Ворожея

Глава 10.

В хоромах богатых Гая уже заждались. И, верно, знают, что блукал он где-то, оторвавшись от хвоста. А вот где - то, Ворожебник надеялся, не ведают.

- Госпожа кличет, - снова тот, с охряной краской. Рунник. - Говорит, пришел час...

Гай кивнул. Кликнул девку дворовую, да приказал, чтоб она передала конюху упряжку заложить. Понимал: тот лишь глазом зло сверкнет, обозлившись на барина за побег. Да только то мало тревожило Ворожебника. Ему-то и выбраться с заварухи, что придумала Чародейка, вряд ли удастся. А если и свезет...

В упряжку садились скоро. И Гай от души бросил конюху медяк. За службу, стало быть. А еще... за то, что не заслужил больше. Потому как если б он, прежний вороватый хлопец, сновал по улицам околичным с такой прытьюкак хвост егоный, то и не дожил бы до сего дня.

Конюх все смекнул. И, верно, не прибавил любви к барину своему. А посему и подсыпал лошадке темной масти под хвост.

И упряжка понеслась, разгоняя по пути люд простой. А Гай посмехался. Это ж надо, как прогадал. Понадеялся на удачу и богатство. На исцеление мамки да сестер. И лишился. Всего. Только Заринка вот осталась, да и та...

А ведь и ему богатство да удовольствие глаза застило. Расслабился. Забыл, что чутье держать тренированным надобно, оно вот и случилось. И, значится, сам во всем виноват. Только и расхлебывать все самому. Да не просто расплатиться за ошибки содеянные, а самой жизнью...

И, стало быть, теперь он по-настоящему свободен!

Ворожебник вдохнул полной грудью и впервые за последний час ощутил удовлетворение. Студеный воздух проникал в легкие свободно, легко. И дышалось так приятно, что вот не надышишься. Вдохнуть бы еще...

Да только здесь, у самих покоев Чародейки, в студеном воздухе появилась летняя сладость. И, стало быть, они почти прибыли. А ведь когда-то, в голодном детстве, Гай любил сладости. И медунице бы обрадовался...

Палаты встретили Ворожебника уважительно, с поклоном, хоть и разумел он: то все - ложь. Морок. И они следят за ним, ворьем простым, чтоб тут же донести: дескать, еще верен рыжий Госпоже своей. Послушен.

И Ворожебник прошел мимо, словно бы не замечая ни взглядов косых, ни помыслов дурных. Раскланялся у самой двери поклоном низким и лишь затем сделал шаг. Глянул кругом. Поперхнулся.

Посеред палат дивных, украшенных небесными искрами да картой дивной, лежала баба молодая. Пригожая. С волосом светло-русым, в косы длинные заплетенным. С губами алыми. И синевой остановившихся глаз...

Гай пригляделся.

Девка эта казалась живой и неживой одновременно, а уж он нынче точно ведал: то невозможно. И если отдано что Симарглу, то уж не отнять у старого бога.

- Отчего ж? - Чародейка выскользнула у него из-за спины так внезапно, что он едва не вскрикнул. И, знать, было бы дурно то. Да вот сдержался. Собрался мысленно и снова глянул на девку. - Что скажешь? Чутье?

- Мертва, - отозвался Ворожебник. - Видно, померла совсем недавно, потому и кажется живой. Не отошла еще душенька под землю, не повидалась с богом старым...

Колдунья посмехалась. Щурилась глазом зеленым, а затем коротко сказала:

- Дурак.

И Гай согласился: как есть, дурак. Был бы умен, и нынче бы промышлял воровством тихим на околице Камнеграда, а так...

- Гляди внимательно! - Веселость растаяла так же мгновенно, как и появилась, и теперь в Колдунье Ворожебник чуял нетерпение и злость. Неудовольствие. - Она пролежала в земле семнадцать зим, укрытая от глаза моего рунами древними. Что чуешь?

Гай удивился. Семнадцать зим? Это ж где видано? За такой час от девки молодой и остаться должны были только кости белесые, а эта вот...

Он осторожно подошел ближе и потянул носом. Нет, тленом нейдет. И кожа чиста да свежа, что по утренней заре. Волос светел, не тускл. Глаза...

- Осторожно, не заглядывай! - Колдунья мигом оказалась рядом, поспев прикрыть тяжелые веки. - Рано пока. Ты ж скажи, что чуешь. Выпусти нитку силы и...

Ворожебник подчинился. Собрал кругом себя разноколерных нитей да и потянулся к той, что покоилась среди огней живых. Коснулся. Жива словно бы. А вот не дышит. И если окружить аспидной...

Черная нить легко легла на тело девки, ощупывая тончайшие эманации. Заглянула внутрь, под кожу. Убедилась в том, что сердце нынче стоит, не бьется. И кровь холодна. А вот ткани не тронуты ни часом, ни тленом самим. И Гай тут же запутался: жива аль нет? И если так, то что за морок?

- Сдается мне, что дело не в мороке, - откликнулась ведьма. - Я уж и сама пыталась. Силой и рунами. Раскладами глядела. А все одно - девка эта словно бы и жива, и мертва одновременно. И, думается мне, что старая каналья саму себя перехитрила. Выложила дощечками древними тело молодое, чтоб я его не нашла. А они сохранили в мире земном не только его, но и душу. И, стало быть, не спускалась Марка пока к Симарглу, блуждая семнадцать зим меж мирами. И если отпустить...

Отпускать девку ей не хотелось. Она помнила обиды, нанесенные ей самой что Туром Каменным, что его другом Ярополком. Вспоминала, как и сама спустилась под землю. Кто тогда пожалел ее? Кто вернул? Верно, никто и не вспомнил, кроме старой матки. Да и она скорехонько за дитем своим ушла. А эта вот... и возилась же с нею старая ночница, и дитя ее выкормила. Да еще и тело сберегла. А вот ей, Пламене, пришлось себе искать оболочку другую, потому как истлела ееная...

Да только отпустить придется, раз хочет она получить монисты дивные. А заодно и Гаю показать, где те находятся. Потому как спуститься самой ей нельзя: не отпустят. А Ворожебнику туда самая дорога. Вслед за мамкой да сестрой, вслед за девкой дурной, сельской, что на Суде судьбою горелой одарили...

- Отпущу ее, - соглашалась со своими мыслями Чародейка. - Открою на миг пространство меж мирами, да позволю душе исстрадавшейся покинуть грешную землю. А ты...

Она взглянула на Гая. Справится? Должен, потому как кроме него никому то не под силу. И если он не сдюжеет, то и ей ждать придется. А уж она и так заждалась...

- Тогда и глянешь в очи синие, проследишь. Думаю, введет ее Симаргл в Избу Стылую хозяйкою - все ж, баба пригожая - а там и подарками станет баловать. И ты погляди, откуда он их берет. Потому как...

Она, кажется, поясняла что-то еще, но Гай уж не слышал. Глядел на девку молодую и мысленно молился, чтоб душа той нашла покой. Потому как семнадцать зим - это ж долго. Верно, исстрадалась.

А Чародейка собирала кругом девки руны старые, что потрескались от часу. Грязные. И вот они, - Гай нынче видел это точно - лежали в студеной земле долго. Измазались, да треснули от силы ворожебной. А вот выстояли. Верно, по-за знаками...

Ворожебник пригляделся. Нет, таких он не видывал. И, стало быть, по-за ними все сталось.

Чародейка сняла последнюю руну, и, полоснув ножом по запястью, отворила кровь. Повела рукой перед Гаем, да приоткрыла веки девкины. Поманила перед лицом той тонкой ладошкой, приговаривая:

- Иди. Иди сюда, моя хорошая!

И ласково так, нежно:

- Не обижу. Ты ж прости...

Окровавленной рукой она водила перед лицом Мары, и от движений ее воздух стал колыхаться. А потом и вовсе пошел туманной волной. И запахло предивно. По-лесному.

- Торопись! - Это уже Гаю. - Гляди!

И Ворожебник подчинился.

Расслышал легкий вздох, что сорвался с губ девки молодой, да проследил, как тот тонким облачком пронесся в рваную дыру. Впитался разом, и...

Синева глаз затягивала все сильнее. И тот мир, к которому он принадлежал, стал таять. А потом и вовсе исчез. И перед ним, Ворожебником, замелькал круговорот картинок живых.

Вот девка эта молодая, что с глазами синими, да косами пшеничными, бежит по лесу. Торопится. И радостно ей, смешливо. Потому как заждалась, исстрадалась. И ведь знает, что ее здесь не обидят.

И терем высокий, что встречает гостью молодую, принимает ту с теплом. А у самых ног садится...

Гай отмахивается. Это ж надо...

Но ведьма не позволяет мороку прерваться, а все шепчет: гляди!

Хозяин избы ставит перед красавицей сундук высокий. И кладет к ногам каменья. Ткани ценные, меха. И...

- Оно! - Кричит ведьма. - Оно!

Она выдергивает Гая из видения дивного, заставляя само пространство схлопнуться с грозным стуком. И спрашивает:

- Запомнил?

- Запомнил, - отвечает Гай, отчего-то разумея, что в глаза маркины не только он гляделся...

***

Лес обступил Дара со всех сторон. Сизые, голубоватого колеру иголки деревьев-копий казались степняку острыми, словно зазубрины меча. Жадными до плоти. Только, слава богам, они начинались на деревьях высоко, доставая до воина лишь тогда, когда деревце было еще совсем мелким, невысоким. А ведь и так оставляли на тулупе царапины...

- Острые, - соглашался островитянин, - словно бы лезвия. Тут не любят чужаков.

Он на миг задумался, а потом добавил:

- Впрочем, остров ни до кого не милостив. Края тут такие. Суровые. А вот те...

Он кивнул головой в сторону других деревьев, которые-то и отличало от этих, что окрас листа. Не сизый, но с колером красноватым будто бы, если приглядеться.

- Те ядовитые. И если поранишься...

Он не стал продолжать, потому как Дар и сам понял: не пощадят.

- Со скотиною тоже так. Что окрашена в колера бурые, опасна. Даже если пятном окрас тот или бликами. Иль в глазах отблеск алый увидишь. Тут не много-то красок...

И Дар соглашался: как есть, немного. Он бы и в деревьях не сразу разглядел кровяной колер листьев, если бы не островитянин. И, знать, оставил бы душу леденеть среди скал.

Орм шел впереди, постепенно углубляясь все больше в лес, и тропа под ногами воинов уже едва различалась. Дар все время оборачивался. Воздух кругом него сгущался подобно кипящему молоку, и, сливаясь с белесой синевой деревьев, превращал пространство в молочный же туман.

- Глубоко не вдыхай, - предупредил Орм, натягивая на лицо косынку. И протянул такую же тряпицу степняку: - на вот, укройся. Это все те, что с листьями кровавыми. Голова закружится, а потом и не разберешь, отчего к ним подоспел. Многим плоды дивные начинают казаться, тут ведь голодно...

Шагов было не слыхать, хоть и ступали по камням острым. Видно, воздух этот притуплял не только видимость, но и слух. И думалось Дару, что даже морок мог родиться среди этих мест. Сам собою. А тогда, стало быть, опасность ожидала его на каждом шагу. В один миг Дар даже усомнился: а не сдурил ли он, оставив Ярославу одну в Халле? И то, что степные воины, готовые отдать за нее жизнь, были поруч, его ни на миг не успокаивало.

- Не думай обо мне так, степняк, - Орм оглянулся всего на мгновенье, но и этого хватило, чтобы Дар понял: идущий впереди говорит правду, - я не обману. Если б хотел убить, не ждал бы так долго. Всего-то и нужно, что смазать меч свой листом дерева бурого. Да ранить. А уж я проворен, раз выжить смог с тавро раба...

И Дару пришлось согласиться: верно. Выжить с таким знаком непросто. Кому, как не ему знать об этом? Он и сам-то едва смог. Значит, осталось подождать всего немного...

Туман рассеялся в один миг - не так медленно, как нарастал. И воздухом потянуло свежим, морским. Ветром, морем самим, что билось у тонкой кромки берега. И берег этот был обычным, словно бы попал Дар обратно в приморскую деревушку, которую покинули всего с седмицу назад.

Близ берега стояла изба, подобная Халле, только в разы меньше. Все из тех же сизых бревен, точно подогнанных друг к другу и поросших мхом с северной стороны. Крыша дома редко покрыта сизой же травой, а в нескольких шагах от него - хлев, что примыкал к жилищу одним ребром.

Дар понял о хлеве сразу же, когда расслышал звуки скотины. Корова и, кажется, несколько свиней. Да и в загоне перед хлевом мирно расхаживала белого колеру птица, похожая на простую лесную курицу. Птиц Дар насчитал с десяток. И, стало быть, хозяин этого места любил свой дом, раз держал живность богатую.

А вот огорода не нашлось, как ни разглядывал Дар. Отчего?

- Тут только скотина и выживает, - обернулся к нему Орм. Он устало потер лоб ладонью, махнув ею кругом каменистого берега: - Земля мертвая, соли в ней слишком много. Тут и приживаются деревья да кустарник нехитрый. Ягоды мало.

Он прошел дальше к избе и, толкнув рукою дверь, уверенно вошел, приглашая Дара проследовать за собой.

Внутри халле было жарко от горящего в центре комнаты огня. Окна островитяне не вырезали, потому как стужа и холод пытались сочиться сквозь любую щель. А в отблесках очага сновали дети. Они двигались так скоро и проворно, что Дар никак не мог сосчитать их.

Однако гомон и движенье резко остановились, когда в покой вошла светловолосая женщина в коричневом платье, выделанном из тонкой кожи. Оленьей? Дар не знал. Не встречал он до этого такой работы тонкой.

Хозяйка избы строго глянула на проворных мальчишек и, смягчившись, коротко приказала им на незнакомом наречии. И сорванцов тут же не стало, но Дар все же успел сосчитать: трое. И все как один светловолосые, подобные матери.

Женщина поздоровалась с Ормом, склонив голову низко, но с достоинством, и глянула с любопытством на степняка. Насторожена? Верно, так. А вот рукою не касается острия кинжала, что, - Дар разглядел это сразу - прячется под тонкой кожей коричневого наряда. Уверена в силах своих.

Островитянин заговорил с нею на морском наречии тихо и рвано, словно бы прося чего. А она с любопытством разглядывала степняка, скользя взглядом, да заглядывая в саму душу.

Та, что звалась Хельгой, была высокой и ладной. Фигура тонкая, изящная. Что у самой кошки, готовящейся к прыжку. Плечи не узкие и не широкие, вровень с бедрами, а талия - напротив, тонка. И нежная кожа платья, не тронутая морским ветром, лишь подчеркивает гибкость стана.

А вот ладони сильные, хоть и не широкие. С аккуратными полулуниями ногтей. Дар научился узнавать силу в ладонях по одним изгибам, а они говорили у островитянки сами за себя. И, как не верилось Дару в это, да только Хельга, знать, умела держать в руках увесистый меч. И управляться с ним могла не хуже мужчин.

Дар впервые видел такую женщину. Девы степи были тонки и изящны, или же, напротив, грубы и широки в плечах. Лесные - пригожие, обещающие сладкой спокусы, эта же...

Белые, словно лед, волосы до поясницы, заплетенные причудливо множеством кос, оттенялись ярко-синими очами. Черты лица сильные, но аккуратные. Тонкие даже. Губы малинового колеру. А вот подойти поцеловать не хочется. И не потому только, что ждет его другая. Отчего-то Дар отчетливо разумел: перед ним - дева-воин. Верно, за поцелуи дорого берет, коль не приглянется ей кто.

И красоты в ней хватало, и стати женской, а сила в воздухе витала предупрежденьем: коль осмелишься подойти, узнаешь, на что способна.

Изучив воина, пришедшего в избу, Хельга осторожно проговорила что-то Орму, отчего тот заспорил с ней. Бережно, не навязчиво, но довольно твердо. И в словах правителя Дару удалось разобрать имя брата.

Он дернулся в сторону женщины, но та предупреждающе подняла ладонь. И ему ничего не оставалось, как просить ее:

- Здебор был моим братом давно, много зим назад. Еще в Лесах, когда оба мы - дети рваные. Голодные. Он тогда... - Дар на миг замер, опустив глаза. И слова те дались ему нелегко: - спас меня. А я потерял его. И думал, что не сыщу. Вот только... уж не знаю, тот ли он, но позволь взглянуть. Клянусь, что уйду тут же, как окажется, что ошибся.

Женщина замерла, раздумывая, а Дар непонимающе уставился на Орма. Но островитянин не произносил ни слова, выражая Хельге почтение. Да продолжал покорно ждать ответа от хозяйки жилища. Словно бы говорил: я сделал все, что мог. Слово за нею.

А та изучающе глядела на степняка:

- Муж не любит лесного назвища, - вдруг произнесла она. - Не откликается на него. И Лесов уж не помнит. Здесь он Гест. Стало быть, Гость.

И женщина махнула рукой, уводя из избы Дара снова в глухой лес.

Деревья разом сгустились кругом них, а потом внезапно расступились, открыв глазам широкую поляну, на которой - резная ладья и вытесанные бревна, а еще...

Мужчина, что стоял к Дару спиной, был светловолос. Широкоплеч. С буграми мышц, что извивались подобно змеям на спине мощной. А вот кожа вся рубцами покрыта. Косыми, спешащими друг к другу. Сталкивающимися, ребристыми. И, знать, до мясистой алой ткани битым был...

Островитянин, почуяв чужаков, выпрямился. И волосы его, наподобие хельгиным, закрыли собою грубые шрамы десятком кос, что были связаны на макушке узлом диковинным. Перья птичьи разлетелись по спине, как и другие ценности, все больше костные. Каждый - символом, как понял Дар.

Тесак в руке замер, уронив на стылую землю последнюю тонкую стружку. И ту мгновенно подхватил ветер, что унес ее с собою, вглубь острова. А и верно: земля эта не любит делиться своим.

Островитянин обернулся, сощурив глаза. Пригляделся. И в чертах его Дар попытался увидеть Здебора. Похож? Степняк растерялся.

Тот, кого он помнил, был вдвое меньше. Худой, гнущийся под тяжестью тулупа широкого, с чужого плеча подаренного, да от голода, что скручивал живот детский. А вот глаза у брата были большими, с пол-лица. Но и это, верно, от жизни бедолажной. Островитянин же...

Лоб его высок и светел. И волосы, что собраны наверх, лишь подчеркивают ширину лица. А оно массивно. Скулы вразлет, лепные. И челюсть широкая, покрытая бородой густой. А глаза вот такие же, как и у того, мальцом запомнившегося. Серые...

Одежда на Гесте ладная, кожаная. Наподобие той, в которую одета его Хельга. Тонкая и прочная. И, стало быть, она защищает что от ветра морского, что от холода сизого. А может, и не она одна, потому как на острове этом и ворожба прижилась прочно - Дар чувствовал это нутром.

Хельга сделала первый шаг в сторону мужа. Ласково положила обе руки ему на плечи и нежно коснулась губами губ. Указала рукой на Дара. Произнесла что-то тихо. И островитянин насторожился. Выпрямился что дерево-игла, разогнулся. И недоверчиво спросил:

- Роговлад?

***

Крайя не находила себе места. Горевала. Выла утробно, растеряв что силу духа, что самого его, к жизни старую бабу привязавшего. А ведь не хотела она конца худого ни для Марки, ни для дитяти ееного. А вот те ж...

Руны забытые оставляла, думая, что все то лишь на пользу пойдет. И почто было знать ей, что они не просто укроют девку молодую от взгляда темного, но и сохранят кровь живую? И кровь та, связанная с родной душою, позовет ее, покличет? А там и за собой утянет?

Стало быть, это она виновата в смерти внучки, коль говорит перевертыш правду. И ведь хочется верить, что вранье все это. А вот не выходит.

Темные времена наступили в Княжестве Камнеградском. И, верно, не только с ними такое случится. Вот и Заринка...

Крайя снова заголосила. И ее не уберегла, отдав в руки барину с силой ворожебной. А ведь такой, как он, не отпустит. Закроет за замком пудовым, укроет от глаз людских. И Зарина поддастся, потому как маткой научена не противиться воле чужой. Обеты даст, да дитя носить под сердцем станет. А там и жизни конец подойдет - и сойдет она в Лес Туманный, так и не отдав себя тому, которого любила.

Еду, что принесли ей, Крайя не тронула. Лишь свернулась на худом сеннике, что у дальней стены покоился, да сомкнула очи. Говорят, на костер? За ворожбу? Оно-то и ладно, зажилась старая баба на свете, замаялась. А ведь она бы и покинула Светломесто вслед за Уладой, коль знала б, что внучке ее не грозит дурное. А тут вот как...

Спать не хотелось - только забыться. И, быть может, старые боги будут милосердны к ней, чтоб вынуть душу сухую из тела ветхого, да спровадить в Туманный Лес. И если испросить того в молитве...

Крайя давно уж не молилась. Все не верилось, чтоб услышали ее, ночницу темную. А вот теперь уж и терять нечего. И она запросилась. Отчаянно, верно. И не заметила, как уснула.

Спалось на новом месте дурно, неспокойно. И в голову отчего-то шли видения дивные. Будто бы молода она да пригожа. Как в былое. В платье тонком, что из сукна драгоценного. Его ведь тогда Орлик привез. Все говорил, что на шлюб... паскуда! А она и нашла, кому верить. Это теперь у Крайи что опыта, что знаний. А тогда - девка молодая, кровь горячая.

А вот место, что наокол, неизвестно. Чужое. Пригожее. И, может статься, ее молитвы дошли до богов старых, а те и откликнулись? Потому как ночница чуяла: не среди живых она нынче, не в мире этом...

- Раза с два! - Услышала она голос скрипучий, знакомый. И в голосе том - насмешка: - Не выслужилась пока!

Старая Улада отчего-то и здесь, во сне дивном, была стара. Скрючена, как и в последний день перед кончиной. А вот руками за шею держалась крепко, не желая отпустить добычу свою:

- Ох уж и умаялась я ждать тебя тут, Крайя. И тянет забрать с собою, а вот не дают. Говорят, еще не вышел твой век.

Крайя кивнула: как есть, не вышел. Стало быть, проведут ее на костер святой, чтоб избавить Светломесто от ворожбы темной, а ее - от тела. И, видно, суждено ей на огне уйти...

- Оно бы и хорошо. Хоть бы почувствовала, какую боль другим причиняла, - Улада крепче сжала горло. А вот не душила. И воздуха хватало, чтоб вдохнуть. - Да только дело у тебя еще есть перед сном вечным. Сказать?

Крайя и откликнулась бы, да только горло не повиновалось ей. Хрипело, издавая звуки рваные. А сказать не могло.

- Значит, согласна, - заключила Улада. - Тогда иди! Иди-иди, заждались уж тебя...

И Крайя просыпается все на том же сеннике, что сбит из соломы гнилой. В темноте сырой, в холоде промозглом. Хватает губами воздух спертый, чтоб вдохнуть поглубже, да щупает горло.

А вот то горячо, словно бы держали его руки крепкие. И тогда Крайя разумеет: то не морок был. Сон вещий. И, когда молодой мужик спускается к ней в старую келью, чтоб забрать на суд людской, Крайя расправляет плечи. Выпрямляет спину и идет к костру, не страшась ни огня святого, ни гнева богов.

Потому как знает: ей надобно исполнить их волю. Какую? Так подскажут...

***

Тело Элбарса выносили из палат на рассвете, когда запах медуницы почти выветрился из покоев белокаменных. Степняк казался бледным и почти бездыханным, отчего верные воины понуро опускали головы долу, провожая брата в путь дальний.

Мертв?

Видно, пока нет, раз процессию не траурную ведут. Да только, знать, и не выдюжит степняк молодой: вон уж и так жизнь в нем едва теплится...

Тем, кто в отряде шел, Хан самолично приказы отдавал. И все при дверях закрытых, все в тайне. И было-то их немного, а вот сколько - никто не ведал точно. Как и не знал, какой упряжкой повезут.

Тайна хранилась верно. Оттого и не знали степняки, когда тело Элбарса-Тигра покинуло Белый Город. Испарился словно бы, исчез. И не осталось следа за ним...

А ведь не только сын Хана отбыл на рассвете. Еще с первым лучом солнца широкие ворота Белограда отворились, чтобы пропустить одинокого всадника. Гонца. И полетел он во всю прыть по дорогам лесным прямо в Степь, чтоб отнести новость дурную в шатер богатый. Юной деве тот посыл на тонкой коже отправлялся. Да скреплялся печатью, что на перстне самого Хана Великого покоилась...

Всадник останавливался лишь единожды на дню. Ел скупо, спал на ходу. И лошадь, что неслась под ним, верными бахсами заговаривалась на бег дикий. А оттого и принесла ценную ношу в Степь всего ото третьего дня. Рухнула, подняв копытом горсть песка, да так и осталась лежать у Шатрового Города. А гонец дошел...

Остановился у самого Шатра, на котором стяги Элбарса-хана горели. Миновал стражу и, опустившись на колено перед девой молодой, спросил:

- Нарима?

Дева кивнула. И лишь тогда гонец протянул ей посыл самого Льва Степного. А потом и он отошел за верным скакуном.

А в Степи в ту же ночь зажглись костры обрядные, да загремели барабаны. Песни полились. И в центре всего - степнячка с тонким лицом, невестой самого первого сына Хана прозванная. И слово святое...

...В Подземной Шатре было холодно. Сыро и зябко. А еще - темно. И света не хватало, чтоб разглядеть хоть что-нибудь...

Старый бог ушел. А вот Элбарс-Тигр остался. Заметался, ища выход, а в ответ - лишь смех утробный, что отбивался набатом в висках:

- Не уйти тебе, второй сын Хана, пока не будешь отпущен. Не уйти...

И снова темнота с холодом. И снова он один.

Мысли...

Разум Элбарса, что больше не затуманивался медуницей сладкой, подсказывал: это верно, чтоб вот так - наедине с собою. Заслужил он. Да и обдумать нужно многое. И это ведь счастье, что его вот так, к богу старому. А могло ведь случиться и иначе...

Он вспоминал, как отец карал тех, кто непослушен. И разумел: тот любил его, потому как отпустил. Значит, станет ждать. Только вот чего?

Элбарс сидел на студеной земле неподвижно. И глаза закрыл, потому как все равно - темно. Дышать старался ровно, чтоб считать можно было. Потому как если не считать, то с ума сойти можно...

Время тянулось медленно, упрямо. И так густо, что ему казалось, будто бы он вот так - всю жизнь. Да и жизнь ли это?

А перед глазами из-за тьмы кромешной начало искрить. И, верно, то все морок, потому как не может быть, чтоб здесь - и дым костра. Этак он посидит еще с вечность, а там и барабаны бить станут...

Только барабаны запели раньше. Это отчего-то Элбарс понял сразу. Верно, вечность - слишком много. И если в ней жить одному, то без разума остаться можно. А он ведь при нем.

Да только при нем ли?

Элбарс усомнился. Потому как по-за барабанным зовом послышалось другое, нежное. Голос, что утрачен в жизни прошлой. Тонкий, пахнущий степными травами и самим кумысом сладким, зовущий...

Нет, то точно - морок. Потому как Нариму он утратил много дней тому. Сам отрекся от девы своей, честь той опорочив. Сам при братьях верных сказал, что не желает ее.

И, значит, теперь он не станет слушать ни морок дивный, ни голос, что нынче так сладок. Потому как заслужил лишь покой и тьму. Холод извечный.

И Элбарс обхватил руками голову, заглушая звуки. Вдохнул. Выдохнул. И снова стал считать.

А звуки, кружащие у головы, утихли.

ЧАСТЬ 4.

КАМНЕГРАД.

Да сгорят чары темные,

Да сгорят наузы кощные,

Да сгорят присухи Навии -

В Черном Огне Пекельном!

Небо - ключ, Земля - замок!

Да будет так, как речено! Гой!