Тени восторга

Глава седьмая НАЧАЛО РАСКОЛА

Вечером того же дня все действующие лица собрались в библиотеке. Сэр Бернард сидел справа от камина, Кейтнесс рядом с ним, напротив него — Изабелла, а Розамунда устроилась между ней и Филиппом. Роджер полулежал в кресле чуть поодаль от основного кружка. Между Роджером и Филиппом, напротив камина расположился африканец. Роджер посмотрел на него и шепнул на ухо Кейтнессу:

— «Его вниманья ждет весь двор, к нему стремится каждый взор, король зулусов перед ней».[35] — Он перевел взгляд на Розамунду. — Ну что же она такая недовольная? — проворчал он. — Могла бы пойти составить меню на завтра или сделать выговор горничной… — он замолчал и стал слушать сэра Бернарда.

— …нужно доказательство, — говорил сэр Бернард. — Глупое слово в сложившихся обстоятельствах, но ничего другого не придумаешь. Достаточно ли доказательств, чтобы убедить власти — или хотя бы нас самих, — что Найджел Консидайн как-то связан с Верховным Исполнителем? Я попытался описать события прошлой ночи и теперь хочу, чтобы вы послушали. Если я что-то упустил, надеюсь, наш гость меня поправит…

Никто не произнес ни слова, и он продолжил. На самом деле все присутствующие, кроме двух женщин, уже знали обстоятельства дела, но хотели услышать пересказ событий, так сказать, в сжатом виде.

В описании сэра Бернарда было все — фотография, музыка, посетители Консидайна, стрельба, морок, насланный на короля, — и все это перемежалось монологами Консидайна. Его слова сливались в бурный поток, будоражащий сознание. Стремился ли он к океану бесконечного опыта, доселе не известному, не открытому именно в силу своей невообразимости? За этим потоком взбудораженному воображению слушателей чудились африканские джунгли и странные фигуры — белые и черные, — мелькающие среди переплетений лиан; из-за этой густой зеленой завесы доносилось пение тетивы и треск выстрелов. Темное лицо Инкамаси, кем бы он ни был, казалось ужасным, и не столько из-за его происхождения, сколько из-за огромного призрака всей черной расы, вздымающегося у него за спиной. Поэтому, когда голос сэра Бернарда смолк, все взгляды устремились на зулусского вождя.

Сэр Бернард отложил бумагу и принялся искать сигарету. Никто из его друзей не предложил помочь. Он нашел сигарету, закурил и откинулся на спинку, не желая портить свой рассказ какими-то дополнительными репликами. Через минуту Инкамаси пошевелился.

— Я уже поблагодарил вас, сэр Бернард, — сказал он, а Изабелла почувствовала, как рука Розамунды дрогнула, лежа в ее руке, — и я благодарю вас еще раз. Вы с мистером Кейтнессом сделали для меня очень важную вещь. Вы освободили меня от силы, довлевшей надо мной с тех пор, как я был мальчишкой.

Роджер повернул голову.

— Вы имеете в виду Консидайна? — спросил он.

— Я имею в виду Консидайна, — серьезно подтвердил африканец. — Возможно, я смогу сказать вам то, чего вы не знаете. Он говорит правду. Ему около двухсот лет, не знаю, сколько точно. Мой дед знал его как Бессмертного, и его дед тоже помнил Консидайна. Вожди и шаманы признавали его власть, но он им никогда не нравился. Многие из них со временем стали шарлатанами, превратились в болотных жаб, утратили знание, как утратили его вы на Западе, а таких он безжалостно уничтожал, пока оставшиеся от Нигера до Замбези не подчинились ему. Иногда он надолго пропадал — наверное, бывал в Европе или еще где-то, — но всегда возвращался, и в деревнях вести о его возвращении опережали его самого, и те, кто растерял свои магические силы в погоне за подношениями, очень боялись.

Во всеобщем молчании голос сэра Бернарда прозвучал с отчетливым презрением:

— Магия! Мистер Консидайн рисовал круги бердовой костью и варил приворотное зелье из банановых листьев?

Инкамаси улыбнулся в ответ.

— А вы не могли бы сказать, почему приворотное зелье нельзя сварить из банановых листьев? Нет, такой магией мистер Консидайн не интересовался. Он стремился к высшему мастерству, и мне думается, он его достиг. Большинство из тех, кто владел древними знаниями, растратили силы на призрачные мечты и никчемные действия. А главное, они растратили ту силу, которую вы называете любовью, а мы — властью. У нас говорят, что весна жизни — это время власти. Именно эту силу учились использовать Консидайн и его ученики. Они овладели этой силой и теперь говорят, что это может сделать каждый. Теперь они умеют пробуждать и сдерживать восторг любви, а также использовать это чувство в своих целях. Они узнали, как путем созерцания красоты в мужчине или женщине наполнять себя неописуемым восторгом и обращать силу чувства на нужные цели. Первая из этих целей — жизнь, но можно достичь и других. Не знаю, делал ли это Консидайн когда-либо прежде, наверное, делал. Он так изощрил свое воображение, что в любой момент может вызвать в себе восторженное ощущение и воспользоваться силой чувства, сделав его силой состояния. Направляя эту силу на обновление тела, он сделал его неподвластным времени, распаду и болезням. Его, конечно, можно убить. Однако искусство добывания силы из любви и секса — лишь начало. Вы не задавались вопросом о сущности смерти? Она везде в мире, и все живут за счет смерти друг друга. Люди и животные, мы живем разрушением. Многие учения сомневались, что весь секрет именно в этом. Если человек все равно идет к смерти, разве не может он осознать восторг нисхождения и возвращения? И не будет ли это чувство самым сильным из всех возможных? Консидайн ищет этот путь. Стать свободным от любой случайной смерти, познать восторг бытия, будучи одновременно и жрецом, и жертвой — вот что он ищет.

Он задумчиво умолк, и Кейтнесс спросил:

— Вы говорите об этом, исходя из собственного опыта?

— Не только, — ответил король. — Мой отец отказался от обычаев предков, воспитал меня в христианской вере и отправил в Англию изучать формы мышления. Он не разрешил мне принять посвящение по обычаям племени, хотя мой дед и другие старейшины оставались верны традициям. Но когда я был ребенком, пришел Бессмертный и убедил моего отца — уж не знаю, какими словами, — чтобы меня отдали в его руки. Он сковал мою волю и мысли на тот случай, если я ему понадоблюсь. Подозреваю, что и с остальными сыновьями африканских вождей он поступил так же.

— Но вы все же приехали в Англию, — сказал сэр Бернард.

— Да, но он знал, где я нахожусь и что делаю, и когда пришло время, призвал меня, и я пришел.

— Как вы думаете, чего он на самом деле хочет? — резко спросил Роджер. — Зачем он развязывает войну?

— Я думаю, он хочет того, о чем говорит, — ответил король, — свободы Африки. Не думаю, что он хочет уничтожить Европу, ему всего лишь нужен континент, где смогут процветать нужные ему учения и будет развиваться его доктрина экстаза.

— Идея войны с Европой могла родиться только в очень возбужденном и не слишком устойчивом воображении, — пожал плечами сэр Бернард.

Инкамаси резко подался вперед.

— Будьте осторожны! — воскликнул он. — Ни в коем случае нельзя недооценивать или презирать его! У него было время на подготовку, он набрал, обучил и вооружил своих людей. У него есть огромное состояние. Думаете, самолеты и подводные лодки, да и пушки тоже так трудно купить или привезти разобранными под видом запасных частей, хлопка, рельс, Библий или станков в нужные порты? И кто когда думал о том, что происходит где-то за тридевять земель в африканской глуши?

— Да, но в африканской глуши живет немало европейцев, — возразил сэр Бернард, — они не могут не видеть приготовлений и не участвовать в них.

— И вы знаете, сколько из них его поддерживают? — саркастически поинтересовался Инкамаси. — Сколько чиновников белой администрации посвящены в Тайны? Так вот, я предупреждаю: атакой на Лондон может руководить белый генерал. Среди Посвященных много белых.

— Среди кого? — переспросил сэр Бернард.

— Среди Посвященных, — повторил зулус. — Это высший, внутренний круг тех, кто многого достиг и полностью вверил свою жизнь воле Бессмертного. Вы знаете, что после вчерашнего ночного налета немногие сбитые летчики застрелились до того, как их успели схватить? Это были Посвященные. Большинство из них, — добавил он, — женщины.

Слушатели вздрогнули.

— Женщины! — воскликнул Кейтнесс. — Неужели он полагается на преданность женщин?

— Послушайте, — в отчаянии воскликнул Филипп, — вы хотите сказать, что офицеры из белых могут служить в африканских войсках?

— Что касается женщин, — сказал сэр Бернард, — в самом начале церковь, если я верно помню, во многом зависела от женщин.

— А что касается офицеров, — резко сказал Роджер, — мистер Кейтнесс мог бы одобрить такой шаг со стороны язычников.

Кейтнесс не обратил внимания на реплику Роджера, только кивнул. Он сказал:

— Ваше состояние объяснялось гипнозом?

Инкамаси развел руками.

— Можете называть это так, — ответил он. — Бессмертный может установить контроль над сознанием, недоступным остается только глубинная сущность человека. Он может подавить мысль и волю — и человек будет пребывать в этом состоянии, пока он или кто-нибудь более сильный не снимет блок.

— Ну, — сказал сэр Бернард, — главное сейчас — отправить записку министру внутренних дел или прокурору, то есть тем людям, которые, по идее, должны следить за Бессмертным. Что ты хочешь сказать, Изабелла?

Изабелла смотрела на Роджера и ответила не сразу.

— Наверное, надо. Вот только поверят ли они в это…

— Однажды я лечил желудок премьер-министру, — задумчиво сказал сэр Бернард. — Начать лучше с него. Как вы считаете? — обратился он к Инкамаси.

— Я сомневаюсь, что вы сможете схватить Консидайна, — ответил король, — это нелегко. Он владеет огромной силой, он — центр и средоточие всех магических учений Африки, ему подвластны все африканские вожди, он объединяет их войска, без него силы повстанцев не смогут взаимодействовать, командующие перессорятся, армии начнут сражаться друг с другом. Я говорю вам это, потому что вы дважды спасли меня, и потому что… в общем, я не думаю, что человечество можно спасти без Бога и разума.

— Да, такие силы объединились чуть ли не впервые в истории мира, — задумчиво протянул сэр Бернард. — Ну а вы?

Король смотрел в пол.

— Я ничего не могу сделать, — сказал он, — поскольку не могу попасть к своим: я не знаю, где формируются и сосредоточиваются войска. Я не хочу помогать Консидайну, хотя мечтаю о свободе Африки. Я не занимаю ни одну из сторон, ни европейскую, ни африканскую. Я отверженный изгнанник.

— Вы гражданин другой страны, — тихо подсказал священник, — горней.

— Но я еще и король! — воскликнул Инкамаси. — Между этим человеком и мной не будет мира. Он сделал меня своей марионеткой, и за это я убью его, хотя дух мой и сойдет вместе с ним в ад.

— Христос спасал вас не ради этого, — попытался образумить его Кейтнесс.

— Я король, — грозно произнес Инкамаси, — и я попру его пятой, я Инкамаси, король.

Розамунда приглушенно кашлянула. Филипп быстро наклонился к ней и попытался взять за руку, но она отняла ее.

— Все нормально, — сказала она. — Я всего лишь почувствовала… все нормально, Филипп.

Сэр Бернард поднялся и посмотрел на свою будущую невестку.

— Ну что же, если вы все согласны…

Роджер чуть отодвинул кресло и еще резче, чем прежде, сказал:

— Хотя вас это и не остановит, но согласны не все.

Наступила мертвая тишина. Роджер смотрел на жену, остальные смотрели на него. Филипп закрыл лицо руками. Сэр Бернард хотел что-то сказать, но его перебил Кейтнесс.

— Что ты имеешь в виду, Роджер? Это же очевидно: мы должны сообщить властям об этом шарлатане!

— Возможно, это ваш долг, — сказал Роджер, — но я совершенно уверен, что не мой. Вы с ним не встречались.

— Сэр Бернард встречался, именно он и решил обратиться к властям, — ответил Кейтнесс.

— Сэр Бернард и я верим по-разному, — сказал Роджер. — Я не могу остановить его, но и участвовать в этом не хочу.

Филипп неожиданно для себя резко встал.

— Роджер, — воскликнул он, — о чем ты говоришь? Ты на его стороне?

— Да, — сказал Роджер. — По крайней мере, я не могу идти против него. Он знает то, чего не знает никто из вас.

— Я тоже это знаю, — произнес Инкамаси, застыв в кресле. — И за это я его убью.

— Это ваше право, — холодно ответил Роджер. — У меня такого права нет. Честно говоря, у меня нет никакого права, кроме как следовать тому, что я вижу, слышу и понимаю. — Он посмотрел на жену. — Разве я не прав?

Изабелла встала и посмотрела ему в глаза.

— Да, дорогой, — просто сказала она.

— Роджер, — мягко сказал сэр Бернард, — это взгляды мистера Консидайна на поэзию так на тебя действуют? Послушай, но разве Данте был из племени банту, а Шекспир — готтентотом? Некоторые из нас все-таки что-то еще читают.

— Читают! — с презрением сказал Роджер. — Видит бог, я не хочу жить вечно, но я вам скажу, этот парень знает много. Я знаю меньше, но верю, что это важно. Важнее, чем что-либо другое на земле. И я не буду помогать вам заморозить это, в то время как моя задача — помогать ему выжить.

— Ты не можешь оставить это Господу? — предложил Кейтнесс.

— Нет, — сказал Роджер, — не могу, черт побери, ведь он поручил это мне. Я знаю ваш довод — все это уже было сделано, смерть побеждена, и поскольку ничего нигде не умирает, нам не нужно беспокоиться о том, что это умрет здесь. Нет, спасибо, я все-таки намерен побеспокоиться. А вот вам беспокоиться нечего. Я не могу остановить вас, я просто не хочу в этом участвовать.

— Теперь я понимаю, — сказал сэр Бернард, — как удалось втянуть в эту авантюру белую администрацию в Африке. Извини, Роджер.

— Не стоит, — сказал Роджер. — Тут не о чем сожалеть. — Он вдруг резко повернулся. — А ты, Филипп? — крикнул он. — Ты — с ними?

Филипп, стараясь не утратить почву под ногами, произнес:

— Не дури, Роджер, мы не можем не сражаться с африканцами.

— Мы прекрасно можем с ними «не сражаться», — сказал Роджер, и Изабелле показалось, что его высокая надменная фигура подавила всех в комнате, кроме царственной резной черноты сидящего зулуса, — и ты это знаешь. Любовь и поэзия — силы, и эти люди тоже — ты же не станешь это отрицать?

— В самом деле, Роджер, — вставил сэр Бернард, — зачем это противостояние? Это как-то архаично, сейчас ведь не викторианская эпоха. Если ты чувствуешь, что предаешь «Оду соловью»[36] или что-то еще, согласившись на мой визит к премьер-министру, ты же понимаешь — это только твое мнение, твои переживания. Ну и держи их при себе, мой мальчик, иначе они будут выглядеть провинциально, а провинциальность — это крах и общественного и личного сразу.

Сэр Бернард говорил, не очень задумываясь о смысле, просто надо было говорить, чтобы хоть как-то рассеять атмосферу неуверенности и беспокойства, поселившуюся в комнате. Из-за переплетения лиан вышел на свет человек, и оказалось, что это Роджер. Труба ответила трубам и барабанам, взывавшим к миру из джунглей человеческого существования, и ответила голосом Роджера. Означало ли это, что внутри него поселилась Африка? Война, армии, корабли и оружие — может быть, это всего лишь отсвет подавленных естественных стремлений человека? Следствие мощного запрета, наложенного Европой на возможности другого мира? Она подавляла эти возможности так долго, что они начали забывать о былой независимости? Но забытое может восстать, а старое, оказывается, не всегда умирает.

Польша — Ирландия — Иудея — человек. Роджер что-то знал, его голос, споривший и преподававший, иронизировавший и читавший стихи, теперь присягал другим владыкам: в цивилизации наметился раскол. Сэр Бернард взглянул на Изабеллу, но она ничего не сказала. Опершись о каминную полку, Изабелла смотрела в огонь, и лицо ее было очень спокойным. Роджер немного расслабился: сэр Бернард ему нравился, и они часто подшучивали друг над другом. Он сказал:

— Ну что ж, раз ничего не поделаешь, пора нам пожелать всем спокойной ночи и вернуться в Хэмпстед. Идем, Изабелла?

Она повернулась к нему.

— Ну куда же мы пойдем, милый, — сказала она. — Молочнику велели не приходить, и на завтрак у нас ничего нет.

Она говорила совершенно серьезно, но ее губы улыбались, только в глазах стало больше серьезности и грусти. Глаза Роджера погрустнели, встретившись со взглядом жены. Она выпрямилась, словно собираясь идти, но все еще медлила, ведя неслышимый разговор.

— Да, наверное, это будет неудобно, — сказал Роджер, отвечая на ее улыбку, — но ведь и здесь я остаться не могу. — Он обвел взглядом собравшихся. — О, вы прекрасны, дамы и господа, вы просто замечательные! Но вот скажите, заботят ли вас на самом деле творения великих? За эти века вы почти убили их своими оценками, пренебрежительными суждениями, составлениями жизнеописаний одних и изучением других. Что вы знаете об «огромных и могучих существах, живущих не подобно людям»?[37] Великая мощная сила умирает в вас, а вы не хотите ее почувствовать. Что вам Мильтон, что Шекспир?

— Если это просто литературный спор… — начал было Кейтнесс.

— Что значит «просто литературный спор»? — сказал Роджер, резко меняя тон. — Называете ли вы ислам простым теологическим направлением? Неужели вы не способны понять любое другое учение, отличное от ваших собственных догм?

— Роджер, Роджер, — пробормотал сэр Бернард.

— Прошу прощения, — сказал Роджер, — и у вас тоже, сэр Бернард. Но я не могу остаться сегодня здесь. Знаю, это звучит глупо, но не могу. — Он оглянулся на жену. — Но со мной все будет в порядке, дорогая, — сказал он, — даже если ты предпочтешь остаться. Я даже могу пойти и купить бутылку молока!

Изабелла улыбнулась ему.

— Пойдем уж вместе, — сказала она. — Во всяком случае, сегодня. — Она посмотрела на сестру. — Розамунда, ты ведь можешь остаться здесь?

Розамунда резко вскинула голову.

— Остаться? — воскликнула она. — Ты что, возвращаешься? О нет, я не могу. Я тоже пойду.

Все посмотрели на нее.

— Я не просто слушала, — торопливо заговорила она. — Я думала еще кое о чем. Ты уже идешь, Изабелла? Я возьму свои вещи. — Она вскочила. Филипп хотел удержать ее, но она резко отняла руку. — Оставь меня в покое! — крикнула она. — Ты разве не идешь с нами?

Несмотря на несогласие с Роджером, Филипп вовсе не был уверен, вернее, сильно беспокоился насчет своей неуверенности в принятии решения. Он не мог представить себя на стороне Консидайна и африканцев, но когда он думал о противостоянии им, в его чувствах появлялась необычная пустота. Все так перепуталось! До этого он не сомневался в своих моральных устоях: не обманывать, не жульничать, не лгать, кроме крайних случаев, всегда принимать сторону своей страны, быть вежливым с низшими, короче говоря, вести честную игру. Но эта игра не была похожа ни на одну из тех, в которые ему доводилось играть раньше. Нездешняя музыка, мелодия, будоражащая кровь, разговоры Консидайна о любви, призыв сделать то, что он так хотел сделать, — радоваться и жить. Но, конечно, когда Розамунда повернула это все таким образом — нет уж, увольте. Он будет на стороне своей страны, своего долга и своей невесты. Он так и сказал.

— А я думала, ты никогда не решишься! — чуть не рявкнула она.

В это мгновение встал король. Пока между Роджером и остальными разверзалась пропасть, он безучастно сидел, погруженный в свои думы о мести, а теперь вдруг возник среди них, союзник и враг одновременно, темный вихрь смятения, ворвавшийся в их круг. Он поднялся на ноги, и это простое движение заставило Розамунду вцепиться в сестру.

Изабелла чудесным голосом, но совершенно будничным тоном произнесла, успокаивая ее:

— Очень хорошо, дорогая, мы сейчас все пойдем. Возможно, сэр Бернард подаст нам на дорогу кусочек хлеба.

Сэр Бернард, почти ненавидя Розамунду — он вообще не хотел ее здесь видеть, но она захотела прийти, а он, конечно, не мог запретить ей, — сказал:

— И кувшин вина, если потребуется. Иэн, ты утром не пройдешься со мной до Даунинг-стрит?[38]

Пропасть стремительно ширилась. Сэр Бернард осознавал это даже сильнее, чем Роджер, а когда осознал окончательно, то просто перестал о ней думать. Еще немного — и накопившееся раздражение могло бы воспламенить тонкий созерцательный ум…

Пришлось обратить холодный душ медицинской иронии на себя. Помогло. Во всяком случае, он смог улыбнуться Роджеру и сказать:

— Ладно, иди уж, раз решил. Надеюсь, заглянешь на похороны? Знаешь, пока существуют учения, давай по мере сил получать от них удовольствия. Спокойной ночи.

Утром, предварительно позвонив в приемную премьер-министра, они с Кейтнессом дошли до Даунинг-стрит. Здесь сэр Бернард попрощался со священником, немного подождал в приемной и оказался в кабинете самого Раймонда Зайдлера. Такую привилегию ему даровали с некоторых пор, после удачно проведенной операции на желудке важного государственного деятеля.

Прошло много времени с тех пор, как сэр Бернард видел премьер-министра в последний раз. Желудком Зайдлер страдал во время первого срока пребывания на высоком посту, а теперь шел уже второй. Поразившую его страну всеобщую потерю веры в политику этот человек превратил не просто в благоприятную возможность, а в свой политический триумф. Он довел реализм до крайности, публично заявив, что лучшее, что может сделать любой государственный деятель, — это угадывать решение различных проблем, а лучше всего угадывает тот, у кого есть опыт. В частных беседах он ограничивался только последней частью этого утверждения. Это позволяло ему не особенно кривить душой и давало очевидное преимущество перед большинством коллег и противников. Правда, его партия не сразу смирилась с огромными плакатами «Гадайте с Зайдлером», которые на всеобщих выборах затмевали более пространные призывы противников. Но в сумятице крайнего отчаяния и исступленной веры, скрывающейся за невозмутимой внешностью англичан, страна полушутя, полусерьезно последовала за ним. Несомненно, ему помогло снижение налогов — так сложилась ситуация на внутреннем рынке — и рост престижа за границей — такова была политическая конъюнктура. Умолчание истинных причин этих замечательных явлений дало ему еще больше. Цинизмом здесь и не пахло, просто у премьер-министра была хорошая политическая хватка. Так считало большинство в стране. При любом положении дел всех фактов не знает практически никто, а в постоянно меняющихся обстоятельствах можно гарантировать только нестабильность и неопределенность. Какой толк от разумных споров, твердых принципов или долгосрочных прогнозов? «Догадывайтесь — гадайте с Зайдлером!» Зайдлеру приписывали слова: «В Англии был только один вдохновенный болван в должности премьер-министра — Питт, и два умных человека — Мельбурн и Дизраэли, но им мешала вера, одному — вера в свой класс, другому — в свою нацию. Я уж лучше буду догадываться с Питтом, если вы будете догадываться со мной».

Сэр Бернард припомнил все это, пока пожимал руку и с легким удивлением обозревал грузную нескладную фигуру Зайдлера. Единственный удачный шарж на него назывался «Горилла-угадайка», и сэр Бернард подумал, что к африканским событиям этот сюжет отношения не имеет. Уродливое лицо, длинные болтающиеся руки, скрюченные пальцы и неуклюжая походка придавали ему странное сходство с большой обезьяной, мечущейся по комнате. Мелькнувшая у сэра Бернарда мысль о том, что вокруг стало, пожалуй, многовато Африки, заставила его задать себе вопрос: а чем, собственно, Зайдлер предпочтительнее Консидайна? Но он тут же напомнил себе, что его заботят не конкретные люди, а общее состояние мироустройства, и занял стул, предложенный премьер-министром. Огромная туша государственного деятеля нависала над ним и все говорила, говорила… Сэра Бернарда охватила слабость. Возбуждение и невероятные события последних двадцати четырех часов, оказывается, изрядно вымотали его. Что толку стремиться защитить разум там, где он давно умер? Европу собираются завоевывать шаманы, а он прибежал за помощью к обезьяне…

— …бессмысленный разговор о возможных причинах, — говорил премьер-министр. — Все это пример неудачи организованной мысли. Никто не может найти корень проблемы.

— А вы у них спрашивали? — поинтересовался сэр Бернард.

— А зачем? — удивился Зайдлер. — Они сами рассказывают. Вчера здесь у меня был бывший губернатор. Я все гадал, сколько синонимов он использует? Кажется, остановился на двадцати четырех. «Можно предположить — вероятно — очень похоже — возможно — разумное предположение — рабочая гипотеза — возможная догадка — предположение — мое мнение — лучшая теория» и прочее — он ни разу не высказал прямой догадки. Ни разу не использовал это слово.

— Кроме детей его никто не любит, — сказал сэр Бернард. — Возможно, — добавил он, пораженный внезапной мыслью, — именно поэтому они ближе к царствию небесному. Они искреннее. Однако я пришел сообщить, что вчера, вполне вероятно, обедал с Верховным Исполнителем. По моим догадкам это он.

— Что ж, это хотя бы честно, — ответил Зайдлер. — И — мне-то все равно, но чиновникам надо бросить косточку — как вы догадались, что это он?

Сэр Бернард протянул бумаги.

— Вот здесь я все изложил, — сказал он.

Зайдлер протянул огромную лапу — ее тень вытянулась на ковре, черная и гротескно увеличенная — и взял их.

— Какой вы аккуратный, — сказал он с ухмылкой, — но вы ведь всегда таким были? Ваши операции всегда были чудом точности. Если вы сейчас докопались до правды, это будет еще одно чудо. Подождите, пока я их просмотрю.

Это не заняло много времени, затем он усмехнулся, отложил листы и откинулся в кресле.

— Этот зулусский король все еще у вас? — спросил он. — Готов подтвердить, опознать и все такое?

— Конечно, — кивнул сэр Бернард.

Зайдлер сцепил пальцы и вытянул руки.

— Ну, — протянул он, — я несколько раз встречал Консидайна… Если вам угодно втянуть его в эту историю, я не против. Это будет отлично звучать… «Правительство обнаруживает Верховного Исполнителя». А почему вы не пришли раньше?

— Пока я не узнал мнение короля, моим догадкам цена была грош, — объяснил сэр Бернард. — А он в ступоре с той минуты, как попал в Кенсингтон. Наверное, приводит в порядок свои способности.

— Двести лет… — сказал Зайдлер. — Но какой ценой! Ни вина, ни развлечений. Все, если я правильно понял, варится внутри. — Он нажал кнопку звонка. — По-моему, несправедливо позволять ему и дальше изводить себя и водить за нос других, а?

Сэр Бернард встал.

— Ну, — сказал он, — если вы считаете, что я прав, я пойду.

Вошел секретарь, но Зайдлер задержал его.

— Речь не идет о правоте, — сказал он. — Нет, я не думаю, что вы правы. Есть ваши мысли, есть его мысли — кто что предпочитает. А больше ничего и нет. Да и откуда ему взяться? Прошлого нет, нет будущего, а о настоящем мы слишком мало знаем.

Не поддержав спор о природе вещей, сэр Бернард ушел. Шагая по Даунинг-стрит, он обдумывал слова премьер-министра. «Они с Консидайном оба заглядывают в бездну, — думал он, — но Консидайн видит ее пульсирующей от страсти, а Зайдлер не видит вообще ничего. Итак, хаос или пустота? Черные люди или люди, которые уже больше не белые?» Теперь разум и логика человеческие представлялись ему уже не такой естественной и необходимой чертой мироздания, скорее они напоминали узкий серебристый мостик, перекинутый над бездной. Вход на мост охраняют высокие ворота, а возле них толпятся сонмы гневливых и зловредных существ. Человеческий разум обладает способностью видеть причинно-следственную взаимосвязь в окружающем мире. И хотя он при этом часто ошибается, путает причины и недооценивает следствия, эта способность остается последней опорой человека. Сэр Бернард знал, что истина недостижима до тех пор, пока не осознана цель, но эти две категории так редко встречаются вместе! Разум не вмещает в себя сразу и то и другое, а если вмещает, то это уже не совсем человеческий разум. Однако достижение высшего совершенства жизни невозможно, если не достигнуто бесстрастное отражение священного закона, правящего миром. Путь лежит именно здесь, а не в экспериментах, восторгах или догадках. Мысли сэра Бернарда обрели опору, он вверил себя этому высшему закону, молясь о том, чтобы уберечься от самообмана, алчности, неверия и страха. «Если А равно В, а В равно С, то А равно С. Какие бы сомнительные истины мне ни предлагали, в этой я, по крайней мере, не сомневаюсь. И Консидайну придется очень сильно меня загипнотизировать, прежде чем я от этого отрекусь. Зайдлер неправ — догадка может быть истинной и раз, и два, и тысячу раз, ибо человеку доступно обобщение, и ни одна политическая горилла у него этого не отнимет».