Витязь в кошачьей шкуре

Глава 12

Призрачная фигура совкалась туда-сюда и колебалась на ветру. Василий точно знал, что раньше ее тут не было.

Фыркнув, баюн сощурился, чтобы лучше видеть. Был это мужик в заплатанных штанах и широкой, как распашонка, косоворотке, раскрашенной мелкими розочками. Косоворотке — потому что короткая планка ворота с тремя пуговичками была сдвинута влево. Собственно, косуха почти что однокоренное.

Борода у мужика была небрита, волосенки распатланы, глаза дикие. И босой. Василий мог разглядеть каждый черный от земли корявый палец с ороговевшими ногтями. И руки были такие же, рабочие, без маникюра. Тракторист какой-нибудь. Вот только насквозь прозрачный.

И чего мается, бедолага?

— А того мается, — Лушка поклонилась. — Мил человек, а что с сапогами-то твоими?

А Василий задался вопросом, а зачем призраку сапоги. Он даже и бояться перестал. Тем более что Дормидонт не проявлял никакой агрессии. И даже не матерился.

А призрак развел лапищами и грустно ответил Луше красивым баритоном:

— А тю-тю мои сапоги.

И указал на странное дерево, которое, подъезжая к Калинову мосту, Василий давеча не заметил. Впрочем, и росло оно поодаль, и думал он тогда о другом. А теперь вот подбежал и, поцарапав для порядку кору, загляделся вверх. Дерево как дерево, кора для когтей в самый раз. И вон вроде зайцы ее объели. Крона пышная, зеленая, хотя по листьям Василий не определил, что за оно. Он, как городской житель, вообще мало деревьев знал. Ну, каштан, клен, яблони всякие…

А плоды на дереве так и вовсе были странные. Тапки, лапти да сапоги. Обувное дерево!

А «тракторист» печально почесал косточку на левой ноге правой. И указал взглядом на оборванную веревочку. Должно быть, там его сапоги и висели, пока кто-то их не украл. Ну или не надел по ошибке. А зачем они тут нужны вообще?

Баюн боднул дерево башкой. Обувь закачалась, но не попадала. И была она тоже слегка прозрачная, словно бы хрустальная. Метала блики.

И при этом туфли как туфли, лапти как лапти.

Луша вместе с обокраденным Дормидонтом вернулась к мотоциклу:

— Ладно, давайте составлять протокол.

Василий еще пообтерся вокруг странного дерева. И вернулся к середине беседы. Работяга обстоятельно отвечал на все вопросы. Луша, от усердия высунув язык, записывала. Папка с протоколом лежала у нее на колене, чернильница-непроливайка покачивалась в воздухе.

А ведь говорила, что не ведьма, печально подумал Василий. Хотя, может, просто чернильница зачарованная?

— … клала жена сапоги, — рокотал потерпевший. — Как обмыли, так и натянула мне на ноги. Красные такие, узором, с подковками. Да моя Аннушка для меня последнюю рубаху сняла бы, чтобы я спокойно Калинов мост переходил!

Он вцепился в патлы и резко развел их пальцами от лба к затылку.

— Это я — дурак.

Сел на землю и закручинился, глядя себе в колени. Но одним глазом поглядывал, Василий заметил, на Лушкину ногу, выскользнувшую из-под юбки. Настырно так поглядывал! Вася на него исподлобья тоже так поглядел — нехорошо, с прищуром. Взгляд, спускаясь, зацепился за грубые ступни мужика. Выглядели они так, будто призрак плясал на ножах и битом стекле.

Тот резко убрал ноги под себя.

— А чиво? Можно подумать, есть у нас безгрешные? Попробуй сама босиком по мосту-то пройтись. Или кота своего пусти.

— Вот еще! — сердито ответила Луша, поправляя на крепкой груди мундир. Васе подумалось, она бы охотно поправила бы Дормидонту челюсть, чтобы не пялился, куда не след. Но призраку поправишь поди, ветреная субстанция. Насквозь кулак пройдет, разве почует внезапный холод. — Ладно. Будем с вами решать. А Галю во сне мучить бросайте.

— Решите вы, как же… — Дормидонт понурился. — Я бы чужие башмаки одолжил, временно. Да не выходит.

— Вернемся к делу, — велела Луша сухо. — Итак, в последний раз вы видели сапоги на момент ваших похорон.

— Верно, — призрак закивал патлатой макитрой. — Думал, как по пуху, Калинов мост перейду. Там такая подошва, до самого конца бы не прогорела. Несмотря на все мои грехи.

Васе чесалось спросить, а много ли было этих самых грехов — ну кроме как к женскому полу особенной ласки. Но кошечки-божечки, которых Луша так любила поминать, человеческого голоса ему не попустили.

— Ну и не обцарапался бы так-то, — ворчал призрак. — Думал босым пройти, думал, то, что Калинов мост только праведник может пройти босым — байки это все. А тут как припекло! Как взрезало! Ну словно болезнь дурную подхватил, токмо ногами.

— Все это очень интересно, — сказала Луша скрипучим голосом, — только к делу не относится. Итак, в последний раз сапоги вы видели…

— Когда гроб заколачивали. Я над ним висел, — мужик громко засопел. — Потом, как первые комья на крышку бросили, я сразу сюда — и все. Нету сапог!

— К дереву за сапогами вы подошли сразу?

Дормидонт смотрел, как бисерные буковки-жуки появляются из-под Лушиного пера, и думал.

— Нет, не сразу, — наконец отозвался он. — Смороду вдохнул, мост увидел — и как-то так шагнул, не думая. И как взвою!

Василий шарахнулся, Луша уронила каплю с пера на протокол и усердно промокала ее промокашкой.

А мужик в качестве доказательства своих слов уже без малейшего стеснения тыкал вперед босые ноги.

— Я их в речку сунул — так еще хуже стало. Как огнем жжет. Так я рубахой вытер. И к дереву за обувкой поковылял. Вспомнил как раз, что сапоги сафьяновые меня там ждать должны. Щупаю, мацаю — а там одна веревочка! И вот какая тварь им ноги приделала?

— Давайте еще раз, — прервала излияния мужика Луша. — Это мог быть или посторонний вор, что грабит кладбище, или кто-то из своих.

— Из своих! Точно из своих! — завопил мужик. — А то с чего бы только у меня сапоги пропали? Вон остальная обувка висит живехонька!

— Тогда сейчас составим список, кто был на похоронах.

Мужик почесал заскорузлыми ногтями переносицу.

— Да кто был? Ну, батюшка был. Так и зыркал на сапоги. И старался все поскорее завершить. Бормотал, что твой…

«Телевизор», — померещилось Василию. И он глубоко вздохнул. Хотелось домой.

— Отца Ануфрия я хорошо знаю. Он бы не стал.

Дормидонт со скепсисом пожал плечами.

— Ну, не он тогда. Жена Аннушка сильно убивалась, кидалась на гроб. Простоволосую еле увели. Уж так мне ее было жалко…

Так что ж ты тогда не уймешься никак, яростно подумал Василий. Даже в посмертии на чужие прелести пялишься!

— Соседи были оба на два. И теща.

— Так, назовите имена соседей. И тещи.

— Так откудова мне помнить это все? Душа я неприкаянная… — стал плакаться мужик.

В несознанку ушел, подумал кот.

Василий всегда представлял деревню унылой, депрессивной. Серые бревенчатые стены курных изб, посеченные дождями. Пошатнувшиеся заборы. Инкубаторские куры в пыли. Собственно, все, как описано в гениальных произведениях помещика Некрасова. Где еще кони скачут и избы горят.

И в первый раз ошибся — с Вертлюжиным.

А теперь ошибся и во второй.

Он и подумать не мог, что Выселки представляют собой киношную декорацию, праздничную, яркую, но при этом вовсе не лубочную, а очень гармоничную. Ну или прекрасное полотно компьютерной графики фоном.

Индюки ходили. Похоже, они были неотъемлемой деталью местных пейзажей. Гуси тоже были, упитанной стаей они шуганулись от баюна подале, поняв, что им его не напугать. Рябина рдела гроздьями. И цветов вдоль улицы было — хоть косой коси.

Дом свой Дормидонт-покойничек описал удивительно точно.

Голубые ставенки с белым, резные лебеди наличников и пузатые точеные угловые столбы.

Похоже, душа у покойничка была тонкая, можно даже сказать, поэтичная, да и руки из правильного места росли, раз сумел красоту такую отгрохать или хотя бы в порядке содержать.

И крыльцо было высокое, со столбами кручеными и ковровой дорожкой до двери, хоть боярин с такого суд верши. А, так нет же тут бояр, подумал Василий. Видно, оттого простые люди тут хорошо так живут.

Луша взбежала по крыльцу и постучала в двери. Отворила заплаканная вдовица. И так она контрастировала с избой, что аж жуть брала.

— Я ваш участковый детектив. С помощником, — Луша поглядела на баюна. Тот заворкотал. — Мне бы Анну.

Вдовица подергала на шее лиловый перекрученный плат:

— Это я.

— Можно нам войти?

— Не красна изба углами, а красна пирогами, — Аннушка вытерла покрасневшие, опухшие глаза и низко поклонилась, приглашая гостей в хату.

Внутри пахло сатином. Пахло ситцем и кисловатой шерстью. Пахло разжаренным утюгом и крахмалом. Пестрые обрывки тканей и ленты охапками валялись на столе, лавках, постели и сундуках. Маленькая кошка игралась алым клубком на подоконнике. Увидела Василия, подалась назад, вытянув тонкий хвостик. Зашипела — и сиганула под печку.

— Да ну тебя, — бросила Анна. И покачала люльку с заплакавшим младенцем. Тот быстро унялся. Голубыми круглыми глазками глядел, как снуют по воздуху челнок и иголка. Как машет бахромой полотенце с петухами в красном углу. Радостно гукал.

«Так она что, ведьма?» — очень громко подумал баюн, обходя колыбельку посолонь.

— Тихо, дурашка… — Луша показала младенцу «козу», пощекотала большим и указательным пальцами животик. Ребенок залился смехом и стал пускать пузыри.

— Садитесь! — замела лавку полотенцем Анна. — Ой, я вам сейчас поесть накрою!

Луша нахмурила бровки:

— На работе нам есть не положено.

— Так пусть хоть котик поест.

Она с такой лаской глядела на баюна, точно он был ее потерявшимся и только вот обретенным родственником.

— Ладно, — согласилась Луша, — котику можно.

Пироги Василий ел, которые с мясной начинкой. Лопал, топтал, урчал от вожделения, хотя пузо округлилось и, можно сказать, волочилось по земле. Постные Лушкины щи и в сравнение не шли с этими пирогами. И молоко было… ну почти как от Марфиной Зорьки.

А Луша развернула на углу стола протокол.

— Вот мы по какому делу…

И изложила события у Калинова моста, деликатно избежав визита в самоуправу соседки Гали, с которого расследование и началось.

— Людей пугает? Да не может такого быть! — Анна всплеснула руками. Алые пятна пошли по бледным щекам. — Клала я ему сапоги! Вот этими руками обувала!

Она уставилась на ладони и растопыренные пальцы, точно боялась, что те сами, своей волей, напутали в похоронном обряде.

— Отца мово сапоги были. Свои не налезли на опухлые ноженьки-и!.. — и горько заплакала, утирая глаза уголком платка.

Вскочила, кинула сердито:

— Если кто и снял — так уже после похорон. Разрыл домовину! Кто его так ненавидел⁈ Мама! Мама! — закричала Анна сдавленным шепотом, высунувшись в окошко, чтобы не пугать младенца.

За это время иголка с челноком успели соткать и расшить несколько постилок. Василий с приоткрытым ртом и расширенными глазами следил, как на черной ткани расцветают малиновые розы несказанной красы, наполняя дом ароматом, и лилии с лебедями плывут по круглому пруду под холодной луной.

В хату вошла, вытирая красные руки, дородная тетка, очень похожая на Анну, и челнок с иголкой, не докончив работы, шуганулись под лавку.

Василий почуял, что у него встает дыбом шерсть.

Если кто и был тут ведьмой, то вот эта… женщина.

Анна затравлено поглядела на нее.

— Ну?.. И кто вы? — спросила бывшая Дормидонтова теща.

Луша, стараясь быть вежливой, обронила холодное, как ледышка: «Добрый день». И представилась.

— И за каким лядом вы пожаловали? У нас вроде как ничего не пропало.

Она злобно зыркнула на дочь.

— А у вашего зятя?

— Так он покойный же, — прошипела баба, нависнув над Лушей и сжимая под передником кулаки. Участковый детектив встала, выпрямилась, как лучик, показывая, что мать Анны ей не страшна.

— Лентяй безродный, пьяница! — накручивала себя теща. — За все время ничего в дом не принес, кроме топора-самосека, да и с тем управиться не мог. Руки не оттудова росли!

— А сапоги?

Ведьма быстро-быстро закрутила под передником пальцами. Луша глядела ей в красное, как кирпич, потное лицо, и как шевелится передник, не видела. А вот баюн заметил очень хорошо и испугался. И не придумал ничего лучше, как вклиниться между Лушей и ведьмой, боднув ту в живот башкой.

— Ах ты! Нечисть! Дрянь! — завопила тетка. Баюн зашипел, скаля острые зубы, распушил шерсть, становясь вдвое шире и поднимая хвост. — Сгинь!

Луша сурово глянула на нее:

— Котика моего попрошу не обижать!

А Василий хоть и опасался ведьмы, но было ему сладостно.

— Пропали у зятя вашего… сапоги, — вернулась Луша к делу. — Оттого томится призраком у Калинова моста. Добрых людей смущает.

— Не бегал бы к Галке — так не томился бы! — отрубила баба. — Резвым зайцем мост перебежал.

— Мама!

Тетка накинулась на Анну:

— А ты не знала? Не знала что ль? Слушать мать родную надо, когда та говорит!

Она, как ошпаренная, кинулась в сенцы и вернулась с узлом.

— Нате! Берите! — теща покойника швырнула сапоги детективам под ноги. Из мягкой сафьянной кожи. С красными узорами и золотыми подковками. Верней, с одной, с правого подковка где-то потерялась.

Василий подтолкнул их башкой и вежливо обнюхал, шевеля пышными усами. Тетка хотела наступить ему на хвост, но справилась с собой. Аннушка прикрыла рукою рот.

— Мама?

Что-то не так было с этими сапогами. Пахли они неправильно. Ни соснового духа, ни сырой земли, ни тлена.

Он боднул Лушу под колено башкой. Мол, не те сапоги. Так кто же разрыл могилу? И почему теща его покрывает? Видимо.

— А это точно те сапоги? — проявила недюжинные телепатические способности Луша.

— Как же не те? — громыхнула толстуха. — Вот же и набойки позолоченные, и подковки, и узор…

Она помахала обувкой перед лицом вдовы. Та закивала, подтверждая.

— Не иначе сосед обозленный, Галкин муж, разрыл могилу из мести, — пояснила тетка почти весело, — снял с моего зятька несчастного да в овраг у кладбища выбросил. Вот, — она продемонстрировала оборванный лоскут на просторной юбке. — О сук подралась, пока за ними лазала.

Луша поднялась:

— Не надо было вам улику поднимать. Надо было на месте оставить. Чтобы не затоптать следы. Идемте, покажете, где нашли.

— Хы, — выдохнула баба, опять разгневавшись. — Стану я тебе по оврагам дальше лазить. Тебе надо — ты и ищи!

— Хорошо, — участковый детектив убористым почерком дописала в протокол новые данные. — Распишитесь здесь и здесь, что с ваших слов записано верно.

Тетка подняла тяжелую голову:

— Так я нешто грамотная? Давай палец приложу.

Обмакнула указательный палец в чернила, пришлепнула к бумаге и ушла, на ходу вытирая руку платком.

— Теперь вы, — кивнула Луша Анне.

— Вроде те. Не знаю я… — вдовица залилась слезами, сморкаясь в передник. Но закорючку под документом поставила.

— Сапоги я изымаю до конца следствия.

Аннушка ухватила ее горячей рукою за руку:

— Вы уж помогите ему! Пожалуйста! Он хороший, и дите, и меня любил. Бестолковый только. А маме не верьте. Врет она!

Но сколько ни уговаривала Луша рассказать подробности, больше ни словечка об этом не проронила.