Ворожея

Глава 6.

Гай шел за девкой не один день. Не ел почти и пил лишь тогда, когда перед глазами мутилось. Спать не спал, ступая то по одной дороге, то по другой. Все след искал.

А он ускользал от него, окаянный. Сверкал на снеге, отблескивая яркими искрами, манил. А вот ступит Ворожебник на дорогу - и та, что рядом, поет:

- Меня, меня выбери!

Шептуха егоная, знать, в силу входит, раз скрывать след за собою может. И, стало быть, даже не разумеет пока, на что способна. Да только и у него уменье имеется...

Сила колдовская тратится нещадно. И нынче, когда само его тело ноет от боли и усталости, мощи той становится в разы меньше. А теперь вот еще и сон...

Тот морил его густым варевом, выбраться из которого не хватало сил. И ведь если уснуть среди леса зимнего - то верная смерть. А он, Гай, еще молод, чтоб помирать. У него-то и жизнь только началась. И к барскому кафтану уж начинал привыкать...

Да только и противиться виденьям не мог, потому как кругом тянуло сладко-сладко, и знакомый голос разрывал пространство тысячей серебристых колокольчиков. Звенел:

- Воротись, Ворожебник!

Гай сделал еще шаг - и не заметил, как мир кругом него изменился. Дрогнул. А снежный лес сменился покоем теплым, в котором - лампы масляные да свечи высокие. Камин с огнем. И полог у ложа широкого.

Ворожебник оглянулся.

Под ногами - карта с огоньками живыми, а с боку снова шепчут:

- Торопись, Ворожебник, ты нужен мне. Слово сдержать, потому как иначе...

Ведьма, видно, говорит что-то еще, но разобрать слова не удается. Голова кружится от аромата сладкого, или от голода лютого - то ж теперь не разберешь. И к горлу подступает рвотный ком.

- Воротись, Гай. Клятву исполнить надобно.

И острые зубы смыкаются за запястье, усыпанном рыжими пятнами. А вместе с кровью Гай обретает волю чужую. Искру силы заемной. И, стало быть, путешествие его должно оборваться. С девкой или без нее...

Морок кончился так же скоро, как и назрел. И Ворожебник, растеряв контроль над лошадьми, едва успел остановить их, пока те не расшиблись о густую стену деревьев еловых.

Упряжка замерла. А с нею и его, гаева, душа. Он и сам не понял, отчего. Только где-то в груди стянуло нехорошим, тугим наузом. И заболело остро-остро, заставив глаза наполниться слезами.

Ворожебник уж и забыл, когда лил слезы в последний раз. В детстве? Видно, так, потому как на ум ему ничего иного не приходило. Слезы мало помогут защитить мамку с сестрами, да раздобыть еды. Оттого-то и приходилось прятать их ото всех.

А теперь вот...

Слова Колдуньи никак не хотели всплывать в памяти, оставляя после себя дурное послевкусие. И, стало быть, нужно торопиться.

Гай обернулся. Лошади дышали тяжко, выдыхая в залитый лунным светом лес высокие столбы густого пару. Он соскочил с укрытой меховыми шкурами повозки, да обошел ее кругом.

Оглянулся. Принюхался.

А потом и вовсе ушел в чащу. Отчего? Не разумел. Только с тех пор, как пробудил он на древнем капище уменье дивное, доверять тому научился.

Зверья Гай не боялся. Разумел: то и само страшится его ворожбы. Потому и полыхнула разноколерно тонкая нитка силы, да поскакала впереди, посылая кругом себя струящиеся пахучие эманации.

И снова разлился кругом него аромат медуничный. Да к лошадям прилип, оставляя на них хозяйский след. Зверье почует колдовство по запаху сладкому, и станет держаться от них подальше.

Ноги утопали в густом снегу, которого с каждой минутой становилось все больше. С пол-оборота годины кругом него зарядил мелкий снег. И теперь он становился лишь напористей, коварней. А с ним, снегом этим, и сугробы кругом Гая росли.

Если и шла здесь его ворожея, то следы скрылись хорошо, скоро. И, значит, снова нужно полагаться на чутье.

Ворожебник повел носом. Морок, что наслала на него Колдунья, обострил голод кругом нутра его. И голод тот выл. Подсказывал: разве не чуешь, хозяин, девку свою? Вот же она - гляди.

Гай сотворил кругом себя по символу рунному, что с девкой связал. И те поначалу полыхнули одинаково - разноколерно. А затем... тот из них, что лежал прямо перед ним, засиял красным, заалел. Полыхать стал, словно бы живой. И силою налился такой, что Гай уразумел: его Заринка близко. Протяни только руку...

Но Ворожебник понимает: рукою он ухватит лишь пространство, что наокол. Не Зарину. А вот чтоб до нее добраться...

И он шепчет. Опускается на голый снег, да отворяет кровь, теряя ту крупными багровыми бусинами. Крови не жалко. И лес откликается на зов. Расступаются деревья-кустарники, отворяя перед собою не просто поляну - пятачок земли снежной, на которой изба крошечная.

Ворожбным взором Гай видит огоньки сизые, что все больше скотине принадлежат. И если так, что в хлеву, что под одной крышей с домом, спят три лошаденки. А вот в избе огней больше.

Шестеро простых, светлых. И колер у них - что у обычного светоча. А вот те два, что другие...

Гай и теперь видит, что Заринка его - шептуха. Да вот сила ее отчего-то мощнее стала. Разрослась, расцветилась. И пылает так ярко, что впору глаза отвести. А он не может.

Шлет морок, вызывая душу девкину сюда, в стылый лес. В плену держит, пробуя кровь ееную на вкус. Пытает:

- Отчего?

Душа вызванная дрожит, не разумея, что с ней сталось. Да все крутится по сторонам, отыскивая того, что шепчет. А он - снова веткой. Не до боли чтоб, но так, за коварство. За вероломство, что оставила его одного среди хором пустых. И ведь когда? Когда нужна была ему.

И лес снова слушает его, подвластный воле ворожебной. А ветка новым разом хватает подол платья:

- Отчего, Зарина? Не люб?

Лес вторит ему, понимая боль людскую. Видно, потому и говорит голосом самого мужика рыжего. И Зарина узнает его. Отмахивается:

- ...не мил. Не ходи за мной.

Тихо и громко. А ведь Гай и не ведал раньше, что слова так ранить могут. Верно, его ветки ее больше милуют:

- А что, если не могу оставить? С тобою - жив, без тебя не жив словно бы...

Девка крутится кругом себя. Ищет. Не разумеет, что Гай - перед нею. В мороке. И подбирается все ближе, заставляя кусты рассыпаться пеплом пред собою.

Дорога его к Заре усеяна тленом черным, на котором - следы сизые.

И Гай уж у порога. А за плечами егоными заря свежая полыхает. Рвется ввысь, озаряя поляну саму и избенку хилую ярким светом.

- Заберу, - Гай признается в этом сам себе, потому как разумеет: ярость в нем такая нынче, что не пережить. И если не поддастся девка воле его...

- Уже скоро.

***

Как только Дар вышел за дверь, катергон качнуло. И море взвыло.

Послышался резкий грохот, звук треснувшего дерева, и - Ярослава могла сказать это точно, - морской солью запахло так остро, что ее замутило.

Ворожея соскочила с широкого ложа и наскоро накинула колючее платье из плотной материи. Вдела ноги в высокие сапожки, да натянула тулуп. И, только ухватившись рукой за дверную ручку, остановилась: Дар будет ею недоволен. Он и так чуть не потерял ее по-за девичьей глупостью и ворожбой дивной, отчего и взял с нее слово не покидать каюты.

А ведь тогда Ярослава обещалась.

И, стало быть, она нарушит слово, мужу данное.

Да только солью пахло все резче, отчего оставаться в каюте Яра не могла: коль катергон тонет, она должна покинуть судно, чтоб дать себе и малече шанс спастись.

Думала ли о том, что Дар пришел бы за нею, случись беда? Думала. Да только и ее муж не вечный. И его могли задержать. А малеча нынче в ней, в ее утробе. Значит, и спасать его должна она.

И Ярослава решилась.

Держась за деревянные стены, она стала двигаться к выходу из длинного узкого коридора, лишь изредка освещаемого масляными лампами. Только вот теперь почти все они погасли - что от сырости, что от ветра, бушевавшего здесь.

Нога шлепнула по морской воде - и ворожея поняла, что была права. В трюме корабля действительно зияла пробоина, а холодная морская вода поднималась все выше и выше, норовя перешагнуть через высокий сапог.

Ярослава с трудом двинулась вперед.

Катергон бросало из стороны в сторону, отчего он еще скорее набирал ледяной воды. Трюм кренился набок, и Яра впервые с испугом подумала, что может не добраться до палубы корабля. Разумела ли, что будет делать дальше? Верно, нет, потому как до палубы было больше пятидесяти саженей, а ноги все сильнее покрывались сизо-зеленой водой с кусками ледяной корки.

Становилось холодно. И высокие меховые сапоги уже не спасали. По-за шерстяными холстинами, окутывавшими ноги знахарки, обиженно хлюпнуло море, и кожу закололо от лютого холода.

Ворожея прислушалась. Вой ветра и звон колющегося льда заглушали другое, звонкое лязганье. Но здесь, у самого проема, она разобрала не только звуки северной воды. Глухо кричали моряки. Резко, рвано. И оружие свистело все напористей.

Яра прислушалась, пытаясь отыскать в общем гуле голос того единственного, кто был ей дорог. И не смогла. Тогда-то и поняла ворожея: они попали в беду, потому как Дар - ее Дар - не оставил бы одну в такую минуту. А значит, верно она решила, когда покинула каюту, чтоб спасти нерожденное дитя. Вот только не поздно ли?

Шаги давались Ярославе тяжко - вода прибывала с огромной скоростью. Ледяная, она сковывала и резала плоть по-живому, а темно-зеленые водоросли опутывали ступни, заставляя ворожею спотыкаться раз за разом.

Знахарка прислушивалась к запахам. Неужто снова та сладкая напасть, что резко пахнет медуницей? Но нет, лишь соль. Море, водоросли, рыба сама. А сладости нет.

Еще с десяток шагов - и крики людей, замешанные на визжании стали, слышатся все ярче. И взгляд Ярославы скользит по стене катергона в поисках защиты. Пальцы смыкаются на увесистой лампе, что, растеряв остатки масла при крене, гаснет прямо перед глазами.

Ворожея никогда не держала в руках оружия и, верно, не понимала, для чего оно ей. Но с тяжелой лампой в сизой темноте становилось смелее.

Дитя в утробе волновалось. Толкало тонкой ножкой под ребра матери, и боль эта заставляла Ярославу собраться. У него никого кроме нее не было. Так могла ли ворожея подвести малечу?

До выхода оставалось несколько саженей, когда навстречу ей ввалился высокий воин в белоснежных шкурах. Он был силен и статен. С белесыми волосами, сплетенными в густую косу да украшенными птичьим пером и мелкими костями. И лицом странен - не таков, как мужики Лесов. Или Степи вот.

Скулы высокие, острые. Глубоко посаженные серые глаза, над которыми - широкие кустистые брови. И губы тонкие, сложившиеся в ровную нить. Бесцветные, словно у самой рыбы. Моряк? Не совсем. Те все больше на людей походили, этот же...

В руках воина покоился тяжелый меч, которых до этого Ярослава не видала. И наперевес мечу - округлый щит из прочного дерева, закованного в сизую же сталь.

Воин остановился, увидев ворожею. Стало быть, не ожидал найти среди моряков катергона обычную девку, место которой на шкурах подле мужа. Однако ж удивление его длилось недолго.

Стряхнув с себя замешательство, он уверенно двинулся в сторону Ярославы, выкрикивая на ходу гортанные слова, которых Яра понимать не могла.

Ворожея остолбенела. Что могла сделать она сейчас? Воззвать к старой божине? Но боги не вмешиваются в дела людей без надобности. Да и уменье ее дивное не поможет.

Масляная лампа? Она судорожно сжала пальцы на стальной ручке, однако ж верно рассудила: победить в равном бою ей не удастся. Значит, нужно укрыть его от глаз противника.

Ярослава осторожно, нарочито медленно завела руку за пояс, боясь лишним движением озлобить моряка. Но тот и глазом не повел. Девка и девка, что с нее взять?

Пятясь назад, ворожея надеялась дойти до каюты. А там - кто знает, - может, и Дар подоспеет на помощь, если ей удастся спастись. Ежели нет...

Шаги назад давались с еще большим трудом, чем вперед. Воды стало в разы больше, и теперь уж она совсем не щадила ворожею. Кое-где Яра поскальзывалась на кусочках льда, отчего движения становились рваными, резкими. И воин ощеривался.

Еще шаг - и снова кусок льда, который заставляет Ярославу не просто поскользнуться. Но вывернуться, выставив между ней и врагом увесистый факел.

За спиной ее послышались грубые ругательства - Яра не сомневалась, что это были именно они, - и ворожея постаралась как можно скорее бежать к двери.

Мокрое платье вплотную облепило ноги, отчего каждый шаг давался с трудом. Юбки пришлось поднять до колена, чтоб вода не мешала идти. И Ярослава лишь надеялась, что тяжелые шкуры воина тоже не давали тому двигаться.

Шаг за шагом, Яра приближалась к своей каюте, пока не ощутила мокрые брызги за спиной, а за ними - грубую руку, что охватила темные волосы, скатав их в тугой комок.

Ворожея сдавленно выкрикнула, а потом и вовсе задохнулась. Резкая боль опалила разум, и в мыслях не осталось ничего кроме тугих тисков, сковавших голову. Она понимала, что силой ей не справиться с воином. И тогда, быть может, ей удастся спастись, если...

Собрав последние силы, Ярослава замахнулась погасшей лампой и наугад опустила увесистую сталь. Звук удара показался ей глухим, коротким. Но за ним тут же последовал грозный рык и резкое ругательство, отчего ворожея поняла: горячая сталь нашла жертву.

Воин что-то грозно выкрикивал ей в ухо, отчего становилось еще страшнее. Но Ярослава терпела. Не боролась с ним больше, чтоб не навредить дитяти. И позволила тому волочь себя к палубе, на которой должен быть ее муж.

Воин тянул ворожею грубо, резко, отчего та теряла равновесие и валилась в студеную воду. Глотала соленую жижу, отплевываясь, пока ее снова ставили на ноги. И дальше волочили к свету.

Палуба была близко - Ярослава разумела это по громким звукам, яркому свету и резкому запаху моря. Ее тянули спиной, отчего она почти ничего не видела. Поняла только в один миг, что хватка воина ослабла. А потом и вовсе исчезла, а за спиной ворожеи что-то громко упало в воду.

Ярослава обернулась и увидела перед собой беспокойное лицо мужа.

Его тулуп был покрыт кровью, которая стекала что с лица, что с самих шкур. И, - ворожея чуяла это точно, - кровь та не вся чужая. Часть ее пахла родным, отчего в сердце Яры резко закололо, и приступ дурноты подкатился к горлу.

- Ранен, - выдохнула она, - где?

Дар остановил ее:

- Не время, погоди. Раны заживут, даю слово. Нам бы спастись. Пойдем!

Он уводит ее в другой конец узкого коридора, и Ярослава с ужасом понимает, что вода добралась уже не только до сапог - полы тулупа, что оканчивается выше колена, промокли, отчего идти дальше почти невозможно.

Муж подхватывает ее на руки, но и его силы на исходе. И, благо, выход близок.

Дар выводит свою ворожею на небольшой кусок палубы, что в хвосте корабля. Лязг оружия здесь не так слышен, да только Яра понимает: им не уйти. Здесь, на открытом пространстве, она видит другие корабли числом три. Они не похожи на их посудину. Те судна в разы больше, мощнее.

Да и воинов на них не счесть.

Значит, уйти им не удастся. И она решает: ей с Даром быть вместе до конца. Потому как сама жизнь не нужна ей без него. Свобода. Радость. Ничего не нужно.

И она останавливает Дара: нет, не пойду.

Он тянет ее к худенькой лодке, что уже спущена на воду. Просит в голос, чтобы жена его послушала, чтоб уплыла от корабля подальше. Оставляет рядом с ней мальчишку с рыбацкой деревеньки, что довезет ее до суши.

Дар верит мальчугану - он заплатил за жизнь жены мешком с алтынами. И малец честен - степняк видит это. Да и в море ходить привык. Стало быть, справится.

Что корабли? Они не тронут женщину с ребенком, не в воинской это чести. И, значит, у них появится шанс.

Но Ярослава снова противится: она не бросит мужа здесь одного. Дала обеты святые. Там, в храме лесном. Перед богами. И небожители не простят ей забытого. Она сама себе не простит.

Дар обнимает свою нареченную крепко. И в прикосновении этом Ярославе чудится прощание. Что ж, пусть так.

А когда разнимаются они, перед ворожеей возникают мечи, приставленные к груди, и окружившие их люди, - все, как один светловолосые, грубо выкрикивают команды.

Малец, что получил кошель с золотом, не убегает с корабля, а становится разом с Даром и Ярославой, чтобы перевести:

- Они приказывают нам покинуть судно.

- Для чего? - Спрашивает Дар.

Малец говорит с воинами на незнакомом наречии, а потом переводит:

- Говорят, Орм Кровавый желает видеть вас.

***

Нег словно бы очнулся ото сна.

Мир кругом выглядел другим - цветастым, словно маткин платок. И дрожал силою живою, которую малец нынче чувствовал отчаянно.

Поруч с людьми его ладони кололо и жгло, отчего он разумел: так ведет себя энергия живая. А вот со стороны капища шел другой гул: холодный, глухой. И пальцы не кололо, лишь подрагивали под кожей остатки эманаций. У кого сильнее, у кого - горше.

И отчего он пришел на место святое, сам уразуметь не мог. Только тянуло его туда, словно бы пчелу летнюю на мед. Сил не оставалось противиться.

А ведь и не само капище звало. Не сами могилы.

Его тянуло к глубокой яме, что была вырыта днями раньше чуть наокол. А ведь и камня поминального не осталось: видать, покойник не своею смертью помер. Иначе отчего бы ему не лежать подле других?

Нег остановился. Распростер руки над черным зевом и выпустил из-под кожи немного огня. Красные языки лизнули корку льда, что успела покрыть могилу, - и вновь вернулись к ладоням. Задрожали-загудели.

И гул этот испугал мальца так, что тот не понял сразу, отчего кинулся наутек. Впервые одолел его такой страх, с которым ни разум, ни чувства его не справлялись. И, знать, не просто такое приключалось.

В ту ночь ему снова снилась высокая трава летняя. И старая кузница, в горне которой пылал огонь. Только теперь этот огонь не жегся, сыпля искрами. Он как будто ластился к Негу, словно бы тот был ему родным.

Лизал ладони красными языками, исцеляя их от того жуткого чувства, что зародилось в нем на капище, а голос говорил:

- Тебе вернуться на капище надобно. Нитки силы собрать да отнести тому, кто наузы плести умеет.

- Наузы? - Малец явно не понимал, о чем с ним говорят. Только голос продолжал:

- Скатай все, что найдешь, в клубок. И отправляйся дальше. Не одно капище хранит те нити, много их. Собери все.

- Мамка не отпустит, - заныл Нег, но тут же упрекнул себя: ему десять зим уж минуло, а он как дитя. И малец продолжил слушать:

- Собери таких, как сам. Как? Увидишь. Лизни языком пламени, оно подскажет. И нитки силы снесите к ворожее вместе. Пусть она вплетет их в наузу, где дощечками-рунами - каждый из вас.

- Как? - Снова не удержался Нег.

- Все поймешь с часом. Но торопись!

И Нег снова падал на сенник своей лавки, вскрикивая во сне.

Веселина гладила свое дитя, напевая ему колыбельную, что пела в детстве, и Нег успокаивался. До утра. Пока не понял: то не просто сон был. И, значит, он должен попробовать.

Идти на капище не хотелось. Равно как и признаваться в том, что страх держал мальца за горло тугими тисками. Да только и ослушаться того, кто подарил ему огонь живительный, он не мог.

Могила отыскалась сразу. И даже не память тянула его к ней - все те же нити, о которых говаривали ему во сне. Нынче Нег их видел явно.

Они подрагивали зеленоватым светом, от которого сладко пахло. И там, у черного рва, их становилось все больше.

Вот только как собрать такое в клубок?

Нег не ведал.

Он попытался подцепить нить пальцами, но та зашипела, подобно змее, и отползла в сторону, чтобы тут же задрожать как прежде. И тогда Нег понял: пламя, оно способно собрать чужую силу.

Нег выпустил из пальцев красный огонь, что тут же лизнул стылую землю.

Нити снова зашипели. Пытались уползти, да не выходило. Скатывались клубком зеленого смрада и ложились в ладонь мальцу, опаляя ту резкой болью. Все-таки, тот, кто их оставил, обладал невиданной мощью. И мощь эта пугала подлетка.

Когда же клубок был собран, Нег отправился домой. Справил нехитрый скарб, забрал несколько алтынов, что запасал с приездами воеводы. И, пока мамка с тятькой управлялись по хозяйству, оставил избу.

***

Свят поначалу гладил Зарину по спине просто так, чтоб успокоить девку. И сам не заметил, как ладонь осталась на теле Заринки, когда та уже уснула.

Теплая, с мягкими изгибами, Зара казалась ему такой близкой, что хотелось не просто прикоснуться - обнять. Но Свят тут же выругал себя за такое. Не дело это. Вот и поцелуй был, а нынче что? Стыдно в глаза глядеть. А им еще путь долгий вместе держать.

Однако ж Святу было так тепло и хорошо в тот миг, что он позволил себе лечь рядом с подругой. Не для того, чтобы заснуть. Просто усталость от двух бессонных ночей клонила голову, да тупая боль в плечах требовала покоя. Вот он и прилег.

Не заметил даже, как уснул, обняв Заринку. И ведь давал себе отчет, что вот он, охотник опытный, должен вахту нести. А рядом с нею стало не просто тепло - на душе растеклось что-то такое светлое, что ослепило его на миг, а затем и утянуло в сон.

Просыпался он тяжко. Усталость держала в оковах крепко, а ему было покойно да уютно. И сил не хватало противиться этой неге. Вот ведь с девками всегда так!

Но что-то упорно дергало его за штанину, и от этого охотник раздражался. Это ж надо: только заснул, как тут...

- Тятька, - сквозь сон доносился тоненький голосок, который звал все громче, а штанина ходила все сильнее, - тятька!

Свят вскочил. Огляделся. Выругался тихо, но так лихо, что самому стало стыдно. А дитя, что дергало его за холстину, и вовсе напугалось.

Малец. Это его, помнится, сородичи юродивым считали. А Заринка вот полюбила сразу - старостин сын видел это. И за все дни пути он привык верить подруге. Значится, не юродивое дитя - другое. Не похожее что на тятьку родного, купца предприимчивого, что на братьев-балбесов. Оттого и нелюбимое...

- Чего тебе? - Тихо спросил Свят, укрывая тревожно спящую Зарку от чужих глаз. - Случилось что?

Малец жался к печи, видимо, продрогнув. И охотник уразумел: вокруг, и правда, стало прохладнее. Изморозь ползла не просто по крошечному окну у самой крыши избы. Она, словно живая, перебиралась что на стены, что на пол. И все ближе подбиралась к печи. А за окном, не смотря на явный полдень, - Свят понимал это точно, он не мог так долго спать, - стояла кромешная тьма. Все выло кругом. Кричало. И вопли стихийные пугали мальца:

- Слышишь? - Говорил тот. - Лес поначалу безмолвным был. Затаившимся. А тепериче... не отвечает. Молчит. И голосов егоных мне не разобрать. Все вой ветра да крики вьюги.

Дитя боязливо жалось к печи, стараясь казаться храбрее, но выступавшие на глазах слезы выдавали страх.

- Где мамка? - Спросил у мальца Свят. Он припомнил: то был тот самый мальчуган, что так храбро воровал крошки с их каравая да макал их в мясную подливу. - И отец? Братья?

- Никого нет, - прохныкал мальчуган. - Вышли во двор, чтоб справиться с работой, да так и не вернулись. А тут стужа...

И он указал грязным пальцем на окно, от которого ползла изморозь по стенам.

- Не бойся, - приказал Свят, осторожно расталкивая Заринку. - Ты иди, оденься потеплее. Может статься, что поедешь с нами. Надень вещей поболе, да укутай голову в мамкин платок.

Губы мальца задрожали, но он высоко поднял нос. Кивнул, тут же скрывшись в дальнем углу горницы, где, по-видимому, стоял единственный сундук с нехитрым скарбом.

Свят наскоро соскочил с печи и снова коснулся Зарины. На этот раз не нежно, а сильнее, заставляя ту проснуться:

- Беда приключилась. Знать, Ворожебник настиг нас.

Он вгляделся в глаза Заринки и понял: она уже знала это.

С печи спрыгнули скоро да, намотав на ноги плотные холстины, влезли в высокие сапоги, как отворилась дверь.

На пороге стоял Ворожебник.

Лихой, со взлохмаченной рыжей шевелюрой, весь в снегу, он блестел живыми глазами, в которых плескалась ярость:

- Мальца оставьте. Его семья во дворе. Дремлет в снежном коконе. Если пойдете со мной, отпущу что их, что его самого. Не уйти вам больше...

Он прислонился к косяку двери, и Зарина почему-то ощутила: устал. Вот ведь и сила в нем колдовская, громадная. И все одно: человек остается человеком. Знать, и он не спал двое суток. А, может, и боле того?

Зарка вспомнила их разговор в лесу. Сделала к нему шаг навстречу, останавливая ладонь Свята, что хотел заслонить ее собою, и согласилась:

- Забирай.

Ворожебник бросил вопросительный взгляд на охотника, который снова ухватил девку за рукав, но та откликнулась:

- Больше некуда идти. Дальше - Степь. И в ней мы тоже чужие. Не побежим дальше, домой хочу.

- Вы не вернетесь в Светломесто, - проговорил Ворожебник. - В Камнеград. Нас заждались уж там.

Заринка сделала еще шаг к нему навстречу. Вгляделась в глаза. Пристально, словно бы спрашивая: действительно ли то был не сон? А потом согласилась:

- Камнеград тоже земля родная.