Тени Лордэна

Глава XIX «Воля Узника»

— Чтоб вас всех чёрт отымел, мерзкие твари. Ну давайте, давайте! Дерите свои паршивые глотки, кричите…громче! Громче! Пока ещё можете. У-ху-ху... Я вам сейчас такое устрою, что во век не забудете, гниды вонючие, — сбивчиво и недовольно рычал и плевался на ходу пыхтящий Галват, грузно, но стремительно спускаясь по тёмной и узкой винтовой лестнице, придерживаясь руками за влажные и поросшие желтоватым грибком и зелёным мхом неровные каменные стены, чтобы не свалиться и не сломать себе шею.

С побагровевшим от беготни лицом и с клокочущей злобой в груди невысокий и коренастый, имевший походившее на пивной бочонок тело старший надсмотрщик вывалился на этаж с тюремными камерами, где этой ночью воцарилась сущая анархия, грозившаяся в любой миг перерасти в полноценный мятеж. Все заключённые: и стар и млад, и разбойник-убийца и купец-обманщик — все они буянили и вопили, что было мочи, отчаянно колотя по чугунным прутьям тем, что нашлось в тесных камерах, включая цепи собственных кандалов. Они топали ногами, били себя в грудь кулаками, пронзительно свистели, размахивали руками, показывая оскорбительные жесты и щедро матеря скакавших подле клеток охранников, безуспешно пытавшихся усмирить бесноватые массы ударами деревянных дубинок и хлёсткими щелчками коротких плетей с множеством языков. Однако, как бы они не старались — ничто не помогало, и если блюститель порядка подходил слишком близко к решётке, то бунтовщики немедленно расступались, и на ненавистного надзирателя выплёскивалось содержимое переполненных отхожих вёдер, что вызывало взрыв восторга, хохота и гогота у всей толпы, в особенности, когда смрадная струя или мерзкие, холодные брызги попадали в искажённую гневом надменную рожу и тюремщик начинал истерично отплёвываться.

— Э-ге-ге-е-ей! Мужики! Хряк!.. Хряк пришёл! — закричал один из мятежников, заметив появление Галвата.

— У-у-у! Хряк!.. Хряк!.. Хряк!.. — сперва гулко затрубили, а после громко и складно заскандировали узники, загремев цепями с новой силой и затоптав в едином слаженном ритме, приветствуя своего старшего мучителя, как это делает ликующая на трибунах толпа, заметившая долгожданный выход любимого чемпиона-гладиатора. Галват двинулся вдоль коридора, минуя камеры, раздавая пинки и оплеухи неумелым надсмотрщикам, поддавшимся страху перед бесноватой толпой и потерявшим всякую власть над сплотившимися сидельцами, и вместе тем его всё больше распирало от злости, от чего его всего начинало мелко трясти, а короткие, крючковатые пальцы сами сжимались в тугой кулак. Он всем сердцем ненавидел прозвище, которым много лет назад его нарекли острые на язык и меткие на глаз заключённые и которое намертво прилипло к нему, какими бы жестокими методами он не пытался его искоренить. Правда в обычное время его называли так только за глаза, опасаясь немедленной и жестокой расправы, но в тот момент пьянящее и бодрящее чувство единства и сладостный дух бунтарства заставили узников уверовать в их полную безнаказанность, так что они открыто выкрикивали это хлёсткое погоняло с наглостью и упоением, как если бы эти слова могли в самом деле давать пощёчины по пухлым и плешивым щекам и при том дурманить голову словно креплённое вино.

— Убью… убью всех мразей… прикончу ублюдков и выкину их в море, всех до единого, — вновь и вновь повторял про себя Галват, скрипя жёлтыми, покрытыми винным камнем зубами и всё громче выдыхая воздух сквозь сплюснутые ноздри, словно взбешённый бык, как вдруг его мысли прервало звонкое журчание, и что-то мокрое, отстучав звонкую трель по каменным плитам пола, потекло сперва по его сапогу, а следом по голени и бедру. Отпрянув в сторону, он развернулся и увидел, как один из заключённых, прижавшись к решётке болезненно тощим, впалым до самого позвоночника животом с выпирающим кольцом пупка и спустив до самых щиколоток драные и безобразно изгаженные штаны, стоял и молча мочился, пытаясь вновь попасть непослушной струёй на ноги надзирателя.

Этот дерзкий поступок от чего-то не вызвал у толпы прежнего взрыва веселия, а даже наоборот, люди начали затихать и, едва дыша, предаваться безмолвному созерцанию, и очень скоро в прежде шумной тюремной галерее остались только дробный звук разбивавшихся о пол капель да редкие и глухие, но преисполненные гнетущего отчаяния и тяжких страданий вопли, доносившиеся откуда-то далеко из-под земли. Отойдя на безопасное расстояние, Галват более ничего не предпринимал, и только смотрел на пустые, окружённые чёрными синяками желтушные глаза и растянувшиеся в дебильной улыбке сухие, обветренные и растрескавшиеся в кровь губы, меж которых проглядывали редкие и кривые гнилые зубы да воспалённые дёсны.

— Ко мне ублюдка, — прошипел старший тюремщик с надувшимися на лбу венами и покрасневшими от прилившей крови глазами, когда мочевой пузырь полоумного наглеца наконец-то опустел. Два надзирателя подскочили к решётке, отперли замок и зашли внутрь. Это был подходящий момент для осуществления прежних мятежных намерений. Окружавшие охранников со всех сторон заключённые могли наброситься на них и в считанные мгновения голыми руками растерзать своих мучителей в мелкие клочья, но весь их боевой настрой куда-то улетучился, и они, точно стадо покорных овец перед пастушьими псами, расступились перед охранниками и дали им протиснуться к соседу по камере, который всё продолжал стоять в той же глупой позе с оголённой задницей. Добравшись до него, надзиратели сходу и не сдерживая сил ударили его дубинкой по хребту, так что мужчина повалился на ноги, издав тихий стон. Они подхватили его исхудавшее, немощное, облачённое в вонючее тряпьё тело и выволокли его в коридор, где бесцеремонно швырнули к ногам Галвата в тёплую лужу мочи.

Не успел узник свернуться в защитный калачик, как тюремщик с размаху ударил его носком сапога немногим ниже рёбер, а затем ещё и ещё раз, с каждым пинком оставляя неровные красные пятна на искусанной блохами и изъеденной язвами плоти. Галват лягал его без разбору и совершенно не сдерживая сил, дав волю накопившимся в нём ярости и жажде насилия. Лицо несчастного быстро превратилось в один огромный и распухший, сочащийся кровью бесформенный синяк, последние зубы покинули его рот и теперь, обломанные и раздробленные, лежали на полу. Больная селезёнка лопнула, желчный пузырь порвался, обе забитые камнями почки оторвались, да и остальным органам досталось ничуть не меньше — большинство из них в считанные мгновения оказались полностью разрушены и обратились в единый склизкий сгусток, бултыхавшийся в брюшной полости. Ни медицина, ни колдовство уже бы не смогли выдернуть нарушителя порядка из цепких лап мрачного жнеца, но впавший в безумный раж Галват продолжил неистовое избиение, даже когда его жертва уже давно перестала дышать. Предаваясь этому чёрному делу, он не стремился получить садистского упоения от непосредственного лицезрения чужих страданий, к ним он был весьма холоден и даже не особо любил присутствовать на пытках в качестве зрителя, но он желал ощутить, как вечно окутывавшие его сердце страхи и угнетавшие разум мысли о собственной никчёмности, отступали, возвращая ему душевное спокойствие и хлипкую уверенность в собственных силах, позволяя ему ненадолго почувствовать себя могучим властелином жизни, если не своей собственной, то хотя бы чужой. В ту ночь он был особенно беспокоен и зол, а потому ему требовалась куда большая разрядка.

Когда запасы злобы наконец-то иссякли, а хлипкое душевное равновесие было восстановлено, Глават отошёл от истерзанной жертвы и вытер тыльной стороной ладони пот с пунцового лба. Сплюнув густую слюну на лицо новоиспечённого покойника, он как-то рассеяно и даже неуверенно осмотрелся по сторонам, будто бы последние несколько минут жизни не оставили никаких следов в его памяти и он силился припомнить, как он оказался в нынешнем положении да и кем он вообще был.

— Так… фу-у-ух… Ма́ки, Ве́стро, возьмите этого поганца, киньте его в мешок вместе с камнем, зашейте и скиньте со стены в море. Ну а вы, все, — сказал он, обращаясь уже к арестантам, и сделал короткую паузу, чтобы отдышаться. — Только попробуйте мне ещё хоть раз пикнуть, и вы все отправитесь вслед за ним. Уяснили, твари?!

Ответом ему было гробовое молчание.

— То-то же, ублюдки недорезанные, — процедил сквозь зубы Галват и пошёл назад к лестнице.

Пускай на душе у него стало куда легче, старший надсмотрщик взбирался по крутым ступеням крайне медленно, переставляя короткие, похожие на дубовые пеньки ноги и ощущая как уже немолодое и порядком поизносившееся сердце надрывисто и сбивчиво колыхалось в широкой груди. Тяжесть его массивных кулаков и непревзойдённая сила ударов недвусмысленно намекали, что его кости были выкованы из чугуна и залиты свинцом, но слабые лёгкие и дурное сердце, лишавшие его выносливости, не давали в полной мере реализовать их убойный потенциал, к большой радости заключённых.

Вновь облившись по́том с ног до головы, Галват спустя, как ему показалось, целую вечность мучений наконец-то поднялся на самый верх башни и пинком открыл дверь, за которой его встретила тускло освещённая комнатушка. Наиболее удалённая от всех прочих помещений, забитых немытыми телами и высохшими испражнениями, она, являясь возможно самым спокойным и уютным местом во всей темнице, закономерно стала постоянным обиталищем тюремного начальства. Кроме пары узких кроватей с колючими соломенными матрасами её небогатое убранство состояло из большого вещевого сундука, полупустого ящика с закупоренными бутылками дешёвой сивухи и стола из скверно отёсанных досок, за которым на приземистых табуретах сидело двое человек. Между ними стояла одинокая сальная свеча, и её слабое красное пламя оставляло на их щеках и глазницах угловатые тени, придавая их и без того угрюмым, отталкивающим лицам поистине демоническое выражение.

— Быстро же ты с ними управился, — слегка сиплым, но глубоким и вкрадчивым голосом обратился к Галвату мужчина, сидевший лицом к двери. — Скольких пришлось отдубасить?

— Всего одного, — ответил ему надсмотрщик, плюхнувшись на своё место, затем взял из тарелки давно остывшую, обкусанную с одой стороны до бледной кости куриную ножку, чью загорелую и закоптившуюся шкуру покрывал слой липкого жира, и жадно впился в неё зубами.

— Сильно?

— Да… — ответил Галват после длительной паузы и снова принялся за еду.

— Он сдох?

— Вроде как, но если нет, то скоро он вдоволь нахлебается солёной воды.

— И кто сегодня отправился кормить рыб?

— Ну… — буркнул Галват и продолжил жевать, — какой-то тощий идиот с длинными волосами и тупорылой лыбой… Кажется, у него на щеке было родимое пятно.

— Это старый Шу из дальней одиночки, — с очевидным недовольством и примесью тревоги довершил его слова прежде помалкивавший смотритель, нервно ковыряя стол остриём изогнутого, походившего на большой, сверкающий волчий клык кинжала. Во всех отношениях он был длинным и тонким, так что в нём было сложно заподозрить большую силу, но холодный и пристальный взгляд его больших, словно у хищной птицы, но глубоко посаженных и окружённых тёмными кругами светло-голубых, почти бесцветных и лишённых блеска жизни глаз внушал куда большее чувство опасности, нежели вздутая груда мышц. Среди заключённых он был известен под именем Бритва, и ему, в отличие от Галвата, полученное прозвище было очень даже по душе, и каждый раз, когда кто-то обращался к нему подобным образом, он едва заметно улыбался самым краешком рта, что, правда, более походило на нервную судорогу, которой он тоже страдал.

— Вот почему из всей сотни орущих ублюдков ты выбрал именно его, а? Баран ты эдакий. Ведь ты нарочно это сделал, да? — сказал главный надзиратель не столько со злобой, сколько со страданием в голосе, как если бы он уже успел примириться с потерей и даже простить твердолобого подчинённого.

— Он сам мне на то повод дал. Вон — все портки мне изгадил, мерзавец! За то я его и пришиб всем в пример. А что в этом такого?

— А то, что он должен был сидеть до тех пор, покуда сам не сдохнет от старости и не днём прежде. На то было… особое распоряжение, — сказал Граф, многозначно переглянувшись с Бритвой, который отвечал за содержание осуждённых преступников и злостных нарушителей тюремного режима в тесных и сырых коморках глубокого подземелья. Заключённые одарили тюремного начальника столь громкой и пафосной кликухой за то, что, попав в стены удалённого и мрачного замка, они оказывались под его полной, абсолютной и ничем не ограниченной властью, как если бы весь прочий город с его законами и устоями, как и весь остальной мир людей и даже Богов переставали для них существовать. Граф был подлинным монархом маленькой, тюремной вотчины, где он по своему усмотрению мог и судить, и карать, и миловать сосланных к нему людей за совершённые ими грехи и за просто так. Впрочем, в отличие от большинства его грубых и бесхитростных подчинённых он не измывался над узниками ради забавы или ради того, чтобы ощутить всю полноту своей власти. Напротив, он был спокоен, сообразителен и изворотлив, имел весьма недурную, пускай что и вовсе не красивую внешность и умел в кратчайшие сроки расположить к себе зелёных новичков, чтобы вызнать у них все самые сокровенные тайны, обещая им лёгкую жизнь в заключении и обнадёживая скорым освобождением, а после неизменно предавал попавшихся на крючок простачков и начинал высасывать из них все соки, превращая их в камерных стукачей или же вынуждая запуганных родственников или бывших подельников платить регулярную дань, не чураясь при этом самых низких, подлых и грязных методов давления. Единственным его истинным пороком была необузданная и ненасытная жадность, и именно она подчиняла и развращала всё его остальное существо. К слову, почти всякий обитатель тюрьмы, будь то сиделец или втянутый в его тёмные игрища охранник, верил в то, что у Графа не было ни души, ни сердца.

— Да откуда ж я мог знать, раз он не мой?!

— Хах… верно… не мог. Чёрт бы побрал этих проклятых стражей, — бессильно выдохнул Граф и сделал пару обжигающих глотков из кружки. С внезапной смертью истощённого безумца его месячный доход убыл на одну золотую крону, а Бритва потерял самую любимую игрушку, которую он усердно и методично обрабатывал последние четыре года, стерев в порошок и смешав с подножной грязью некогда сильного духом и телом человека. То, в чём все окружающие увидели безумную выходку полоумного дурака, на самом же деле являлось последнем осознанным деянием разрушенной личности, утратившей всякую надежду на прижизненное избавление, но не желавшей более ни на мгновение продлевать столь бессмысленное, полное нескончаемой боли и непрекращающихся унижений существование, но не имевшей сил к тому, чтобы самостоятельно оборвать свою проклятую жизнь.

— Ну что? Продолжим игру? — сказал Хряк, когда на обглоданной куриной кости не осталось ни мяса, ни хрящей.

— Давай, только руки сперва вытри, а то ты мне уже карты до того промаслил, что их теперь держать невозможно — так и норовят выскользнуть из пальцев.

— Ладно… ладно, — лениво согласился Галват и вытер сальные руки о обмоченные штаны, не желая тратить время на поиски тряпки. — Играем на интерес?

— О, ещё бы! Ты мне сейчас вернёшь всё, что отнял по своему скудоумию, — Граф злорадно улыбнулся и, быстро перетасовав старую колоду, принялся раздавать карты на трёх игроков по шесть в одни руки. — И так, у кого младший маг?

— У меня есть трое, — отозвался Хряк.

— А у меня их два, — перебил Граф и тут же выложил на стол карту с тремя нарисованными лучниками в стальных шлемах, — так что держи трёшку.

— Ага, разбежался, — ответил Хряк и с довольной ухмылкой измазанных в жире губ побил лучников пятью всадниками. — Бито.

Он уже хотел отправить павших бойцов сброс, но всё ещё пребывавший в некотором беспокойстве Бритва молча подкинул ему тройку копейщиков с порванным и растрепавшимся уголком.

— Да чтоб тебя. Вот! И ты получи в рыло, — вслед за этими словами на поле брани легли те самые ранее вскрытые три мага, по воле не слишком умелого художника пытавшиеся совместно наколдовать нечто вроде жёлтого пламени или светового шара, а может что и вызвать какого опасного духа. — Теперь всё?.. Всё? Ну, тогда идём дальше.

Разыгранные карты отправились на край стола в сброс, все добрали руки до шести, и Хряк начал новый раунд с четвёрки злых копейщиков. После нескольких розыгрышей, во время которых Бритва, не желая в начале игры тратить выпавшую ему «Башню Юга» и придержать её до финальных стычек, согласился взять шесть лишних карт, но затем бо́льшую часть из них он ловко отправил в сброс, а оставшиеся передал Графу, пожертвовав для этого принцессой всадников. Этот тактический ход оказался в полной мере оправданным, и спустя ещё пять битв, тощий тюремщик разыграл спасительную башню, отразив мощную и коварную атаку Хряка «Драконом Земли». К тому моменту стопка добора в конец иссякла, и оставшийся с пустыми руками Бритва был признан победителем. В отличие от Графа и Хряка он, не желая лишний раз тревожить чувствительные и шаткие нервы бестолковыми авантюрами, никогда не играл на деньги, хоть и не упускал возможности присоединиться к общей забаве. Обычные в таких делах уговоры и подначивания не оказывали на него никакого влияния, так что по общему соглашению его победа считалась за ничью и каждый оставался при своих ставках, чем иногда пользовались не слишком удачливые игроки, чуявшие своё близкое поражение и не желавшие сохранить заветные монеты при себе, и они намеренно давали ему победить, выставляя против него самые слабые карты.

— Видимо, что сегодня не мой день, — подытожил партию Граф, немного откинувшись назад и поднося кружку к губам. Смазав ржавые шестерни гнилого нутра сивушными маслами, надсмотрщик прислушался к далёким крикам и недовольно поморщился. — И как этот паршивец до сих пор может так орать? Уже ведь давно должен был охрипнуть.

— Да, знатно дерёт глотку, — ответил Хряк, внимательно рассматривая голую кость, надеясь, что он пропустил пару мясных волокон. — Как думаешь, что они такое с ним вытворяют?

— Не знаю, — тихо пробормотал Бритва, вернувшийся к скоблению стола.

— А ты хотел бы быть там вместе с ними? Посмотреть, что да как? — продолжил расспросы Галват, для пущей верности пихнув товарища локтем в бок. Однако тот ему ничего не ответил и только глубже вонзил нож в дерево, так что во все стороны полетели сухие опилки. Чувствуя, что тут разговор не заладится, Хряк обратился к Графу. — Зуб даю, они там его магией пытают. Ты часом не знаешь, какой стихией пользуется тот капитанишка?

— Этот… если память мне не изменяет, — Граф покосился на пустую бутылку, — то вроде должен быть из огненных колдунов.

— О-о-о, теперь то всё понятно. Должно быть они там его жгут в самые нежные места, от того и вопит так громко.

— Раскалённая кочерга ничем не хуже будет, а даже лучше, — снова огрызся уязвлённый до глубины души Бритва.

— Ну, тебе лучше знать. Хотя у тебя они никогда так бойко не кричат.

— И не должны. Не в этом суть.

— Ладно… ладно, как скажешь, — отступил Хряк, видя сколь стремительно задвигалось острие кинжала в беспокойных руках, и как заметались воспалённые глаза. — Кстати, что это за баба была с ним?

— Ты про рыжую? Да пёс её знает, впервые вижу. Наверняка тоже магичка какая из гильдии или чья-то знатная дочурка, больно уж гордо себя держит. Та ещё злобная стерва. Пока я с капитаном разговаривал, она стояла у него за спиной и смотрела на меня как не кусок дерьма, и ещё так гадко морщила нос. Её бы на пару деньков в карцер без еды и воды кинуть, так сразу бы ручной стала и покорной, как и подобает бабе. Ну а там… хе-хе… Впрочем, за всем этим бедламом я едва не забыл, что у нас помимо прочего есть ещё одна важная работёнка, и она для тебя.

— И что надо сделать?

— Всего-то ничего — выпустить на волю одного мелкого воришку по имени А́фрий. Он к нам три дня назад попал. Такой мелкий светлый прощелыга, ты должен его помнить.

— Ага, в средней на восточной стороне сидит. А по какому поводу его выпускаем, если не секрет?

— Он заядлый игрок, похлеще нас троих вместе взятых, но то ли играет совсем уж худо, то ли удача к нему всегда повёрнута немытой задницей, к тому же на собственных ошибках он учиться не умеет, а оттого парень по жизни ходит в долгах как в шелках. Кое-кому не нравится, что он тут у нас бездельничает и отлёживается на нарах, когда ему причитается трудиться в поте лица в уплату проигрыша. В общем выставишь его за порог и получишь за то пять серебра.

— Э! Как так? В прошлый раз же было пятнадцать.

— Это тебе наказание за убитого Шу. Скажи спасибо, что вообще хоть что-то выручишь, кроме пинка под зад. Или хочешь получить обвинение в убийстве?

— Нет уж, спасибо, как-нибудь обойдусь, — сказал Галва и внимательно прислушался. — Кажется, что эти утырки не поняли намёка. Снова шум поднимают.

— Да, тоже слышу. Всё этот проклятый крикун из подземелья их возбуждает. Вот бы и его заткнуть. Чёрт бы побрал этих стражей. Так что иди давай, усмиряй их, ну а заодно разберись с Африем. Его на воле должно быть уже заждались.

— А ему вломить можно? — с надеждой спросил Хряк, вставая на ноги и поправляя сползшие штаны.

— Разок-другой и то не сильно. Если ты его покалечишь, и он не сможет отрабатывать должок, то его хозяин спросит деньги уже с тебя, и я настоятельно советую тебе не ругаться с этим отморозком. Защищать не стану, отдам со всеми потрохами.

В ответ Галват хотел отшутиться, упомянув беспокойного мастера пыток, терзавшего бездушный стол вместо живого человека, но тяжёлый и бескомпромиссный взгляд Графа, дал ему понять, что на сей раз шутки были не уместны, и дело было в высшей степени серьёзным.

— Ладно, я понял. Сделаю всё по красоте, — Хряк встал из-за стола и, громко хрустнув костяшками, направился к лестнице, с которой уже вполне ясно доносились новые гневные, полные бранных слов выкрики.

Как вы уже могли прежде заметить, несмотря на всё своё сказочное богатство, а может что и именно благодаря ему, ведь богатство одних неизменно соседствует с нищетой других, потому как если два человека имеют одинаково много или одинаково мало, то никто из них не может быть назван ни богатым — ни бедным, ибо они равны в своих достатках и лишениях, и только когда мы прибавим к ним мерило в лице третьего человека, который будет иметь отличное от них имущество и будет отягощён иными жизненными заботами, малопонятными для первой двоицы, мы наконец-то сможем узнать — были ли они прежде богаты или всё же бедны, и чем ярче сверкает необузданная в своей глупой чрезмерности и безобразной крикливости роскошь, тем ужаснее чернеет подле неё голодное отчаяние бесплодной нищеты, и каждое из них по-своему портит людскую натуру, извращает её добрые черты и, сбив с праведного пути, толкает человека к злодеянию против собрата, однако же именно на месте их пересечения, где контраст гниющего изобилия и холодного запустения буквально режет глаза и зажигает в душе пламень праведного гнева, от которого в разуме начинают закипать мятежные идеи, требующие уничтожения текущего порядка, именно там зыбкое намерение имеет куда больше шансов переродиться в твёрдое и решительное действие, которое одними будет названо тяжким преступлением и кощунственным посягательством на незыблемые и священные устои общества и права достойной личности, а иными будет превознесено и воспето, как героическая борьба за восстановление попранной справедливости, но всё же я нынче не намерен ещё глубже вдаваться в этот давнишний спор, не стихающий по сей день, и потому оставлю дальнейшие рассуждения на совесть и волю читателя, ну а сам только скажу, что всё вышеперечисленное привело к тому, что в Лордэне имелся не один десяток маленьких, тёмных и сырых каталажек при сторожевых постах, куда без лишних разговоров бросали всех буйных и недовольных, чтобы те, оставшись без нормальной еды и потеряв от неудобства и беспокойства сон, могли хорошенько поразмыслить над своей жизнью перед тем, как их спустя несколько дней заточения вышвыривали за порог, подгоняя всяческими угрозами и щедрыми тумаками, а в дополнение к ним за чертой самого города были устроены несколько каторжных дворов и были воздвигнуты пара полноценных тюрем, где уже куда более опасные и убеждённые в собственной правоте преступники могли проводить долгие месяцы, незаметно сливавшиеся в целые года и десятилетия, и самой страшной из этих темниц был «Утёс».

Старинная крепость квадратной формы стояла на самом дальнем островке узкой гряды, вытянувшейся на несколько сотен шагов в море. Высокие и отвесные скалы, больше походившие на обломанные колоны исполинского храма, разрушенного вековыми штормами, были соединены между собой каменными мостами, прокладывавших единственный путь с большой земли на остров и с острова на большую землю. Бесноватые, не утихавшие даже в безветренную погоду волны с короткого разбега налетали на гранённые глыбы, ловко взбирались по ним на пять-семь локтей вверх и разлетались белыми хлопьями пены, чтобы собраться у их подножья, отступить, обнажив густо поросшие бурыми водорослями и облепленные гроздьями моллюсков корни скал, а затем снова разбиться он них в новом ветке бесконечного цикла, призванного медленно, но верно стереть могучие и горделивые столбы в песок. Любой корабль, который бы решился причалить к отвесным берегам непременно бы разбил о них все борта и пошёл ко дну, если прежде его днище не оказалось бы вспорото острыми подводными скалами, что уж тут говорить о человеке, который бы осмелился преодолеть эти дьявольские, бурлящие сотней мелких водоворотов воды вплавь. Сам же тюремный замок был довольно-таки мал, не обладая особо толстыми стенами, и в нём не было ничего сверх самого необходимого, а потому узники круглыми днями и ночами просиживали штаны в тесных камерах, где им дозволялось только жрать, спать и гадить, и это бытие забитого скота рано или поздно, но с фаталистической неотвратимостью обращало заточённых людей в этот самый скот, но отнюдь не смиренный, а озлобленный и жестокий, что приводило не к желанному исправлению, но к дальнейшему уродованию заблудших душ.

На берегу, недалеко от первого моста располагалась крошечная деревушка в десяток бревенчатых домишек, где обитали одни только стражи, да тюремные работники, потому как никакой здравомыслящий человек не захотел бы по собственной воле селиться в таком поганом, пропитанном людскими несчастиями месте несмотря на всю его природную живописность. Из-за угла слегка покосившейся конюшни на пяток голов, прильнув плечом к почерневшим, полупрогнившим брёвнам, стоял Хромос и следил за мостами, изредка прикладывая подзорную трубу к усталым глазам. Было раннее утро, поднявшееся из-за линии горизонта солнце окрасило небеса в розовые и нежно-фиолетовые оттенки, на которых лежали тёмные кляксы облаков и чёрная тень Утёса.

После того как карета покинула территорию дворца, Хромос ещё долго следил за ней с высоты сенатского балкона, а едва она скрылась с глаз, так он тут же помчался в том направлении, чтобы выручить товарища. Капитан не сомневался в том, что демоны собирались подвергнуть новоиспечённого и столь ненавистного пленника допросу, и вероятно, что куда более суровому чем тот, который довелось испытать ему самому, но он не имел и малейшего понятия о том, куда же они могли его везти, раз уж их логово было полностью уничтожено пожарищем. По крайней мере именно так дела обстояли в самом начале погони. Расспрашивая встречные ему патрули стражей и щедро одаривая пьянчужек и бродяжек не только медяками, но порой и серебром, Хромос не без трудностей и ошибок, которые несколько раз заставляли его возвращаться назад и отыскивать верное продолжение пути, но таки добрался до вышеупомянутой деревушки, где караул, к его большой радости, подтвердил, что пару часов назад заправляемая одноглазым гномом карета миновала их пост и въехала на мост, чтобы потом скрыться за воротами Утёса.

Опасаясь новой встречи с тёмной чародейкой Рирртой, Хромос принял решение не идти на рожон и оставаться в засаде, покуда она и её незаметные и юркие теневые слуги не покинут его стен. Он, разумеется, понимал, что одержимые могли пробыть там целый день, но капитан всё равно не мог найти, чем же он мог ещё заняться в сложившейся ситуации, так что ему оставалось только ждать, размышляя о том, была ли засада случайным совпадением, был ли Глосель раскрыт и схвачен тёмными силами во время выполнения поручения, или же он был их недостойным обращения, но верным приспешником и добротным актёром. Пребывая в таком дрянном положении и подавленном состоянии духа, капитану довелось стать свидетелем одного занимательного события.

Когда он уже где-то с час нёс своё одинокое бдение, усердно подавляя позывы ко сну, в деревушку въехала телега с двумя мрачными мужиками, один из которых показался Хромосу знакомым, хотя он и не смог сразу же припомнить, где же им доводилось прежде встречаться. Появление подозрительных путников не капли не встревожило стражей, и более того вышедший к ним начальник караула радостно пожал каждому руку и завёл дружескую беседу с незваными гостями, во время которой он окликнул помощника и отправил его бежать с поручением в Утёс. Не успела двойка коней толком передохнуть после долгой дороги, как помощник уже возвращался назад в компании ещё одного стража и какого-то оборванца с большим, свежим синяком под правым, налившемся кровью и полностью закрывшимся от обширного отёка глаза. Арестант всеми силами упирался и, проливая горькие слёзы под ноги, уговаривал конвоиров позволить ему остаться в тюрьме, но они игнорировали страстные мольбы воришки и, крепко удерживая его подмышки, чтобы тот, подталкиваемый в спину отчаянием, не попытался сигануть с моста в гибельные воды, тащили его навстречу к ещё более опасной для его жизни свободе.

Перевесившись через край телеги, шестёрка Иклоса с багровой коркой крови на рассечённой и до сих пор немного припухшей, кустистой брови ухватил Африя за шиворот и помог стражникам закинуть его в кузов, где тут же связал его по рукам и ногам, затянул рот кляпом, а после запихнул его в мешок, разочек ударив пленника в живот, чтобы тот меньше брыкался и не усложнял и без того не самую простую работу. Когда должник был хорошенько упакован и надёжно спрятан под толстым слоем свежей соломы, возница достал из-за пазухи туго набитый кошель и перекинул его начальнику стражи. Поймав мешочек и быстренько пересчитав приветливо и ласково позвякивавшие серебряники, он от всего сердца пожелал бандитам счастливого пути, даже сняв с головы шляпу и широко ею помахав. При всём при этом деловитый капрал был не только осведомлён о прибытии Хромоса на его заставу, но и прекрасно знал о нетерпимости неподкупного капитана к взяточничеству, однако регулярное, порой даже ежедневное злоупотребление властью ради собственного обогащения, которому не было и не могло быть конца и края, кроме способности убедительно лгать и извиваться так ловко и бойко, как не сможет даже брошенная на раскалённую сковороду змея, взрастили в нём феноменальную, почти сверхъестественную чуйку до людей и тех неприятностей, которые они могли ему принести, и тех возможностей, которые они ему открывали через свои слабости и пороки, и стоило ему встретить капитана, как он в тот же миг по туману в уставших глазах, по едва ссутулившимся плечам смекнул, что перед ним был вовсе не тот грозный человек чести, каким капитан Нейдуэн обычно представал в свете, что он растерял всю силу и влияние, а потому капрал действовал смело и нагло, ни секунды не сомневаясь, что его не постигнет справедливое наказание за открыто свершаемое преступление, и только шире улыбался, когда его взгляд пересекался с недовольным и презрительным взглядом Хромоса, которому только и оставалось, что всё проглотить и забыть.

Поднимая копытами и колесами желтоватую пыль, телега покатила назад в город, и в деревушке вновь воцарились покой и видимость порядка. Простоявшие вторую половину ночи караульные, протяжно и широко зевая, ковыряли сапогами и древками копий землю в ожидании заветной смены; проснувшийся с первыми петухами повар, перекусив на скорую руку холодными остатками вчерашнего ужина и опохмелившись кружкой живительного креплёного пива, без особого энтузиазма таскал из-под навеса дрова, то и дело роняя их в пыль и спотыкаясь на ровном месте. Из дверей избушки, стоявшей в удалении от всех прочих домишек в том месте, где берег был куда более пологим, а воды напротив более глубокими и тихими, вывалилась дюжина худощавых и уже далеко немолодых рыбаков со светлыми, выгоревшими на солнце и побелевшими от соли спутанным в клочья волосами и тёмной, словно у заправского арапа сухой, морщинистой кожей, походившей на кожуру варёного картофеля. Пока одни пошли снимать и складывать сушившиеся на палках сети, другие направились к лежавшим на мелкой гальке ялам и, ухватившись за борта, принялись слаженно толкать их к плескавшейся воде. Им предстояло наловить достаточно рыбы для прокормления не только себя, но и сторожевой заставы и даже Утёса, что у них получалось далеко не всегда, и заключённым по несколько дней к ряду приходилось грустно жевать одну и ту же пресную, склизкую кашу, чей блеклый и при этом чрезвычайно омерзительный вкус не смог бы долго терпеть даже предавшийся самой суровой аскезе монах, предпочтя ей диету из воды и пепла.

В ту пору, когда вышедшие в море на вёсельном ходу судёнышки набрали нужную скорость и достигли мест с подходившей для ловли глубиной, и когда вставшие в половину роста кормчие уже готовились бросать неводы за борт, стараясь при том не угодить в пучину вслед за снастями, ворота замка распахнулись, и из них неторопливо выехала лишённая изысканных убранств карета, на чьих козлах восседал гном в кожаном жилете на голом теле. Заметив их появление, Хромос юркнул внутрь конюшни и спрятался в одном из стойл подле взнузданной по его приказу кобылы. Ещё он наказал стражам не сообщать никому о своём прибытии, так что он питал некую уверенность, больше походившую на зыбку верую в том, что демоны не знали о его погони и слежке, но всё же он посчитал необходимым подготовить всё для бегства, если одержимые вдруг решат остаться в посёлке. Капитан искренне надеялся, что могучая нечисть всё же была медленнее худого скакуна.

Отстучав гулкую трель по неровной кладке старинных мостов, карета въехала на заставу и собиралась её тут же миновать, но к большому недовольству Хромоса, на сей раз решивший действовать по всем правилам караул преградил экипажу путь для досмотра. Капитан нагнулся ещё ниже, взял лошадь под уздцы, и готовый в любой момент вскочить на неё и дать стрекача он стал внимательно прислушиваться к начавшемуся разговору ведьмы и начальника охраны, который как бы не по своему желанию, но настойчиво и бескомпромиссно потребовал у неё предоставить пропускную грамоту. Капитан сразу же подметил, что Риррта и Бидрим были одни, и третий покинувший посольство демон, которого он не смог опознать, глядя в трубу, остался в тюрьме. Из вопроса капрала он сразу же и выяснил, что этим человеком был Одвин, а также по обрывистым и грубым выражениям колдуньи Хромос предположил, что раз она пребывала в столь дурном расположении духа, хотя ему было сложно себе представить, что настроение демонессы могло быть каким-то иным, то попавшийся, но не сдавшийся Янс сумел-таки дать врагам существенный отпор и не выдал им ни единой тайны.

Как только до нелепости придирчивый досмотр был завершён и у капрала более не осталось ни одного весомого повода задерживать прекрасную, но горделивую и отрешённо-неприступную, а потому втройне притягательную для него девушку, он нехотя приказал подчинённым уйти с дороги, и Бидрим, хлестнув поводьями четвёрку лошадей, пустил их бодрой рысцой. Хромос ещё долго не высовывался из убежища, чтобы сидевший на высоких козлах и далеко глядевший гном не заметил его крадущегося силуэта, обернувшись быть может для того, чтобы послать в сторону замка последние слова страшного проклятия.

Удостоверившись в безопасности пути, Хромос вывел из стойла кобылу и, остановившись посреди дороги, несколько раз неторопливо повернул голову из стороны в сторону, обращая тяжёлый и задумчивый взгляд то на Утёс, куда его тянула честь, то на обратный путь в город, куда его направлял рассудок. Позавчера он дважды попадался в ловушку, уготовленную порождениями тьмы, и дважды Янс, рискуя своей шкурой, хитро и дерзко уводил капитана из-под самого их носа. У него был долг перед всеми людьми, которых он желал защитить, и для этого ему стоило сейчас поберечься, не идти в неизвестность, дабы немного погодя продолжить священную борьбу, но и перед убийцей у него имелся большой должок, который следовало оплатить, даже если цена была самой жизнью, тем более что Хромос по неведомой ему причине не сомневался в своей причастности к провалу покушения, и эта вина тяжёлым камнем лежала на его сердце.

Никогда прежде капитану не приходилось иметь дела с подобным наплывом моральных дилемм, возникающих одна за другой, не давая ему толковой передышки и неумолимо наседая на него, требуя немедленного решения притом, что каждая последующая непременно усложнялась, запутывалась, сулила всё более долгоиграющие, масштабные и суровые последствия, среди которых едва можно было разглядеть тусклый лучик надежды, и, не желая ждать, ультимативно требовала ясного и однозначного ответа, исключая возможность использования каких бы то ни было уловок, отсрочек и жалких компромиссов. Казалось бы, что вслед за поднятием все ставок должны были вырасти и вызываемые ими сомнения, страхи неудачи, и, получив великую силу, они могли бы заключить человека в петлю бесконечных размышлений и взвешиваний, истощавших его пустыми, ни к чему не приводящими метаниями на одном и том же месте, однако Хромос, как и всякий постепенно загоняемый в угол человек, к этому моменту уже завершил ту разительную метаморфозу, когда отбросивший все лишние сантименты разум смиряется с неизбежной потерей и пытается обратить её себе на пользу, превращает её в намеренное и полностью осознаваемое самопожертвование, которого не следует бояться и по которому не стоит лить слёз. На место улетучившейся тяжести рискового выбора приходит спокойная в своей фаталистичности решимость с лёгким привкусом какого-то азарта, требующего играть на все деньги, как если бы завтра никогда не настанет.

Нашему же герою не было никакой нужды в этих громоздких, обличённых в грубые и ограниченные слова философских построениях, вместо них у него были живые и глубокие чувства, давшие ему чёткий ответ в считанные мгновения. Взобравшись в седло, Хромос повёл лошадь влево и въехал на первый мост, ощущая на себе прищуренные взгляды редких глаз-бойниц поднявшегося из пучины каменного великана.

К удаче капитане ожидавшие скорого подвоза провизии с большой земли тюремщики вопреки всем правилам и наказам, оставили замковые ворота приоткрытыми, так ещё сам въезд в тюрьму тоже охраняли городские стражи, а не местные надсмотрщики, из которых почти никто, кроме начальства, не знал Хромоса в лицо, а потому они бы наверняка отказали ему в свободном проходе. Не слезая с лошади и косясь одним глазом через тёмный тоннель арки на скрытый за высокими стенами от ещё не поднявшегося в зенит солнца маленький и порядком загаженный внутренний дворик, капитан стал переговариваться со стражами, надеясь выяснить, где сейчас находился Одвин и где он мог заточить Янса. Про демонического капитана караульные смогли поведать совсем немного, единственно предположив, что тот вернее всего направился отдыхать в главную башню, зато в отношении пленника они оказались осведомлены куда лучше и сразу указали Хромосу на тюремное подземелье, а заодно коротко поведали ему о том переполохе, который одержимые устроили по приезду, отдав приказ тюремщикам очистить нижний этаж, для чего тем пришлось впопыхах переселять всех обитателей одиночных карцеров в общие камеры, что к наступлению рассвета вылилось в несколько крайне жестоких и совершенно бессмысленных убийств, не считая смерти старого Шу.

Внимательно их выслушав, капитан отдал приказ и дальше держать ворота открытыми и проехал через тоннель во двор, где спешился и, вновь воровато оглядевшись по сторонам, так подвязал поводья к коновязи, чтобы узел можно было распустить одним лёгким движением.

В замке было необычайно тихо. Большинство тюремщиков, растянувшись на жёстких койках и узких лавках, не снимая штанов и сапог, дрыхли мёртвым сном после бурной, но отнюдь не полной сладострастия ночи, в то время как остальные, еле влача ноги, пытались хоть как-то выполнять возложенные на них обязанности, благо что и заключённые оказались вымотаны и более не желали буянить. Подобная обстановка скорее нервировала Хромоса, чем успокаивала, так как он не мог затеряться в суматохе тюремной жизни, чувствуя себя в некотором роде голым, но капитан уже не был намерен останавливаться и, сжав пальцами рукоять меча, который он позаимствовал на заставе также как и скакуна, то есть без всякого намерения их возвращать, двинулся ко входу в подземелье. Ему прежде уже доводилось несколько раз посещать застенки Утёса, и он прекрасно знал дорогу в самое его чёрное сердце.

За двумя крутыми поворотами, посередине коридора находилась низенькая, по своим габаритам более подходившая гному, нежели человеку дверь, окованная двойным слоем железных пластин и полос. Её запирал тяжелый и, разумеется, тоже железный засов, на котором висел громоздкий замок, чья дужка была толщиной с большой палец взрослого мужчины. Возле входа в подземелье, прислонившись спиной к стене и сложив руки на груди, стоял и дремал охранник. Услышав приближающиеся шаги, он встрепенулся, отлип от стены, расправил печи и широко раскрыл глаза, всем видом давая понять, что он вовсе и не думал вот так нагло и беззаботно кемарить на ответственном посту, однако, увидев, что появившийся перед ним человек был одет не как страж и тюремщик, а как обычный горожанин, вместо разговоров решил немедля забить тревогу, оставив все разбирательства на потом, но Хромос, почуяв это его намерение и не желая рисковать, сходу нанёс ему короткий удар прямо в солнечное сплетение, тем самым лишив возможности не то что кричать, но даже шептать, а вслед за эти со всей силы врезал по широко раскрытой челюсти, от чего мужик потерял сознание и повалился вбок. Капитан поймал его тело ещё до того, как то успело рухнуть на пол, и, в очередной раз оглянувшись и удостоверившись, что поблизости не оказалось свидетелей, взял тюремщика за подмышки и оттащил его в тёмный угол, где уложил его так, словно тот всё же сам решил нарушить устав и пошёл отдохнуть.

На этом запас везения капитана иссяк, и ни в одном из карманов избитого тюремщика не оказалось заветного ключа, ну и на вбитом в стену крюке он, увы, тоже не висел. Безошибочно и почти что сразу Хромос догадался, что беспокоившийся о сохранности и о полной изолированности пленника Одвин оставил ключ при себе, и капитан подумал о том, что будь на его месте Янс, то он бы тихой лаской прокрался в башню и играючи обчистил Одвина до нитки, единственно смеха ради, но этот утончённый путь вора был для него закрыт, и ему оставалось только действовать напрямик, но только быстро, и стараясь при этом не создавать излишнего шума, что было внутренне противоречиво.

Вернувшись к двери, капитан засучил рукава куртки по самые локти, и, немного примерившись к замку, поднёс к нему, не касаясь, полусогнутые кисти с растопыренными пальцами так, что запирающий механизм оказался как бы окружён ловчей клеткой. Со снятия гихдризовых оков прошло уже более суток, и колдовские силы капитана успели восстановиться в полной мере для того филигранного трюка, который Хромос готовился провернуть. Накопив большой объём магической энергии в правой руке и полностью опустошив левую, он выпустил молнии в замок с одной его стороны и тут же выдернул их с другой, возвращая ману в тело, что по сложности координации можно сравнить с одновременным выдохом и вдохом через разные ноздри.

Коридор озарило голубоватое сияние. От замка во все стороны полетели сотни мерцающих искр, а он сам начал медленно раскаляться, краснеть и испускать волны удушающего тепла, которые обжигали Хромосу ладони и сушили глаза, но он, не взирая на нарастающую боль, продолжал прогонять через чугун трепещущие и извивающиеся потоки энергии. Достигнув белого каления, замок начал деформироваться, потеть каплями расплавленного металла, которые скатывались по его поверхности и падали меж сапог капитана, затем дужка внезапно освободилась, и кусок пышущего жаром металла резко качнулся в сторону. Ожидавший этого момента Хромос, отдёрнул руку, но самую малость запоздал, и нагретый пуще любой сковороды замок легонько ударил его по правой ладони и тут же, как заправский маятник, ушёл в другую сторону, после чего слетел с петли и глухо шмякнулся о плиты пола, но и этого мимолётного касания хватило, чтобы на коже появилось красное пятно болезненного ожога.

Сразу за дверью начиналась крутая и узкая лестница с низким потолком и склизкими ступенями, поросшими какой-то сизой плесенью, от чего по ней приходилось идти очень осторожно, низко пригнув голову и прощупывая каждый шаг. Что же до преступников, то их, заточённых в кандалы, одной только потехи ради сталкивали, сталкивали с лестницы, чтобы они скатились по ней как по заледеневшей горке, либо же заставляли их подниматься ползком на четвереньках, подгоняя тычками острой пики в задницу, на которую они порой нечаянно насаживались.

Спустившись на пару ступень, Хромос закрыл за собой дверь, чтобы хоть как-то сокрыть его грубое проникновение, и непроглядная темнота окружила его со всех сторон, но только для того, чтобы капитан тут же отогнал её прочь, окутав левую кисть маленькими электрическими дугами. В конце лестницы его встретила крошечная площадка, где по правую руку брал начало тесный проход, заворачивавшийся внутрь скалы с плавным ускорением, тем самым образуя под замком петлю в один оборот. По обе его стороны располагались небольшие и тяжёлые двери карцеров. Капитан подошёл к ближайшей и потянул за ручку-петлю. Дверь оказалась не заперта, а в камере не нашлось ничего кроме гнилого, пропитанного всеми телесными выделениями тряпья, столь обожаемого крысами. Та же картина предстала перед ним за соседней дверью и за двумя им противостоящими. Интуиция подсказала Хромосу, что Янс вероятнее всего был запрятан в самые глубины тюрьмы, и он, не желая больше терять ни секунды драгоценного времени, пошёл вперёд по коридору, ощущая чьё-то незримое, довлеющее присутствие. Давние обитатели этого проклятого царства отчаяния были совсем не рады появлению чужака.

В конце пути его встретила круглая комната с ещё десятком камер и с зарешёченным отверстием в центре потолка, из которого истекал бледный и слабый, прошедший через длинный колодец солнечный свет и падал на стоявший под ним стол для пыток. Он был покрыт пятнами свежей крови, у одной из его ножек лежали обрывки чёрной одежды, в которых Хромос тут же признал воровское облачение Янса, и услышав под ногой хруст, он обратил на пол взгляд и понял, что случайно наступил на один из множества осколков выбитых зубов.

Чувство тревоги охватило капитана пуще прежнего, и он, частично потеряв былое хладнокровие, стал перебегать от одной двери к другой, открывая их одним рывком дрожащей и похолодевшей руки, пока наконец-то не наткнулся на одну единственно затворённую. Отодвинув пластину, он, низко сгорбившись, прильнул к смотровому окошку, через которое узникам заодно подавали скудную пищу. Сперва он увидел только однородную, бесформенную тьму, но стоило его глазам чуточку привыкнуть, как ему явились очертания сидевшего на полу человека.

— Янс, ей Янс… — позвал его Хромос тихим шёпотом, который прозвучал громовым раскатом среди тоскливой тишины, однако убийца и ухом не повёл, — чёрт тебя дери, Янс, проснись, — сказал он уже громче, но результат оказался тем же.

Не знавший был ли его товарищ всего лишь без сознания или уже успел скончаться от причинённых ему увечий, капитан отлип от окошка и приготовился снова плавить замок, который хоть и заметно уступал в толщине своему первому собрату, однако был встроен в дверь, что с одной стороны упрощало задачу технически, но в то же время значительно увеличивало расход колдовской энергии.

Хромос поднёс ладонь к замочной скважине и выпустил прямо в неё толстую электрическую дугу, и, когда металл порядком раскраснелся и стал мягким, капитан зацепился за раскалившуюся ручку гардой меча и, упёршись левой ногой в стену, изо всех сил потащил дверь на себя. Она поддалась не сразу, но всё же впившиеся в дверную раму стальные стержни скоро изогнулись и выползли из тесных пазов.

Неистовым ураганом капитан влетел в крохотную камеру, где и одному человеку было невыносимо тесно, и, упав на колени, взял Янса за голые плечи и откинул его тело назад. Он дышал, медленно и очень слабо, но всё же дышал. Каждую пядь его кожи покрывали синяки, ссадины, порезы и несколько толстых корок ожогов. Опухшие, словно от множества пчелиных укусов, губы были разбиты, и густая, розоватая слюна тонкой струйкой вытекала между ними и скатывалась по подбородку. Налитые кровью глаза были полуприкрыты, а их стеклянный взгляд не выражал ровным счётом ничего осмысленного.

— Нет-нет-нет… давай, очнись… Ты ведь всё ещё здесь, да? Ну, давай, — сбивчиво бормотал Хромос, бережно потрясая безвольное тело.

В момент, когда капитан уже было отчаялся достучаться до соратника, посчитав, что не получившая от пленника желаемых сведений Риррта решила силой тёмного колдовства начисто стереть убийце всю его личность, чтобы он наверняка не смог поведать кому-либо о тайнах демонопоклонников, Янс неожиданно встрепенулся, сипяще вздохнул глубже прежнего и раскрыл глаза.

— Да, да… давай, дружище, вот так! — сдавленно воскликнул капитан, обрадовавшись его пробуждению, и попытался немедленно поднять Янса на ноги, но тут же спохватился. Очнувшийся убийца не обратил внимания на появление товарища, а вместо того его мутный взгляд хаотично и неспешно блуждал по стенам. То и дело он задерживался на какой-то случайной точке, вялые глаза меняли свое выражение, становились более участливыми, понятливыми, а уши едва заметно шевелились, как это бывает у кошек и собак, заслышавших далёкое эхо хозяйского оклика, от чего у Хромоса возникло жутковатое ощущение, что и Янс рефлекторно обращался на чьи-то голоса, которые он сам не мог услышать, и их было великое множество, так что слова капитана попросту терялись среди этого великого, незримого сонма.

Но вот, то ли голоса решили замолкнуть, то ли они сами указали убийце на потревожившего их уединение пришельца, и Янс совершенно неожиданно уставился Хромосу прямо в глаза немигающим взглядом, от которого капитана бросило в дрожь. Затем окружавшая его словно тяжёлая вуаль дымка потусторонней отрешённости пала ниц, и вернувшийся в материальный мир узник словно бы потеплел, размягчился, и коротко улыбнулся левым уголком рта.

— Чёрт подери. Я уж было подумал, что потерял тебя с концами, — выдохнул Хромос, на что Янс ответил ему недовольным прищуром, как бы опровергая эти слова.

— Времени у нас немного, охранники скоро проснуться, если раньше кто-то не заметит следы моего… взлома. Так что вставай давай, я тебя вытащу отсюда, — капитан осторожно перехватил убийцу за запястья, стараясь не давить на свежие раны, но тот, дёрнувшись от пронзившей его нервы боли, коротко замотал головой в стороны и стал немощно вырывать руки из захвата грубого спасителя.

— Ты чего? Если бежать, то именно сейчас, иного шанса уже не будет.

И снова Янс отрицательно покачал головой и придвинулся чуть ближе к стене, утверждая своё незыблемое намерение остаться в тюремных застенках.

— Но почему? Что случилось?

Тяжко выдохнув, убийца поднял дрожащие, обессилевшие руки и показал Хромосу распухшие и побагровевшие пальцы, которые теперь больше походили на десяток добротных отбивных; на нескольких из них отсутствовали ногти, оголяя сырую плоть. Главный инструмент вора, которым он привык добывать себе хлеб с солью и вино с дичью, был уничтожен в пух и прах без малейшего шанса когда-нибудь восстановить былую лёгкость и ловкость движений. Этим пальцам отныне и вовек не суждено тихо залезать в чужие карманы и цепляться за щели между каменной кладкой, ими не сжать рукоять стилета и не взяться за ложку с супом. Они теперь могли только служить бесполезным и болезненным напоминанием о было силе и навсегда оставленной позади полной лихих выходок жизни, к которой единственно была приспособлена его беспутная и бесшабашная натура.

Вслед за этим Янс приоткрыл измазанные в засохшей крови губы, чтобы показать тёмный и раздутый обрубок, оставшийся на месте острого и беспощадного языка, и почти сразу же сомкнул их обратно, не желая терпеть мучительную боль слишком долго.

— О Боги, что же они с тобой сотворили! Но ничего, я отведу тебя к лекарю…

Янс мотнул головой, давая понять, что ни один в целитель в городе, а может даже, что и на всём белом свете, не сможет починить подобного калеку.

— Тогда что мы будем делать, а? — спросил капитан, стоя на одном колене.

Немного пораскинув мозгами, обречённый узник, не сгибая пальцев и запястья, а двигая сразу всей рукой, показал сперва себе на грудь, затем обратил руку в пол, ещё раз подтвердив свой отказ от всякой мысли о побеге, а после указал на лицо Хромоса и осторожно махнул в сторону двери, прогоняя его прочь к свободе.

— Нет, что ты говоришь, я же без тебя не справлюсь. В одиночку мне их ни за что не одолеть.

Убийца слегка пожал плечами, как бы говоря, что иного выбора у капитана так-то и нет.

— Не неси чепухи — ничего из этого не выйдет Мне не хватает твоих навыков, да что там навыков, мне нужны твои знания об этих тварях. Даже камень теперь у них.

К удивлению капитана, Янс довольно улыбнулся и поднял открытую ладонь, приказывая Хромосу немного помолчать. Вслед за этим он принялся глубоко дышать через сломанный набекрень нос, от чего камера наполнилась пронзительным свистом. Из ноздрей стали вылетать кровавые сгустки, пока худой живот раздувался и спускался как горловой мешок у поющей лягушки. Собрав всю волю в кулак, чтобы превозмочь грядущую волну агонии, убийца резким движением раскрыл рот и столь же быстро сунул в него распухшие пальцы, стремясь запихнуть их как можно глубже в глотку за корень языка.

Его всего перекорёжило и скрутило. Завалившись на бок, он дёргался в рвотных позывах, силясь выдавить немногочисленное содержимое голодного желудка. Видя его страдания, Хромос попытался остановить Янса, пока тот не причинил себе ещё больше вреда или не потерял сознание от боли и напряжения, но прежде, чем он успел это сделать, убийцу наконец-то вырвало на пол.

В скоромной лужице из едкого желудочного сока и свежей крови от вновь открывшихся внутренних ран лежал магический хрусталь и сиял тихим белёсым светом. Заметив это, Янс, всё продолжая лежать на боку и судорожно дыша, с неподдельным ужасом поглядел на Хромоса.

— Да-да, я в курсе. Одвин сейчас сидит где-то в замке, но он не знает обо мне.

В ответ убийца отнял одну руку от живота и резче чем прежде замахал ею в сторону выхода, приказывая Хромосу навсегда забыть о нём, немощным, обречённым, и впредь думать лишь о собственной сохранности.

— Твою мать… — пробормотал капитан, помогая Янсу вернуться в сидячее положения и утирая с распухших губ едкую желчь. — Ладно… Если ты уже всё для себя решил, то пусть так оно и будет, но перед тем, как я уйду, скажи: ты его видел? Главу их культа?

Янс как-то неуверенно и скорее даже отрицательно покачал головой. Получив от монструозного Одвина сокрушительный удар в переносицу, он почти полностью потерял сознание и на протяжении всей дороги от дворца до Утёса он улавливал лишь размытые и рваные образы окружавшей его действительности и обрывочные фразы на совершенно ему непонятном языке.

— Имя? Может, ты слышал его имя? — заметив, что убийца призадумался, Хромос принялся перечислять имена капитанов, надеясь, что хоть одно покажется Янсу знакомым. — Манек?.. Нет?! Но ведь это его отправляли за послом. Тогда… неужели всё-таки это был Глосель?.. Да, как бы он мог им оказаться, если рана не зажила… Может быть… Тристан?.. Нет? Фелкис?... Тоже нет? Дафрос? Вестис? Рокалий? Буффус?... Только не говори, что это был Адриль! И не он? Тогда… это наверняка был кто-то из рядовых или капралов, кто присоединился к посольской свите… Ты так не думаешь? Но почему?

Собравшийся с мыслями и приготовившийся вновь терпеть мучительную боль, сопровождавшую каждое его движение, Янс уже было поднял руки, чтобы посредством грубых и неясных жестов хоть как-то передать эту последнюю и самую важную мысль, но остановился, заметив, что валявшийся на полу колдовской камень внезапно засиял ярче прежнего, и это могло означать только одно — Одвин покинул коморку на вершине башни. И разве мог он это сделать с каким-либо иным намерением, как не для того, чтобы заботливо проведать полумёртвого пленника?

Тревожно замычав, как испугавшийся далёкого завывания волков телёнок, убийца закивал в сторону двери, прогоняя капитана, который на сей раз не собирался ему перечить. Хромос подобрал кристалл и, в последний раз посмотрев в заплывшие кровоподтёками глаза товарища, выбежал из камеры и окунулся во тьму коридора. Он не стал освещать себе пути, а просто бежал трусцой, прикасаясь пальцами к изгибавшейся стене и ожидая нужного поворота к лестнице, когда впереди он увидел, как тонкий луч света упал на пол. В следующий миг дверные петли пронзительно заскрипели от резкого распахивания, и капитан услышал торопливую дробь тяжёлых шагов, перескакивавших через ступени.

Ещё издалека заприметив исчезновение охранника, Одвин сразу же заподозрил самое худшее, а попавшиеся ему под ноги обломки расплавленного замка, лишь подтвердили его прошлые опасения, во многом из-за которых он и остался в ненавистном ему грязном Утёсе. Не желая снова упустить из под носа бывшего товарища, демон почти что кубарем слетел по лестнице, жёстко врезался в каменную стену плечом, от чего оно должно было сломаться, и, отскочивши от неё словно мяч, помчался по изгибам спирали, слыша впереди неясное эхо, сулившее желанную встречу. И всё же в конце короткого пути его ожидало разочарование. В пыточной зале он увидел только опершегося о дверной косяк своей камеры Янса, смотревшего на него замутнённым от боли, но преисполненным гневом и презрением взглядом.

— Где Хромос? — проревел Одвин осматриваясь по сторонам, на что убийца ответил кривой улыбкой.

— Я спросил, где он! — одним нечеловеческим скачком капитан приблизился к Янсу, схватил его за грудки и поднял в воздух, так чтобы их глаза оказались на одном уровне. — Говори, где Хромос Нейдуэн, иначе, клянусь Богами, я испепелю тебя прямо здесь и сейчас!

Одвин хорошенько тряханул ослабшее тело пленника, от чего то принялось безвольно болтаться в воздухе точно мокрая тряпка, причиняя Янсу боль, но тот стойко её вытерпел и, дождавшись, когда демон собрался вновь задать ему ключевой вопрос, плюнул обидчику в лицо, лишь самую чуточку промазав мимо раскрытого рта.

Утерев рукавом стекавшую по щеке кровавую слюну, предававший огромное значение своему внешнему виду и чистоплотности побагровевший лицом Одвин протянул покрывшиеся мертвенной белизной и подрагивавшие от разрывавшего его негодования пальцы к горлу Янса, чтобы не смотря на все приказы одним коротким движением раздавить ему шею, однако демон не успел исполнить это желание. Поддавшись отупляющему гневу, он всеми чувствами вцепился в Янса и стал совершенно глух и слеп к окружению, а потому не заметил осторожных, стелящихся шагов, медленно, но верно подступавших к нему из-за спины. Послышался свист разрезающего воздух меча, и в тот же момент Одвин очнулся и, отпустив Янса, сделал резкий разворот с одновременным уклоном назад. На нём не было никаких доспехов, и добротно наточенное лезвие жадно впилось в его глотку близ кадыка, играючи вспороло артерии и вены, из которых тут же обильно хлынула двуцветная кровь, и вышло с другой стороны шеи, однако сталь погрузилась недостаточно глубоко, и позвоночник с нервами остались невредимыми.

Прикрывая ладонью кровоточащую рану, демон отшатнулся назад ещё сильнее, смотря на успевшего прежде спрятаться в одной из пустовавших карцеров Хромоса выпученными глазами, в которых не было и тени страха за собственную жизнь. Столь простая и дерзкая ловушка, которая бы не за что не сработала, окажись на месте Одвина кто-то менее вспыльчивый и самоуверенный, привела демона в замешательство, которое продлилось совсем недолго. Придя в себя, капитан раскрыл рот с явным намерением что-то сказать, но из частично сросшегося горла донеслись только невнятное хрипение и низкое бульканье. В ответ капитан Нейдуэн занёс меч для нового удара, надеясь всё же успеть снести противнику голову до того, как тот успеет принять чудовищную форму, и Одвин, угадав это его намерение, тут же рванулся к нему навстречу с целью нанести удар первым, и ему бы хватило на это прыти, если бы лежавший на полу Янс не вцепился в его лодыжку мёртвой хваткой. Ощущая адскую боль в каждой кости пальцев, убийца проволочился по полу вслед за споткнувшимся и демоном.

— М-м-м! — отчаянно замычал пленник, надеясь, что Хромос наконец-то поступит благоразумно и не станет пытаться заколоть повалившегося демона, и, словно бы уловив этот мысленный посыл, капитан пустился наутёк пуще прежнего.

— Гр… ос… ро… — пытался что-то сказать Одвин, отдирая от себя отчаянно боровшегося Янса. Сил у пленника не было, так что спустя пару секунд он уже поднялся на ноги и швырнул убийцу назад в камеру, едва его не прикончив, однако этих нескольких секунд промедления хватило с лихвой, чтобы окрылённый страхом и подгоняемый возбуждением Хромос промчался сквозь туннель и влетел по лестнице.

Оказавшись в тюремном дворе, он с разбега запрыгнул на безмятежно дремавшую лошадь, от чего та испуганно заржала и встала на дыбы. Лошадиный крик звонким эхом отразился от молчаливых каменных стен, сотрясая застоявшийся воздух, и разбудил всех обитателей тюрьмы. Сидельцы тут же принялись снова роптать и возмущаться, охранники хватались за дубинки и кнуты и бежали к камерам и сбегались во двор. Ото всюду доносились гневные крики, топот сумбурной беготни и грохот решёток.

Поймав болтавшиеся в воздухе поводья, Хромос направил мечущееся животное в сторону ворот и, что было мочи, ударил пятками по крутым бокам. Ретивая кобыла неистово брыкнулась, желая скинуть наглого всадника, но ей это не удалось, и она, с досады ударив невовремя появившегося тюремщика подкованным копытом прямо в лоб, рванула с места в галоп. Коричневой кометой она пронеслась через узкую арку и приоткрытые ворота, так что не желавшим погибать геройской смертью под её ногами стражам пришлось побросать оружие и трусливо прижаться к стенам.

— Хромос! Стой! Стой, я тебе говорю! — надрывисто и сипло прокричал Одвин, кода его бывший товарищ на всех парах и не оглядываясь пролетел через деревню, оставив после себя густое облако жёлтой пыли, и только голодные чайки хором ответили ему глумливыми воплями. — Твою же мать!

— Капитан, что с вам? Вы весь в крови! Вам нужна помощь, — лицо подоспевшего стража побледнело от ужаса, когда он увидел обильно пропитавшуюся в крови горловину капитанского поддоспешника.

— Нет нужды, она не моя, — соврал демон, процедив ответ сквозь потно сжатые гневом зубы. — Лучше пойди на конюшню, взнуздай коня и готовься ехать в Крепость. Мне нужно передать срочное послание…