Тени Лордэна

Глава XIV «Блудный Сын»

— Я родом из небольшого городка Шти́льзенбург, на северо-востоке бывшей Империи Гештайдес. Честно говоря, я мало что помню из того времени; да и вообще я не знаю ни своего дня, ни года рождения, но иногда мне кажется, что это было зимой, а может быть и ранней весной. Мой отец был кожевенником средней руки и имел в нашем доме собственную мастерскую, где ему помогали двое моих старших братьев, ну и я, карапуз, иногда вносил свою маленькую, посильную лепту. Принеси-подай, иди к мамке, не мешай. От меня многого не требовали; я всю свою жизнь был мелким и довольно-таки щуплым. Как-то раз брат ненароком обмолвился, что после родов всё семейство было уверено в моей скорой и неминуемой кончине, но по милости Богов я всё же остался жив.

Трудились мы круглыми сутками, праздность и безделье были нам не по карману, но жили вроде бы неплохо; по крайней мере, я не помню, чтобы в те времена мне приходилось хоть раз по-настоящему голодать, зато, как подумаю о детстве, так тут же в нос бьёт запах отвара из ивовой коры, которым отец обычно дубил шкуры. Мы были самыми заурядными людьми: раз в неделю всей семьёй ходили к святилищу, чтобы вознести хвалу Старшей Звезде, порой с другими сорванцами бегали к реке на мелководье, где под камнями и корягами искали маленьких налимов на уху, иногда ссорились между собой, но так — по мелочи. Может и было что-то действительно плохое… скорее всего было, иначе в жизни и не бывает, но, видимо, все подобные моменты из детства я предпочёл стереть из памяти. Тогда мне было действительно хорошо.

Вот как-то так мы и жили, пока одним летним днём моя сестра не слегла с неизвестной хворью, которую в народе позже прозвали Пунцовый Мором. Думаю, что заразилась она от укуса крысы, которая прокралась на кухню и залезла в горшок с земляными орехами, хотя может и от кого-то другого подцепила эту заразу или ветром на неё надуло. В те дни, каждый второй прохожий заходился в лютом кашле и беспрестанно сипел, словно бы его душили невидимые руки или же у него в горле случайно застряла поломанная свистулка. Кашляла и сестра. Где-то с неделю она упорно продолжала исполнять свои домашние обязанности, думала, что поест лука с хлебом, попьёт горячего отвара из пустолиста и вскоре пойдёт на поправку, но наперекор её надеждам ей становилось только хуже и хуже… И вот, когда Ти́лейн шла по дому с ушатом в руках, последние силы покинули её, она споткнулась о воздух и повалилась без чувств на пол; я это сам видел, от того и помню хорошо. Ещё шесть дней она провела в постели, горячая словно уголь и мокрая, будто вышедшая на берег выдра. Она не ела, только пила и истончалась на глазах. Родители пытались её лечить, потратили в аптеке всё серебро, отложенное ей на приданное, и то, что было припасено на чёрный день, а вслед продали за бесценок обручальные кольца и кое-что из домашней утвари. Отец относил её на руках в храм за благословением, разок даже привели из леса знахарку, про которую в городе ходили недобрые толки, но ничего из этого ей не помогло, как, впрочем, и многим другим, и вскоре она скончалась.

Та ночь, её последняя ночь, навеки отпечаталась в моей памяти, так что стоит мне закрыть глаза и подумать о ней, как я снова оказываюсь в отчем доме, в тот недобрый час. Слышу, как в соседней комнате она хрипит и сипит в полузабытье, зовёт мать, хоть та и сидит подле неё и крепко держит за дрожащие и уже хладеющие пальцы. Её тело пронимали учащающиеся волны судорог, а кожа на лице и груди потемнела, стала тёмно-красной, почти что бордовой, и покрылась шероховатыми рубцами. Никто из нас не сомкнул глаз в ту ночь, а на рассвете её душа наконец-то покинула этот бренный, дерьмовый мир. Болезнь оставила от моей сестрицы иссохший, обтянутый кожей скелет без мяса и потрохов, а ведь до болезни она была такой хорошенькой девушкой с пухленькими щёчками и кудряшками, прямо молочный барашек.

Похоронили мы её тайком, за городом на поляне. К тому времени на старом кладбище обычных мест более не осталось, а тела погибших от болезни свозили со всех концов Штильзенбурга к огромной яме, сваливали на гору дров и хвороста, щедро поливали их сверху смолой и сжигали без лишних почестей. Мало какой родитель будет рад отправить своё любимое чадо в последний путь вот таким вот кощунственным образом. Тем же вечером болезнь скосила мать, а к утру уже и старший брат не мог выдохнуть без того, чтобы не зайтись в хриплом кашле. Вскоре после них и отец стал нездоров; он пытался это нас скрывать, но надолго утаить кота в мешке у него не вышло, а вот я и второй брат почему-то оставались совершенно здоровыми и ухаживали за ними, искренне надеясь, что они, в конце то концов, пойдут на поправку.

Такие случаи бывали, и, может быть, кому-нибудь из моих родных всё же посчастливилось бы одолеть тот страшный недуг, но Судьба распорядилась иначе. Это случилось вскоре после заката, когда город окутала непроглядная тьма. Брат грубо разбудил меня, чуть ли не пинком столкнув с лавки, на которой я тогда уснул, и потащил меня на улицу. Сперва я шёл за ним, совершенно не понимая, что творилось вокруг, а затем мой разум в один миг пробудился и я обнаружил, что со всех сторон нас теснили бушующие потоки пламени и клубы едкого дыма, а воздух полнился треском горящего дерева, грохотом обваливающихся домов и душераздирающими воплями сгорающих заживо людей. Горело абсолютно всё: от ратуши и особняка нашего барона до самой распоследней и захудалой лачуги. Я видел, как обгоревшие люди с чёрной растрескавшейся кожей и обнажившимися костями вырывались из адских жаровен, в которые превратились их жилища, в безумном исступлении пробегали несколько шагов и падали замертво к нашим ногам. Кто-то пытался сбежать из горящего города по улицам, надеясь, что ещё не всех их завалило обломками зданий, мы же с братом, как и некоторые другие горожане, попрыгали в протекавшую через город реку. Одни нашли в ней спасение, а другие смерть; в неё сигали даже те, кто и вовсе не умел плавать. Впрочем, люди толкуют, что умереть, наглотавшись воды, не так больно, как поджариться в языках пламени, но как они могут это знать наверняка, а? Дважды ведь не умрёшь.

И вот как же всё могло так обернуться? Конечно же, виновниками бедствия могли стать уставшие могильщики. От рассвета до заката разжигая и подкармливая погребальные костры, они вполне могли совершить такую вот крошечную, но столь роковую ошибку, которая в отсутствие толкового сопротивления обратилась катастрофой. Звучит складно и вполне вероятно, однако же один из спасшихся, как и мы, в реке мужиков чуть позже рассказал брату, что видел, как по ночному небу, словно падающие звёзды, со всех сторон к городу летели десятки горящих стрел. Он догадался, что гниющий город решили предать огню, чтобы зараза не перекинулась дальше, а потому не стал бежать по главному тракту или иной дороге, ибо знал, что там его непременно застрелят имперские солдаты. Думаю, что он это всё не выдумал. Спустя много лет я узнал, что Штильзенбург был далеко не единственным городом, в котором тогда бушевала болезнь и который внезапно сгорел дотла.

Проведя остаток ночи во власти течения, мы с ещё несколькими людьми выбрались на песчаный берег, просохли и разбрелись в разные стороны, чтобы нас не смогли так просто найти. К концу того же дня мы с братом вышли к деревне, до которой болезнь ещё не дотянула свои поганые руки, но тамошние крестьяне, по всей видимости были уже наслышаны о мрачной судьбе Штильзенбурга. Они отказались нас принимать и стали гнать взашей, однако мой брат им пригрозил, что если они немедленно не дадут нам хотя бы поесть, то он их всех обкашляет и оплюёт, от чего они все непременно сдохнут самой страшной смертью. Эта угроза подействовала на них как нельзя лучше, и они дали нам на двоих хорошую такую краюху свежего хлеба. Правда, нам не передали её из рук в руки, а бросили её в пыль к нашим ногам, настолько они боялись к нам приближаться, но нам, двум чумным крыскам, привередничать было не к лицу. Ещё повезло, что они не подняли нас на вилы, едва поняв, откуда мы к ним такие несчастные приплелись. Всё же немного доброты в них оставалось.

Так мы и прожили следующие недели, кочуя от деревушки к деревушке, некоторые из которых оказались-таки сожжены вместе с жителями и скотом, побираясь и опасаясь расправы, ну а потом смогли осесть в одном городе, Тилесграйд кажется, куда прибыло ещё немало беженцев вроде нас. До того, как нас пропустили сквозь городские ворота, пришлось с недельку посидеть в захудалом палаточном лагере, где надсмотрщики отводили людей на костёр при малейшем подозрении на болезнь; даже чихнуть лишний раз было опасно для жизни. После этого мы нашли пристанище в доме одинокой и набожной старухи, державшей что-то вроде приюта для сирот. Нас, детей, тогда было очень много, человек двадцать, а то и все тридцать. Спать приходилось на полу поверх дырявых, облюбованных клопами и вшами простыней с тонким слоем соломы, не делавшем наше ложе и чуточку мягче. Питались мы крайне скудно; один из тамошних Храмов раз в неделю жертвовал нам мешок ячменя или овса, которого, правда, не хватало, чтобы прокормить все рты, и большую часть времени нам приходилось попрошайничать на улицах. Как просыпались, так голодными бежали на площади и к купеческим домам, где пели и танцевали на потеху публике, пока не наступало время для обеденной «трапезы» и молитвы, а затем вновь возвращались к прошению милостыни. Всё, что удавалось добыть, мы без утайки сдавали в общак на пропитание и прочие бытовые мелочи, однако времена были тяжёлыми. Тилесграйдцы расставались с медяками очень неохотно, даже возле святых мест, где стоит проявлять больше милосердия и сострадания к обездоленным, а те, кто был побогаче редко казал носа из-за высоких стен своих маленьких, уютных замков. Может для них того мора и вовсе не было.

По первому времени я ходил побираться вместе с братом; мы работали «дуэтом». Ему давали награду за хороший голос, а мне давали милостыню за жалкий вид; я тогда совсем тростиночкой стал, дунь — улечу. Но всё же… всё же, и это время было не таким уж плохим. По крайней мере, мы, два последних родных человека, деливших одну боль, были друг у друга, и в этом были наши счастье и отрада. А затем мой брат нашёл «работу». Он сказал мне, что уговорил одного кожевенника взять его к себе в мастерскую подмастерьем, благо кое-какой навык уже был, и теперь он вместо побирательства будет снова трудиться как честный человек, пускай и за сущие гроши, но то была вполне осязаемая надежда на светлое будущее. Я просился пойти работать вместе с ним, но он ответил мне отказом, сославшись на то, что ему стоило больших усилий убедить кожевника принять хотя бы его одного, а выбить местечко ещё и для меня у него уже точно не выйдет.

С тех пор я ходил за милостыней без брата, с другими ребятами. Ходить в одиночку с мелочью в кармане было небезопасно, в любой подворотне тебя могли обчистить малолетние беспризорники навроде нас самих. Мы же подобным не занимались. Старуха каждый вечер читала нам стихи из святых книг, наставляла нас, учила жить честно и не делать зла другим, но и припугивала нас божьим гневом; куда же без этого. До своей работы брат любил посидеть в общем кругу, спеть псалом и похлопать в ладоши, но затем он изменился. Он сделался молчалив, мрачен, стал груб со всеми кроме меня, а на его теле то и дело появлялись ссадины, которые он всячески скрывал и никому не показывал. Если кто-то всё же замечал их или же спрятать их было попросту невозможно, то брат растерянно оправдывался, что это всего лишь следы наказаний за глупые ошибки на работе, а потому не стоило обращать на них внимания и переживать за него самого, но редко кому за порчу материалов бьют кулаком в глаз или разбивают губу. Тогда же он стал временами отводить меня в харчевню, где заказывал мне чего-нибудь мясного, мясного! Ты хоть понимаешь, какая это была для нас роскошь?! Однако при этом он сам довольствовался самой дешёвой похлёбкой из капусты и только смотрел, как я жадно обгладывал куриную ножку; смотрел на меня с такой вот отеческой, а не братской любовью, и покрасневшими, влажными глазами. После таких трапез он строго наказывал мне, чтобы я ни в коем случае не проболтался о них остальным ребятам, но всё равно на него и на меня стали поглядывать косо. Может быть, что нас выдавал запах еды. Голодные чуют его куда острее сытых.

Мало-помалу мы отдалились от остальных, но я не предавал этому большого значения, ведь моей семьёй были не они, а брат. Эх… а затем он бесследно исчез. Прежде уже случалось, что он не возвращался в приют для ночлега, но на следующий день он обязательно объявлялся, хотя и выглядел неважно, уставшим и сильно помятым, однако в тот раз он не вернулся ни через день, ни через два, ни через три. Я решил отправиться к нему на работу, может ему пришлось остаться там из-за особо большого и срочного заказа, но внезапно я пришёл к осознанию, что брат никогда не говорил мне и не показывал, в какой именно кожевенной он работал. Я обегал каждую мастерскую в городе, везде выспрашивая брата, но никто из тамошних работников не мог припомнить темноволосого парнишку по имени Вольрих. Тогда я попробовал поговорить с другими сиротами и беспризорниками из тех, что были постарше; думал, что смогу найти его товарищей, о которых он прежде раз или два ненароком обмолвливался. В итоге мне удалось наткнуться на компашку оборванцев, которые, узнав, что я приходился Вольриху братом, без лишних объяснений решили меня избить, а может и чего хуже. Их было четверо, и каждый выше меня не меньше чем на голову. С горем пополам я смог от них улизнуть и затеряться среди дворов, но пара брошенных камней в меня всё же угодили, оставив болезненные ссадины.

И вот только после этих событий до меня стало доходить, что брату так и не удалось найти хоть какую-нибудь паршивую, но честную работёнку, и от безнадёги он связался с дурными людьми, для которых он был всего лишь никчёмной пешкой, которую в случае чего не жалко было пустить в расход. Я бы мог догадаться об этом и раньше, по вечным синякам, скрытности и отсутствию запахов, которыми бы непременно пропитались его волосы, руки и одежда в пахучей мастерской, но я сам, по детской наивности, не хотел верить в то, что мой брат ступил на тёмную дорожку. Он был для меня семьёй, которую я любил, и героем, на которого я смотрел с обожанием и благоговением.

Зато все обитатели приюта сделали вид, что он никогда не жил с ними под одной крышей. Думаю, что после его исчезновения старуха, эта божия женщина, вздохнула с облегчением. Одно дело читать заученные проповеди послушным детишкам, и совсем другое вернуть на праведный путь преступника, потерявшего веру в людей, надежду на высшую справедливость, взявшего судьбу в свои собственные руки и объявившего войну всему и вся. Нет, она опасалась не за его душу, а за свою репутацию, на которую он бы непременно отбросил длинную тень. Я же был братом мерзавца, изгоем, чьё присутствие терпели и считали это за большую милость с их стороны. Вот тогда я остался один, без семьи и без друзей; один-одинёшенек в неприветливом и холодном мире. Эх…

И вот же странное дело, после исчезновения брата один день стал для меня длиной в неделю, но при том не успел я моргнуть, как весна сменилась осенью, миновав лето. Каждый миг обернулся нескончаемой бренностью, которую я тут же и забывал. Не знаю, сколько ещё бы я вот так бесцельно и бесчувственно прозябал, но в один промозглый вечер, когда я стоял возле угла дома с протянутой рукой, у меня более не было воли и сил, чтобы петь или плясать, так что подавали мне редко и мало, в меня врезался рослый жирдяй. Он был пьян, и его до такой степени шатало и вело, что ему приходилось постоянно опираться о стены, чтобы не свалиться рожей в грязь. Он обозвал меня «Fretzig Vloder», грязный сучонок, и щедро плюнул в лицо. Можешь считать меня сумасшедшим еретиком, но я точно знаю, что тот плевок был не от человека, а посланием от Высших Сил, и с тех пор я никогда более не возносил хвалы и не приносил жертв ни Старшей Звезде, ни иным Богам, по крайней мере искренне, а не для вида. Они сказали мне своё веское слово, и я покорно принял их волю.

С земли я поднялся уже новым человеком и пошёл следом за тем пьяным увальнем. Тем вечером я был не единственным, кто получил от него порцию любезностей, и, конечно же, он выбирал людей поменьше и похилее себя самого, как и подобает всякому тщеславному ин нахальному ублюдку. И вот, когда он тряс за грудки очередного нищего бедолагу, я подкрался к нему, залез своей маленькой и тонкой ручонкой в его карман, нащупал мешочек с деньгами и слинял. Моей первой добычей стала горстка пфеннигов, да пара грошей, остальное он, по всей видимости, успел пропить до нашей судьбоносной встречи, но, даже и так, то был несомненный успех! Я до сих пор немного жалею, что мне не довелось полюбоваться тем, как исказилась его противная харя, когда он обнаружил пропажу. Наверняка он пришёл в бешенство, ха! И знаешь, что я сделал с теми деньгами? Пошёл в кабак и проел всё до последней монетки, ни разу не подумав оставить хоть что-то на следующий день. Укради или умри — три слова, ставшие моим нерушимым девизом и моей сердечной молитвой.

И каждый день я выходил на охоту, шнырял по тёмным улочками, сновал вокруг пивнушек, выискивал беспечных и бестолковых. У таких людей никогда не было много денег, но на них я смог набить руку и приобрести то спокойствие ума и твёрдость воли, без которых в более серьёзных делах ты непременно оплошаешь. Впрочем, даже с теми простачками не всё и не всегда выходило гладко; разок-другой меня ловили за руку и начинали нещадно лупить, но от пьяных куда проще удрать, да и вряд ли винные туманы в голове позволят им тебя запомнить. Зимой воровские дела шли довольно туго; в холодные ночи люди предпочитают ютиться у тёплых очагов, а те, кто всё же высовывается на улицу, закутываются в три слоя одежд, так что и не поймешь, где у них там припрятано добро. Затем наступила весна, и я, малость осмелев, стал уже при свете дня и в присутствии толпы залезать в карманы людей на базарах и площадях, а заодно и подворовывать фрукты и овощи в лавках. Несомненно, что это был существенный шаг вперёд по лихой воровской дорожке, но за ним меня ожидал выбор: останусь ли я простым карманником, покуда я не ошибусь и мне не отрубят руку в назидание остальным, или же я решусь стать кем-то бо́льшим и погружусь в недра преступного мира. Попасть туда ой как нелегко, и мне нужен был учитель, который бы провёл меня по этой узкой горной тропе, не дав свалиться в голодную пропасть. Вот где-где, а в этом деле госпожа Удача соизволила улыбнуться мне во всю ширину своего коварного оскала.

В тот солнечный и пригожий денёк я обыденно бродил по улицам в поисках подходящего простофили, когда на главной площади города я заприметил толпу людей. Собрались они отнюдь не просто так, а чтобы лицезреть представление труппы странствующих циркачей, создавших некое подобие сцены перед своим высоким вагона. Такие поглощённые зрелищами сборища людей — лакомый кусочек для умельцев-щипачей, и я, недолго думая, влился в ряды завороженных горожан. Пока они под звуки лютни пристально и самозабвенно следили за летавшими по вытянутым кругам шарами жонглёра и поражались ловким трюкам пары акробатов в красных колготах, я тщательнейшим образом исследовал внутренности их карманов. Я успел состричь с них пару-тройку серебряных гульденов мелочью, прежде чем на входе в нутро очередного камзола моя рука столкнулась с ещё одной. Ах, если бы это была хозяйская рука, то я бы знал, что мне делать, но та клешня принадлежала такому же воришке, как и я сам, разве что он был вдвое старше, да одет несколько приличнее, чем я. Вот что бы ты в таком случае сделал, а? Быстренько слинял, сделав вид, что ничегошеньки не произошло? А может, приветственно протянул бы вторую руку собрату по ремеслу, чтобы выказать ему своё уважене, или же накинулся на него с кулаками, за священное право обшарить чужой карман? Хах, мы стояли и таращились друг на друга, как пара баранов, пока тот парень наконец-то не кивнул. Я ответил ему таким же нелепым кивком, и с этого началась наша «дружба».

Оказалось, что он тоже был членом «труппы», работавшим извозчиком, а заодно собиравшим дополнительную плату со скупых зрителей. После представления он привел меня к своим ушлым товарищам и рассказал им о нашей небольшой оказии. Они искренне поржали с нас, а затем завалили меня всяческими вопросами, попросили продемонстрировать мои навыки карманника и, немного посоветовавшись, предложили вступить в их дружную команду и поехать вместе с ними дальше по городам и сёлам. В Тилесграйде меня не держало ровным счётом ничего, скорее даже к тому времени я искренне мечтал сбежать куда подальше из того проклятого города, который то и дело навевал мне дурные воспоминания, а потому я без тени сомнений отправился в то рискованное приключение.

Это были весёлые и увлекательные четыре года! На своей повозке мы изъездили всю Империю вдоль и поперёк, нигде не задерживались подолгу, жили в дороге, и каждый день был для нас как последний. Жонглёра звали Зи́мерц, и он был мастером в деле взлома замков и подделки монет, воистину у него были золотые руки при дерьмовом нутре! Акробатов звали Ге́мбель и Ли́рстих, и они употребляли свои ловкость и прыть отнюдь не только для увеселения публики. Они не были кровными братьями, но связь между ними была нерушимая, словно Боги даровали им одну душу на двоих. Извозчика-щипача все звали Гэк, а за главного у нас был тот самый лютнист по имени Шро́нхильс. Он был хитрый малый, его даже можно было назвать чутким стратегом и великим комбинатором, который при том совершенно не гнушался надевать на себя маску простодушного идиота, чтобы усыпить бдительность людей. Наша банда была из тех воров, что действуют тихо и незаметно, не прибегая к угрозам и кровопролитию; мы не искали себе громкой славы, а лишь желали больших и лёгких деньжат. Да-а-а… от них я научился всем воровским премудростям, а также множеству навыков и всевозможным уловкам, до которых я бы сам вряд ли смог додуматься и за двадцать лет. Тогда же Шронхильс обуучил меня чтению, письму и счёту. Можешь мне не верить, но ученик из меня был хоть куда! Я схватывал всё буквально налету.

Работали мы всегда примерно по одному и тому же плану, надёжному и безотказному. Как прибывали в новый город, так немедля хватали бубны с бубенцами и отправлялись зазывать людей на представления. Ходили по улицам, крича и звеня, как умалишённые, такие вот дурачки-простачки, а сами всё высматривали дома, в которых бы нашлось чем поживиться и в которых не оказалось бы слишком много помех для наших тёмных делишек. Мы частенько стучались в двери особо привлекательных жилищ, предлагая за пару грошей дать короткое представление для хозяйских детишек, а когда и если нас впускали, то старались запомнить, чего хорошего было в комнатах и прикинуть, где жильцы могли хранить свои сокровища. Бывало и так, что Шронхильс от своих мутных дружков, коих у него по всей стране было немало, получал верную наводку на особняк какого-нибудь дворянина, временно покинувшего город с огромной свитой и оставившего свою резиденцию полупустой, и тогда всё проходило куда быстрее и проще.

Следующие три-четыре дня мы давали шумные концерты на площадях на потеху всем горожанам, а в последнюю ночь перед отъездом выходили под покровом темноты на дело и обирали домишко-другой, обещавший самую большую награду и не грозивший встречей со стражей. Если удавалось стырить что-то ценное кроме денег, то все подобные вещички мы за полцены отдавали первому встреченному в дороге купцу. Можешь мне не верить, но всем им было совершенно безразлично, каким-таким образом в руки безродных оборванцев-шутов попадали жемчужные бусы, золотые сеточки для волос и гранатовые перстни. Большой и вкусный барыш был для них превыше вопросов морали.

По первой меня отправляли только по карманам шарить, но спустя где-то год у меня произошло долгожданное боевое крещение. Мы тогда остановились в крошечном городишке, слабо чем отличавшемся от крупного и пошли грабить домину тамошнего кулака. Как это обычно и бывает, он был той ещё сволочью, паскудой и мразотой, нагадить успел всем и каждому, многих сельчан разорил, ещё бо́льшему числу угрожал, кое-кого не единожды избил, а у кого-то и жену обесчестил взамен уплаты части долга. Нам про него ещё много чего наговорили, люди изливали на него желчь с особым удовольствием, так что на дело мы отправились воодушевлёнными и без каких бы то ни было смолений и угрызений совести. Впрочем, она и так редко давала о себе знать.

Дом у кулака был в два этажа, стены первого были сложены из добротного камня, а черепичная крыша резко выделялась на фоне соседних деревянных и тем более соломенных настилов. Со мной в паре был Лирстих, а Гембель с Гэком встали на шухер. В случае чего они бы подали нам условный клич, чтобы мы как можно скорей выбирались из дома, или же наспех подожгли чего-нибудь возле забора, чтобы хозяйским холопам стало уж точно не до нас. Мои старшие товарищи своё дело знали и были чертовски спокойны, а вот я был весь как на иголках. Никогда в жизни я не трусил так, как в ту ночь, сидя в зарослях под оградой; даже когда спустя годы один знаменитый своими дурным нравом и тяжёлой, скорой на расправу, рукой полководец застал меня голышом в объятиях его благоверной жёнушки, я не испытал и сотой доли того ужаса и трепета. Ведь той ночью я рисковал не только своей жизнью, которой всегда была грош цена, нет… я боялся, что из-за моей оплошности погорит вся наша лихая шайка. Лирстих заметил мои терзания, хлопнул меня легонько по спине, улыбнулся и сказал заветное: «Не ссы». Ничего лишнего, просто «не ссы» и харя верного товарища, готового вместе с тобой испить до дна чашу горя или счастья, вернули мне уверенность в своих силах и предали необходимого хладнокровия. Не стану вдаваться в подробности того ограбления, скажу только то, что добра мы с него поимели немало, а Листрих, то ли чтобы покрасоваться передо мной, то ли чтобы меня напугать, снял со спящей кулачихи обручальное кольцо, пока я, вновь съёжившись от страха, ждал, что она в следующий миг откроет глаза и завопит дурным голосом. Напрасно; этот ловкач ещё бы и с муженька кольцо стащил, но у того кисти до того распухли, что единственным способом снять украшение — было отнять ему весь палец.

Вот не надо на меня так смотреть. Бездействовать и смиренно дожидаться спасения на дне выгребной ямы станет только законченный осёл, а маломальского выбора мне жизнь не предоставила, так и в чём тут моя вина?! Вы, дворяне, рождаетесь с пятью золотыми половниками в каждом отверстии, и армией услужливых нянечек да мудрых учителей вокруг колыбели, а затем идёте по проторенной отцами, дедами и прадедами дорожке к сияющим хрустальным башням в обход гибельных гор да тёмных лесов. Так откуда же у вас, таких праведных и распрекрасных, не познавших тягот и забот простого человека, берётся право призирать нас, отроду обделённых и заклеймённых дурной кровью, брошенных в вязкое и липкое болото зол, грехов и отупления? Молчи, золотой мальчик, всё равно ничего дельного ты сказать не сможешь, но вот я скажу тебе, что, попав в него, ты захочешь сдохнуть прежде, чем твои ноги коснуться его изъеденного кошмарами дна, если оно вообще существует. Молчи…

Так о чём это я говорил? Ах да, домушничество.

На моей памяти мы точно обокрали сотни две, а то и все три домов. Несколько раз мы ухитрялись пробраться в филиалы торговых гильдий, и, хотя денег там были целые горы, нам не удавалось украсть слишком много. Больно уж золото тяжело, так что если пожадничаешь и набьёшь им полные карманы, то ни по стенам карабкаться, ни по крышам прыгать, ни просто бегать ты уже не сможешь и тебя наверняка сцапают. Однако в грабеже гильдий был свой интерес и шарм, ибо следующие недели треть торговцев Империи судачили о наших дерзких преступлениях. Иногда вот так зайдешь по своим делам на рынок, а там один купец жалуется другому, что в прошлом месяце кто-то пробрался ночью в их торговую обитель и выкрал аж триста золотых гульденов, а в добавок ещё и старинную картину облил чернилами, а следов никаких не оставил. Слушаешь это, и тебя от гордости всего распирает. Хочется подойти к нему поближе, улыбнуться, нахально и надменно, да так, чтоб он мигом всё понял, и щёлкнуть его по мясистому, покрасневшему от злости носу или пинка под зад дать, но нельзя. Прикусываешь язык и только слушаешь, а затем остаток дня ходишь гоголем, и даже как-то зазорно становиться по чужим карманам лазить, чересчур уж мелкое дело для такого удальца, как ты. Хах, да… четыре года… четыре года вот такой весёлой «семейной» жизни, но ведь всё в этом проклятом мире не вечно и имеет свой конец, как бы нам того не хотелось. Конец нашему удалому братству пришёл жаркой августовской ночью в городе, носившем имя Би́льдешвейг.

И ведь начиналось всё вполне обыденно и рутинно. Прикатили на телеге и пошли по улицам, разодетые в пёстрые одежды и шутовские колпаки, с песнями на устах и плясками в ногах. Бильдешвейг был четвёртым городом Империи по военной мощи и первым по плодородию окрестных земель; его называли Великой Житницей Юга, и в нём действительно было чем поживиться. Местные дворяне и купцы сколотили себе баснословные состояния на обычном хлебе и простом сукне. У нас детям рассказывают одну старую сказку, в которой злобный карлик умеет ткать золотые нити из соломы, и в народе ходили, а может и до сих пор ходят толки, что в подземельях Бильдешвейга обитает целое племя таких вот магических, обращённых в рабство уродцев, но если ты удосужишься посетить тамошние окрестные деревни, окружённые бескрайними полями пшеницы, и взглянешь на тощие рожи вечно голодных крестьян, то быстро смекнёшь, откуда же на самом деле взялись все несметные богатства сытых аристократов.

Глаза у нас разбежались, столько там было дворцов и хорошеньких лавок, которые обещали немалый куш, хотя здесь, в Лордэне, таковых найдётся ещё больше. Впрочем, Шронхильс до конца тёплого сезона хотел обчистить всего один домишко, но так, чтобы всю зиму наш стол ломился от жаркого и засахаренных фруктов, а вино лилось через край резных кубков. Вскоре мы нашли подходящий особнячок, в два этажа высотой и собственной бальной залой, и, дождавшись тёмной, безлунной ночи, прокрались в него и бесцеремонно обнесли. Прошло всё на удивление гладко и по-детски просто, а среди украденных вещей оказалось старинное ожерелье с несколькими крупными изумрудами; продай мы его хотя бы за треть цены, то смогли бы прикупить каждому из нас по деревне с мужичьём, завести по красавице жене и зажить как приличные люди. И вот, когда мы, преисполненные радостью, сидели внутри нашей повозки, тряся друг друга за плечи и обмениваясь мечтами, в дверь со всей силыударил кулак в стальной перчатке. Хриплым и басовитым голосом, тамошний капитан городской стражи приказал нам выходить с поднятыми руками, а если мы ослушаемся, то нас заколотят внутри повозки и заживо сожгут.

Не успели мы осознать всю гибельность и безысходность нашего положения, как Зимерц отпер дверь и радостно повалился в объятия стражей. Паскуда нас сдал. Не думаю, что дело было в деньгах. Где-то за четыре недели до того он сцепился с Гембелем из-за дочки трактирщика, у которого мы остановились по пути в Бильдешвейг. Девка была не то, чтобы очень красивой, скорее даже невзрачной, и как по мне совсем не стоила подобных страстей, но их ссора быстро переросла в драку. Подобное случалось и прежде; обычно они бы подулись друг на друга, затем выпили и помирились, но в тот раз Гембель с чего-то решил пойти до конца и добился роковой девицы. Молчать бы дураку об этом, но он не только злорадно и во всех деталях поведал нам о своей победе, так ещё и стал носить на запястье ленту из волос той девки. Зимерца от одного только вида этой тряпичной полоски аж выворачивало, и он вовсе перестал с ним общаться. Уверен, что семя их конфликта пустило корни ещё до моего прихода в компашку, но мне было суждено увидеть его плоды.

После подлого предательства Зимерца нас попытались вытащить из фургона, но мы не собирались просто так сдаваться, и Гек проткнул одного из стражей рогатиной, которой мы обычно защищались в дороге от голодных волков. Завязался бой, если его можно так назвать, и я был готов сложить свою голову вместе с товарищами, но Шронхильс приказал мне вылезти на крышу через люк и при первой возможности постараться сбежать. Я, конечно же, возразил ему, что не желаю оставлять их, но он, не желая ничего слушать, обнял меня, а затем буквально выкинул на крышу. Стражи с фонарями окружили нашу повозку со всех сторон, и они бы сразу заметили меня, если бы в тот же момент лихая банда не бросилась в отчаянную атаку на солдат. Этот внезапный и безумный манёвр застал их врасплох, и я, улучив момент, спрыгнул на спину коня, на котором приехал их офицер, и что было мочи погнал его вперёд, при этом насмерть затоптав одного солдата. Упрямым скаковым жеребцом я управлял плоховато, да и городские улицы знал не слишком хорошо, а потому меня весьма скоро стали нагонять бросившиеся вдогонку всадники, но я, проезжая мимо невысокой стены и рискуя свернуть себе шею, встал на седло и спрыгнул с коня. Пока мои преследователи слезали со своих лошадей и безуспешно пытались перелезть в доспехах через высокое препятствие, я уже был очень далеко и сидел внутри полуразвалившейся бочки.

Я чувствовал себя своего рода предателем за то, что не разделили судьбу друзей, радушно принявших в свой круг маленького оборванца, наставников, обучивших меня всему, что я знаю, но они хотели, чтобы я спасся и жил дальше, и ради этого они без раздумий принесли себя в жертву. Думаю, что мысли о моём спасении помогли им выдержать пытки, которым их подвергли в темнице. Перед моим бегством Шронхильс незаметно сунул мне в карман то самое изумрудное ожерелье. Может быть, он хотел, чтобы я всё же его продал и на вырученные деньги начал новую, порядочную, спокойную, лишённую опасностей жизнь, но я без раздумий утопил эту проклятую побрякушку во рву тамошнего замка.

Шронхильса, Листриха и Гембеля повесили через четыре дня на рыночной площади. По всей видимости, Гэк отделался легче всех и сложил свою голову в битве у повозки. Я видел своими глазами, как палач надевал на их шеи петли, как расфуфыренный глашатай зачитывал приговор и как поочерёдно, под ликование толпы, из-под их ног выбивали табуреты на коротких ножках. Скверное зрелище, но всё же они держались твёрдо и приняли смерть мужественно, как и подобает настоящим ворам.

После казни я хотел сбежать из города, но у всех ворот встали заслоны из стражей, и они пристально всматривались во всякого, кто хотел покинуть город, и тщательно досматривали повозки, заглядывали в короба и ящики. Тем же временем по улицам стали ходить сыскные отряды; они отлавливали беспризорников и бродяжек, хоть чем-то походивших на меня, и отводили их в тюрьму, а заодно трясли скупщиков краденного, в надежде найти то самое злополучное ожерелье. Они искали меня целый месяц, но так и не смогли напасть на мой след, а в конце сентября случилась ещё одна казнь.

Это был один из лучших дней в моей жизни, когда на площади перед городской ратушей четвертовали предателя Зимерца. Его держали под замком и приводили к нему мальчишек, чтобы он опознавал в них меня, однако я оставался на воле, а ожерелье было утеряно, а потому его сделка со стражами оказалась разорвана, или же он до такой степени надоел им всем, что на него решили повесить всех собак и казнить вместо меня. Ох, как же он рыдал и как пускал сопли, как он молил богов и дворян о помиловании. Даже разок, когда его руки обвязывали верёвками, он посмел просить прощения у своих мёртвых друзей, но не бывать этому. Для предателей на той стороне приготовлен отдельный уголок кошмаров и нескончаемых мук, в чём-чём, а в этом меж собой согласны все жрецы. По крайней мере те, с которыми мне доводилось вести беседы.

Вскоре после казни Зимерца искать меня перестали, и я благополучно покинул город, на всякий случай примкнув к группе батраков, шедших на полевые работы во владения к какому-то барону. Конечно же, выйдя за стены, я не поплёлся вместе с ними на фермы, а направился в другой город и там вновь занялся тем ремеслом, которым единственно и обладал. Воровал, воровал и ещё раз воровал, становясь с каждым следующим разом всё смелее и наглее! У меня были чуткие до сплетен уши, неприметная для чужих глаз наружность, а также крепкие и ловкие руки с ногами, которые позволяли мне залезать в любые карманы и карабкаться чуть ли не по отвесным стенам, цепляясь за незримые для обычного человека выступы и узкие впадины меж камней кладки, благо, что в те годы я был ещё легче, чем теперь. Награбленное добро я незамедлительно продавал первому попавшемуся ростовщику или барыге, даже если он предлагал не слишком выгодную цену, после чего бежал в самый роскошный бордель, к тому времени я уже достаточно возмужал для подобных развлечений, где в пару вечеров просаживал весь свой заработок, пускай там было хоть сотня золотых. Деньги я вообще не считал! Для меня жарили ягнят и поросят, приносили свежие фрукты; благородное вино и лучшее пиво текли реками, и ни одна девица в округе не оставалась без моего внимания. Веселился я воистину по-королевски, только без оглядки на благоверную жену или какого-нибудь ханжеского, вечно стоящего над душой священника. А если у меня какие деньги и оставались, то я резался в карты, кости или напёрстки, пока не поднимал солидный куш, и тогда я снова бежал к девчонкам, либо пока не проигрывался в пух и прах и не шёл на новое дело.

Я более не искал себе напарников. Не уверен было ли дело в том, что боялся ли я снова потерять друзей или же опасался нового предательства, но так было даже лучше. Своей жизнью я как-то не дорожил, а потому жил без оглядки, орудовал дерзко и порой даже безрассудно, а на месте своих свершений я оставлял изрезанный ножом серебряник, дабы никто не посягнул на мою славу, и вскоре молва обо мне разлетелась по всей Империи.

Мне давали прозвища: «Neuker» — Призрак, «Pist» — Ловкач, «Zumfester» — Бродяга и ещё великое множество, всех не упомнить. В каждом городе можно было найти листовку, сулившую награду за мою голову, вот только на них не было ни примет, ни худого рисунка, только число с несколькими нулями. За мной охотились лучшие наёмники Империи, но в цепкие лапы этих бесчестных душегубов попадал кто угодно кроме меня. Я же являлся в ночных кошмарах купцам и феодалам, дрожавших над своими сокровищами, а простой люд мнил меня благородным героем, вершителем справедливости и слагал обо мне хвалебные песни. Дурачьё, я бы и их всех обокрал, если бы у них было хоть что-то стоящее, но кражей яблок не прославишься, да и сыт особо не будешь.

Я прожил так лет восемь, а может и девять, точно не упомню, но за эти годы я успел наворотить столько дел, сколько некоторые и за всю жизнь не сделают, пускай им и был бы отмерен гномий век или даже драконий. Однако эта глава мой вольной и полной свершений жизни завершилась, когда в начале весны наш молодой Император Багарис IV, тогда ещё носивший безобидное прозвище «Длинный», женился на принцесске из соседнего государства Лилерт, отданной ему в качестве гаранта мира между государствами. По этому поводу в столице состоялись пышные празднества, на которые съехались десятки послов с пожелания счастья молодожёнам и подарками, и, разумеется, что я не мог упустить такого веселья и тоже прибыл в Бренденхе́йм.

В две недели я наворовал добра почти на пять сотен золотых марок, даже разок запустил лапы в Имперскую казну, где обмочил кое-какие документы, но в том виноваты три пинты выпитого за здоровье Императрицы пива, и разок провёл ночь на мягчайших перинах во дворце одного герцога. Папаша не без выгоды для себя договорился выдать младшую дочурку за старого, обрюзгшего и заплывшего жиром, но при том сохранившую неудержимую тягу к молоденьким девицам графа, но ему назло она бросилась в объятия таинственного и весьма обаятельного незнакомца, заглянувшего вечерком в их сад. Как же она тогда сказала… «Пусть до конца моих дней все будут считать меня грязной шлюхой за то, что я познала мужчину до священных уз брака, но, возлежав с той дряхлой свиньёй, столь любимой и уважаемой моим отцом, я осквернюсь стократ больше чем теперь». Хех, а потом ещё удивляются, почему все бабы такие злые, коварные и неверные. Но я что-то снова отвлёкся.

В одну из ночей, шастая по улочкам столицы, я заприметил уютный особнячок, возле которого стояла новёхонькая карета, отнюдь не роскошная, но сделанная на славу и со вкусом. Свет в комнатах не горел, собак во дворе не было видно, да и охраны тоже, потому я решил мимоходом заглянуть внутрь. Дело плёвое, а вдруг чего-нибудь да найдётся? В крупных домах всегда отыщется пара ставень, которую от усталости или невнимательности прислуга забудет надёжно закрыть. Перелез через забор, прополз мимо кустов и влез на кухню, где в углу одиноко спала тучная кухарка. Затем перешёл в обеденную залу, а из неё и в гостиную.

Не знаю почему, но местечко показалось мне каким-то мрачным и гнетуще тихим. Меня не покидала странное и неприятное ощущение, что за каждым моим шагом внимательнейшим образом наблюдают, но, сколько бы я не озирался по сторонам, так никого и не заметил, а потому шёл дальше.

На первом этаже я забрал пару причудливых, но уродливых бронзовых статуэток с тёмными камнями вместо глаз, более походивших не на украшение, а на предметы культа, и поднялся наследующий этаж, где в дальней комнате надеялся найти какой-нибудь ларчик с монетами или драгоценными побрякушками, но за поворотом коридора меня встретило… пугало… Вроде оно… я помню его неказистую, сгорбленную фигуру в изорванном чёрном сюртуке, его старый мешок-лицо и его разорванный, измазанный в крови рот, из которого торчали перья и обломки костей. Оно казалось огромным, довлеющим и вездесущим, лишённым души, но более чем живым. Смотри, от одного воспоминания о нём у меня дрожат пальцы. Потом оно хрипло загоготало и двинулось на меня, отстукивая деревянными стопами по полу. Бросив мешок с добычей, я бежал прочь, страшась обернуться, а оно, или же они, визжа и скрипя, бежали за мной сквозь лабиринт коридоров, которому не было конца и края. Уродливые соломенные люди с холодными дырами-глазами, с ног до головы перемазанные в останках растерзанных ими зверей, не знающие усталости и милосердия. То было какое-то безумие, они нагоняли меня; я помню, как их шершавые, сдирающие кожу пальцы хватали мои члены и тянули их в разные стороны, силясь разорвать меня на маленькие кусочки, но вот я снова бегу, и до меня долетает лишь эхо их грохочущих шагов. И так повторялось снова и снова, пока я не оказался на полу темницы. Да-да, вот так вдруг на сыром каменном полу маленькой комнатушки без окон, прикованный цепью к кольцу в стене. Может быть, тогда и произошло что-то ещё, но в моей памяти между этими двумя картинами нет и малейшего зазора.

Там я просидел несколько дней, может быть недель или даже месяцев; когда не видишь небо и пребываешь в постоянной полудрёме, твои внутренние часы сбиваются и начинают тебя обманывать. Ко мне изредка заглядывал тюремщик, молча давал кусок чёрствого хлеба и ставил подле меня новый кувшин с водой. Я не пытался с ним заговорить и всё ждал, что ко мне придёт какой-нибудь капитан, навроде тебя и, улыбаясь, пересчитает мне все косточки, попутно задавая всякие вопросы, но он не приходил, и я думал, что меня решили просто казнить без лишней возни. И всё то время, что я лежал на полу той камеры, стоило мне закрыть глаза, как перед моим взором являлась какая-нибудь картина недавнего прошлого, как я крался в темноте, как перелезал через стены, как скакал по крышам и как забирался в окна. Я вспомнил сотню лиц тех, кого я обдурил, продавая добро, и у кого выуживал сведения, вспомнил лица всех девушек, с которыми я коротал ночи. Я видел города и дороги, дворцы и избушки, леса и поля, я вспомнил вкус вина и запах жаркого, и хотя я прежде был уверен, что они для меня совершенно ничего не значат, как и всё остальное на белом свете, что в роковой час я откажусь от них всех и без колебаний переступлю через границу, отделяющую нас от Царства мёртвых, но тогда я понял, что ещё не сумел вдоволь насладиться человеческим бытием, что я привязан к нему каждой частичкой своей маленькой, ссохшейся душонки. Тогда она у меня ещё была.

И вот, когда я, наконец-то, осознал, что вовсе не готов к смерти и только желал вырваться на волю, в мою одинокую, преступную келью вошёл он — Zwanfitter, по-вашему будет «Безымянный Палец», один из магистров «Длани». О, так ты слышал и о Длани? И что же именно тебе о нём рассказали?

Что?! Орден на службе Императора? Ха-ха-ха! Видимо этот твой старикашка ничегошеньки не смыслит в чернокнижниках. Они не служат никому кроме самих себя, а слушаются они только до поры до времени, копя в сердцах самые мелочные обиды даже на самых близких людей и вынашивая планы изощрённой мести. Мало кто из них вообще доживает до седых волос, не умерев прежде от рук горделивого ученика, которого он сам же и надеялся использовать как очередную разменную фигуру в бесконечной череде интриг и предательств, даже если они — родные отец и сын. Прелестные люди, в общем-то говоря.

Оказалось, что я по незнанию пробрался в его обиталище, за что полагалась самая жестокая и изощрённая из казней, но он сказал, что его восхитили мои воровские умения и что он готов милостиво простить мне мою дерзость, если я соглашусь отныне и до скончания веков стать его преданным слугой. Раз я сижу перед тобой живым, то не трудно будет догадаться, что какой выбор я совершил. Приняв мою клятву верности, он приказал принести в мою темницу хорошую постель, дать мне масляную лампу и хорошей еды и добротного вина, сколько я захочу. Пересели он меня в нормальную комнату, я бы непременно попытался бежать. Сам знаешь, клятвы воров и попов гроша ломанного не стоят, а честь у нашего брата водится только в детских сказках.

Дальнейшее моё заточение было весьма коротким. Через пару тройку дней меня вытащили из-под земли, посадили в карету и увезли из столицы в окрестный лес, где стоял старый замок Штрангендро́с — Медвежий Дом. Меня поселили в бараке с ещё девятнадцатью молодыми парнями, некоторые из которых тоже были пошедшими на сделку преступниками, а прочие простыми наёмниками, прельстившимися обещанным золотишком. Вместе с нами в отряд были набраны и шесть юных девушек, чёрных вдов, успевших свести в могилу не одного любовника. Из нас вознамерились сделать разведчиков, шпионов и, что важнее, убийц, причём самых лучших из когда-либо живших на свете. Помню, как нам изо дня в день талдычили: «Вы — более не люди, отныне вы — продолжение Императора. Вы — его глаза, высматривающие врагов трона. Вы — его уши, слышащие тайные речи. Он — ваша голова, а вы — его длинные руки, несущие его гнев и сеющие справедливость, ибо Он — есть наместник самих Богов».

С восхода до заката, а порой и до нового восхода, нас гоняли как сивых кобыл. Были тренировки для тела, где нас учили стрелять из всего чего только возможно, учили драться оружием и голыми руками, учили карабкаться по стенам замка, учили прятаться и ездить верхом. Были у нас тренировки и для ума, где нас заставляли с одного взгляда запоминать местность и карты, примерять на себя роли разных людей, будь то паломник, торговец или обычный бродяга и крепко помнить свою новую легенду, и конечно же врать, врать без запинок, без раздумий, но при том связанно и запоминать всё, что ты насочинял, чтобы ты тут же мог всё повторить без единой ошибочки. Да, ложь — одно из высших искусств, что дано человечеству. Нам показывали, как обходиться с гранатами, как варить некоторые полезные эликсиры и из каких растений и животных можно сделать смертельный яд, а затем каким наилучшим образом его можно применить. Нас обучали языкам соседних королевств, чтобы мы моментально не выдали себя банальным непониманием их речи. Под конец дня мы еле волочили ноги, всё дико болело, а голова была свинцовой. После подобных истязаний обычному человеку нужно отлежаться пару деньков, но перед сном в нас вливали по кружке какого-то отвратительного снадобья, и к утру мы буквально воскресали. Было тяжко, но всяко лучше, чем сидеть в темнице в зловонной и холодной луже собственной мочи, так мы думали.

Спустя где-то месяц, может два ежедневных триеровок нас привели в одну из зал Штрагендроса, где нас встретил рослый и тучный мужик с лицом крайне уродливого и плешивого младенца — один из пыточных мастеров на службе Императора. И с того дня начался новый этап в нашем обучении — обучение на живом мясе. Да… к нам в замок привозили закованных в кандалы узников тюрем и просто отловленных на улице бездомных бродяг, ну а мы под чутким руководительством Малыша, так мы его звали, вытворяли с этими людьми всяческие вещи, о которых и говорить страшно. Нам показывали, как истязать их тела самими мучительными и изуверскими способами, при том не нанося смертельных ран, чтобы в дальнейшем без труда раскалывать даже самых стойких и фанатичных людей, и в противовес тому нас обучали верным способам прикончить человека молниеносно, без лишней возни и шума.

Отказываться от пыток было нельзя. Почти все из нас в прошлом были убийцами, но отнять чужую жизнь в потасовке или бою, пускай и ради наживы, совершенно не то же самое, что медленно умерщвлять обессиленного и прикованного к столу человека, слушая его пронзительные вопли и слёзные мольбы. Что-то внутри не даёт это сделать вот так просто. Тебя начинает выворачивать наизнанку, руки перестают слушаться, но Малыш, эта жирная паскуда, наслаждался каждым мгновением истязаний. Однако же, сейчас мне будет мерзко от своих же слов, он действительно был непревзойдённым мастером своего дела, истинным гением достойным восхищения. Будь он живописцем или скульптором его творения были бы бесценными реликвиями, а потомки веками чтили бы его талант, называя даром Богов, но этого паршивца одарили разве что Князья Хаоса.

Его пример был заразителен и некоторые из нас, кто и прежде не чурался лишней жестокости и сам искал кровопролития, быстро втянулся и стал получать удовольствие от воплей наравне с учителем, остальные же орудовали ножами, иглами и щипцами машинально, не задумываюсь, словно бы вся их человечность на время покидала их души, но всё же среди нас нашлись и те немногие, кто противился приказам или же просто трусил. К таким Малыш подходил со спины, сжимал их кисти с инструментами и сам выполнял всю работу, нашёптывая в ухо все тонкости процесса. Получалось криво, неуклюже, от чего страдания несчастных лишь умножались, и в следующий раз ты сам хотел прикончить его побыстрее; такое вот убогое милосердие. Только не спрашивай, кем из них был я…

В общем-то неудивительно, что одним утром под парой одеял мы нашли свёртки, подражавшие спящим людям. Если не путаю имена, то это были кровати Ке́йтрома и За́львига. Они были старыми друзьями, хлебнувшими вместе пуд лиха, а от того из всей нашей компашки негодяев в щепетильном и рискованном деле побега они могли положиться только друг на друга, что они и сделали. Мда… нас держали взаперти и в то же время учили всюду проникать и ото всюду ускользать. Мы опасались, что наши надсмотрщики, узнав о побеге, устроят большой допрос, станут выпытывать у нас: не помог ли им кто и нет ли ещё желающих покинуть замок, однако они лишь усмехнулись и обыденно погнали нас на очередную тренировку.

Нас поразило подобное легкомыслие наших тюремщиков, и в отряде пошёл тихий ропот. Треть из нас, уставшая от ежедневной муштры и полного отсутствия развлечений, задумала новый побег. Среди них был и я. Мы стали внимательнее следить за патрулями и караульными, примечать возможные способы преодолеть стену незамеченными, понемногу запасались провизией, а также набросали примерную карту местности по нашим отрывочным воспоминаниям. Мы были полны решимости сбежать из нашего армейского заточения, но вечером пятого дня после побега Зальвига и Кейтрома нас построили во внутреннем дворе, и к нам вышел человек, облачённый в чёрные одежды, которые ты теперь можешь видеть и на мне. При себе у него был покрытый запёкшейся кровью холщовый мешок. Не проронив ни единого слова, он запустил в него руку и швырнул к нашим ногам отрезанную голову, а следом ещё одну. Ты должно быть уже понял, чьи это были головы, да?

С той ночи за нами прекратили круглосуточную слежку, оставили лишь две переклички утром и вечером и даже позволили ненадолго покидать стены замка. По сути, нам открыли все пути, но более никто не смел помышлять о побеге, ведь был тот, кто отыщет нас даже на краю света и непременно вернёт наши головы в Медвежий Дом. Звали его Майдрих — первый и самый искусный убийца на службе у магистров Длани. Целью всех наших тренировок и всего обучения было уподобиться ему, попытаться сравняться с его мистической силой и стереть нашу человечность, насколько это будет возможно. С того дня и все последующие годы, куда бы нас не отправляли: в дальнюю провинцию или в соседнее королевство, мы всегда ощущали его присутствие, чувствовали, что он пристально следит за каждым нашим движением, и этот безумный, вездесущий животный страх заставлял нас исполнять абсолютно всё, что бы нам не приказали.

Нас гоняли вплоть до середины зимы, когда землю покрыла толстая и пышная пелена снега и длинными ночами из лесов доносились завывающие песни голодных волков. Тогда по вечерам после заката к нам стали приходить юные чернокнижники, вечно смотревшие на всех исподлобья, и выбирали одного из нас. Избранный переодевался в бесформенную робу и, ступая босыми ногами по ледяному полу, уходил куда-то вместе с ними и более к нам не возвращался. Меня забрали девятым или одиннадцатым, точно не помню, да и неважно это, и отвели в недра замковой цитадели, куда нас прежде не допускали. Под ней находилась просторная, полукруглая зала со скошенными стенами, освещённая должно быть сотней свечей, горевших зелёным пламенем. В центре той залы был установлен повёрнутый как буква «Х» крест с десятком кожаных петель, покрытых каплями засохшей крови, а подле него стояли все пятеро магистров Длани — восходящие властители Империи. Разумеется, что в ту ночь, стоя посреди сырого и холодного подземелья, я ещё не знал, кем на самом деле являлись эти люди в длинных, стелящихся по полу балахонах. Для меня они были лишь мрачными незнакомцами, среди которых стоял мой бывший тюремщик и тогдашний господин — Цванфиттер, статный, худой мужчина с седыми висками, бесстрастным взглядом и высоким, горбатым носом на болезненном лице. В стороне от старейшин Длани, в тёмном углу, скрестив руки на груди, сидел Майдрих и пронзал меня глазами. Вернее, я чувствовал его взгляд на себе, самих его глаз, как и его рожи, я видеть не мог.

С присущим ему холодным злорадством в голосе Цванфиттер поприветствовал меня, не забыв подшутить над моим неудачным ограблением, от чего губы прочих магистров растянулись в довольных оскалах, а один даже захихикал, причём столь мерзко и гнусаво, что меня всего передёрнуло. Затем он приказал мне раздеться и протянул оловянную кружку, наполовину заполненную каким-то молоком, от которого сильно пахло травой или древесными листьями. Я покорно выпил его, и ко мне подошли прислужники. Они быстро и умело обрили мою голову, обтёрли моё тело сперва влажными тряпками, затем сухими и напоследок пропитанными душистым маслом, после чего они прижали меня животом к кресту и туго стянули тело ремнями, так что я мог шевелить только глазами.

Я слышал, как журчала вода, выливаемая в миску, слышал слова на неизвестном мне языке, слышал скрежет затачиваемого металла тем временем, как голова становилась всё более тяжёлой, а зала медленно и плавно кружилась перед моим взором, словно парочка влюблённых на весенних плясках. Под действием дурмана тело легчало и становилось каким-то неосязаемым, по нему расплылось приятное тепло и мне начало казаться, что я, вместе со своим крестом, воспаряю к небесам навстречу самозабвенному и нескончаемому блаженству. М-м-м… да… А затем я почувствовал, как бритвенно-острое стальное перо вонзилось в мою лопатку, жадно зарылось под кожу и принялось разрывать мою плоть словно плуг, вспахивающий пашню. Наслаждение обернулось страданием, и я чувствовал, как холодный воздух жжёт оголённую плоть, как по спине стекают густые капли крови, но я не мог ни вырваться, ни закричать, только дрожать и мычать. Спина, ноги, руки и даже череп, они резали меня словно плотник, долотом придающий новую, совершенную форму неказистому полену.

Эх, лучше бы я в тот момент потерял сознание или же отдал концы, потому что сразу после завершения резьбы они перешли к следующей ступени ритуала. Оказалось, что сдирание кожи было лишь нежной прелюдией к последующей пытке. Я помню, как моей спины коснулась мокрая кисть, а затем наступила она — Боль. Боль, которую ты не найдёшь ни в пасти кровожадного хищника, ни в руках умелого палача. Эта боль вокруг тебя и в тебе самом, разрывающая и обволакивающая, столь сильная и всеобъемлющая, что весь остальной мир для тебя попросту перестаёт существовать. И в этом одиноком закутке страданий ты не слышишь ничего кроме его могучего голоса, оплетающего тебя словами, словно коконом из нерушимых цепей. Попробуй хотя бы помыслить об освобождении из них, как они раскаляются до белого сияния и прожигают твою плоть и скручиваются в кольца, чтобы придушить тебя. И это продолжается целую вечность, пока в тебе ещё есть жажда к свободе, пока в тебе остаются воля и силы к сопротивлению, но… рано или поздно ты смиряешься и со всей покорностью и благодарностью принимаешь свой новый поводок. Тогда станет самую малость легче.

Очнулся я спустя три дня на койке в замковом лазарете, перевязанный с ног до головы льняными бинтами, а на соседних кроватях мои не менее потрёпанные товарищи по несчастью. Шевелиться я толком не мог, и без того беспрестанно нывшие раны пронзала резкая боль, свежие корки трескались и кровоточили, так что ко мне был приставлен личный слуга, который две недели кормил меня с ложки, точно младенца, поил водой и пихал под задницу приплюснутый горшок.

Когда же раны достаточно затянулись и с меня сняли бинты, то я обнаружил, что по обратным сторонам моих рук и ног, а также по всей спине протянулись длинные чёрные полосы и кольца. Сейчас сниму рубаху, и сможешь сам на них посмотреть. Красиво, а? Хе-хе, это я так. Понятно, что их нам не для украшения рисовали, а ради того, чтобы мы обрели кое-какие способности к магии, которыми нас не одарили родители. Да, это считалось невозможным, но в очередной раз человек бросил дерзкий вызов самоуверенным Богам и попёр написанные ими законы природы. Этот уникальный метод изобрёл сумрачный гений моего господина — Цванфиттера, и я теперь начинаю подозревать, что он мог найти вдохновение в тех демонах, что мы видели с тобой сегодня, больно уж методы похожи. Хотя… может и нет, мёртвого уже не расспросишь. Кстати, о мёртвых, семеро человек из нашего отряда всё же не пережили этой изуверской процедуры, то ли кровью истекли, то ли скончались от болевого шока.

По итогу нас наделили способностью становиться невидимыми для глаз, ускользать от почти всех заклятий обнаружения, видеть сквозь иллюзии, если те были не слишком сильными, и в добавок ко всему вышеперечисленному они надёжно запечатали наш разум от посягательств иных чернокнижников, кроме самих магистров Длани. Однако эти самые силы необходимо было ещё обуздать, и в этом нам помогали младшие чернокнижники и Майдрих. Приходя на наши тренировки, он имел привычку появляться возле нас совершенно внезапно, точно приведение, просачивающееся сквозь землю могилы. В таких вещах ему не было равных, а ещё перед нами он никогда не снимал своей маски, так что никто не знал его лица. Вероятно, что он делал это для того, чтобы потенциальный беглец не смог его узнать, когда они окажутся за одним столом в захудалом трактире или встретятся ночью на тёмных улочках далёкого города, или же чтобы он видел Майдриха во всяком прохожем и от того испытывал нескончаемый страх, предавался душевному самоистязанию и, в конце концов, уже бы возжелал его рокового пришествия.

Не стану вдаваться в излишние подробности нашего магического обучения, скажу только, что завершилось оно довольно быстро, хотя большинству из нас оно далось не слишком просто. По завершению тренировок нам выдали снаряжение от лучших имперских мастеров и разделили на небольшие отряды по три человека, каждый из которых подчинялся определённому магистру, хотя бывало в последствие и такое, что нам приходилось объединяться и вновь орудовать плечом к плечу как в старые добрые времена. Само собой разумеется, что я вернулся в руки Цванфиттера, вместе с ещё одним невезучим парнем по имени Ди́мштейн и весьма симпатичной девицей А́ндели. Фигурка у неё была очень хорошенькая, только вот грудь была маловата, но, как по мне, это её отнюдь не портило.

Где-то с неделю мы провели в его столичном особняке, кутить и веселиться нам не давали, но в сравнении с прошлой казарменной жизнью это был самый настоящий отдых, а затем Цванфиттер отправил нас на первое задание. На западе есть, вернее была такая провинция Драйгенштаус, некогда являвшаяся маленьким вольным королевством и присоединённая к Империи всего полвека тому назад дядей Багариса IV — Зальдеером VII, а потому в её народе все ещё жила память о старых порядках и тайное, но очень сильное желание отсоединения от нашей страны. Тем более ситуация стала накаляться, когда не только старое имперское дворянство, но и возвысившаяся Длань стала всё больше вмешиваться в дела местных аристократов и тамошних купцов. Предпринимались попытки разрешить всё дипломатическим путём, но все эти помпезные встречи с долгой болтовнёй особого эффекта не возымели, и всё шло к тому, что восставший Драйгенштаус вновь придётся усмирять огнём и мечом. А ведь главный советник Зальдеера Рыжего ещё во время войны советовал разрушить город и истребить всех его жителей, не щада ни женщин, ни детей, дабы навсегда искоренить в нём стремление к независимости, а затем воздвигнуть на его месте новый град, но Император не послушал его и ограничился лишь казнью семьи драйгенштауского князя, оставив ещё с десяток потенциальных наследников престола по боковым ветвям рода в живых.

Нам приказали под видом нищенствующих паломников отправиться в провинциальную столицу и убить одного из лидеров заговорщиков, отсечь ему пальцы рук, а затем подбросить их во дворцы прочих аристократов вместе с приложенными письмами, что мы трое и сделали. Пробрались ночью в старый замок и тихонько задушили благородного старика во сне, а затем стащили его на пол и при помощи ножа собрали с его рук кровавый урожай. За следующие три ночи мы сумели доставить послания каждому адресанту, причём мы не просто подбрасывали их на порог имений или закидывали в открытые окна, а пробирались внутрь и оставляли их где-нибудь в спальне или прямо в детских колыбелях для пущей убедительности. Всё прошло гладко, и мы вернулись на поклон к Цванфиттеру.

В последующие годы мы ещё не раз проворачивали подобную… шалость. Да, в сравнение с прочими нашими выходками это была лишь маленькая и невинная, почти что детская шалость. Хотя бывало и так, что мы выслеживали какого-нибудь заговорщика и всего лишь отрезали ему палец, может два, в качестве предупреждения, оставляя его в живых. Помышляешь против Длани — лишись пальца, а не передумаешь — отправишься к праотцам за свою тупость.

Как и завещал советник Зальдеера, при помощи всеобщего страха, а не народной любви, Длань смогла подчинить себе всю Империю, прекратить извечную грызню между феодалами и установить железный порядок, который никто не смел нарушить. Укрепив своё хозяйство, Империя смогла наконец-то перейти в решительное наступление на королевства, что простирались к югу. С ними воевали всегда; ещё когда я был молокососом, мне доводилось слышать рассказы о южных походах наших полководцев, о выигранных ими сражениях и о захваченных там диковинных трофеях. В течение многих поколений приграничная полоса земли раз в пару лет орошалась кровью и меняла своих владельцев; в захваченных городах казнили старых и назначали новых вельмож, вырезали и пригоняли жителей, разрушали и возводили святыни, но окончательно закрепить за собой завоевания не удавалось никому. Магистры Длани вознамерились раз и навсегда положить конец этой расточительной чехарде, созвали со всех провинций огромное войско, понастроили требушетов да осадных башен и погнали всю орду на юг, поставив перед собой великую задачу — захватить не только те самые спорные земли, но и взять вражескую столицу, превратив свободный народ в преданного и бесправного вассала. Одним словом — сражаться до победного конца.

Несколько наших групп были засланы во вражеский тыл ещё задолго до начала наступления и объявления самой войны. Там мы проводили разведку, совершали диверсии, в основном поджоги, а после начала наступления стали охотиться на полководцев и важных феодалов, расправляясь с ними наиболее эффектными и кровавыми способами, чтобы перед битвой сломить дух войск. Порой нам давали задачу проникнуть в осаждаемую крепость и уничтожить их запасы еды или отравить колодцы, чтобы ослабить защитников или же вовсе принудить их к добровольной сдаче укреплений.

Наши действия оказывали существенное влияние на ход войны. Довольно быстро наши армии изгнали врагов с приграничных земель, захватили и укрепились в крепостях и уже готовились пойти маршу на столицу, где должна была состояться решающая битва за владычесвто, но в этот момент в Бренденхе́йм пришли вести с северо-восточной границы о том, что в Империю вторглись войска Лилерта. Несмотря на то, что дочурка их короля была женой нашего Багариса, отношения между государствами были очень скверными, так ещё молодая Императрица была весьма набожной послушницей Старейшей Звезды и была крайне благочестивой особой, регулярно приглашала в столицу всяческих святейших отцов и мудрых старцев, а также жертвовала деньги на строительство новых храмов и всё мечтала, что один из них облюбует Инквизиция. Сам понимаешь, что чернокнижникам, свившим себе уютное гнёздышко в Бренденхейме, подобное соседство могло доставить уйму неприятностей, так что они всегда недолюбливали Императрицу и пытались удалить её от государственных дел, а она, не имея возможности добиться защиты от безвольного и слабохарактерного муженька, беспрестанно строчила жалобные письма к своему отцу. Так что её преждевременная и трагичная кончина во время родов не только уничтожила залог мира между государствами, но и разожгла праведный гнев в сердце старика. Не знаю, была ли замешена Длань в её смерти или же всё произошло лишь по воле капризных Богов, но война была объявлена и лилертские рыцари, нанеся подлый удар в тыл, принялись безнаказанно вытаптывать поля Империи и разграблять деревни. Пришлось срочно перебрасывать часть войск с основного театра сражений, а вместе с тем оставить всякие мечты о скором завоевании юга.

Лилерт был довольно крупным и очень богатым королевством, раскинувшемся среди холмов и гор, где в изобилии добывались железные, медные, оловянные и золотые руды, но при том имевшее малое число полей, а потому их тяжёлые, закованные в первоклассную броню всадники хоть и не имели в округе равных по силе соперников, но при том были не слишком многочисленны. Будь у них больше таких рыцарей, то они бы непременно изничтожили прибывшее для их усмирения подкрепление и продолжили бы и дальше свои грабежи и бесчинства, но переброшенные войска всё же смогли отбиться от их копий. Отбиться, но не истребить или заставить их убежать врагов зализывать раны на родину, и в то же время южане, заметив отвод части войск, перешли в наступление на захваченные нами крепости. Из атакующих мы превратились в обороняющихся, а денежные расходы и людские затраты на ведение войны выросли в два, а то и три раза, что привело к всплеску недовольства не только среди дворян, терявших золото, но и среди простого люда, терявших братьев, отцов и сыновей и страдавших от грабежа как чужих, так и своих солдат. Кому нужны далёкие южные земли, когда твоё собственное поле поросло бурьяном, а в опустевшем доме вместо детского смеха поселились скорбь и страх — никому, кроме самых богатых.

По первой мы так и продолжали выполнение военных задач на чужбине, но спустя год изнурительной войны, нам приказали оставить врагов внешних и натравили нас на врагов внутренних. Как говаривал всё тот же советник Зальдеера: «Государю в своём правлении следует полагаться на страх перед неизбежным и суровым, но справедливым наказанием, но он ни в коем случае не должен вызвать ненависти у своего народа». Видимо магистры Длани никогда не слышали этих его полных мудрости речей. Сотни разорившихся помещиков и купцов, десятки недовольных феодалов и тысячи голодающих крестьян сперва тихо роптали, затем подняли головы и заговорили вслух, а потом и вовсе стали открыто выступать против Императорского двора и грозить ему силой. В большинстве своём во всех своих бедах они винили именно Багариса, а не Длань, про которую мало кто и чего знал.

Ответные меры не заставили себя ждать. Как из рога изобилия посыпались указы об увеличении числа городской стражи, новые законы о порядке, возводились тюрьмы и трудовые лагеря для осуждённых, а на каждой площади стояло по плахе, которая практически никогда не успевала толком просохнуть до того, как в её ложбину опускалась очередная голова. Да, в те годы они обезглавливали всех без оглядки на происхождение и сословие, променяли традицию на зрелищность. Закон стал не только чрезвычайно суровым, но и в высшей степени несправедливым и даже временами абсурдным, что вызывало лишь большее недовольство и тягу к мятежу. Чёрт возьми, я точно помню, что в стране почти полностью истребили бардов и поэтов, потому что те пели слишком вольнодумные и неугодные песни!

Маленькие, но вездесущие восстания крестьян подавляли солдаты, ну а нас отправляли по души заговорщиков, иногда лишь предположительных, и «предателей», к которым было просто так не подобраться и не призвать к суду. Иногда убивали с нарочитой жестокостью, чтобы все поняли, чьих это было рук дело, а порой тихо и незаметно, словно бы у человека во сне само собой остановилось сердце. М? Тот старик рассказывал о чём-то подобном? Да… да… в целом похоже, вот только тот маркиз был не из рода Штрибендайнов, а из Штребенгаузов. Участвовал ли я в этом? Нет, у меня тогда было иное задание, а детей и жену маркиза вроде бы прирезал Майдрих, возможно, что даже в одиночку со всем управился. Он то мог.

Как бы ни старались стражи, как бы ни трудились палачи, но дела в Империи лучше не шли. Я бы сказал, что наша страна очень хотела наконец-то умереть и придаться огню, чтобы в обновлённом облике возродиться посреди остывшего пепелища, однако мы всеми силами не позволяли ей отдать концы, продлевая её предсмертную агонию. Нас, слуг Длани, гоняли из одного конца страны в другой — наши навыки были всюду востребованы, но всё же порой и мы получали возможность хотя бы немного передохнуть. Пока Цванфиттер, обложившись письмами и донесениями, выбирал для нас новые цели, мы были вольны найти себе какое-нибудь приятное времяпрепровождение внутри стен столицы, кроме пойла. Магистры имели возможность внушать нам всякое и ставить в наших головах барьеры. Одним из таких барьеров был запрет на увеселительные напитки и прочие дурманы; иначе бы половина из нас спилась ещё в самый первый год нашей весёлой и полной добра службы. Не знаю, чем именно в свободное время занимались остальные убийцы, мы между собой были не особо общительны, старались не взболтнуть чего лишнего, но вот я при первой удобной возможности мчался в объятия той самой герцогской дочурки, а тогда уже несколько лет как графине Ризендра́йх — непокорной и своевольной Нанте́ли, которую я называл просто Нана. Её муж, старый граф, был одним из имперских вельмож, отвечавших за поставки продовольствия и оружия в войска. В первый год войны это было весьма хлебное место, полное корыто, желанная кормушка, у которой в короткий срок можно было с лёгкостью отрастить пару новых подбородков, но после вторжения Лилерта всё сильно переменилось: добавились новые направления перевозок, повысилась их частота, возросла стратегическая важность и пришлось усиливать охрану. Казначеи стали считать каждый грош, за непреднамеренную утерю имущества ввелись баснословные штрафы, а за взяточничество и кражи полагалось суровое наказание как к предателям отечества, вступившим в сговор с тем, чтобы помочь врагу, ослабив имперскую армию изнутри.

Я это всё говорю к тому, что дел у него было невпроворот, а потому молоденькая жёнушка частенько оставалась дома в томном одиночестве, лишённая любви и ласк. По ночам я приходил к стенам графского особняка и, если на втором этаже за мутным стеклом спальни я видел танцующее пламя свечи, стоявшей у самого окна, то пробирался в дом и проводил остаток ночи в объятиях Наны.

Нам было очень хорошо, быть может, если бы она не была дворянских кровей, а я бы не был безвольным головорезом во служении у тёмных колдунов, то мы бы могли сыграть свадебку и жить душа в душу в каком-нибудь небольшом, но симпатичном городишке, однако судьба сыграла с нами весьма скверную шутку. Несколько раз она предлагала послать всё к чёрту и сбежать вдвоём, прихватив с собой золотишко её мужа, не только из Бренденхейма, но и из самой Империи, и умчаться куда-нибудь за тридевять земель, где нас наверняка никто даже не подумает разыскивать и зажить там тихой семейной жизнью. Ради свободы она была готова навеки отказаться от всей той роскоши, которая окружала её с самых ранних лет, по крайней мере, она так мне говорила. Не уверен, что она имела хотя бы малейшее представление о том, как живет простой люд за пределом дворцов без угодливой прислуги, сколь тяжело и как много им приходится работать, чтобы выживать, но всё же решимость в ней явно была.

Того же желал и я. Искренне, всем сердцем и всей душой, ради новой жизни с ней я бы даже зарёкся когда-либо снова красть, но на нашем пути был он — Майдрих. Конечно, можно было понадеяться на то, что отправленный на очередное военное поручение он не сможет броситься на поиски сразу после нашего побега, а пока он будет в отлучке, наш след надёжно затеряется среди суматохи войны, но это было бы лишь наивной глупостью. Рано или поздно его бы отправили за нами. Длань не прощает предателей, и он бы непременно нашёл нас и прирезал нас обоих и детей, если бы к тому времени мы успели ими обзавестись. Не сомневаюсь, что меня он бы убил самым последним…

Так к чему я вспомнил Нану? Нет-нет, я не просто так ударился в воспоминания о былой любви. Как я уже говорил, её престарелый муженёк оказался в весьма затруднительном положении, когда всякий только и делал, что перекладывал вину за свою неудачи на кого-то другого лишь бы самому избежать свидания с плахой. Нередко случалось и так, что какой-нибудь полководец, потерпевший поражение в бою или уступивший неприятелю очередную деревушку, принимался обвинять подвозчиков в том, что это они не обеспечили их стрелами и обезоружили лучников или что это они недовезли еды, от чего воины стали сражаться хуже, а вот все его приказы были совершенно правильными и непременно привели бы к полному разгрому неприятеля, если бы не эти ленивые, проворовавшиеся увальни на телегах. Разумеется, что самого графа почти ни в чём не обвиняли, а если кто и пробовал, то он бы просто переводил все стрелки на своих же подчинённых, а потому у него не было причин бояться за свою жизнь, зато его кошелёк не только перестал пополняться новыми богатствами, но даже стал временами худеть, и вот это печальное обстоятельство уже тревожило его не на шутку.

Виновников он нашёл довольно быстро — Император, единственно из собственной прихоти и дурости развязавший эту губительную войну, и его безмозглые подпевалы-советники, не смевшие ему ни в чём возразить. На деле всё было ровнёхонько да наоборот, но большинство мятежников, что прежде и сами получали выгоду от войны, видели политическую картину Империи именно так. Вместе с отцом Наны он присоединился к одному из кружков столичных заговорщиков, мечтавших о скорейшем завершении войны и лелеявших планы о дворцовом перевороте. Среди них были люди, весьма уважаемые среди рыцарей, а также имевшие связи не только в торговых, но и в магических гильдиях, так что при должной смелости и известной смекалке они бы действительно смогли пошатнуть или даже низвергнуть власть императорского трона. Однако Длань первой прознала об их планах и незамедлительно вмешалась, пока те не успели сплести вокруг них свою роковую паутину.

В тот раз мы всего лишь помогли достать кое-какие улики и расколоть пару младших участников заговора, чтобы магистры от имени Императора Багариса IV Алого свершили над ними справедливый суд и вынесли им законный приговор, конечно же смертный, который надлежало исполнить публично и с помпой.

Брали всех, не только главных заговорщиков, но и их слуг, и подручных, многие из которых выполняли лишь мелкие, казалось бы, безобидные приказы, ничего не подозревая об истинных намерениях своих господ, а в добавок к ним наказные пало на головы ещё ближайших родственников заговорщиков, чтобы ни у кого не возникло желания отомстить и продолжить их дело. То была неоправданная жестокость, которая вместо страха вызвала только больше ненависти. Среди казнённых была и моя Нана. Я не видел её смерти, в тот момент я находился далеко от столицы и ничего не знал об её аресте, но по возвращению Цванфиттер лично сообщил мне о её кончине, вернее сказать, просто мимоходом бросил, что мне придётся искать себе новую подстилку взамен подохшей. Как-то так.

Да, да… я хотел его убить. Не только в тот момент, а с того дня, когда я увидел его в сырой темнице. Почти каждую ночь мне снилось, как я вновь и вновь вонзал клинок в его хилую грудь, заглядывая в холодные, надменные глаза, в которых даже в момент смерти нельзя было различить хоть что-то присущее роду людскому, а ведь все знают, что глаза — зеркало души. Какие же это были чудесные сноведения! Порой он сопротивлялся, порой лежал, прикованный к столу, а порой убегал, а я мчался за ним словно изголодавший волк, несущийся сквозь лес вслед за слабеющей косулей, но конец всегда был одним и тем же. Не знаю, каким-таким образом мои сны ускользали от его внимания, ведь он не раз заглядывал в мой разум, проверял каждый его тёмный и укромный уголок, в котором я мог бы таить свои истинные мысли, но всё же мои запрятанные мечты он проглядел, а может и видел во мне только безвольного раба, неспособного восстать против своего господина, могучего пленителя. Наверное, эти мои сны его знатно веселили, и в них он видел зверя, беснующегося в стальной клетке, ломающего об неё зубы и когти, но не способного её повредить.

Смерть Наны стала для меня большим ударом. Да, мне было не впервой терять близкого и дорогого сердцу человека, но от того было не легче, а наоборот — только больнее и страшнее. Я был разбит и подавлен, но всё продолжал выполнять приказы, не в силах изобрести верный способ поквитаться с Цвафиттером, да и со всеми прочими магистрами, однако в очередной раз госпожа Фортуна протянула мне руку. Спустя месяц Дольфиттер, Большой палец, старейший магистр Длани, упросил Цванфиттера на время одолжить меня для особо важного поручения, для которого ему не хватало своих собственных агентов; некоторые из нас всё же находили свою смерть в череде кровавых свершений. Мой мучитель без особых колебаний согласился поделиться мной, ведь для исполнения его собственных планов оставались не только Димштейн и Андели, но и Майдрих, который, со слов чернокнижника, один стоил как десять мне подобных. Вероятно, что эта самая безграничная уверенность в его наипреданнейшем и наисильнейшем слуге и сыграла роковую роль в его кончине.

Дольфиттер принял меня в своём загородном особняке как почётного и равного себе гостя, а не бесправного слугу. Он усадил меня за стол, полный самых изысканных блюд, отвёл меня в купальню, где моё тело мылом и духами омыли две нагие и неописуемо прелестные девицы, и предоставил мне роскошную спальню для последующего отдохновения, но по своей воле я пошёл туда один и спал мёртвым сном в холодной постели. Он пришёл ко мне под утро — мерзкий старикан с морщинистой, обвисшей на щеках и шее кожей, успевшей покрыться мелкими пятнами, с кривыми зубами, почерневшими от чрезмерной любви к сладкому, с приоткрытыми тонкими губами и большой лысиной, из которой одиноко торчали длинные седые волосы. В противоположность Цванфиттеру его лицо было в той же мере выразительно, в какой был красноречив его язык, но правды в словах обоих было одинаково мало. Чернокнижники, что с них взять. Присев ко мне на постель, он стал говорить со мной о всяком разном, не помню точно, о чём именно, а затем перешёл к теме казни заговорщиков и смерти Наны. Он принёс мне свои глубочайшие соболезнования и выразил искреннее сочувствие, вернее сказать, что он их мастерски изобразил, и сказал, что если бы я был его слугой, а не Цванфиттера, то он обязательно бы помиловал Нану и передал её на моё попечительство, в награду за верность. Паршивец знал, что у меня болит и как следовало на это место давить. Убедившись, что я не смогу отказаться от соблазна, он предложил мне отомстить Цванфиттеру, забрать его жизнь за жизнь моей бедной Наны. Можешь не сомневаться — благородством там и не пахло. Пускай он и говорил о свершении справедливости и обещал мне полное освобождение от службы, сытую жизнь и своё полное покровительство, но он преследовал только свои собственные цели. Видимо, среди самих магистров наметился раскол, и пришёл час для вероломств и предательств во имя спасения собственной шкуры. Дело было тёмным, риски расстаться с жизнью высокими, а обещание свободы — очевидным обманом, но я всё равно согласился, ведь только так я бы смог ему отомстить.

Для свершения задуманного мне было вручено Драконье яйцо. Нет, что ты, разумеется, что не настоящее, не живое, а особый, сотворённый высшими эльфами магический артефакт, которым они не слишком любят делиться со смертными. Не большой, но весьма увесистый, он состоял из двух, кажется, бронзовых полусфер, соединённых между собой золотым кольцом, на ребре которого были выгравированы цифры с делениями. Берёшь его обеими руками, проворачиваешь в разные стороны, и он начинает медленно и совершенно беззвучно разворачиваться обратно, а когда полусферы наконец-то вернуться в изначальное положение, то произойдёт огненный взрыв невиданной силы, словно три десятка отлитых циклопами мортир дали единый, громогласный залп. Вроде бы один любопытный механик, посвятивший жизнь изучению и раскрытию тайн высших эльфов, погиб, когда пытался открыть и изучить одно из таких дивных яиц. Моя же задача была куда опаснее — с его помощью убить Цванфиттера и непременно вместе с Майдрихом; кого-кого, а его оставлять в живых было чрезвычайно опасно.

Покинув поместье Дольфиттера с опасной ношей, я, избегая больших дорог и лишних встреч, направился в леса близ Штрагендроса и стал ждать условного сигнала от другого участника заговора о том, что Цванфиттер прибыл в замок. На третью ночь моей тайной слежки из тени деревьев я увидел в одной из узких бойниц свет огарка, который то и дело закрывали рукой, до того как он полностью потух, и тогда я выдвинулся на дело. Не думаю, что подавший мне знак бедолага подозревал, к чему было это маленькое действо, и что тем самым он призвал свою собственную смерть. За время тренировок и обучения я запомнил укрепления замка как свои пять пальцев и знал не одно слабое место в его защите, а с силой невидимости проникновение и вовсе стало для меня сущим пустяком, как если бы мне дали торжественно пройти сквозь главные ворота. Проскочив через двор, я заметил, что рядом с моей старой казармой выросла ещё одна схожая на вид, и они явно не пустовали. Думаю, что Цванфиттер намеревался создать ещё больше отрядов убийц, подобных нам, в надежде тем самым всё же удержать аристократов от мятежа, а может и для каких-то иных, сугубо личных целей, но, в любом случае, остальные магистры Длани ему уже не доверяли. Под покровом тьмы я миновал караульных и проник в цитадель, где осторожно прокрался в комнату, что находилась аккурат под покоями Цванфиттера. Там я завёл драконье яйцо и спрятал его за астролябией, стоявшей на полке в окружении старых фолиантов, так что со стороны оно казалось ещё одним безобидным прибором звездочёта и не бросалось в глаза своей чужеродностью.

Завершив все приготовления, я направился назад. Должен признаться, я до последнего момента подозревал, что стальное яйцо взорвётся у меня в руках, едва я попытаюсь его завести, но, по всей видимости, у Дольфиттера на мой счёт ещё были кое-какие планы. Я выбрался из цитадели, вскарабкался на стену и оцепенел, почувствовав дыхание смерти на моём затылке. Всё моё нутро сжалось, а сердце остановилось — следующее движение должно было решить мою участь. Словно испуганная кошка, я совершил резкий и длинный прыжок в сторону, одновременно поворачиваясь вокруг своей оси, и почувствовал, как острая сталь разорвала ткань одежды и прошла вдоль моих ребер, едва задев кожу. Передо мной явилась расплывчатая, полупрозрачная тень с иглой стилета в руках — это был Майдрих.

Да, люди, зачарованные Покровом теней, способны видеть друг друга, но только вблизи и лишь как неясные, туманные образы. Да, я не мог видеть лица своего противника, но вот его кошачью манеру двигаться и сражаться я узнаю в кромешной тьме из тысячи тысяч других, так что это был наверняка он и никто другой. Невидимые для всех остальных, мы вели свой тихий, но ожесточённый и смертельный бой на узкой крепостной галерее. Делали мы это отнюдь не по-рыцарски, отражая и парируя удары, а как пара бесчестных разбойников с короткими ножами или даже как пара дворовых петухов со стальными шпорами. Наседали друг на друга, неистово рассекая и прокалывая воздух стилетами, то отступая, то переходя в контратаку. На нас не было никакой брони, кроме этих крепких масок, так что наши тела оставались совершенно беззащитными, и малейшее промедление разума или мельчайшая ошибка тела означали бы немедленное поражение и скорую кончину. Майдрих был силён, чертовски силён, но ещё более он был скор и ловок. Несколько раз ему почти-что удавалось проткнуть мою печень или лёгкие, в то время как я даже ни разу не был близок к тому, чтобы нанести ему безвредную царапину, и только слабел, пока он продолжал сражаться с неустанным упорством голема.

Мы сражались стоя, а затем повалились на пол. Я выронил своё оружие, а он навалился на меня всей тушей, собираясь вдавить стилет мне в грудь. С каждым мгновением холодное острие неумолимо приближалось к моему телу, и вот, когда я был на волоске от смерти, драконье яйцо закончило обратный отчёт. Прогремел взрыв, мрачную и неприступную цитадель охватило алое пламя, и она разлетелась на кирпичи, словно карточный домик от ураганного ветра. Взрывная волна сбросила меня и Майдриха сбросило со стены, и мы полетели с высоты вниз на траву вместе с горящими обломками. Дальше я помню всё очень плохо. Сколько-то времени я провалялся на земле, пока всё моё тело ныло и стонало от жёсткого приземления, затем я кое-как поднялся на ноги и, прихрамывая, поплёлся прочь от горящих развалин в сторону леса. Голова ходила кругом, перед глазами всплывали тёмные пятна, а в ушах стоял звон такой силы, что заглушал весь остальной мир. Что случилось с Майдрихом, я не знаю. Искать его я не стал. Может он потерял сознание при падении, а может быть, что случайный булыжник удачно прилетел ему прямиком в голову и размозжил его проклятую черепушку, в любом случае, на пути до бивуака на меня больше никто не нападал.

Месть свершилась, какая-никакая справедливость восторжествовала, и я получил долгожданную свободу, с которой я более не собирался расставаться. Возвращаться к Дольфиттеру я даже не думал, но и укрываться где-то на просторах Империи, готовой в любой момент вспыхнуть пламенем безудержного, всеобщего и неразборчивого мятежа, мне было опасно, а потому я решил бежать куда подальше и начать новую жизнь, но перед этим я безлунной ночью пробрался на одно монастырское кладбище недалеко от столицы и схоронил там свою экипировку в свежей могиле недавно почившего дьякона.

По старинке разжившись кое-каким золотишком и прикупив себе простецкой одежды, провизии да упрямого ишака, я повернул на северо-запад и отправился в Священное Королевство Лиа́мфоль, куда бежало немало людей, пострадавших от тирании и бесчинств Длани, так что ещё один несчастный беженец ни у кого подозрений бы не вызвал. Главное было в пути избегать встреч с отрядами рыцарей и солдат, которые к тому времени уже не сильно отличались от обычных разбойников и трясли добро со всякого встречного.

--------------

Данная глава получилась очень большой 204 тыс. знаков с пробелами и превысила максимальный размер в 200 тыс. знаков, сущесвтующий на данном сайте.