Глава четырнадцатая РЕЗКАЯ ПЕРЕМЕНА

На следующее утро после долгих пеших блужданий они наконец нашли в каком-то незнакомом городке маленький гараж и там наняли машину до Винчестера, а оттуда добрались до Лондона поездом и снова прибыли в Кенсингтон, откуда их увезли меньше сорока восьми часов назад. Улицы все еще были полны беженцами, хотя опасность уже миновала, и власти сообщили, что вторжение подавлено. Однако к тому времени толпа впала в какое-то оцепенение, подобное сну. Люди зачарованно двигались, казалось, без всякой цели. Гражданские власти с помощью полиции и военных привлекли транспорт, наладили по мере сил снабжение едой и питьем, и в конце концов кое-как взяли положение под контроль. Автобусы развозили беженцев по домам, им в помощь выделили реквизированные такси, грузовики и все, что годилось для перевозки людей. Роджер и Кейтнесс добрались до Колиндейл-сквер подземкой, постепенно освобождающейся от тех, кто искал там спасение. Теперь Роджер и священник стояли перед парадными дверями, ежась в бледном свете дня — так замерзшие купальщики топчутся на каменистом берегу, поглядывая на стонущее перед ними безрадостное ненастное море. Сэр Бернард сам поспешил открыть им, оставив на время беженцев, набившихся в его кухню в ожидании отправки домой. Роджер смог только кивнуть, предоставив объяснения Кейтнессу. Через мгновение появилась Изабелла и увела его в свою комнату. Заперев дверь, она обеспокоено повернулась к мужу.

— Он мертв, — произнес Роджер без всякого выражения.

— Мертв! — воскликнула она. — Роджер, дорогой!

Наверное, раньше он никогда не доверял ей полностью, несмотря на их вполне благополучные супружеские отношения. Но сейчас все его защитные барьеры были сметены, и он как никогда был открыт для заботы и сочувствия. Впрочем, Изабелла не стала его утешать. Она остро чувствовала опустошенность мужа, ведь его желания были и ее желаниями, она приняла его духовные потребности как свои собственные. В это мгновение Роджер понял, какую огромную внутреннюю работу пришлось проделать его жене ради любви к нему. Понял и принял. Но сказал он, слабо улыбнувшись, совсем другое.

— И все же ты в него не верила.

Она присела, неотрывно глядя на него, и, не обращая внимания на его замечание, взволнованно спросила:

— Скажи, а он не может?..

И тогда он рассказал ей, как это все было.

— Но, Роджер, не может ли он… — Она не смогла закончить, ее собственные переживания бледнели перед силой его надежды, которую она так хорошо читала в нем.

— Не знаю, — ответил он. — Если так… Возможно, но я не смею об этом думать. Изабелла, подумать только, что его сгубило!

В это время Кейтнесс торопливо пересказывал сэру Бернарду детали их эпопеи.

— …И когда я вернулся за нашими пальто, я их увидел, — говорил он, — они лежали наготове, все три пакета, и я привез их с собой. — Он указал на стол, на котором лежали три толстых конверта. — Должно быть, он собирался взять их с собой, или это указания для остальных. Они лежали на сундуке в холле, ожидая, когда мы — когда он — вернется. Ты не думаешь, что их следует передать премьер-министру?

— Мне противно передавать что-либо премьер-министру, — сказал сэр Бернард. — Это все равно, что кормить гориллу без тела: ему нечем переваривать слова. Не знаю, что для цивилизованного человека хуже, Зайдлер или Консидайн.

— Консидайн мертв, — напомнил Кейтнесс.

Сэр Бернард с неудовольствием поднял один пакет.

— Хотел бы я быть христианином, — пробормотал он, — тогда я бы чувствовал, что должен. Ну а так… Консидайн точно мертв?

— Конечно, — нетерпеливо сказал Кейтнесс. — Моттре его застрелил, я же тебе только что сказал. Я понятия не имел, что он рвался к сокровищам. Но даже если он жив — я имею в виду Консидайна, — бумаги тем более надо поскорее передать Зайдлеру. Они могут пригодиться. По-моему, он должен их получить.

— Ха! Да они же зашифрованы, — с удовольствием воскликнул сэр Бернард. — Ну, пусть Зайдлер помучается, разгадывая их. Конечно, ничего хорошего в доктрине Консидайна нет, но даже ее мне не хочется передавать Зайдлеру. Ну ладно, придется все-таки передать. Хотя я бы предпочел действовать как Галлион.[74] Но тебе, между прочим, тоже придется пойти. Расскажешь ему об этом доме.

Поздно вечером того же дня с внушительным подкреплением и крайней осторожностью они добрались до дома у моря. Однако результаты их разочаровали. Тело Инкамаси лежало на том же месте, но тело Верховного Исполнителя исчезло. В доме вообще не осталось никого живого, возле дома не было машин, а в бухте не обнаружилось ничего похожего на подводную лодку. Но за домом нашли Моттре с перерезанным горлом, рядом с пулей в груди лежал негр, в котором Кейтнесс узнал одного из сопровождавших Консидайна. Вскоре обнаружился и труп египтянина. Верекера и араба не нашли.

Поражал размах катастрофы, которую предатель обрушил на африканское движение. Консидайн и трое самых близких его соратников были мертвы, а сопротивление подавлено. Верховный Исполнитель замолчал. Что происходило в штабах африканских армий, европейские правительства так никогда и не узнали. Однако генералы европейских вооруженных сил слали весьма утешительные сообщения. В некоторых районах боевых действий врага охватило что-то вроде паники, на передовых позициях слышали многоголосые рыдания, потом началась беспорядочная стрельба, сменившаяся поспешным бегством. В других районах африканские силы начинали отступать, и под натиском преследователей были разгромлены или сдались в плен.

Бумаги, захваченные Кейтнессом, удалось с превеликим трудом частично расшифровать — но только частично: некоторые из них остались тайной даже для самых талантливых криптографов. Удалось выяснить расположение баз Консидайна — домов в Европе и штаб-квартир в Африке. В прессе появилось бодрое, но несколько невнятное сообщение о том, что некий британский патриот, зулус по рождению, застрелил Верховного Исполнителя, когда тот потребовал от зулуса стать его союзником. Подразумевалось, что он намеренно пожертвовал собой ради Англии, своей новой родины. За всем этим крылась гордость за подданного именно британской короны. На такой подвиг не отважился ни один африканец, имеющий подданство любого другого европейского государства. Между британским правительством и властями других государств завязалась язвительная переписка по поводу определения национальности Консидайна. Французский, итальянский, испанский и бельгийский послы представили ноты, в которых говорилось, что поскольку Найджел Консидайн был британским подданным, то правительства требуют от Британии компенсации нанесенного ущерба. Его британское величество через своего верховного исполнителя, министра иностранных дел правительства Зайдлера (графа Бэсингстока), довело до сведения других государств, что существует, по крайней мере, девять причин, по которым требования не будут ни приняты, ни удовлетворены, и главная из них состоит в том, что его британское величество понесло еще большие убытки. Мистер Зайдлер произнес великолепную речь на собрании в Альберт-Холле, и ему неистово аплодировали, когда он объявил, что европейские правительства вообще не намерены заключать никаких договоров с врагом. Вместо этого предложено провести конференцию на Мадейре, чтобы решить будущее обустройство Африки. Условия, которые выработают участники конференции, будут затем представлены Лиге Наций, подтвердив таким образом веру народа в демократическое управление. Другую порцию аплодисментов Зайдлер сорвал благодаря своим остроумным замечаниям по поводу попыток сумасшедшего навязать Европе новую философию. «Догадывайтесь, что вы еще можете, кроме как догадываться? Мы догадались — и догадались правильно!» Оглушительные аплодисменты.

Сэр Бернард прочитал это и грустно улыбнулся. Филипп прочитал это и пропустил мимо ушей: он был занят поправлявшейся Розамундой и своей карьерой. Роджер этого не читал. Сэр Бернард спросил Филиппа, за кого бы он проголосовал, за Зайдлера или за Консидайна. Филипп чуть ли не впервые в жизни по-настоящему приятно удивил отца, сказав, что проголосовал бы за Кейтнесса. Сэр Бернард сообщил об этом священнику: «Поздравляю тебя, мой дорогой кандидат, с новообращенным — можешь дать ему дальнейшие наставления, когда приедешь его венчать. Он начинает понимать, что поскольку его карьеру следует или отложить, или начать заново, то мне следует сделать кое-какие финансовые распоряжения для ускорения начала их семейной жизни. Розамунда все еще приходит в себя в коттедже в Дорсете, вчера она прислала мне милую записочку, в которой интересуется, хорошо ли ты знаешь архиепископа. Можешь догадаться — как сказал бы Зайдлер, — что она имела в виду. Ну уж это тебе решать — в смысле, хорошо ли ты его знаешь. Если его вдруг застрелит какой-нибудь дьякон, я бы на месте Зайдлера предложил архиепископскую митру тебе: он все пытается кого-нибудь отблагодарить. Даже меня спрашивал, не хочу ли я чего-нибудь. Я сказал, что хочу равновесия, которое есть дочь справедливости, которая есть дочь знания.

А, пожалуй, неплохо выглядит: от Консидайна к тебе (извини), от тебя к Филиппу, от Филиппа к Розамунде — вот тебе история религии! Верховный Исполнитель исчезает в морской пучине и оставляет своего кентерберийского собрата, дабы придать толику роскоши свадьбе моей невестки. Извини, что я иронизирую над Провидением, но не может ли оно иногда попробовать что-нибудь новенькое?»

О Роджере сэр Бернард ничего не сказал, хотя думал о нем, когда писал слова: «Верховный Исполнитель исчезает в морской пучине». На самом деле о судьбе Верховного Исполнителя никто ничего не знал наверняка, сплошные предположения. Сэр Бернард предполагал, что у Роджера на этот счет существует свое мнение, но не догадывался, насколько глубоки его переживания. А Изабелла ему не сказала.

Не сказала она ему и о том, насколько Роджер изменился после возвращения. Ей недоставало в нем знакомой воинственности и язвительности. Он по-прежнему досадовал на людское непонимание высоких истин, но уже гораздо меньше прежнего, по-прежнему иронизировал, но намного мягче, чем раньше. Она часто задумывалась, не ждет ли ее муж (да и она вместе с ним) возвращения несостоявшегося учителя.

Сам Роджер не говорил с ней об этом. Он отгородился от шумных европейских побед, от разговоров и поздравлений. Опять принялся за работу, делал кое-какие заметки для возможной статьи о поэзии Драйдена,[75] понимая, что это только часть большой предстоящей работы. Он должен попытаться увидеть сам и показать другим, что за частностями священного искусства кроется великая сила, которую он пока даже не смеет назвать. Но отныне и навсегда его удел — искать эту Силу, верить в нее, ждать ее прихода в мир. У других свои пути, а этот путь его.

Он часто задавал себе вопрос, что же на самом деле случилось в доме у моря. Неужели подводная лодка унесла лишь мертвое тело Верховного Исполнителя? Неужели его люди, заметив признаки неумолимого тления, предали тело морским глубинам или африканской земле? Ждала ли его могильная участь всех прочих смертных, или еще раньше оно было разрушено окончательно акулой или осьминогом? Порой он видел сны об акулах, дерущихся вокруг идущего ко дну тела Найджела Консидайна, а иногда видел другие сны. В этих снах тело несли к подводной лодке, лодка выходила в океан, а тело, лежащее в одном из отсеков, начинало меняться. Вокруг стояли люди и жадно следили за этими изменениями. И другие люди спешили издалека, чтобы поклониться тому, кто хотел дать им новый мир. Но чаще он видел все то же тело одиноко плывущим в бескрайнем море, видел, как открываются глаза, шевелятся руки, и в холодный труп быстро возвращается жизнь. Сила, дух, воображение, — какое бы название ни подобрал мало знающий и еще меньше понимающий человек, — оживляли мятежную плоть. Тело поднималось из воды, шагало по волнам, звало его… Алчные и жестокие обитатели глубин в ужасе бежали прочь. Тело принимало в себя набегающие волны, впитывало течения и приливы, потоки и водовороты, приобретало сияющую прозрачность. За ним больше не было моря, словно все оно, вливаясь в идущего, творило новое существо, тем не менее все еще остававшееся человеком. Соль морей придавала вкус сияющей плоти, подобно тому, как сэр Бернард приправлял свою жизнь иронией. Однако и соль оставалась лишь приправой, одним из элементов, составлявших это новое. Никто бы не стал отдавать ей предпочтением перед целым, поскольку такая попытка означала бы разъединение единого на множество, а задача нового человека состояла как раз в обратном. Ирония в лучшем случае могла поддержать одинокого пловца в море, но не могла усмирить море. Во снах Роджеру казалось, что обновленный человек приближается к африканским пескам или английским меловым скалам.

Если бы он вернулся! Если бы ему удался его великий опыт, цель его трудов. Если бы впервые среди всех живущих на земле он вырвал себя из мира теней, обрел бессмертную и преображенную жизнь, научился держать смерть в повиновении, а силу переживания сделал бы главной силой во вселенной!.. Если бы он вернулся, напевая песенку, навеянную великому поэту видением свободно порхающего Ариэля, улыбающегося слепоте непомерной боли и беспомощности непомерного обладания, хранителю легенд и толкователю власти… если бы он вернулся. Если бы сейчас, пока мир кричит о его поражении, загоняя ужас нашествия обратно в неведомые джунгли и топя в бесплодных разговорах проблески истины в его учении, если бы сейчас он еще раз пришел и осуществил свою угрозу! Если бы — тщетная мысль! — но если бы он вернулся…

КОНЕЦ
Загрузка...