Витязь в кошачьей шкуре

Глава 16

С этого вечера что-то пошло не так. Или все так. Только Василий по глупости этого не понимал.

— Что ж ты мне душу-то рвешь, когтями теребишь? Ты баюн али кто? Признавайся!

Василий пык-мык, пасть раскрывает, а голоса нет. Один только мяв.

И нет бы проявить сочувствие — Луша его из горницы выставила! Вот так взяла и выгнала. Вместе с мисками и подушкой, на которой он спал. И с когтеточкой.

Ну, насчет мисок и когтеточки он, положим, погорячился. Попробуй столб перенеси! Так навес на дрова рухнет.

Да и миски наполнялись кашей, кусочками мяса и свежей водой, как по расписанию. Василий подозревал в этом особую магию, свойственную домовым, а значит, и Северинычу. Порции тоже меньше не становились — наоборот. Взамен Вертлюжинский староста попросил только дохлых мышей на крыльцо не класть. Ему приятно и все такое, но гости самоуправы, пожалуй, не одобрят.

Но подушку Василия Луша из-под своей кровати выкинула.

Не сказать, что он не обиделся. Обиделся, и сильно.

Ночуя в пыльной конторе под мышиный писк и скрип сгрызаемых важных документов, баюн все не мог заснуть, все перебирал, на что Луша обиделась, за что прогнала. А вдруг просто другой у нее есть, осенило Василия. Мысль была гаденькая, как плешивая мышь: и жрать противно, и выкинуть жалко.

А раз так, то вот он сейчас! Баюн скакнул на добычу. Вот он сейчас подбросит Лушке подарочек на кровать. Мышь очнется да как побежит! Она в одну сторону, хахаль в другую. А Лушка визжать будет!

Василий аж зажмурился от наслаждения, представляя эту сцену. Слабо-слабо дергался в стороны кончик хвоста.

Только внутри все равно свербело не по-хорошему. Мелкая месть отвергнутого ревнивца. Да не такая уж и мелкая! Василий подхватил мышь в зубы и выпрыгнул наружу.

Обежал дом. Лушино окошко было открыто. Свет горел, ложился на подоконник, мешаясь со светом луны. Влажный туман плавал по лугу, окутывая травы и поднимаясь едва ли не до усов Василия. Он чихнул.

И вспрыгнул, оглядывая диспозицию и прикидывая, как бы ловчее подбросить мышь на кровать.

Никакого постороннего мужчины там не было.

А Луша плакала.

Гардероб был раскрыт. И на глазах Василия она отодрала календарь с дверцы — тот, что с его портретом. Угол оторвался. А она комкала глянцевую бумагу в кулаке. А после уселась на пол спиною к печке и, разглаживая календарь на колене, вовсе уж горько зарыдала.

Василий не выдержал. Выплюнул мышь под сирень — та шустро кинулась наутек. Спрыгнул в дом и прошелся вдоль Луши, щекоча хвостом руки и мокрые щеки. Боднул башкой, мол, чего ты. Замурлыкал: «Не плачь!»

Луша подняла наплаканные глаза:

— Вася, Васенька! Все она мне наврала, суженого напророчила. А ты меня любишь, я знаю. И Севериныч намекал. Что мне делать⁈

Ну, не плакать для начала, а то у меня лапки промокнут.

А Луша отложила календарь, так и не решившись разорвать или бросить в печку.

— Идем со мной.

И не пошла законопослушно в двери, как полагал Василий, а тоже выскочила в окно.

Что делать? Должен же за дурехой проследить кто-то умный, чтобы не устроила беды. Прыгнул следом. Брезгливо дернул лапами от ледяной росы.

Вверху, высоко-высоко, светила похожая на серебряную монетку луна. Обращала заливной луг в росе в расшитый жемчугами плат. Туман наползал от реки, шевелился белым зверем, выбрасывал пряди. И чем ближе Луша с Василием подходили к реке, тем гуще становился. И поднимался, укрывая едва ли не с головой. Мир был зыбким, в нем кричали то ли неведомые птахи, то ли насекомые. И брачующиеся жабы вели рокочущий речитатив.

Луша шла босиком почти бесшумно, точно плыла. И казалась иногда Василию такой же призрачной, как мир вокруг. Тогда он хватался зубами за ее платье.

А она чесала баюна за ухом и гладила по лобастой голове.

— Мы к колодцу идем. Волшебному. Он на границе яви и сна. Держись ко мне ближе, хорошо?

Ну конечно, он ее защитит! Девушке страшно. А он же витязь, хоть там и кот. Витязь в кошачьей шкуре.

— Было мне годков одиннадцать, что ли… — Луша опять погладила баюна за ухом, заставляя разомлеть. — Родители на ярмарку уехали, обещали мне пирогов привезти да булок сладких, если хорошо себя вести буду.

Замерцала у нее на губах улыбка. Даже сквозь туман видна.

— Мне крепко-накрепко было сказано ворота не открывать и чужих на двор не пускать. А она в окно постучалась. Махонькая старушка-нищенка. Попросила хлебца, а после яблочко сорвать. Уж очень ей хотелось яблочка. А за то мне суженого обещалась нагадать, к волшебному колодцу свести.

Луша переступила босыми ногами, точно роса кололась, и продолжила:

— Уж очень она жалобно просила. Я ставенки раскрыла, в окно вылезла и натрусила ей тех яблок подол. Все равно золотых, кроме меня, никто стрясти не мог. Яблонька ветки вверх уводила.

В этом Луша вся, подумал Василий, никогда ничего не пожалеет. И его спасла. Ой, как стыдно ему стало! И что плохо думал о ней, дескать, другого привечает, и что собирался подкинуть мышь… Он бы сквозь землю провалился от стыда, если бы та позволила.

Вот так, с чувством вины слушал дальше.

— Старушка поблагодарила и велела, как туман вечерний падет, из окошка вылезти и ее на задах деревни ждать. Батюшка с матушкой задерживались, никто меня за руку хватать не стал. А когда я пошла за нищенкой — уже поздно было. Могла в лес увести, чужим людям продать. Но она все честно сделала, к колодцу меня привела.

Луша остановилась на минутку и глянула в небо, где сверкало крошево звезд.

— Ой как я испугалась тогда! Колодец этот — он же между Навью и Явью лежит, словно сон. Сколькие там пропали! Сколько слухов ходило о нем в деревне! Мол, он в чужие миры ведет. Заступишь границу — и нет тебя. А может, просто тонули.

Но нищенка бояться не велела. Обещала, если ни в чем ее не ослушаюсь, счастье мне будет. Толкнула в спину над досочкой: «Смотри! Кого увидишь — с тем и будешь, а с другим не бывать!»

Но напуганная, растерянная, слезами залитая, никого я там не увидела. Тогда она громко так на меня закричала, хуже папеньки, когда тот выпьет. Держала за затылок крепко-крепко и велела в родник руку совать. Что выхвачу — то мое. Я и сунула — точно в лед. Сперва обожгло, после рука занемела. Бабка бранится. Я ору. В пальцах есть что-то, но руку изо льда не могу выдернуть.

Она меня тык носом в воду: «Целуй! Целуй, кому сказано!»

Лед в осколки, тот портрет у меня в руке, вокруг туман, а луна над головой.

А она прошипела, как змея: «С ним не будешь — ни с кем не будешь…» — и пропала. Не помню уж, как к дому выбрела. Ох и прилетело бы мне, узнай кто. И портрет этот прятала. Улучала минутку, любовалась. И влюблялась сильней. Верила: ни с кем мне не быть больше, Васенька. Только с ним. Ох и дура же я!

Как мне сделать, чтобы ты свой облик вернул? Не нужен мне этот другой.

Василий не услышал. Он стукнулся носом в толстую шершавую доску с разгона, как и в прошлый раз. И замяукал от боли.

За доской пенилась вода.

Здесь, казалось, ничего не изменилось. Ну, может, стало холоднее. И омывал в колодце ветки ракитов куст. Сочно пах яблоками.

Василий оперся на край доски лапами, заглядывая в чернильную воду. Первым делом увидел рядом с Лушей себя. Но не котом — худым босым юношей в джинсах и рубахе, связанной узлом на груди. Смешно и остро торчали кверху прядки соломенных волос.

А потом… там оказалось словно квадратное окошко, и за ним квартира. Старые тапки, продавленный диван, пепельница и чашка кофе, забытая у ноута. Пыльный пол и открытое в лето окно… Все, что Василий не ценил, пока оно у него было.

Он так отчаянно захотел туда, что забыл обо всем и свалился в воду. Забарахтался. Зашарил по дну. Но хода не было. Зато небо оказалось так высоко над головой, точно от края доски до воды было очень далеко.

Василию стало страшно. Он молотил лапами, пытаясь всплыть, но выходило наоборот. Да и вода над головой покрывалась коркою льда. Толстым стеклом между мирами. Прозрачной дверью, закупорившей колодец от стены до стены.

Вода заливала Василию рот и нос. Хрип застревал в горле.

Он вдруг увидел Лушу над собой. Та наклонилась, едва не падая в колодец. Тянула руки, но ледяная пробка мешала баюна поймать. И Луша лупила по ней стиснутыми кулаками. Василий всплыл и ударил головою снизу.

И тут Луша поцеловала лед. Точно прижала к огню.

Толстенная корка побежала трещинами, а Луша свирепо колотила по ней, расширяя проход. Ухватила Василия за… руки. Он оттолкнулся ногой от дна, уперся коленом в стенку и, наконец вдохнув, стоял в колодце по пояс. А Луша, тяжело дыша наклонялась к нему.

Василий полез через доску, стуча зубами. Луша помогала, как могла.

Оба были мокрые, замерзшие, счастливые, и обнимались, как дураки.

Василий видел близко-близко сияющие Лушины глаза.

И тут что-то холодное секануло сзади по плечу и затылку. Василию показалось, он остался без руки — так она онемела. Он повернулся на пятке в пируэте и увидел над собой оскаленную конскую морду с летящей пеной и молотящие воздух копыта.

Уклонился, понимая, что ему осталась кошачья реакция. И что получил по плечу короткой плетью-корбачом. Василий узнал Кощея — сперва по приторной вони приворотных духов, смешавшихся с конским потом. По понтовой повязке на глазу, черной облегающей одежде. И тяжелому плащу, бьющемуся за спиной.

И при этом, не обманутый внешней пышностью, не замороченный сладкими речами хозяина замка и клиента, узнал в Кощее того чернавца, подельника Яги. И все это случилось чуть ли не мгновенно.

Ненависть вскипела в нем, как черные воды священного колодца. Василий ушел от летящих сверху копыт и с яростным воплем дернул Кощея за ногу, роняя с коня. Ему хотелось рвать и терзать — кошачьи инстинкты в теле человека.

Нельзя сказать, чтобы до того Василий не дрался. Но — редко. Обычно обходилось едкими песенками и троллингом в интернете. Он не был чемпионом единоборств. Обладателем разноцветных поясов, гопником, заточенным на выживание. Обычный среднестатистический парень.

Но в глазах было красно, и отступать он не собирался. Пока Кощей лежал грянувшись на спину с выбитым духом, даже не потянувшись к короткому мечу, Василий напрыгнул ему на грудь и двинул кулаком в челюсть. Луша повисла на недоуздке взбешенного коня, заставляя опустить передние ноги, не позволяя разбить спину или голову Василию. Вот, о конях все правда, об избах…

Кощей пытался вывернуться змеей. И Василий еще раз приложил ему в скулу уже с левой, от души. Противник размяк. Василий обернулся на Лушу, сияя и не представляя, что делать дальше. И тут Кощей, казавшийся мертвым, выпустил болт с закрепленного на запястье мелкого черного арбалета. Миновав Василия, болт вонзился Луше в плечо. Девушка пошатнулась. Даже в лунном сиянии было видно, какая она бледная. Черная кровь потекла из-под болта.

Кулак Василия врезался Кощею в нос, отправляя того в беспамятство. Василий успел подхватить Лушу до того, как она упадет. Опустил в траву:

— Луша, Лушенька, больно?

Содрал рубашку, стал рвать на бинты, не представляя, что делать.

Глаза девушки закрылись, она лежала неподвижно, окостенев, словно превратилась в камень или кусок льда.

Тут на Василия сзади обрушились плеть и пинок в поясницу. Он упал, перекатившись на спину. Тело отнялось, но глаза — нет. И он видел ползущую в небе золотую луну. И кривую рожу Кощея над собой с распухающим носом и скривленным глазом.

— Холоп. Тварь блохастая, — коротко ронял Кощей. — С кем тягаться вздумал!

Он пинал беспомощного Василия в живот и между ногами, бил мягкой подошвой сапога по ребрам и в подбородок. Больно не было, просто мир затягивался алым.

Но страшнее всего было, когда злыдень бросил Лушу поперек седла и взлетел на конь. И тот поскакал в туман, отбрасывая копытами клочья травы и земляные комья. А Василий — остался.

Паралич понемногу проходил, сменяясь болью. При любой попытке двинуться она бралась за Василия всерьез.

Его вырвало под куст. Цветные круги плавали перед глазами. Дышать было тяжело из-за помятых ребер. По телу наливались синяки.

Но надо было бежать за помощью. Василий попытался встать, держась за ракитовые ветки. И разглядел болт под ногами с черным от крови острием.

Похоже, тот выпал, когда Кощей бросал Лушу на конь. Болт был странный. Похожий на короткое, толстое веретено. И там, где крови не было, словно обмотанный белесыми рваными нитками. Или паутиной.

Василий коснулся нитки прутиком, не решаясь трогать руками. Та зазвенела. Нитки, обмотавшие болт, оказались колыбельной. Баюн не представлял, что его песни можно обработать так, навесив на стрелу или другой предмет. Мерзость!

Первым порывом было отбросить болт, как ядовитое насекомое, раздавить. Но он сдержался. Надо показать Северинычу. Доможил больше щарит в магии. Он пояснит, как это действует, поможет спасти Лушу!

Только это помогало Василию держаться, помогало идти.

Дорога назад заняла вдвое больше времени. Приходилось часто останавливаться, отдыхать. Если бы он хотя бы присел, то не смог бы подняться. Но почти расходился под конец. А потом и побежал.

Самоуправа горела. К ней со всех сторон сбегались люди. Кричали, гремели ведрами. Выстраивались цепочкой, заливая огонь. Вдалеке звенела колоколом пожарная машина.

— Что… здесь… — спросил Василий, становясь в общую цепь и передавая дальше отекающей водой ведро. Огонь зашипел, сныкиваясь под подоконник. Но корма для него было много — все бумаги самоуправы, вещдоки и детективные дела.

— Севериныч жив?

— Жив, — отозвались. — Только дыму наглотался. Под вишней лежит, — вместе с очередным ведром передали весть.

Василий пошатываясь отправил воду дальше. Трава была взрытой. Земля раскисла и покачивалась под ногами.

— И волка спасли. Волк там же, — добавили коротко и доброжелательно.

Оттеснив толпу, пожарные от бочки разматывали рукав. Ведра выливались в окна следом. Пожар издали в ночи казался праздничным. Вырывались языки огня, шипели угольки.

— А чего загорелось? — флегматичный мужик облизал цигарку, но так и не закурил. — Так то ли змей пролетел, то ли красного петуха подкинули.

— Ага, счас! Видно, Лушка вьюшку закрыла не вовремя, — вмешалась незнакомая тетка, обмотанная светлым платком до шеи. — Вечно в работе вся… Вот и полыхнуло!

— Не бреши!

Баба фыркнула.

— А гуторят, при доможилах пожаров не быват… — старуха-соседка шуганула малолеток, что пытались подобраться к огню. Шумно вздохнула: — Ой бяда-бяда. На войну с Кощеем, попомните мое слово!

К рассвету пожар унялся. Тлела обугленная самоуправа, по краю неба тлел слабенький, в серых тучах, рассвет. Тучи были похожи на кошачьи хвосты. А Василий опять утратил человеческий облик. Но больше беспокоился за Севериныча. Тот лежал весь подкопченный, как и его контора. Часть волос и роскошная борода обгорели, а руки и ноги были обмотаны растрепанными, не слишком чистыми бинтами из тряпок.

Но когда доможил открыл глаза, то был собран и слегка ехиден, как обычно. Выслушал отчет Василия. Свистнул волку. Тот очнулся и офигело озирался по сторонам, тихонько подвывая и попутно осознавая масштаб трагедии. Хотя и будка, и цепь с проволокой уцелели.

— За Лушей отправитесь в Навь, — приказал Севериныч твердо. — Я без души, как всякий домовой, мне туда ходу нет. Буду дом родной восстанавливать. А вы — спасайте ценного сотрудника.

Отвел их подальше от людей:

— Не спасете — я вам лично хвосты откручу, — и грозно взмахнул перебинтованными руками. Поскреб щеку. Морщась, огладил остатки бороды.

— В общем, начнете поход с Василисы.

— Но она ж…

— Она мой агент на боевом задании.

Севериныч ухмыльнулся.

— Добровольно шпионить за Кощеем пошла. Ну и… — помялся он. — Ради его библиотеки. Премудрая ж… Ты, — посмотрел домовой на волка, — босым через Калинов мост не беги. Дормидонт там под кустом две пары сапог оставил. Влезешь как-нибудь, растоптанные оне.

Видно было, что сотрудников Северинычу отпускать тяжело, душа не на месте, раны опять же, болят. Но старик хорохорился и бодрился.

— А ты, — он поглядел на Василия, — или на нем вон верхом, или по перилам перейдешь. Найдете Василису — кланяйтесь ей от меня. А, слово заветное… «Тетеха, недотепа, где годовой отчет⁈» А она отзыв: «Входящие проверь!»

Севериныч закряхтел:

— Тьфу, не запомните!

И призвал перо с чернильницей и бумагу.

Пока перо записывало пароль, люди добрые снаряжали путешественников в дорогу. Несли еду, питье и теплые вещи. Часть Севериныч отодвигал, оставляя для бедных. Часть складывал в узел. Навьючил волка и в пояс поклонился мохнатым:

— В добрый путь.

И долго махал забинтованной рукой, глотая слезы, хотя и велел им обоим не оглядываться. Волк позволил Василию усесться верхом, и до Калинова моста домчал с ветерком. Принюхался, отыскал под кустом сапоги. Сафьяновые. Две пары. С горем пополам и с помощью баюна обулся.

Вцепившись в шкуру серого когтями и распушив хвост, Василий въехал в Навь. Оставалось всего ничего — найти Лушу. И спасти.