесценными перед ногами устроив. А ей ни каменья, ни золото к душе не легли. Только монисты...

Перебирала она их пальцами-перышками и все дивилась:

- До чего ж хороши!

И украшением фермуара - знаки чаровные. Манят ее, силу обещая, а она и гладит их, на шее успокоив. Говорит с ними, что с живыми, и разумеет: те слышат ее, потому как не просто знаки - руны запретные.

Симаргл поначалу отнял у нее те монисты. Уговаривал, будто бы сила в них не просто дивная - неуемная. И не справиться с нею ни богам старым, ни людям смертным. Особое уменье дарит она, утерянное. И коль собрать все знаки разом, да силой напитать...

Да только как откажешь жене молодой, красавице огненноволосой? Верно, никак. Оттого-то и отдал сокровище, шею нареченной украсив. Просил только осторожной быть. Обережной...

Будь Пламена осторожной, так и жила бы сейчас в Стылой Избе, ожидая старого бога среди туманов. А вот ведь сбежала в ту ночь, позабыв что о страхе, что о наказании. Потому как подчинить себе пространство Лесов Симаргла не под силу простой смертной. У него - один Хозяин, один повелитель. И если б руну перед собою не пустила тогда светом мертвенным...

А ведь он сам рассказал ей о знаке том, указав его среди прочих. Думал, другие - более ценные, мощные. И только этот, на поиск созданный, безвреден:

- Поисковая, - голос старого бога звучал тепло, ласково. И рука, что гладила монисту, нет-нет, да и соскальзывала на бархатистую кожу Пламены. А та осторожно смыкала веки. Боязно. И... да, приятно. - Начертишь ее перед собою - и мигом Лес расступится, приведя тебя ко мне. Не заскучаешь одна. Ты только желание ей скажи, дорогу указав.

Пламена бросила скорый взгляд на дощечку, что покоилась подле Мары. И снова задумалась. Она и сама-то прознала про руны те в Избе Симаргла, заплатив за знания запретные жизнью. По-за что и точила ее мысль едкая: откуда досталось разумение дивное другому? И как добыл он логос древний? Уж она-то кровью расплатилась за него...

Вопросов становилось все больше, а Пламена кружилась вокруг мощей Мары. Принюхивалась, хищно ведя носом, да осторожно поднимала ноготком край посмертины.

Не ждет ли ее на теле девкином другое, сокрытое доныне зло?

Чародейка на миг остановилась. Задумалась, прикидывая в разуме стекляшки-фрески, которых все больше не доставало. И снова опустилась к Маре.

Девка дурная, брюхатая. Село чужое. Знахарка, роды принявшая. И смерть, что искупила ее, Пламены, проклятие. Совпадение?

Уж не та ли выжженная слышащая, что прокрашена картой в колер аспидный, знание древнее таит? И ведь молчит, старая каналья, слова не сказавши. Думает, будто бы силы в ней достанет с самой Колдуньей сойтись.

Чародейка улыбнулась. Она провела всех, кто так думал об ней. Мужа-спокусника, что все реже теперь вставал с ложа супружеского. Симаргла, бога старого, поверившего в девичью непорочность и чистоту. И саму смерть. Тлен...

Да и что есть сила? Раньше-то и ей казалось, будто знает она о ворожбе все, а только как отведала крови живой, так и поняла: верную силу можно получить лишь злом да обманом. Мором Струпным. Все иное - лишь крохи...

Пламенаразложила кругом посмертины руны любимые - всего семь, числом шейных позвонков убиенной. И на каждой - символ, на каждой - знак...

Колдунья обошла кругом тело Мары, полоснув ножом по венам, что огибали запястья прутами крепкими. Больно? Нет, она давно забыла о боли. В душе только вот теплилось еще былое, что гнилью отдавало, да горечь во рту разливалась...

Смрадная кровь потекла на тело Мары, а Чародейка приказала коротко:

- Живую. Скорее.

Краем глаза заметила, как Рунник, что стоял в стороне, тако ж отворил жилы. Только его кровь - живая и алая - пахла не гнилью. Не тленом. Сладко-сладко, словно бы медовый кулич...

Чародейка сглотнула вязкую слюну.

Ей бы напитаться что жизнью этой, что сладостью силы, вот только не час пока. Ворожебник с девкой своей дурной мается. И ведь позволила-то ему сама эту блажь, да нынче жалеет. Мужик, он и есть мужик. И волю его держать надобно, а тут... Ей бы в сон к нему наведаться, напомнить о мамке с сестрами, косы плетущими в могиле, да пригрозить...

ИСлуга из Копей не воротился, наказ исполняя. Огонек вот золотой погас, видно, уйдя по-за границы Лесных Земель. И теперь искать его будет трудно...

А она уж заждалась!

Кровь живая и мертвая сошлись в одном месте, и руны засветились. Вспыхнули одна за другой. И все колерами разными. А Колдунья присела подле тела Мары да принялась посмертину разматывать.

Осторожно, бережно. Словно бы дело ей до девки дурной было.

На теле - рубаха простая. И нож тканину вспаривает мгновенно, отчего та издает протяжный стон. Упругая, словно бы только оставленная. И ведь пролежала под пластом земли святой почти два десятка зим, а вот... живая. А тело девкино и вправду не тронуто тленом. Чисто и свежо, будто бы и не помирала она.

Холодна только.

Но то - ничего, Пламена холода не боится. Она берет в руки тонкий нож с резной рукоятью и начинает чертить.

Расклад, что не давал ей покоя. Символ-в-символ, не пропуская ничего...

Посеред лба покойной - Обман. И знак, вспыхнув, гаснет. Тянет щупальце-спрута к груди, где Колдунья чертит следующую литеру.

Руну-Время... Второй позвонок убиенной вспыхивает светом. Затихает, гаснет. И отправляет спрута к груди и животу. И меж холмов молочных вспыхивает двурогая руна, в которой все - и Жизнь, и Смерть. А ниже - Сила.

Руны-позвонки, не выдержав ни мощи заемной, ни таинства обряда, полыхают, и, отгорев, распадаются на полу прахом пустым. А Колдунья снова шипит.

Обряд с девкой дурной стоит ей знаков любимых, дощечек дорогих. И, верно, нужно будет снова плоть невинную искать, чтоб, загубив, руны из шеи вырвать. Это тяжко. И неудобно. Таинства нового затребует. Вот только...

В утробе Мары сворачивается клубком знак Перевертыша.

У самых ног - Обман. И от него, Обмана этого, к ногам тянутся Разнопутье с Пустотой.

Пламена садится у самого лица девки молодой и раскрывает той глаза. Роговица свежая, не покрытая дымкой белесой, и сама Чародейка на миг отшатывается: покойница словно бы жива. Да только быть такого не может. Уж если ей не удалось возвратить тело мертвое, то что Мара?

Глаза-в-глаза. И по-за тонкой стеклянной оболочкой Пламена видит яркий мир. Живой, старый. В том мире - Мара, девка непорожняя, прощается с Ярополком и бежит из Камнеграда.

Останавливается в селах, где перед ней все двери - закрыты. И живот уж на нос прет, а люд словно бы не замечает беглянку. Отводит глаза, откупаясь мякишом хлеба, да жбаном молока. Иногда - покоем ночного сенника. А поутру - вновь тревога, полотном дороги незнакомой. И снова село чужое, снова люди. Только знахарка старая, что свернулась клубком нынче в подземелье, зовет ее к себе.

Бережет. Любит. Роды принимает. И, отдав дань проклятью Пламены, хоронит Мару, когда Симаргл забирает девку по-за заветами Колдуньи.

Пламена видит, как Крайя оставляет дощечки-руны в земле капищенской, да глядит на ту снова и снова.

Стылая ли земля, по-летнему ли горячая, - верной знахарке все одно. Она исправно ходит к могиле своей Марки, приседает у головы той, а дальше...

Колдунья силится разглядеть обряд, что творит на капище старая ведьма, только взор ее мутнеет, а нити мощи чужой колют глаза.

Пламене больно, и она впервые смахивает слезу с ресниц длинных. Плачет? Пламена не плакала уже много зим. И не зим даже - десятизимий. Так отчего ж нынче?

Она силится разглядеть и... не может. А Рунник, что стоит неподалеку, падает на пол каменный, и изо рта его вытекает багровая струйка. Время заперто. Кровью ли, мощью чужой...

И тогда Чародейка решается.

Ей нужно сокрытое в Туманном Лесу, в Избе Стылой. Вернуть монисты чудные, что опаляли пальцы силой запретною. Воззвать к знакам святым, дощечкам мощным, да запросить у них могущества, что сравняет ее с самими небожителями. И лишь затем - закрыть пространство мира живого, отделив его от силы божественной.

А на то не пожалеет Пламена ни мощи, ни жизни, ей принадлежащей. Потому как понимает: не просто так бог старый фермуар подносил ей как дар великий. Уменье в рунах тех громадное хранится. И, значит, его хватит, чтоб выпить до дна тех, кого ворожебниками зовут...

***

Ярослава стояла на каменистом берегу и глядела на водную гладь.

Море Северного Ветра было бескрайним. Диким, буйным в своей сути и... пугающим.

Грязно-серое, с прозеленью старой тины да волнами седыми, оно казалось еще более неприступным, чем Копи. Вот только знахарка разумела: такого, как в Соляном Княжестве, ей встретить не придется.

Белесая пена, набегавшая к самому берегу, ластилась к ногам. Она пахла солью и рыбой, морем самим, тоже соленым. И знахарка вдруг поняла, как соскучилась по запахам Лесов.

Еловые. Свежие да духмяные, с тонким ароматом весенних цветов и летних ягод.

Теплые. Раскрашенные колерами разными. И каждый колер в них - родной, любимый.

Здесь же было холодно. И холод этот, словно бы живой, пробирался под любые одежды. Ютился у телесного тепла, будто бы тоже пытаясь согреться.

Ярослава сильнее запахнулась в теплый мех тулупа и ощутила, как дитя в утробе всколыхнулось. Уже в другой раз. И если так, тогда они пробыли в Копях многим больше одной ночи. Знать, соляная ворожба заставляла час бежать иначе, чем снаружи.

Живот округлился. Заострился у пупка, и Яра про себя улыбнулась. Уж как Крайя завидела б ее, точно поклялась бы, что той боги старые мальчугана шлют. Да и Дар сказывал ей о том же...

Мысли Ярославы вернулись к старой знахарке, что осталась в Светломесте. Здорова ли она? Все ли в порядке? Яра уж и привыкла, что они везде разом: что по травы лесные, что хозяйство поднимать. И поможет ли ей кто? Только что Свят.

Старый друг. Он не оставит Крайю ни по-за разочарованием в Яре, ни за разговорами людскими. А там, как вернется Ярослава в Земли Лесные, заберет знахарку с собою. В Степь ли, в другие места далекие - знахарка не знала. Понимала только, что всюду теперь последует за мужем. И Дар не скажет слова против - в том молодица не сомневалась.

Вспомнив о нареченном, Яра попыталась отыскать его среди моряков, что сновали наокол. Она бросила взгляд на огромный катергон, в трюм которого спешно грузились припасы, и мысленно поежилась.

Корпус корабля был увесистым и широким, что брюхо майского жука. И таким же коричневым. Тонкие дощечки, подогнанные друг к другу с точностью до пяди, служили судну-жуку прочной чешуей. Скрывали темное нутро, в котором - Ярослава слышала это даже сквозь шум прибрежных волн, - сновали моряки. Укладывали припасы, что огромными ящиками поставлялись на борт, да складывали шкуры ценные. Бусы резные, что из кости белой выделаны, в ларцах диковинных покоились. И ларцы те сами собою скарбом были. С ключом ребристым, что своим к каждому ларю годился. С тайником, в котором - место для монет золотых. Говаривали, будто кости те отбирались у огромных рыб, что не рыбы вовсе. И не один моряк потонул, добывая сокровища морские...

Алтыны, собранные в Белом Городе, щедро оставлялись в рыбацких деревушках. И моряки из них стройным шагом направлялись к кораблю. Десяток, другой. Все как один - статные да смелые, потому как подле Моря степняка боялись. Веровали, будто бы идти под степными стягами к стылой воде - верная гибель. И отважиться на то плаванье мог не всякий...

Вот только Дара не видать... И от этого Яре становилось не по себе. С той ночи в Копях, когда ее нареченный позволил Княжне увести Ярославу, она боялась остаться одной. Следовала за мужем, словно тень. Держала его за руку. И в эти минуты ей становилось спокойней, легче. Будто бы тело и душа снова становились разом.

Однако ж час отбывки близок, и у Дара явились дела срочные. Проследить за провиантом, да набрать моряков. Они-то, воины Степи, к Морю подходили редко. И все чаще - к тому, что теплое, среди Южных Земель. Тут же...

Море Северного Ветра было другим. Неспокойным, бурноводным. И не одно судно осталось под пластом сизой воды. А оттого и боялась ворожея молодая. И страх в душе мужа лишь усугублял ее собственный...

Да и былое, что открылось ей в Копях Соляных, не давало покоя...

Видения, на которые она променяла чудный дар Улады, беспокоили знахарку по ночам, и за истекший оборот луны, что оставшиеся в живых воины покинули позади, она ни разу не проснулась в сухой сорочке.

Дитя тоже волновалось. И в округляющихся с каждым днем изгибах живота Ярослава начинала видеть его силу. Знать, в отца пойдет.

Яра снова глянула на корпус судна, пытаясь взглядом отыскать нареченного. Там, среди моряков, тепериче был и ее муж. Тот, что вытянул ее и дитя из молочной глади Соляного Озера. Спас знахарку, как когда-то она - его.

Только нынче Ярослава не понимала его. Видения, которыми Велерад поделился с Даром, заставили ее мужа измениться. Старая рана раскрылась и вновь кровоточила. И порой Яре казалось, что теперь ее исцелить могло только чудо, потому как найти Здебора среди бескрайних просторов Моря невозможно. Почти. Да и как Дар узнает его? По тавро?

И ведь если раньше Дара вело к Здебору проклятие, данное в Степи, то в Копях Велерад отнял его в оплату знаний, которыми поделился с нареченным. Только были ли те видения истинными, или это - всего лишь морок? Один из тех, что встретил их на входе?

Яра нахмурилась. Она понимала, что шансов на успех немного. Да и ее дар молчит, выменянный на прошлое матери... И, значит, ей осталось лишь то, чему ее учила старая Крайя - наузы с зельями знахарскими, да еще несколько рун.

Она зашагала в сторону катергона, стараясь отогнать от себя печальные мысли. А еще - согреться, потому как стылый воздух пробирал до костей.

Смеркалось. Со стороны моря все сильнее дуло озимком, и Яра понимала: больше ей нельзя оставаться на ветру. Сейчас она подойдет к мужу, а тот проводит ее в каюту. Укроет шкурами медвежьими - другие в море греют слабо - а сам уйдет. Потому как на рассвете - отплыв.

Палуба была влажной от холодного дождя с осколками льдинок, и Яра, едва ступив на нее, поскользнулась. Мгновение - и она лежала бы на мокром дереве, да только Дар снова подхватил ее, не позволив упасть:

- Ты устала, - муж и сам гляделся изможденным, а вот тревожился о ней. Или не о ней вовсе - о дитяти? - Нужно прилечь.

Ярослава бросила скорый взгляд на нареченного. Уж не показалось ли ей? С поры Соляных Копей она все больше различала в нем степняка - сурового воина, что идет если не на войну живую, так на ту, что в душе. И хмурится, готовясь к бою, силу бережет.

Нынче же он снова стал своим, близким. И тепло в нем зажглось, как раньше. А за теплом глаза засветились... чем? Любовью? Привязанностью? Или просто добротою, что так часто девки путают с трепетом сердечным?

Ярослава боялась ошибиться. И пусть видения, что мучили сердце в Копях Соляных, уж не тревожили, а все одно было неспокойно. Нет, она больше не видала себя степной девой, одной посреди высокого шатра, ни в снах, ни на яву. А все-таки в эти дни Дар казался ей невыразимо далеким. И, как ни тянулась к нему ворожея, а дотянуться не могла.

Только сейчас муж мягко подхватил ее на руки и отнес в каюту, что была всего в несколько локтей шириной. Отделанная суровым коричневым деревом, она не располагала удобством. Да и с чего?

Катергон - крупное судно, везущее скарб. Невольников, сундуки алтынов золотых. А потому и плывет на нем народ непритязательный что к комфорту, что к красоте. И все чаще - рабы, которых и вовсе не считают.

Дар аккуратно снял с уставших ног Ярославы сапоги, да помог стянуть тулуп. Дрожь прошла по телу Яры: ей стало холодно, а еще... муж не был так близко к ней с самих Копей.

От Велерада уходили быстро. Те, что выжили. И воинов, что оставляли Соляное Княжество, было в разы меньше, чем пришедших. Все-таки Князь взял слишком дорогою ценой.

Страх гнал степняков вперед, и стоянки позволялись короткие.

Торфянники обошли, потому как средь них - одно ворье, и только Огнедержцу ведомо, как сладить с ним. А потому и Дар все реже оставался один на один со знахаркой своею.

Оберегал ее всячески в дороге, согревал. Кормил, когда та есть забывала. А вот спать не мог. Как и она. Да и всю седмицу, что катергон готовили к отплытию, Дар был сам не свой. Набрать моряков с прибрежных деревень, закупить припасов...

И алтынов, что везли с собою, хватало едва. А еще ведь - в обратный путь. Если повезет...

Да только сейчас нареченный рядом, обнимает нежно. Укрывает Ярославу телом своим, будто бы грея. Шепчет в самое ухо:

- Тебе бы поесть, ворожея. Погоди, я сейчас...

Она возмущается тем, что нужно отпустить от себя мужа. И что с того, что всего на минуту? Этой минуты она ждала. Долго, мучительно. Весь день. И всю седмицу минувшую. И теперь ей не хочется отдавать драгоценное время, ворованное у судьбы...

Но Дар не слышит протестов жены. Сгребает ее в охапку, и, укутав шкурами, садит к изголовью низкого ложа. А сам исчезает в темноте коридора, чтоб вернуться спустя минуту.

Но и эту минуту нужно прожить, а потому Ярослава старается себя чем-то занять. Озирается по сторонам, пытаясь разглядеть нехитрое убранство капитанского покоя.

Ложе, на котором она сидит, не такое, как в Лесах. Широкое. И низкое. С изголовьем простым, в тон остальному дереву. Темному и смолистому, ярко пахнущему сосной.

Дерево свежее, и обработано грубо, отчего капля смолы сочится из прогалины. Застывает-засыхает на ветру. И совсем рядом снова дает расщелину, из которой тут же кровью - душистый сок...

Ярослава втягивает привычный аромат, и ей становится легче. Да и шкуры, на которых она сидит, мягки. Помнится, Дар говорил, что выделаны они особым образом. Знахарка верит мужу. А сама снова глядит кругом.

Невысокий сбитый секретер у самого окна. И окно то не окно почти. Тонкая прорезь у самого потолка. А подле секретера - стул. Такой же низкий и сбитый, что и все кругом. Железный подсвечник вбит гвоздями в сам секретер, и в нем единственной лучиной - свеча. Из воску дурного толка. И не горит почти, а так... чадит больше. Огонек с нее чахлый, едва теплящийся. И коловрат света - на ладонь всего.

Только запах дыма всяко приятней запаха моря. И соли. И холода, что наокол...

Муж возвращается скоро. В руках у него дымящийся котелок, от которого вкусно тянет варевом мясным. И откуда только смог раздобыть, когда все кругом заняты отплытием?

- Долго, - Ярослава скучает, и Дару это нравится. И тогда он целует ее - легко, словно бы боясь спугнуть. И, когда ощущает ответный отклик, отстраняется с нежной улыбкой:

- Сначала - есть.

И, больше не слушая возражений жены, берет в широкую деревянную ложку с котелка кусок вареного мяса. Дует на него, пытаясь остудить. И кладет Ярославе в рот. А она понимает: действительно голодна. И как только не заметила?

Дитя толкает утробу в третий раз, и Ярослава удивленно замирает. Нравится? Видно, так. А знахарка думает про себя: если их сын толкнется снова, она расскажет об этом Дару. Но малец затихает, и Ярослава продолжает есть. Знать, не час пока.

Дар следит, чтобы жена ела осторожно, медленно. И сам кормит ее, испытывая невыразимую радость от того, что может быть подле. И что помочь способен, пусть и в самом простом, - накормить. А она заставляет его есть вместе. По очереди. Ложка за ложкой, словно бы игра в пятнашки. И верно, так вкуснее.

А когда душистое варево заканчивается, Дар приносит высокий медный кувшин с крышкою плотной. Склоняет его над медным же кубком и поит свою ворожею напитком из желтой ягоды - морошки.

Морошка кислит, если без меда. Но муж где-то и его нашел для нее, и оттого напиток кажется дивным, а Ярослава удовлетворенно зажмуривает глаза. Вкусно. И сладко. И Яра уж не разберет, от чего - от меда ли, от тепла родного. От поцелуя... И никогда прежде губы мужа не казались ей такими сладкими, как здесь, посреди всего, что солодно.

А Дар снова укрывает ее своим телом, которое горит все жарче.

***

По утру избы Светломеста опустели.

Все село вывалило на головную улицу, по которой ровным строем шли его дети. По молодцу с каждой избы. Всего тридцать, как и велел Вацлав. И пусть прах его уж снесли на старое капище, а наказа ослушаться не посмели: боялись гнева самого Камнеграда.

Статные, рослые воины. Все как один с пшеничными волосами да синими глазами. С нехитрым оружием, что удалось собрать со всего села.

И среди него - оружия этого - меч встречался редко. А еще реже - лук. Охотников в Светломесте было немного. Все больше пахарей, у которых единственной защитой - клинок в ножнах. Вацлав обещал мечи с самого Каменного Города, в оружейных которого скарба не счесть. И, стало быть, нужно только дойти...

Воины не боялись. Не пристало бояться что боя, что самой смерти, - так их учили с детства. Да только и погибать по-за родными стенами, да к тому ж с сохою в руках, не хотелось. Только б степняк не напал по дороге, потому как в Городе Престольном - тонкие клинки, что в ножны ложатся легко, невесомо. И сталь певуче рассекает воздух...

А тем, кто с десяти саженей лосю в глаз стрелой попадает, говаривали, лук дадут. Правда, таких в селе было немного. Свят вот, которого и след простыл. Да други егоные, числом двух. Их, видать, выставят к высоким бойницам с прорезями-окнами, да стрел дадут.

Бабы ревели. Громко, отчаянно. Они еще помнили Белоград и неуемную жажду Унислава Белого. Кровь, что откупала многое. И остывшие сенники. Мужиков, что по концу войны не досчитались. И одинокие бабьи ночи, в которых единственной радостью - сопенье малеч, успевших родиться по-за скупой прощальной лаской.

Помнили и боялись.

И даже хворь редкая, что съедала село все скорее, не так пугала молодиц. О хвори нынче думала лишь Веселина. Нареченный ее, Литомир, понемногу опритомнел.

Разум вернулся, осветив чело мужа прежней силой. И в глазах снова упорство появилось. И Лина поняла - то верный признак, что муж ее возвратился.

А вот Нег, что так скоро окриял благодаря Заринке, снова слег. Горел все сильнее. И выгибался дугою, хрипя пузырями.

Мокрое тельце крутилось под тонкой льняной простынею, оголяя все новые и новые струпья. И те, потревоженные, лопались ежечасно, выпуская что заразу, что вонь ееную.

Мази Крайи были на исходе. Еще по утру Веселина откупорила последнюю склянку. И вот теперь, к вечеру, снадобья оставалось на самом дне. А Нежегу все хуже.

Названная матка присела у ног дитяти и горько охватила голову руками. Уж как не придет малец ее в себя к утру, тогда, знать, отойдет душа чистая к богам старым. И если б можно было судьбою с ним поменяться, Веселина не медлила бы ни минуты, да только старые боги не брали залогов.

Какую судьбу Пряха выткала, такую и мерили. Исполняли исправно.

За окном стемнело рано. Даже по меркам ледовой поры.

Тьма обрушилась не землю почти внезапно, отчего тонкая свеча, стоявшая в стальных оковах у самой головы Нежега, несмело дрогнула, а потом и вовсе потухла.

Веселина испугалась. Задрожала всем телом, бросившись к сыну, да обняла малечу.

А и он дрожал.

Холодное тельце, покрытое крупными бусинами пота, мелко подрагивало, словно бы силясь изгнать из себя что хворь невиданную, что проклятие, ее прикормившее. И Веселина стала молиться.

Макоши - ей первой. Просила о ручничке новом, рунами дивными расшитом. Говорила, чтоб Пряха не стесняясь забрала те, что в ееном были. И кляла Симаргла. Знала, что так не можно с богом старым. Почем повинен он? Не желал зла ни одной душе. Приходил за ними, чтоб не страдали они меж мирами, а находили покой в старой избе, что в Туманном Лесу поставлена.

И Веселина понимала, что боги милостивы. Да только уж не одно тело унесли на капище. И для Нежега должна подмога вот-вот прибыть от лекарей знатных, что в самом замке обитают. Нужно только дождаться, только...

Нег снова вздрогнул, вскинулся, словно бы силясь что сказать, да так и упал, тяжело ударившись в сенник.

И Веселина поняла: не дождется он. Ни лекарей, ни милости богов.

Потому как Нежега - ее сыночка дорогого - уж нет.

Баба завыла.

В голос. Громко - не стыдясь, что слышать станут в избах других. Ей нынче все казалось неважным. В эту ночь она потеряла двух сыновей. Одного по-за справедливостью, которой - Веселина нынче понимала это отчего-то отчетливо - тот не сыщет; другого - по-за хворью струпной.

И остались они с Литомиром одни на весь мир.

Веселина охватила голову руками, и, рвя на себе волосы, стала тихо бормотать:

- Как по лугу-лугу, да по зеленому...

Старый мотив ложился ровно, красиво даже. И даром что песня та не при покойном плыть должна. То ж и не покойный - то сыночек ее милый. А что тих он, холоден, так пора такая, студеная.

И Веселина пела дальше...

...а за песней ее, где-то совсем далеко, бежал Нег.

Босыми ногами ступал он по траве зеленой, что шумела наокол. И все укладывалась перед мальцом шустрым, словно бы пытаясь путь проложить:

- Сюда, Нежег, сюда...

Трава звала...

Говорила-уговаривала. Пела...

И укладывалась ковром бархатистым к самому порогу кузницы, что жаром пылала.

Малец по-за версту чуял, как в кузне той гремел молот о наковальню, и каждый удар его сотрясал что землю, по которой бежал подлеток, что саму траву, испуганно жавшуюся к ногам мальца-защитника:

- Сюда, не бойся...

Горн, что среди кузни жар рождает, горит так ярко, что Нег не видит того, кто молотом рождает искры крупные. Они летят во все стороны, и, кажется, несколько из них попадают на босые ступни мальца. Тот отшатывается, что от проказы, да только не жгут искры те. Не ранят. Словно бы впитываются под кожу, сил придавая.

А от горна раздается смех.

Гортанный, громкий. Сильный, что сам кузнец, кующий неподалеку.

И Нег снова силится разглядеть его. Не может.

- Огонь, - поясняет Кузнец, - слепит. Ты поближе подойди, может, и разглядишь чего.

Негу любопытно. Знать, любой малец хотел бы взглянуть на такого Кузнеца статного, а вот что-то не пускает его дальше. Боится, дрожит. Разливается в теле детском, да держит того на месте.

- Каналья, - тихо ругается Кузнец неизвестно на кого, да сплевывает слюну в огонь, отчего тот обиженно шипит. Искрится. И снова падает на ноги мальцу. И снова не больно. Словно бы живительный он. - Ближе, - звучно командует тот, что в огне и сам - огонь. - Ближе!

Нег боится. Ему бы мамку да тятьку кликнуть, пожаловаться, хоть и не привык он к такому, а тут...

- Мамка не тут. И тятька тоже. И коль не подойдешь, останешься навеки средь травы зеленой да огня первозданного. Ближе!

И Нег пересиливает себя. Делает шаг, другой, третий...

Дрожит. Спотыкается, пытаясь обойти искры дивные, что, словно бы живые, липнут к ногам. Но все одно идет. К мамке хочется, не видал ее давно.

И огонь ластится к нему, ложась в руки светом ярким. Живительным. Не жжется, не опаляет.

Исцеляет словно бы. Что от хвори струпной, что от страха, которому совсем не место в теле молодца.

А Кузнец снова смеется. И смех этот, кажется, долетает до ушей Веселины, что укрыты поседевшими за ночь волосами. Она вскакивает, забыв о своем бормотании, и бросается к сыну.

И, знать, ей мерещится это... потому как тот вновь греет ее своим теплом...

***

Дорога казалась Зарине бесконечной.

Снег и холод, а еще - страх. И вот он-то тяготил девку сильнее всего. Сжимал грудь предчувствием дурным, лишая последнего вздоха, да разум мутил. И в нем, забытьи этом, слышащая переставала различать колера, что заполняли пространство. Тревога больше не жглась болотной зеленью, да и сам страх не казался оттенком охряного. Ярость не алела.

И Заринка вдруг четко осознала: она не видала раньше такого - чтоб чувства человека окрашивали. Да чтоб понимать это она могла. А тепериче... Видно, права была старая знахарка Низкогорья о силах ее. Да только как использовать дар богов старых? Как управлять им? Заринка не разумела.

Только, стало быть, страх лишал девку того, что подарила Улада. А это дурно. Опасно. Потому как в такие минуты Зарина словно бы слепла. И только рядом с другом старым зрение вновь возвращалось к ней. Дарило покой и забвение, а еще - легкость, о которой она уж и забыла. Оттого-то и жалась шептуха плотнее к Святу, что все гладил ее по голове, успокаивая. Словно бы она была малечей. А ведь и самому ему тревожно.

Зара понимала это. Как и видела, что кругом него, такого любимого, разгорались колера дивные. Вот нынче, когда он тревожился за нее, свет вокруг него словно бы сиял ободом болотным, с седым окрасом. Переливался. И тотчас же гас, когда их взгляды встречались. Тогда друг улыбался, окрашивая пространство цветом спелой моркови, а потом - снова... Оттого Заринка разумела: Святославу дурно. Страшно даже, хоть он и храбрится перед нею. А сам того и гляди - обернется назад, да напряжется, когда почует не просто вой ветра - топот копыт.

И пока-то им встречалось всего несколько обозов - все купеческие, в земли Степи идущие. Да только как крупы лошадей сбивались в единую линию, сын старосты окрашивал свет кругом себя антрацитом.

И Зара темнела вместе с ним. Съеживалась, ожидая расправы. И считала удары сердца, пока очередной обоз миновал их на пустынной дороге. Когда с десятка два - то признак хороший, - догадывалась девка. Ежели больше...

Только расправа все не настигала беглецов, и оттого ожидание ее, такое тягостное, окрашивало пьяную свободу так же, как и Свята, - страхом. Липким, охряным, с помесью антрацита.

А версты терялись. Позади остался Камнеград и села, близ лежащие. Лесные Земли пропадали из виду, а охотник все не желал остановиться - ни на ночлег, ни на часовой отдых.

Обозы сменяли часто. В трактирах, на Пыльном Тракте оставленных, да в торговых домах, что у самих границ лесных. За алтыны, припасенные Святом, и за крупные перлы из украденных бус. Спали в них же, обозах этих, по очереди.

Им везло, когда нутро повозок оказывалось чистым да теплым, но большей частью то были открытые сани, в которых гуляла стужа. И тогда ни шкуры медведя, ни тепло тела полюбка не спасало ее.

Свят каждый раз просил прощения, когда в изнеможении закрывал глаза. Засыпал на пол оборота годины - большего себе позволить не мог. И просыпался еще более уставшим, чем прежде. А Зара все не унималась: за что? Это ведь по-за нее он нынче терпит лишения. Не спит и не ест нормально целую седмицу. А все одно чувствует себя виноватым. Стало быть, потому как мужик. Ведет ее за собою за руку, девку дурную, и тяготу чувствует. И, значит, Заринка была права, когда полюбила его. Пусть и вот так, безответно.

И Зара жалась к нему крепче, пока он дремал. Потому как в другое время, когда Свят не спал, позволить себе такой близости не могла - знала, что сердце его принадлежит другой.

А теперь вот он придремал. Опустил светловолосую голову на ее плечо, и колера кругом него снова переменились. Посветлели.

Обоз остановился. Лошади радостно заржали, предчувствуя скорую еду, а Святослав тяжело вздохнул во сне. Встрепенулся - и остался лежать на плече Заринки. И ей бы не будить его, дать покоя, да нельзя. Обещалась.

А потому шептуха легко провела рукой по щеке, давно покрывшейся колкой светлой щетиной. Пшеничные волосы не ранили ладони, подобно отцовским, а только мягко покалывали, заставляя руку задержаться еще на миг:

- Свят, - Заринка тянула его имя нежно, словно пыталась продлить его сон, - Свят, проснись.

Охотник открыл глаза и улыбнулся ей на мгновенье, озарив свет кругом себя пурпурным, с перловым блеском. И тут же погас, оглядевшись по сторонам и уразумев, где находится:

- Приехали?

- Наверное, - девка огорченно кивнула, убрав ладонь с его щеки: - обоз остановился. Ты приказал звать тебя, коль случится задержка.

- Все верно, - кивнул Святослав, укрыв лицо в ладонях. Он устало потер глаза, и, сделав глубокий вдох, продолжил: - ты погоди здесь с минуту, не бойся. Я спрошу у людей, где мы, и тут же - обратно.

Заринка кивнула, хоть и не была согласна с таким планом. А все равно подчинилась. Так мамка ее учила. И отец наставлял - баба завсегда должна мужика слушать. И следовать за ним, куда б ни повел.

Стала ждать.

Свят скрылся из виду, и девке почудилось, будто нет его целую вечность. А ведь всего-то пару минут миновало до того, как полог обоза снова откинулся, и охотник скомандовал:

- Выходи.

Он подал ей руку, и шептуха оперлась о широкую ладонь, что раскрылась для нее. А Свят сжал пальцы вокруг крошечной ладошки и не отпустил, не разжал руки. Повел ее за собой, по пути говоря:

- Мы у Огнеграда, что на Пограничье. Город старый, и больше напоминает не город вовсе, а перевалочный пункт. Здесь почти нет постоянных жителей - все купцы да воины. Беглецы что с земель Степи, что с Лесных. Ворья много. И разбоя. А потому... осторожными быть придется. Да только и затеряться можно. На время. А там - поглядим. В Камнеград покамест нельзя. И в Светломесто. Там искать станут. Обождем здесь. Что скажешь?

Что сказать было Заринке? Она кивнула, соглашаясь со всем, что говорил ей Свят. Доверяла ему как себе самой, а потому и верила.

- В головные ворота не пойдем, там стража. И спрашивать станут, откуда и куда. Нас проведут дворами задними, через лазейку для охраны: я бусы отдал, - Свят виновато опустил голову, стараясь не глядеть на нее, - лишь под ноги, - коль Ворожебник тот мимо идти станет, у ворот скажут, что не видали нас. Быть может, то обманет его...

Заринка кивнула, прильнув к каменной стене города, а когда отворилась низкая герса, Святослав добавил:

- Мы задержимся не на постоялом дворе, - охотник остановился у невысокой избы, из которой валил дым, да щедро пахло хлебом. - В хате тетки одной. Говорят, она сюда бежала после того, как мужа ее казнили. Да и ей самой не лучше пришлось. Правду все сказать боярам просилась, оттого и осталась без языка - немою на всю жизнь. Потому и не болтливая она. И понимает многое. Вот только...

Свят замялся на мгновенье, прижав Заринку к деревянному откосу, чтоб укрыть от глаз чужих:

- Только... я сказал, что мы с тобою - семья. Нареченные. Уж по-другому - никак. На брата с сестрой не похожи, а молодых она приютит. Сюда иногда такие приходят, кто ослушался родину, да в шлюб вступил без наказа семьи. И если ты против...

- Я не против, - согласилась Заринка, - понимаю все. Не боюсь, что обидишь меня. Уж коль хотел бы обидеть, давно бы сумел. Не думай об этом, Свят. Коль суждено нам вернуться в Светломесто, не скажем об этом никому. Забудем.

Охотник кивнул:

- Тогда хорошо. Пойдем.

И он открыл перед Зариной чуть накренившуюся дверь.

В сенях пахло теплым хлебом. Зерном, что покоилось в углу в невысокой кадке. Корнеплодами, оставленными в небольшой плетенке у входа. И травами душистыми, в которых основой - иван-чай. Увесистые сухие вязанки висели у потолка, а в них нитями плелся зверобой с мятою. Так, помнится, и матка Зарины сушила чай, чтоб собрать спелые листочки, да сразу кипятком обжечь. До взвара.

По небольшой лавке, оставленной у дальней стены, были расставлены несколько жбанов низких. И каждый из них укрыт холстиной чистою, да повязан пояском. Знать, молоко со сливками баба берегла, на холод выставляя.

И хоть Свят говорил, что Огнеград - город Пограничья, Заринка отчего-то ощутила себя тут как дома.

В избе тако ж было привычно. Лавки, укрытые шитьем тонким. И все стежки пущены по льну, что добывают в Землях Лесных. Стебель его прочен, только коль выделать верно, тканина та будет и в холод греть, и в тепло прохладу принесет. Даром, что колеру простого, мышиного. А вот если выбелить...

Заринка склонилась над ручником, что лежал поверх других, и поразилась: цветы лесные, что мамка ее вышивать учила, в венке из рун охоронных. И центром всему - Бережа. Девка хорошо помнила этот знак, потому как еще в малолетстве выучилась его вышивать - чтоб отца в купеческой дороге защитить.

Посеред небольшой горницы стоял широкий глинобитный стол, деревом прочным выделанный. Чугунки глиняные - стопкой по полкам вдоль стен. Ложки деревянные да ножи острые в жбанах высоких. Чисто, справно все вокруг. И хлебом пахнет, как у матки.

Кислым, терпким, из полевой ржи. Да еще щами. Мясными.

Щи Заринка любила. И теперь вот вспомнились ей те, которые жена купцова дома готовила мужу, когда тот возвращался с торгов. И она, отцовская любимица, сидела подле него, подперев подбородок кулаком да слушая рассказы-присказки о дорогах дальних, ценах высоких. О разбое, что разгулялся на Пограничных Землях, да о Степи. О Степи Заринка особенно слушать любила.

Мыслилось ей отчего-то, девке дурной, что весь купеческий путь пригодами покрыт, и куда ни глянь - все диво. А оно ведь вон как получалось...

Теперь вот и сама Зарка оказалась на Пограничье, в землях чужих. И пригод с нее хватило - на целую девичью жизнь станется. А вот хотелось другого. Дома. Теплой маткиной руки на пшеничных волосах. И отцовского нежного взгляда.

И вот тут, среди горницы чужой, рассказы купеческие больше не казались ей диковинными - все больше страшными, тревожными.

А перед нею вдруг возникла женщина зим сорока пяти от роду. Низкая да худющая, словно бы хлеб со щами не себе - другим готовила. Аккуратная. В платье льняном, белым передником укрытом.

С тарелками.

Улыбнулась гостям широко и махнула в сторону лавок.

Заринка улыбнулась в ответ. Подбежала к хозяйке, подхватив глиняные миски, да помогла расставить их на столе. Влила душистый капустный взвар в глубокие миски и помогла нарезать хлеб:

- Хлеб такой, как дома, - улыбнулась благодарно девка. - Словно бы матка пекла...

Она сказала и тут же осеклась. Подняла боязливо глаза на Свята и на тетку, что приютила их. Но те ободряюще кивнули, и девке стало легче. Потому как не привыкла шептуха молодая прятаться да скрываться, да и норов у нее был не скрытный - еще в Светломесте люди хвалили ее за открытость души, за легкость мыслей. А теперь вот...

Заринка посмурнела, вспоминая о том, как провожали ее из Светломеста. И внезапно почувствовала, как крепкая ладонь легла на пальцы, накрыв их что теплом, что силою своею. И стало ей на душе так легко, так светло, что все дурное тут же ушло из памяти.

А тетка Агафья с пониманием отвела глаза от двух ладоней.

Ели быстро. Путники давно не видали теплого угощения, да еще чтоб такого, как дома. И Агафья торопилась: не привыкла она подле людей быть.

Когда же вечеря закончилась, хозяйка дома собрала со стола с помощью Заринки да показала постояльцам узкий покойчик, что служил словно бы пристройкой к небольшой горнице.

В пристройке той всего-то и было, что широкая лавка, укрытая сенником. Из разноколерных холстин одеяло. Подушки, набитые птичьим пухом. Да лавка поменьше, что стояла под высоко расположенным окном. И на лавке той - широкая ладья, наполненная теплой водой. Льняное полотенце, устроенное тут же, на стальном крюку.

Заринка с недоумением огляделась по сторонам. Но Агафьи уж и след простыл - она провела постояльцев в покои, а сама затихла на лавке в горнице. И только прикрыла за ними прочную дверь.

- Свят, - Заринка протянула имя охотника осторожно, словно бы боясь обидеть того, - мы будем спать разом?

Свят стыдливо отвел глаза:

- Скажи я, что мы с тобой - брат и сестра, это вызвало бы вопросы. В Пограничье не приходят братьями. Уж коль и появляется тут пара, так только от того, что дома не благословили союз. И мне показалось, что мы... ты не думай, я лягу на полу, возле лавки. И покой твой не нарушу. Умывайся, а я - после.

Заринка не стала спорить. Она зачерпнула полные ладони теплой воды и с наслаждением опрокинула в них лицо. А потом снова и снова, словно бы не веря, что вот это тепло - для нее.

Вытерев льняной холстиной лицо, она скинула с себя плотный кафтан, и, оставшись в одной сорочке, забралась на сенник, укрыв себя одеялом по самую шею. Расплела косу пшеничную. Зарделась, отвернувшись к стене. И расслышала, как у другой стены водою плещется Свят.

- Ты ложись рядом, - проговорила она, стыдясь своих слов, - не надо на полу. Захвораешь. А там, глядишь, и Мор подкинется. Ты ж другом мне. Да и устал, верно...

Она остановилась, не зная, что больше сказать. Стыдилась, что сама, девкой молодой, предлагает мужчине лечь рядом. И пусть не для услады, а все равно - стыдно. И боязно. Потому как никогда еще ни один хлопец не был с нею так близко.

Свят замер. И вода в руках перестала плескаться. Он был благодарен Заринке за ее доброту, вот только боялся.

Близость девичьего тела манила его. И пусть шептуху молодую он принимал за сестру, а все одно - так близко к девке он еще никогда не был. Потому как в семье его другому учили: сначала в храм, а уж после на сенник. И Литомир, староста деревенский, выпустил бы об его спину целый веник из прочных прутьев лещины, коль узнал бы про другое.

Да только и на бревенчатом полу в студеную пору лежать - верная смерть. А потому и приглашение Зары он принял с благодарностью.

Лег осторожно рядом, стараясь держаться как можно дальше от нее, и прикрыл глаза. И ведь усталость была, и сон в руку шел, пока щи он ел духмяные. А как лег подле Заринки, сон словно бы девался куда.

А на смену ему пришли мысли. Непрошенные. Запретные. И как бы ни гнал их от себя Свят, да только не удавалось ему ничего. И мысли те заставляли его ловить дыхание девки, что лежала совсем рядом. Дышала ровно, словно бы спала. А вот горела сильно. Или... не горела вовсе, а то жар женского тела опалял охотника?

Свят впервые оказался так близко к Зарине. И на сеннике, дыша одним воздухом, он вдруг понял, как сладко она пахла. Домом, лесами, а еще... чем-то неуловимым. Тонким. Быть может, травами, что девки кладут под сенник, чтоб тот не прел. Или чем другим?

Аромат дразнил охотника, лишая остатков усталости. И Свят теперь уж ничего не понимал. Он ведь к ней по-дружески, по-братски. Вот и не глядел никогда в ее сторону, потому как иначе как сестрой Заринку не разумел. А тут...

Верно в селе мужики бают, что рядом с бабой сам не свой становишься.

Вот и он, Свят, видно, сам не свой стал.