Слуга Государев. Бунт

Глава 14

Москва. Кремль

12 мая 1682 года

— Разрешите действовать! — решительно сказал я.

— Разрешить… — будто бы по нёбу покатал слово Языков.

После он посмотрел на Матвеева. Безмолвно спрашивая, мол, чего это я так разговариваю.

— Ну ты ж разумеешь, Иван Максимович, что изрёк наказной полковник? — понял Матвеев причины сомнений у боярина Языкова. — Ну а коли понятно? Чего ж смущаешься?

Ну да… Я стараюсь разговаривать на том языке, какой нынче в ходу, но явно некоторые устойчивые выражения и привычки выдают во мне… странные для этих людей привычки.

Вот Матвеев и намекал Языкову, чтоб тот вспомнил — многими я языками владею, а потому говорить могу иногда странно, по-нашему, но будто бы по-иноземному. Подходит.

— Как мыслишь, полковник, можливо ли оборонить усадьбы боярские в Москве? Тех, имена чьи в списке на убийство? — спрашивал Матвеев.

Я же едва сдерживал ноги, чтобы не вскочить и не побежать отдавать приказы. Действовать! Скорее! А боярин прямо сейчас размеренно, не спеша, ведёт разговоры. Степенная жизнь у этих людей, привыкли, что обещанного три года ждут, чего же суетиться? Бунт? А, ну ладно! Еще успеем поспать, поесть, а потом… Опять спать.

Однако чуть было и не пропустил я тот момент, что сам боярин Матвеев спрашивает у меня. Впрочем, пора бы уже перестать удивляться, да больше действовать. За ровню меня не примут, а ситуативно, теперь — я их потенциальный спаситель.

— Мой полк прибыл, почитай, в полном составе. И не только служивые люди Первого стрелецкого полка со мной, но также и иные присоединились к нам. Но нас мало. Могу предложить такое… — говорил я.

Я и раньше думал, как остановить грабежи. Если бунт будет развиваться похожим образом, как я знаю из хроник, то разграбленными окажутся многие усадьбы. Всех спасать — не выйдет. Да и свою прибыль нужно иметь в виду. Мне семью кормить. Так что предложение мое было конкретным и даже циничным.

— Ха-ха-ха! — громоподобно смеялся Ромодановский, когда я озвучил свои предложения, больше похожие на завуалированные требования.

— Экий ты плут! А якоже честь и долг? — по-своему отреагировал на моё предложение Матвеев.

— Так и честь, и долг мой — быть здесь. А подставлять стрельцов под пули и сабли за ради кого иного… вам, бояре, и без платы помочь готов. Вы печетесь о государе нашем. За правое дело постоять горазд. Но то ввам, а иные пусть свой вклад внесут. Хоть казните, — сказал я и стал ожидать жёсткой отповеди.

Ее не последовало. Я выделил этих трех бояр и польстил им, хоть и небеспочвенно, и это сработало.

— Твоя правда, стрелец! И коли нам готовый помогать, так и милостью нашей будешь одарён! А иным… — Артамон Сергеевич Матвеев усмехнулся. — Вот с них плату и брать можно! Но с нами совет в том держать!

Что ж, решено. Усадьбы Ромодановского или Языкова хоть сейчас вывозить в Кремль готов. Матвеев, наверное, пока и двора своего не имеет. Но за других рвать свой пуп за «спасибо» и «рад служить»? Нет.

Матвеев, видимо, чтобы ещё больше смягчить отношения с Нарышкиными, принялся даже не приказывать, а просить, чтобы были выделены стрельцы для охраны богатейших московских усадеб дядьёв царя. Понимаю его. Есть такой принцип, который мне когда-то еще дед внушал. Не тронь дерьмо, так оно и вонять не будет! Не тронь Нарышкиных, так не учудят чего дурного!

Но я отказался от идеи охраны усадеб. Распылять силы и без того небольшие — это могло стать роковой ошибкой. И от меня последовало коммерческое предложение.

— Снизь долю, наказной полковник! — продолжая веселиться, посоветовал мне Матвеев. — Удавятся жа иные, а не отдадут своего добра тебе и твоим стрельцам!

— Никак не меньше десяти долей, — сразу на пять процентов сбросил я стоимость услуг.

— Это по-божески, но мнится мне, что и это отдавать некоторые не согласятся, — задумчиво сказал Ромодановский. — Но на то их право. А стрельцы, кои за царя стоять будут, опроч иных должны быть в прибыли.

Вот это — правильный подход. Если другие стрельцы будут видеть прибыль и честь в том, чтоб оказаться в моем полку, так и пополнение случится. Да, контингент временщиков, те, кто только за прибылью погонятся — ненадежный. Однако и они нужны. Для критической массы.

Я предлагал, по сути, услуги по перемещению наиболее ценного имущества из боярских усадеб под защиту кремлёвских стен. И не только защиту имущества предлагал, но и охрану людей, слуг из усадеб. Ромодановский, конечно, прав — стоит мне озвучить цену, и я могу нажить себе если не врагов, то недоброжелателей. Но без врагов можно обойтись только тому человеку, который предпочитает сиднем сидеть и ничего не делать.

Я и так себя веду уже по принципу: или пан, или пропал. Я с боярами разговариваю почти как равный! Я советы им даю и осмеливаюсь перечить! Но нужно понимать, что здесь и сейчас за мной сила, а ещё я ответственный за своих же людей.

Да и десять процентов от всего имущества, что будет перевезено моими бойцами в Кремль, — это небольшая плата. Конечно, если там будут миллионы серебряных монет, то я получу такой куш, который сделает меня чуть ли не самым богатым человеком Москвы в одночасье.

Но сейчас весь бюджет России — вряд ли больше, чем два с половиной миллиона рублей. Впрочем, и самого такого понятия, как государственный бюджет, пока что и нет. И посчитать, сколько же в государстве тратится и на что, — весьма нетривиальная задача. Нашему Отечеству для эффективного функционирования нужна комплексная и профессиональная аудиторская проверка!

— Когда на улицах Москвы будет не протолкнуться от стрельцов, цена вывоза скарба из усадеб будет ещё больше! — предупредил я.

Говорил я уже серьёзным и даже несколько вызывающим тоном. Мне не понравилось то, что как только пришли сведения о конкретных шагах бунтовщиков, первым делом возник вопрос об имуществе бояр. Будто это самое ценное, что можно защищать.

— Что намерен делать прямо нынче же? — отсмеявшись, но, возможно, почувствовав изменение в моём настроении, уже серьёзным тоном спрашивал Матвеев.

— Первое… — начал я загибать пальцы, перечисляя всё то, что намереваюсь сделать в первую очередь.

— Артамон Сергеевич, ты что забижаешь братов моих? — в комнату влетела женщина. — И что намерен ты сделать, кабы бунт не случился? А вы, бояре, будете сидеть али обороните государя свого? И что за стрельцы у Грановитой палаты? Сие бунт и есть?

— Царица! Чего с нас спрашиваешь? А что браты твои станут делать? Ты у них спросила? — спрашивал Матвеев у Натальи Кирилловны.

Мне стало не по себе. И в прошлой жизни не любил я становиться свидетелем разборок в чужой семье. А сейчас — тем более. Еще когда семья эта — царская. Но раз при мне разгорается ссора, то считаю нужным ее послушать. Дело-то государственное.

Наталья Кирилловна — ещё далеко не старая женщина. Полная, но это не портило её приятных черт, темноволосая, из-под чёрного платка видны были волосы, и можно рассмотреть, что царица еще не обзавелась сединой. Понимаю царя Алексея Михайловича, который клюнул на такую красавицу. Отъять годков — ведь тогда Наталья Кирилловна ещё должна была благоухать девичьей красотой.

Но вот чего в этой женщине не было — это царственности. Не мне, конечно, судить о подобном показателе. За прошлую свою жизнь я видел разве что некоторых европейских монархов, и сравнивать с ними русских царей точно не стоит. И время иное.

Но всё-таки не видел, не чувствовал я в ней такого, от чего дух перехватывает и хочется поклониться и прислушаться. У Матвеева такой вот царственной харизмы и то больше, чем у Натальи Кирилловны.

А я всё пребываю в нетерпении: когда же мне удастся полноценно познакомиться с царём Петром Алексеевичем. Вот ещё и не знаю этого мальчишки, но почему-то испытываю к нему какой-то пиетет. Хотя что говорить — понятно, почему. Всё-таки в истории сложно найти более знаковую и масштабную фигуру, чем Пётр I, противоречивую, но всё равно великую. А Наталья Кирилловна была лишь матерью великого царя. Но никак не царицей.

— Полковник, шёл бы ты! Действуй по своему умозрению, но о каждом шаге, что уже сделаны, шли вестовых до меня, — нехотя сказал Матвеев, пытаясь как-то перекрыть неловкость от сцены с царицей.

Конечно же, я моментально покинул антикризисный центр. Участвовать в решении ещё одного кризиса, семейного, я не собирался. Впрочем, ведь этот бунт, что уже начинается, — всё это и есть следствие и развитие кризиса семейных отношений. Нарышкины ссорятся с Милославскими.

Вот только родственники — царственные особы, и от их ссор у холопов трещат обыкновенно чубы, а то и кровь прольётся. Готов ли я к крови? Да… Ведь всё просто: кто не с нами, тот против нас!

— Ротмистр Рихтер! — выкрикнул я, как только вышел на Красное крыльцо.

Внизу бушевало стрелецкое море. Даже шесть сотен стрельцов на ограниченном пространстве казались огромной массой людей. А ещё здесь присутствует не менее двух сотен солдат иноземного строя. Так что, на первый взгляд, внушительно. А на критический второй — мало.

— А я тебе подчиняться не стану! У меня свой полковник, — отвечал на немецком языке ротмистр.

— С вопросами подчинения обращайся к боярину Матвееву. А пока слушай, что нужно сделать! — жёстко и решительно говорил я.

Порой достаточно не сомневаться, говорить свысока и повелительным тоном, чтобы другие начали подчиняться. Особенно это правило действует в сословном обществе. И если я позволяю себе таким тоном говорить с ротмистром, то наверняка имею на это право. Так ещё запросто поминаю имя боярина Матвеева…

— Сделаю! — нехотя согласился с моим распоряжением Рихтер.

Задачи, которые я нарезал ротмистру, касались двух моментов. Первое — именно Рихтеру я поручал вопросы определения наиболее уязвимых мест Кремля и составления плана обороны. Просто потому, что он знать это должен. Ну а я после пройдусь, посмотрю, внесу коррективы.

Второе — я приказывал ротмистру, хотя и делал это так, словно прошу, чтобы сильно не бить по самолюбию немца, предоставить информацию о том, где сейчас находятся полки иноземного строя и какие там настроения.

Непонятно было, кто всё-таки отдавал окончательный приказ, чтобы полки иноземного строя уходили из Москвы. У меня же уже был приказ, согласованный с Матвеевым, в котором царь повелевает вернуть верные ему полки в стольный град. Более того, есть уже указ царя об объявлении сбора поместного войска. Правда, ходу этому приказу еще не дали.

Удивительное, конечно, дело, что приказы от имени Петра Алексеевича могут издаваться кем-то, но даже и не иметь подписи государевой. Это говорит о том, что к малолетнему царю отношение пока ещё слишком снисходительное. Неуважительное.

— Выплаты потребно сделать уже нынче же! — сразу, как только я спустился по Красному крыльцу, шепнул мне на ухо Никанор.

Понятно! Другим стрельцам дают же жалование. Ну и у меня казна полковника Горюшкина, убитого мной. Так что дело только в организации процесса.

— Стрельцы! Нынче же получите жалование своё! Но по сотням! Иным следует пойти с немецким сотником да выбрать нужные места на стене и у ворот, дабы закрыться в Кремле! — отдавал я приказы под радостные возгласы мужей.

Вот что серебро животворящее делает!

Вскоре шесть сотен стрельцов рассредоточились по особо важным участкам Кремля. Стало еще более очевидным, что людей не хватает даже для обороны. Не говоря уже об операциях внутри города. Даже с учётом двух сотен немцев — мало, просто ни о чём. И не стоит надеяться, что такими силами получится защитить Кремль, если вдруг начнётся штурм.

Но были ещё три с половиной сотни стрельцов моего полка, которые должны сейчас сопровождать бояр с семьями в Троице-Сергиев монастырь. Договорённость была, что три сотни сопровождения вернутся сразу же, как только обоз со стрелецкими семьями и имуществом удалится от Москвы. Пятьдесят же стрельцов останутся с нашими семьями, с женками и детьми малыми, и будут, в случае чего, их защищать.

Так что получалось, что пока я могу рассчитывать на девять сотен стрельцов. Ну и две сотни немцев. Учитывая то, что возле каждых из шести ворот нужно поставить по сотне, это уже сейчас минус шестьсот воинов.

Москва. Замоскворечье

12 мая 1682 года, 14:20

Иван Андреевич Хованский гневался и то и дело стегал своего коня плёткой по бокам. Жеребец проявлял несогласие с подобным отношением к себе, фыркал и отказывался стоять на месте. И одно это уже могло бы ударить по авторитету полководца и главе Сыскного приказа.

На Хованского смотрели сотни глаз. Все ждали продолжения яркой речи военачальника. Он уже зажег огоньки в стрельцах. Вот только нужен не огонёк лишь — нужен пожар. Однако, строптивый конь не позволял своему хозяину складно, как Иван Андреевич умел, говорить со стрельцами.

Секунда, другая минули — замешательство прошло, Хованский решился и слез со своего коня, спешным шагом направляясь к крыльцу одного из немногих приличных домов Замоскворечья. Тут собрались стрельцы из тех полков, что не были москвовскими и пришли в столицу недавно.

Тараруй, как многие окрестили Хованского, быстро и решительно поднялся по ступенькам. Оказался чуть выше толпы. Хорошее место, дабы завершить воззвание к стрельцам.

— Так что ж, стрельцы? Продолжаете ли вы думать, что молчать нужно? — продолжил Хованский обращение к стрелецкой толпе. — Али слово казать час настал?

— Нет! Говори, батюшка! — выкрикивали давно уже подкупленные стрелецкие сотники.

Они делали это с упоением. Ещё бы — за поддержку каждому обещано по десять полновесных ефимок серебром. Ну и после Хованский обещал не обделять милостями.

— То, что я вам скажу, — тайна великая, кою скрывали от вас! — выкрикнул Хованский и сделал паузу.

Не только в насмешку этого человека называли Тараруем, тем, кто произносит пустые слова. Порой это бывал и комплимент — некоторые признавали, что Хованский умеет чувствовать толпу, разговаривать с людьми, словно тот древнерусский сказитель, красиво и образно излагать мысль.

Вот и сейчас Иван Андреевич явно видел, что заинтересовал стрельцов. Кому не хочется быть причастным к великим тайнам? Стрельцы искренне считали, что от них, как от силы мощной и важной, ничего скрывать нельзя.

— Старший сын ныне здравствующий — Иван Алексеевич… — вновь небольшая пауза. — Он здрав, разумен. И то, что говорят про Ивана Алексеевича, — лжа Нарышкиных.

Толпа заволновалась. Такое откровение! А ведь говорили же ранее… И ни у кого не возникло сомнений, ведь и сам Алексей Михайлович, и последующий царь Федор Алексеевич, все они признавали скудоумие Ивана.

А тут же что! Все лгут!

— Так выходит, что царём стал молодший в обход достойного старшего брата? — задал правильный, заранее подготовленный вопрос один из стрелецких сотников.

Хованский развёл руками, мол, за что купил, за то и продал. А вы, стрельцы, сами думайте! Хованский прекрасно понимал, что, если толпа придёт к определённым выводам самостоятельно, то всё будет выглядеть правильно. А вот если внушать толпе да постоянно повторять одно и то же, то многие усомнятся в словах. Нельзя забирать у людей иллюзию, что к нужным выводам они сами подобрались. Даже наоборот, лучше им её подарить.

— Правильно возмущаетесь, стрельцы! Злодейство это! — сделав паузу и переждав выкрики уже не только подставных стрельцов, но и обычных служивых людей, Хованский продолжал. — Как же поступить, и не знаю я.

— Что делать, батюшка? — последовал вопрос от стрельцов.

— А вот сами мне и скажите! А что решите, стрельцы, так в том найдутся бояре, что поддержат вас, — Хованский упивался той властью, которая сейчас на него обрушивалась. — А еще и денег дадут. Должны же те, кто за правое дело стоит, деньгу имать!

Он уже чувствовал толпу, понимал, что замосквореченские стрелецкие полки — с ним. А ведь этих стрельцов Нарышкины призывали, чтобы усилить порядок в Москве на время объявления Петра Алексеевича царём и его венчания на царство. Просчитались.

Но стрельцы пока не выдавали конкретных идей. А выкрикивать одним и тем же сотникам — тоже неверно. Не такие уж люди дремучие, чтобы не рассмотреть подставных, если крикуны будут сильно активничать. Так что пришлось Хованскому в тишине продолжить свою речь.

— Вспомните меня, стрельцы! Те из вас, кто брал со мною Вильно, Могилев и Полоцк! Как славно я вёл вас к победам! И нынче — что вы решите, то и будет победой нашей! — Хованский настойчиво подталкивал стрельцов к выводам.

Нужным выводам. И вопрос уже возникал, а кому ж именно нужным? Здесь и сейчас Хованский начинал думать, что он сможет самостоятельно зайти наверх в политическом устройстве России. Зачем ему Софья? Хованский может править и при Иване Алексеевиче, только разве скрыв его от общественности.

В это же время Иван и Пётр Толстые да иные люди Милославских, поднимали стрельцов в Стрелецкой слободе. Все говорили одно и то же: скрывают Нарышкины, что на самом деле Иван Алексеевич не такой уж и болезный. Правда, Толстые и Милославские несколько обходили конкретику. Мол, был Иван Алексеевич хворый, да выздоровел Божьей милостью. Дурень? Ну не совсем уж и полный дурак. А будут рядом с ним бояре многомудрые, так и поумнеет, а где подскажут правильные решения. Да и стрельцы подсказать могут!

Подобная смена риторики была вызвана необычайной активностью в Кремле. Слух о том, что целый стрелецкий полк уже пошёл на выручку Петру Алексеевичу, расползался по всей Москве с небывалой скоростью. Уже было найдено подметное письмо, в котором сообщалось, что Иван и Петр — оба целы, и никто их не убивал. Что Иван — любимый брат царя Петра.

И Софья Алексеевна поняла, что, если стрельцов не поднять прямо сейчас, то и те силы, что отправились в Кремль, и Матвеев с другими сильными боярами — все они задавят бунт в зародыше.

Так что, несмотря на то, что день начинал клониться к вечеру, было решено поднимать полки сейчас. Проснувшийся от «спячки» Матвеев показался им теперь неожиданно серьёзным противником. Думали, что он бражничать начнёт да заниматься своими усадьбами, которые были у него когда-то были изъяты и разграблены. Но нет…

И никто из заговорщиков пока и не догадывался, кто же именно стал причиной такой активности со стороны Нарышкиных. Да, пришли известия, что убийство молодого стрельца не удалось. И это, кстати, еще была одна причина, почему бунт подымался так наскоро, не до конца подготовленный. Если будет следствие… А Нарушевич, тот шляхтич, что возглавлял покушение, неизвестно куда пропал.

Милославские даже ещё и не знали о том, что непосредственно Нарышкиных и отстранили от власти. И что думать о какой-то глупости. недальновидности отца и братьев царицы Натальи Кирилловны не приходится.

— Защитим истинного царя Ивана Алексеевича! — наконец-таки прозвучало в толпе то, чего добивался Хованский.

Прямо камень слетел с шеи Ивана Андреевича. Он почувствовал — всё получится.

— А коли так, то хватайте пищали свои, стрельцы, да сабли наточенные с бердышами! Требовать пойдём от Нарышкиных правды и справедливости! — Хованский усмехнулся. — Ну, а что вы найдете в усадьбах Нарышкинских, вашим станет. На том слово своё даю, что не буду считать сие злодеянием! И царя нашего Ивана Алексеевича на то упрошу.

Если после призыва отправляться в Кремль толпа ещё подалась как-то неуверенно, то после слов о том, что можно безнаказанно пограбить богачей Нарышкиных, легенды о золоте и серебре которых так тщательно распространялись по всей Москве… море людское заколыхалось и готово было выйти из своих берегов.

— Да как же так, братья, был я в Первом полку… Там правда: Иван Алексеевич дурень и есть, и хворый он, — стал выкрикивать один из стрельцов. — Молодой десятник Стрельчин повел верных ему, всем выплаты положенные пообещаны!

Другие сотоварищи делали вид, что своего сослуживца не знают, расступались от него подальше, будто бы оспины заразные увидели на лице молодого стрельца.

А в это время грозной и решительной поступью Иван Андреевич Хованский шёл к этому поборнику правды. Толпа расступалась, предоставляя беспрепятственный проход своему вожаку.

— За поклёп и бранные слова на государя нашего Ивана Алексеевича! — Хованский моментально извлёк саблю и рубанул наотмашь стрельца.

Упал стрелец к ногам Хованского. Молчание. Толпа не знала, как реагировать.

— За правду! Никто не смеет браниться на государя! Смерть ворам Нарышкиным! — закричали купленные сотники.

Кровь… Она — сильнодействующий клей в любом бунте. Она пролилась.

И толпа ринулась в сторону Кремля. Кто-то и вовсе не понял, что же там произошло, возле крыльца, с которого вещал Хованский. Иные посчитали действия Ивана Андреевича справедливыми — ведь вот только они услышали правду, и снова тучи на ясно солнышко нагонять? Тем более, что именно Хованский сейчас являлся главой розыскного приказа. Он мог, имел право судить.

Тех, кто всё-таки посчитал, что Хованский был неправ, было немало. Вот только они молчали Куда все идут, туда и они пойдут. После же, будь нужда, повинятся. На то и надежда. Все же не осудят!

Хованский вскочил на своего коня, но тут же чуть не выпал из седла. Скакун взбрыкнул, встал на дыбы. Конь фыркал, ржал недовольно, будто указывая своему хозяину, что зря он пролил кровь честного молодца.

Размахнувшись, Иван Андреевич стеганул коня, и тот вынужден был покориться.