Витязь в кошачьей шкуре

Глава 2

Обычная старушка вышла на опушку леса. На ней было черное платье и грязная, в смоле, безрукавка на меху. Белый платок низко спускался на морщинистый лоб над пронзительными глазами. Еще один, коричневый с белыми полосами и бахромой, был навязан поверх белого. А шерстяной третий — по-деревенски под жилеткой на груди и талии: от ревматизма и радикулита. За согнутой бабкиной спиной мотылялась растрепанная корзина. Поверх нее была уложена вязанка хвороста.

Бабка шаркала, загребала обрезанными валенками траву, показывая полную свою ветхость. Неопрятно торчали локти из рукавов и мосластые колени из нитяных колгот.

Лицо бабки — земляного колера — напоминало печеную картофелину, и все взялось швами вокруг стиснутого рта.

Старуха опиралась на перевернутую метлу и шумно дышала.

Василий следил за незнакомкой из-за пышного коровяка, утыканного желтыми цветочками, прижав к траве башку и передние лапы и нервно дергая хвостом, и даже не догадывался, как торчит кверху из травы его приподнятый зад. А бабка прятала в морщинистых бледно-розовых веках злые глаза и неслышно смеялась.

Она остановилась у выбеленного временем, ошкуренного бревна, упирающегося сучьями в небо и землю, и сбросила со спины вязанку хвороста. Поставила рядом корзину и стала накрывать обед.

Бабка так тянула время, будто собиралась разложиться тут навсегда — в обоих смыслах. Стелила платочек, смахивала с него невидимые пылинки…

Красиво раскладывала на платочке снедь: яичко, сваренное вкрутую, кусочек ржаного хлебушка, перышки зеленого лука… А напоследок вытянула из корзины плотно завернутый в тряпицы котелок. Не спеша размотала. Сняла крышку — и над дорогой, обочиной и опушкой потек сытный мясной дух.

Василий подавился слюной и закашлялся. А бабка, проткнув прутиком, вытянула из котелка упитанную розовую сардельку и, презрев зеленый лучок и яички, смачно надкусила парой сохранившихся во рту желтых зубов.

А второй сарделькой — на веревочке — соблазнительно помахала в воздухе.

Василий метнулся к бабке, преодолев природную брезгливость. И взорав, впился в сардельку зубами, едва не откусив бабуле палец. Он выл, урчал, таскал сардельку по травяной обочине, прикусывая и чувствуя, как на нежный язык и истомившееся небо брызгает теплый мясной сок.

Василий забыл о бдительности, вкушая. Он вообще обо всем забыл.

И поплатился.

На него бухнулась та самая, растрепанная, но еще крепкая ивовая корзина, накрывая целиком. Бабка уселась сверху, отирая «трудовой» пот. Можно подумать, сильно намаялась, ловя бедного кота.

Сардельку Василий на нервах и с голодухи все-таки доел. Вроде не отравленная была.

Земля дрогнула под тяжелыми мужскими шагами. Корзину со всеми ее щелями накрыла тень. И красивый баритон изронил:

— Матерый баюн.

— Я его первая поймала! Посиди пока на корзине!

Бабка зашарила под бревном и вытащила спрятанную в густой лохматой траве метлу. А вместо нее подсунула хворост и остатки трапезы, кое-как увязанные в платок.

— Подмогни!

Вместе с неизвестным, одетым в черное — больше расстроенный Василий сквозь щели разглядеть не смог, — бабка перевернула корзину и прикрутила крышку прежде, чем баюн рванулся наружу. Поднатужась, они подвесили узилище с котофеем на ручку вздрагивающей метлы. Бабка уселась верхом и стукнула каблуком о каблук.

Метла взлетела. Чернавец, распахнув плащ, словно ворон крылья, взметнулся следом.

Василий заверещал, видя, как земля уходит из-под ног. Вернее, из под дна корзины.

— Не вздумай запеть! — предупредила вредная бабка. — Уроню — костей не соберешь.

А корзина — это тебе не переноска. Она топорщилась прутьями, впиваясь в самые деликатные места. Но сильнее всего была ранена Васина гордость.

А еще его отчаянно тошнило от качки. И не важно, что в желудке, кроме сардельки, ничего не было. Тут уж точно не до песен.

Летели они плохо, но недолго.

Внизу мелькали верхушки деревьев. Василий жмурился и в панике вцеплялся в прутья. Чуть когти себе не сломал. А что было бы, если бы проломилось дно?

Приземлились они в каком-то зловещем месте.

Вокруг млел в зное пышный август, а в лесу этом творилась мертвежуть. Голые черные деревья, желтая и черная плесень на них, белесое небо наверху — вот и все цвета. Голодно, холодно, неприютно.

А еще черепа на кольях, обращенных наружу огромного, утоптанного двора. Какие звериные, а какие человечьи. Часть черепов пожелтела и покрылась плесенью от старости, часть была чистенькой, вот только что вываренной в кипятке.

Мерзко, когда бабка — людоедка, чудовище с мокшанских болот. А если котоедка? Пропадать тебе, Василий, ни за что…

Баюн даже всплакнул бы от жалости к себе, но любопытство пересилило. И он сквозь щель корзины выглянул наружу.

Главным во двор выпячивался терем. Или хоромы. Высокие, из неохватных бревен. Пять окошек в кружеве ставенок и наличников находились на высоте двух человеческих ростов.

Иногда под хоромами раздавалось копошение и выглядывала когтистая куриная лапа. И остро и кисло воняло куриным пометом.

Конечно, в хоромы баюна не пустили.

Для проживания определили тот самый пустой, утоптанный двор — взлетную площадку для метел. Без разговоров приковали цепью к толстенному, глубоко врытому в землю столбу — на столбе были отметины от цепи и кровь. Рядом оставили миску с костями и миску с водой. Живи как знаешь. Хоть накручивай тяжеленную цепь на столб, хоть раскручивай, хоть ходи по ней — все одно сказка страшная. Других не написали.

Еще можно плакать и петь — только шепотом. Споешь громче — в окно добротного терема полетит сапог с железной оковкой по носу и набойками, оставит в шерсти на боку подпалины, вонь горящего волоса и лютую боль.

Раны заживали почти сразу, но шерсть оставалась плешивой, и больно было жесть как.

Василий старался не конфликтовать. И истерики бабкиной помощницы Гули Гулишны выслушивал терпеливо, подобрав под себя передние лапы и покаянно свесив башку.

— Навязался аспид, — гуторила девка, шмякая под нос баюну миску с остатками каши, рыбными костями и прочей всякой дрянью. — Мало мне клети мести, баню топить, мокриц ейных и жаб мыть. Тебя еще, проглота, обихаживай. Сидишь тут кум королю песенки мурлычешь, а вся работа на мне!

Пока старуха не видела, Гулишна даже пыталась оттоптать Василию хвост, но Яга заметила, и непотребства прекратились. Даже еда получше стала, хотя, Василий все одно был уверен, в этом доме лучше свиней кормят, чем его.

И крыши над головой никакой. (Спасибо, хоть дождя в этом мертвом лесу тоже нет.) И цепь с ошейником всю шею стерла, и хвост по грязи волочится… А… грязи тоже нет. Утоптанная до каменной звонкости земля. И песка немного. Ровно нужду справить и прикопать, зайдя за столб, чтобы хоть так создать видимость уединения.

Сидеть на цепи гордому Василию было обидно, противно, мерзко. И быть у всех на виду в этом своем положении. И даже не быть в состоянии хотя бы Гулишне рассказать, что он не кот.

Вот и торчал, и пялился по сторонам, изучая временное свое пристанище.

По углам обширного, как стадион, двора имелись в изобилии хозяйственные постройки с продухами: из таких же могучих бревен, что и терем, и с воротами, которые не пробьешь тараном. И стояли кучерявые от резьбы беседки. Там парни подозрительного облика в кафтанах и заломленных шапках играли на деньги в азартные игры с гостями, коих было тут немереное количество.

Гости были непростого рода. Все больше одетые по-богатому, в рытом бархате, изукрашенном самоцветными каменьями и золотой канителью, в сафьяновых сапогах с загнутыми носами, с высокими золочеными воротниками-козырями и меховыми шапками: бобровыми, собольими, куньими и неведомых зверушек.

От предложения Гулишны проигравших съесть баюн пришел в ужас. Это во-первых, из драгоценной одежи таких вытереби и вытряси, а он когтями и простую рыбку очистить не смог. Ну и вообще, он что, людоед какой-то?

Нет, такого не может быть!

Это он наклюкался вчера на корпоративе до синих ежей и заснул, и снится ему теперь всякая сказочная муть. Надо глаза пошире распахнуть — тогда проснется! Но кошачьи глаза и так едва не вываливались из орбит, а сон и не думал заканчиваться.

От нервов Василий стал вылизываться, начиная с задней правой ноги и закончив мордочкой. Тут приходилось облизывать переднюю лапу и умываться ею, протирать глаза, баки и за ушами. Потом еще когтями шерсть расчесал. Полегчало.

Убедить себя, что многие попаданцы так вот отчаянно начинают, а потом становятся боярами и даже императорами, Василий не смог. Да и бабка Яга не дала. Оказалось, на сардельку она его заманивала не просто так.

Солнце уже висело, набрякая кровью, на острых верхушках окружающих двор осин, когда цепь сменили на кожаный поводок. А у носа баюна заболталась половинка сардельки на веревочке. Василий гордо отвернулся всей тушей.

— Ты мордой-то не крути, — прошамкала бабка. — Слушай сюда.

И что поделать? Василию пришлось себе признаться, что трус. Что всего боится. Бабку с метлой боится, и что останется голодным, боится. И щучьих голов с зубами. А о том, чтобы есть неприготовленную рыбу или мышей — да его от одной мысли выворачивало!

И он, беспросветный трус, за половинку сардельки в день вместе с бабкой и ее подельником обкрадывал чужие богатые дома. Стал домушником. Фу, какой стыд!

Схема была проста, как с куста.

Тушку Василия подбрасывали на порог, он умильно мурлыкал. Его впускали. Котиков любят все. Котикам доверяют. А он запевал несчастных обитателей на долгий сон. И пока они спали, бабка с подельниками выносила из дома все ценное. А вернее, все, что не приколочено. Иногда даже какие-то особенные артефакты, как баюн понял из разговоров. Василия воры не стеснялись.

Могли и в форточку запихнуть, если хозяева не открывали. Всю шерсть на боках не сожгли, так стерли.

Утром Василий получал в награду вторую половину сардельки и с урчанием жрал, бурчанием живота и утробными звуками заглушая все более острые муки совести.

Обнесли несколько домов. (Василию было противно, но что он мог сделать?)

И скололись на царевне.

Представьте, лес, непроходимый, темный. Ночь ворочает тучами и облаками. Ни луны, ни звездочки. Болотом пахнет. И по ночной дороге посреди леса этого, чащобы дремучей, летит запряженная дюжиной вороных карета. И ни корни, протянутые через дорогу, ни буераки ей не указ. Неслась-неслась и на перекрестке остановилась. Кучер остался сидеть на козлах. Лакеи, как зомби, продолжали стоять на запятках, и подножки никто не спускал. Но дверца отворилась настежь, и какая-то баба в широких юбках выплеснула на дорогу одно деревянное ведро, а после второе.

Тут бабка пнула Василия ногой. И он, распластавшись в шикарном прыжке, сбил бабу с пустыми ведрами с ног, когда она уже собиралась закрыть дверцу. Баба бранилась. Баюн вылизывался, сидя у нее на широкой груди. А царевна с мягкого, крытого фряжским ковром сиденья заливалась смехом, как колокольчик.

— Он меня рассмешил! За него замуж выйду!

Баба опешила и больше не издала ни звука. Только ведра гремели, перекатываясь с ней рядом.

Василий залез к царевне на колени и запел. Но тут карета рванулась с места, как курьерский поезд. Баюн прикусил язык и взвыл от боли. А царевна, уже почитай убаюканная, тюкнулась головой с пышной прической и короной о заднюю стенку и зарыдала.

Ну вот как, скажите, петь, когда на тебя градом валятся жемчуга?

Выкинули Василия в каретные двери самым безжалостным образом. За шкирку раскачали и выбросили. Мамка-нянька с тяжеленными ведрами управлялась, что ей какой-то кот.