Слуга Государев. Бунт

Глава 6

Москва. Новодевичий монастырь

11 мая 1682 года

Два Ивана, один Василий, еще Пётр и… Невообразимо, но девка… Софья… Эти люди находились в одной горнице, келье Новодевичьего монастыря. То, что жена будет находиться в обществе более, чем одного мужа, да и не родственного, не венчанного — уже что-то из ряда вон выходящее. И мало кто мог бы поверить, что подобная встреча возможна, уж тем более в стенах обители женского монастыря.

Не поверил бы никто, что такое возможно, если бы только не знали Софью Алексеевну. Это умнейшая и волевая женщина… Она смогла уже к себе приучить, показать свою мудрость и силу. Мужа не имеет, но этот факт не помешал Софье вкусить плотских утех. Кто-то знал об этом, иные только догадывались, но все — молчали.

Сейчас Софья Алексеевна нужна была собравшимся в келье людям, и они закрывали глаза даже на то непотребство, о котором некоторые судачат в московских закоулках. Впрочем, никто свечу в покоях царевны не держал [авторы исходят все же из того, что у Софьи была любовная связь с Голицыным, ну и с Шакловитым — значительно позже, отрицаем слухи, что чуть ли не с каждым стрельцом].

Софья Алексеевна молчала. Она здраво рассудила — на всех подобного рода собраниях и совещаниях не лезть вперёд мужчин. И так у некоторых, особенно у Ивана Андреевича Хованского, сильно страдало самолюбие. Претило подчиняться, пусть и дочери царя Алексея Михайловича, умнейшей женщине в России, но всё одно — бабе.

Мужи выскажутся, а слово последнее все едино останется за Софьей. Она уже научилась говорить с мужами. Но сегодня все может быть несколько иначе. Нет время на степенные, неторопливые разговоры.

— Подмётные письма от моего имени встречают стрельцы славно и довольно. Завтра уже поднимать могу полки, — горделиво, подбоченившись, произнёс Иван Хованский. — Готовыя за мной, их поводырем боевым, идти!

Софья поморщилась. Нахватался Хованский этого шляхетства горделивого, никак не избавится. Ей и в целом был неприятен Иван Андреевич, который не зря уже получил своё прозвище «Тараруй». Это так называли того человека, что много говорит, но всё больше пустое. Сейчас не все, что говорил Хованский — пустое. Но очень многое. Так как поговорить он горазд.

Однако Софья в беседах со своим любимым, Василием Васильевичем Голицыным, не раз приходила к мысли, что Хованский, как разменная монета и не так чтобы одарённый интриган, был нужен для бунта и даже возможной смуты. Чтобы потом можно было убить Ивана Андреевича Хованского и начать усмирение взбунтовавшихся стрельцов. Ну и как виднейший военачальник, за которым могут пойти стрельцы, никто, кроме Хованского, не сгодится. Нужно же кого-то виноватым назначить!

Можно было бы начинать бунт и без прославленного полководца Хованского, с годами становящегося всё более заносчивым и самовлюблённым. Но Софья рассчитывала дело так, чтобы ни одна ниточка в поиске вероятных зачинщиков бунта не вела к ней или к Василию Васильевичу Голицыну. Да и присутствующий здесь родственник Иван Михайлович Милославский также не должен был фигурировать в деле бунтовщиков.

— Не можно завтра подымать стрельцов. Обождать потребно. Пятнадцатого числа сего месяца нужно! — сказал Василий Васильевич Голицын. — День душегубства, когда в Угличе забили царевича Димитрия.

Хованский чуть было не плюнул на пол от досады, даже несмотря на то, что находился в обители. Ему не терпелось начать дело, в которое Иван Андреевич уже вложил столько энергии и сил, как ни в одно дело ранее.

Уже работают эмиссары Хованского, уже стрельцы негодуют. Получено достаточно золота и серебра, чтобы подкупать сотников и полковников, ну и раздавать стрельцам. Остаётся лишь заплатить служивым людям, устроить какую-нибудь провокацию, пусть этого слова никто здесь не знал.

— Знамо дело! Как уговор был, — пробурчал Тараруй. — А не боитесь, что Артамошка Матвеев отрезвеет от хмельных попоек своих от радости возвращения, да и поглядит по сторонам? И что он увидит? А этот старый лис сразумеет, что деется.

Этого на самом-то деле опасались все присутствующие Артамон Сергеевич Матвеев — фигура. И если Нарышкиным удалось взять верх без Матвеева, то с ним они становились еще сильнее.

Милославские проиграли Нарышкиным первую партию только лишь потому, что имели первоначально слабые позиции, так как их ставленник, старший брат Иван Алексеевич, скромен умом и шибко хворый. Ну и потому у Нарышкиных получилось провозгласить малолетнего Петра Алексеевича царём, что у Милославских воли было мало. А присутствующему здесь Ивану Михайловичу Милославскому даже пообещали сохранить пост главного казначея.

И только потом в дело с полной отдачей вступила Софья Алексеевна. Милославские будто ожили, набрались решимости. Но только сами они связывали это не с царевной, считая ее только лишь способом прихода к власти. Плохо Милославские ещё знали свою родственницу.

Софья же пристально смотрела за всеми событиями, что разворачивались вокруг. Она видела, что нельзя вот так нахрапом и в открытую биться с Нарышкиными. Те же стрельцы, опора трона, не поймут раздоров внутри царственного семейства. Необходимо внешне соблюдать признаки благополучия и согласия в семье. А сама царевна не может бросать на себя тень. И так слухи ползут — про нее и Голицына.

— И всё ж-таки отложить до пятнадцатого числа сего месяца бунт нужно. Пущай стрельцы свяжут душегубство царевича Димитрия и нынешнее непотребство Нарышкиных. Да и собрать своих людей нужно, чтобы середь стрельцов были да кричали нужное. Они же, стрельцы, яко неразумные дети, им наставник-воспитатель нужен. А то отбрешутся ещё Нарышкины… — выступал Иван Михайлович Милославский [потому на бунт и ложилась хорошо ложь про убийство царя и брата-Ивана, что была годовщина убийства царевича Димитрия].

Этот, уже немолодой, глава клана считал себя своего рода вождём в компании заговорщиков. Иван Михайлович когда-то ревновал государя Алексея Михайловича к Артамону за то внимание, что царь дарил Матвееву. Как же он хотел смерти Артамошке! И уже подготовлены те люди — пять стрельцов из третьего полка — у которых во время бунта будет лишь одна задача: убийство Артамона Матвеева.

А Софья? Что она для Ивана Милославского? Родственница. Умна — то не отнять. Но баба же! Не то, что править державой не сможет, а и присутствовать на совещании мужей державных не должно ей.

Думая так, отчего-то Милославский не обращал внимания, что уже здесь он по воле Софьи. И сидит она тут, и не только слушает, но и направляет мысли мужей. И, вольно или нет, но вокруг нее собирается общество несогласных с Нарышкиными.

— Я послал своего говоруна, доброго бирюча, такого, что заговаривает — ажно зубы после не болят. Вот он и должен был стращать стрельцов первого полка… — когда установилась пауза, решил проинформировать других заговорщиков Пётр Толстой. — Так побили ж его, связали. А иные стрельцы, яко и сотник Стрельчин с сыном своим, «Петра» кричали. И еще двоих послал… Не вернулися. И так же случилось в Стременном полку стрелецком [единственный полк, который полным составом не участвовал в событиях 1682 года на стороне бунтовщиков].

— Вот и дурни! — выпалил Хованский, а вот Софья Алексеевна посуровела.

Её брови стали будто одна — так нахмурилась царевна.

— Со стременными стрельцами, то понятно. Их и не думали подымать. А вот иные… И что полковник Григорий Горюшкин да полуголова Степан Фокин — заодно со стрельцами своими? То их полк, — после продолжительной паузы, когда даже Хованский не осмелился прервать размышления Софьи Алексеевны, спросила царевна.

Присутствующие были удивлены тому, что царевна буквально по именам знает всех полковников и даже полуполковников стрелецких полков. А таких полков на Москве нынче очень много.

— Ну же, Петро, говори! Что с полковниками теми? Знаю я их, славные, мои людишки, — проявлял нетерпение Хованский.

— Так убиты они! Там и непонятно, как всё случилось. Бают, что сын сотника Стрельчина изрубил и Горюшкина, и брата его, Фокина, — пожимая плечами, говорил Пётр Толстой.

Все взоры перешли теперь на Петра. Да он и сам знал, понимал, как важно то, что он теперь сообщил, для дела. Иные полки московских стрельцов смотрят на краснокафтанников, на Первый полк, как на образец.

И то, что всего лишь один полк — числом меньше тысячи стрельцов — не будет принимать участие в бунте, это и не критично, не будь это Первый полк из Стрелецкой слободы.

Сейчас в Москве больше тридцати тысяч стрельцов. А как узнают служилые люди, что в столице началось такое веселье, так обязательно подтянутся в Москву стрельцы из других ближайших городов. Всем захочется поживиться.

— Под стражу взять потребно и сотника, и сына его. Токмо Долгоруков не даст это сделать. А ещё лучше… — Софья посмотрела на красный угол и перекрестилась на икону. Однако это обращение к Богу не утешило кровожадность царевны. — Пристрелить, как псов бешеных. И обвинить в том Нарышкиных. Вот тогда они не «Петра» кричать будут, а за Ваньку, ну и за меня. Полюбят Ивана — забудут и что он скуден разумом.

— Так, может быть, стоит нам раньше начать? Пока иные полки согласны выйти? — задумчиво спросил Василий Васильевич Голицын.

Гнев Софьи мигом испарился, она посмотрела на своего возлюбленного и, даже не сдерживаясь, мило улыбнулась. Конечно, это не прошло мимо внимания присутствующих мужей. Но никто теперь не стал осуждать Софью за вольность, пока она нужная для общества.

Ведь для многих бояр и дворян тот факт, что Нарышкиным удалось провозгласить Петра Алексеевича царём, уже казался ошибкой. Хотя прошло всего лишь двадцать дней после объявления. У Нарышкиных в клане, как считалось, не так много опытных в державных делах людей. Сейчас же, когда род этот усиливался несомненно многоопытным Артамоном Матвеевым, найдутся те, кто был бы не прочь сохранить существующее положение дел. Матвеева будут бояться, на его разум надеяться, как и на щедрость.

Это подталкивало Милославских к ответным действиям. Время же играло на пользу Нарышкиным.

Софья посмотрела на мужей, махнула своей толстой тёмно-русой косой. Все уставились на нее в ожидании решения. Даже Хованский ждал, что скажет эта жена. Он принимал, что Софья зело мудра. Не принимал лишь, что она может им командовать.

— Сместим на один день вперед начало бунта! — после того, как закончился спор между присутствующими мужами, взяла слово Софья Алексеевна. — Тебе, Хованский, надлежит отправить полки нового строя на учения. Дабы не стали они опорой для Петра и Нарышкиных.

Иван Андреевич Хованский до скрежета сжимал зубы. Она приказывает ему! Как такое стерпеть! Но он понимал, что, пока не начнётся бунт, пока имя Ивана Хованского не начнут кричать стрельцы, приходится мириться.

Нет, Хованский не собирался надевать на себя корону. Он лишь думал извести как можно больше не только Нарышкиных, а и, пусть позже, Милославских. Сделать это всё руками стрельцов. И чтобы его провозгласили главным воспитателем царя. Или сразу двух царей — Петра да Ивана.

— Пётр Андреевич, — обратилась Софья к Толстому. — Тебе же надлежит решить с Первым стрелецким полком. Найдёшь ли тех, кто волю твою исполнит, кто не забоится убить сотника Стрельчина? Лучше сие сладить вперед самого бунта.

Пусть Толстой сомневался, что выполнит волю царевны, но в согласии теперь кивнул. Пётр Андреевич понимал, что в этой компании возвыситься он может лишь только по одной причине: если будет крайне полезен.

Стали заносить еду, дневная трапеза поспела. Так что о делах более речи не пойдет. Да и принято уж решение. Бунту быть!

Стрелецкая Слобода

11 мая 1682 года

Солнце уже намекало, что вот-вот уйдет на покой. Я понимал, что нельзя оставлять на завтра то, что обязан сделать сегодня. Уже прочувствовал, что жизнь в этом времени — тягучая, как кисель, медлительная, степенная. Того гляди — затянет такая трясина, сам стану этакою черепахой. Но завтра последствия всего того, что происходило в полку, должны быть ясны. Так что оттягивать свой поход в Кремль нельзя.

Вот только как туда проникнуть? Вот задача, помочь решить которую не могут стрельцы.

— Один я пойду, батюшка! — сказал я, когда была на руках уже челобитная к царю Петру Алексеевичу.

— Не пущу! — пробасил Иван Данилович Стрельчин.

Я устало оперся локтями на массивный дубовый стол. Посмотрел прямо в глаза своему родителю.

— Кожный муж в ответе за все те словеса, что сказаны им. Я взбаламутил умы стрельцов, мне за всё и ответ держать! — решительно, насколько позволила усталость, сказал я.

— Так-то оно так… Да токмо сына свого ты ещё не родил. Негоже отроком гинуть. Кто же тогда дело моё продолжит? Воно, мастеровой Вяткин заказ мне посулил на пищали… На сто рублев… — сетовал отец.

Пока челобитная переписывалась в трёх экземплярах, на чём я настоял, у нас было с отцом время поговорить. Отпустили уже от стола с чернилами и бумагами стрелецких старшин. Они пошли рассказывать стрельцам итоги разговоров и о том, что написали в челобитной. Так что пора…

— Не кручинься, батюшка, Бог не выдаст, свинья не съест!

— И где токмо набрался мудростей? Словно за день мужем стал, — с затаённой болью усмехнулся отец. — Не ходи! Откуплюсь… Все продам, выкуплю тебе прощение. Опосля разом заказ на пищали сделаем, на хлебушек заробим.

Я не стал вновь переубеждать сотника Стрельчина. Только покачал головой и постарался сменить тему разговора. Тем более, что мне самому было интересно еще что-то узнать о своей семье. Да! О своей семье!

Наверное, что-то похожее чувствуют дети-сироты, когда их усыновляют. Они очень хотят, может, поначалу и заставляют себя любить новых родителей. Так нужно, так правильно. Человеку без семьи нельзя, это природа. Вот и я, обретая новую жизнь, хочу ценить и свою семью.

— Ты же говорил, что братец мой младший, Иван, более моего в оружии пищального боя разумеет, Да с железом он в ладах ли? — спросил я, продолжая разговор.

Отец то и дело вспоминал об Иване. Иван — то; Иван — се. Он бы починил ружжо и замок на ём, он бы… Как бы не заревновать!

— Что есть, того не отнять! — усмехнулся Иван Данилович. — Сам ведаешь, что Марфушка, и та более твоего разумеет. Даром, что девка. Ты же завсегда до службы падкий был. Дела рода нашего не поддерживал.

И сказал-то с горечью. Ну, тут я был согласен с Иваном Даниловичем, это не дело, это будем исправлять.

— Всё изменится, батюшка. Мы ещё такие пищали с тобой наладим, на зависть голландцам! — усмехнулся я.

— Не ходи! — опять вернулся к своей песне отец.

— Батюшка, тут же все: али уж пан, али пропал. Мне есть что сказать и государю, и тем, кто за ним стоит, — сказал я. — Не кручинься!

— Как жа не кручиниться?

— А вот так… Да, меня скорее всего возьмут под белы ручки, могут побить. Не убудет, коли я решил великое дело сделать. Но мне есть что сказать пусть и самому царю, чтобы меня слушали, — сказал я, приобнимая вмиг несколько постаревшего человека.

Отец же только лишь в сомнениях покачал головой. Пусть сомневается. Я то знаю, что сказать-то мне есть что. И такое, что любой ныне живущий заслушается. Главное условие — чтобы стали слушать. А там пойму, чем завлечь внимание.

Золотом? Так есть у меня и такая информация. Вон, о Миассе расскажу. Пусть проверяют. О бунте им рассказать, что и списки готовы у бунтовщиков, кому жить, а кого убить? Так для того и собираюсь в Кремль. А мне-то что нужно? Прощение, пусть в моем понимании и вовсе нет за мной вины. Еще мне нужно, чтобы меня слушали.

Рассчитывать на то, что меня станут слушать с открытым ртом, да караваями угощать, не приходится. Не преминут люди показать свою власть: скрутить меня, наказать. Но после обязательно, когда эмоции схлынут, когда мои слова будут набатом звучать в головах властных людей, они придут и снова спрашивать станут у меня. Это не домыслы, это закон психологии. И вот тогда будет разговор. Несколько от меня дельных предложений, исходя из опыта поколений, и слушать станут уже внимательнее.

Нужно бы только понять, как проникнуть в Кремль. Да хоть бы и под конвоем.

Я ударил себя по коленям, оперся на них и поднялся с лавки, мол, пора в путь, хватит посиделок на дорожку.

— Егорка… э… Егор Иванович, — в комнату влетел Прохор.

Тот самый любитель выкрикивать с места и тонкий гурман качественных подзатыльников. Только теперь весь запыхавшийся, растерянный.

— Ну, Прошка, говори жа, словно воды в рот набравший! — повелел мой отец.

— Тама Пыж пришёл… вопрошает за полковника… — Прошка посмотрел на меня. — Беги, Егор Иванович. Али полк подымай. За тебя нынче краснокафтанные стоять будут.

Две пары глаз — отца и Прошки — уставились на меня. Я же не спешил дёргаться. Причины, по которым никуда бежать не собираюсь, для себя я уже определил. Кто такой этот Пыж — не знаю, но, судя по всему, должен знать.

Да кто бы он ни был, бегства моего он не увидит.

— Что же я за атаман, что за меня стрельцы стоят, а я бегать буду? — несколько бахвалясь, заявил я.

— Егорка! Себя погубишь, полк сгубишь. Товарищи поверили тебе. Нынче думай не токмо о себе, но о людях, что готовы за тобой идти, — наставлял меня родитель.

Больше ничего не говоря, я тут же вышел из дома, на крыльце которого и обнаружил небольшую делегацию. Там стояли стрельцы, но и не только они. Из незнакомых мне людей было пять человек: трое стрельцов и ещё два мужика, одетых, насколько я это понимаю, по-граждански. Но сабельки имели.

— Вот он! Ента он стрельцов речами смущал. Он жа изрубил голову нашего, полковника Горюшкина, — распалялся, указывая на меня пальцем тщедушный стрелец. — И пономаря дажа не позвали. Отчитать жа нужно убиенного.

У меня на лица неплохая память, тем более что я ставил себе задачу запомнить тут как можно больше людей. И этого стрельца я видел в самом начале событий в Стрелецкой слободе. Теперь понятно, почему я его не замечал после. Убежал он поскорее кому-то стучать.

Вполне закономерно. В каждом коллективе найдётся такая гнида, а порой и не одна. И не уследишь.

— Вот, Егор Иванович, — зло поглядывая на стукача, обращался ко мне дядька Никодим. — Сам Пыжов Потап Климентьевич пожаловал по твою душу.

И столько желчи было теперь в голосе у стрелецкого десятника, столько брезгливости! Очень странно. Мужик же, тот, которого назвали Пыжом, или Пыжовым, был одет очень богато. Я даже рассмотрел на подоле его кафтана серебряную вышивку. В правом ухе у него была золотая серьга с каким-то камнем. А в этом времени одежда является куда более весомым маркером, кто ты есть такой, чем в будущем.

Вот и озадачил меня тон дядьки Никодима — он, выходит, не скрывал пренебрежения, презрения к этому знатному Пыжу [Пыжов был отправлен в отставку, как стрелецкий полковник. Гонял стрельцов больше других полковников на свои вотчины на барщину, кнутами бил. Но не наказан по коллективному запросу большинства стрельцов].

— А ты, старый стрелец, смотрю, давно плетью-то по горбу своему не получал? — отчего-то не ко мне, как к преступнику-рецидивисту, обратился Пыжов, а к Никодиму.

И эта, казалось бы, малозначительная деталь, на самом деле дала мне почву для размышлений. Может, получится договориться? Я же для него неинтересен.

— Ты ли полковника изрубил? — наконец-то я удостоился внимания. — А до того изрубил и полуполковника?

— Нет, — сказал я, видимо, нарушая порядок заготовленной речи, которая должна была прозвучать дальше.

— Как — нет? — Пыжов посмотрел на суетящегося рядом с ним… вот как в мультиках про Маугли, шакала возле тигра Шерхана — на предателя-стрельца.

— Да он это! — недоуменно сказал «шакал». — Побожиться могу!

— Так ты что, лжу возводишь⁈ — прошипел Пыжов на меня, хватаясь за эфес своей сабли.

Он бы и извлёк клинок, но рука стоящего рядом с Пыжовым мужика помоложе упала сверху на пыжовскую саблю.

— Не нужно, брате, — сказал тот, явно более рассудительный из пришедших.

Было с чего этой делегации и вовсе уйти прочь. И без того многие стрельцы так и не покинули двор внутри Стрелецкой усадьбы. А сейчас, будто бы всем пришло сообщение на телефоны, стрельцы вновь собирались в толпу.

Я чувствовал, что если сейчас скажу им растерзать этого Пыжова и всех тех, кто с ним пришёл, то так оно и будет. Нет. Лишней крови не хотелось. Но еще предстояло определить, является ли кровь пыжовская лишней.

— Сие — бунт? — явно испугавшись, спрашивал Пыжов. — Стрельцы бунтовать вздумали? Али не ведаете, что я нынче на посыльных у Юрия Алексеевича Долгорукова. Супротив его пойдете? Так он над всеми стрельцами голова.

Интересно тем временем повела себя охрана Пыжова. Трое его стрельцов попятились в стороны, будто бы и вовсе не знают того человека, рядом с которым стояли. Да они вообще тут мимо проходили. И мне даже показалось, что подобная реакция стрельцов была связана не столько с их трусостью, сколько с тем, что им стало стыдно.

Да и все здесь смотрели на Пыжова с неким презрением — тем же, что читалось в голосе дядьки Никанора.

— Так что, бунт? — повторил свой вопрос Пыжов, словно бы не чуя этой неприязни.

— Пошлите в дом, там и поговорим, — сказал я.

Я посчитал, что уйти эти дельцы могут в любой момент. Но для них это будет точка невозврата. Явно, чтобы скрыть свою трусость, оправдать невыполнение поручения — кто-то же поручил им прийти меня арестовывать — Пыжов и его компания придумают такие небылицы, что все стрельцы окажутся обвинёнными в измене, со всеми сопутствующими.

Нет, до этого доводить нельзя.

Это если бы уже во всю бушевал бунт, плевать было бы на всяких Пыжовых. А быть теми, кто станет сакральной жертвой, что первыми положат головы во имя справедливости до по подложным обвинениям — не хотелось.

— Вот. Читай, Потап Климентьевич, — сказал я, передавая один из экземпляров челобитной.

Пыжов читал. Пыжился, но читал. Хотел было Пыж что-то гневное сказать мне, но вновь его остановил, наверное, всё же брат. Они были даже чем-то похожи, только у одного — у брата Пыжа — глаза были явно умнее.

— И кто хотел челобитную нести? — спросил Пыжовский брат.

— Я и собирался сам это делать. Со мной приключилось — мне и слово держать, — сказал я.

Пыж вновь привстал, намереваясь что-то сказать мне.

— Не нужно! — предупредил я, бросая угрожающий взгляд в сторону Пыжова.

С неслабым хлопком ударилась рука более рассудительного брата по плечу Потапа. Пыж даже немного дрогнул от такого хлопка и вновь сел на лавку. Чуть отвернулся в сторону, схватил кувшин с квасом и начал пить, чтобы чем-то заняться, делая вид, что-то ли нас не замечает, то ли его тут нет.

— Вы и приведете меня в Кремль. Сказано же — привезти. А батюшка наш, Юрий Алексеевич Долгоруков, нынче же в Кремле? — я дождался утвердительного кивка сразу двух братьев Пыжовых, после продолжил: — Вот и доставите меня. И вы волю главы Стрелецкого приказа исполните, и я челобитную подам.

Разве же я не увидел хитрецу в глазах Пыжовых? Увидел, конечно. Ну, так или иначе, а в Кремль попасть нужно. До этого была идея пойти достаточно большим обществом через какие-нибудь из открытых кремлёвских ворот. Одному ну никак не пройти, чтобы другие стрельцы или, например, служивые люди полков иноземного строя просто тумаков на воротах не надавали и не отправили обратно. Пойдёшь один — почти наверняка так и поступят.

— Сыне, не ходи с ними, — покачал головой отец, наблюдая за тем, как я размышляю.

— Пойду, отец. Держи стрельцов. Не будет меня три дня — вот тогда и решайте, может, и стоит прийти под стены Кремля и спросить обо мне да о челобитной, — сказал я и направился к выходу. — Не бунтуйте, меня токмо спросите. Но думаю я, что к тому времени все будет со мной добре.

— Хоть бы девку какую обрюхатил, хоть бы и в блуде… Как же так… дитя себе не народил, а сам уже на плаху рвёшься… — запричитал отец, но я уже не стал его слушать.

Я сам сел на телегу. Улыбнулся. Верёвка была рядом со мной, но я сразу обозначил, что вязать себя не дам. Два пистолета, засунутые за широкий пояс, сабля, нож — я был готов постоять за себя. Да и не требовалось это. Стрельцы моего полка провожали нас не только по выезду из Стрелецкой усадьбы Первого Стрелецкого полка, но почти что и до Кремля. А Пыжовым все время приходилось посматривать то на сопровождение, то на мои пистолеты, которые я держал в руках и рассматривал, будто диковинку какую.

На самом деле, я думал, как можно наладить производство даже не таких пистолетов, а хотя бы по примеру тех, что использовались перед самым появлением капсюля и унитарного патрона. Ведь можно же…

Как бы то ни было, но я нашел бесплатный трансфер до Кремля. Ну а там… Вряд ли мне обрадуются. Люди вообще не любят, когда их будят, не дают сладко спать. Так что агрессия по отношению ко мне возможно. Но если и дальше окружение царя будет пребывать в дреме, то бунту быть. Рекам крови не миновать.

Но не сидеть же под лавкой и не быть сторонним наблюдателем событий! Да и поздно уже…