Слуга Государев. Бунт

Глава 2

Где я? Кто я?

Новгород

15 сентября 865 года

Сознание вспыхнуло разом. Вот — темнота. И вот — яркий солнечный свет, заставляющий зажмуриться.

Мужик какой-то… Невысокий, со шрамом на щеке, с длинными волосами, напирал на меня с мечом. Кругом, ударяя в щиты, стояли другие. Их я бы сравнил с бомжами, уж больно неопрятно были одеты, да и не мыты. Но такие… воинственные бомжи. Почти все — с топорами, отблескивающими на солнце, но были и с копьями.

Можно подумать, что это собрание реконструкторов — но тогда они, на мой взгляд, перебарщивали с реалистичностью. Это сколько надо готовиться, чтобы до такого состояния дойти?

— И-ух! — на выдохе попытался меня достать мужик с мечом.

— Ты кто такой? — выкрикнул я, умудрившись увернуться от удара справа.

Разрываю дистанцию и только сейчас понимаю, что и у меня в руках вообще-то есть хороший такой меч. Хорошо же! Выставляю его в сторону мужика.

— Аз есмь Рорух! Владыка сих земель. Ты же — Вадим не Храброй, ты разбойник лукавый, — был мне ответ.

Еще удар от этого Роруха. Парирую его своим мечом. Но сила удара такова, что у меня, с непривычки, чуть не выпадает меч.

— Ух! — мою кольчугу разрубает клинок того, кто назвался Рорухом.

А-а! Боль… Жуткая боль, но я выбрасываю руку с мечом вперёд, задеваю своего обидчика, ударяя его в живот.

«Рорух? Рюрик? Это был первый русский князь Рюрик…» — последняя мысль посещает меня, когда резкая боль сменяется…

Темнота…

Лагерь у реки Калка

2 июня 1223 года

Сознание вновь вернулось резко. Солнце уже не слепило, но я все равно прищурился. Был сильный ветер, и с соседних холмов летел песок и каменная крошка. Что вообще происходит? Почему я связан? Руки, ноги. Но стою, поддерживаемый кем-то.

— Великий батыр доволен тобой, Плоскиня! — с жутким акцентом говорил кто-то.

Я все же открыл глаза и увидел перед собой светловолосого мужика в ярких красных одеждах, а рядом с ним… Татарин? Монгол? Вот как с картинки сошел, из книги про Батыево нашествие. Да, уже знаю, это я в прошлом, это не реконструкторы вокруг. От того меча я ощутил такую страшную боль, это точно не игра. По крайней мере, не моя игра.

— Могу ли я развязати князя и отпустити его, яко ты обетовал? — спрашивал светловолосый у воинственного, облаченного в пластинчатый доспех азиата.

— Избери! Умрешь ты или же он, киевский князь Мстислав Старый? Избирай, бродник Плоскиня! — отвечал татарин, ухмыляясь.

Светловолосый достал нож и направился ко мне с явным намерением убить. Знаю я такой взгляд, отрешенный, взгляд человека, который решился…

Я резко отталкиваю тех, кто меня держал и, заваливаясь, умудряюсь и связанным пробить головой в нос светловолосого Плоскини. Он падает теперь уже рядом со мной. Предатель! Я понял, что происходит. Бродники предают киевского князя Мстислава и сдают его монголам.

— Ха! Ха! — скаля зубы, смеется азиат, пиная лежащего без сознания Плоскиню ногой.

Я уже, напрягшись, вытягиваю руки из веревки. Вот-вот. Есть! Одна рука выскальзывает.

— Княже! Не след, забьют! — шепчет мне кто-то, стоящий позади.

Но эта ухмылка! А еще вижу, как секут головы русским людям чуть в стороне, а кому и горло режут.

Поднимаюсь, руки уже развязаны. Отталкиваюсь связанными ногами от земли и лечу в сторону азиата. Он смотрит на меня с недоумением. Я ведь безоружный. Что можно сделать голыми руками?

Но я впиваюсь пальцами в его глазницы и выдавливаю глазные яблоки.

— А-а! — резкая боль пронзает мое тело.

Копье… им ударили столь сильно, что прошили мое тело и пригвоздили меня к земле.

Темнота…

Москва

11 мая 1682 года

— Богом заклинаю, не надо! — где-то рядом рыдала девчонка.

Сознание в этот раз возвращалось не моментально, я словно пробивался через густой туман. Мысли путались. Не сразу, будто приближаясь, постепенно возвращались и звуки, но к большому сожалению первым полностью обострилось обоняние.

Запах… Нет — настоящая вонь. Я лежал на животе, попробовал приподнять голову, открыть глаза… Аммиачные пары заставили вновь зажмуриться и дышать ртом, ибо чувствительный нос не выдерживал запахов… навоза, сырости, и как будто очень немытого человеческого тела. Не моего ли собственного?

Я не столь брезгливый, напротив. У меня была и корова, и свиньи, куры и гуси. Не белоручка. Убирал за ними, буренку сам доил… Нужно же было хоть чьи-то сиськи мять, если женщины долго не было. Ага! Вот… Какое-никакое, но чувство юмора возвращается.

— Барин, заклинаю! — уже более отчетливо слышал я девичьи стоны.

Теперь я слышал не только девичьи просьбы, но и мужское тяжелое дыхание. И вонь, да ещё звуки эти животные, ну что за гадство! Но я не спешил подниматься. Два последних моих пробуждения меня неизменно убивали. И в целом, за последние минут пятнадцать меня уже трижды убили. И я был, мягко говоря, не готов к тому, что происходило.

Теперь же понадобилось время, чтобы понять: я не связан, оружия в руках нет, но… Боль в груди, страшно жжет и очень сильно чешется. Как будто рана зарастает.

— Не вопи, баба! От тебя глава болит. Лучше наслажденься! — прозвучал мужской голос.

— Не дамся! Я ж порченная стану, отпусти! — взывала девушка к тому, кто вряд ли отстанет.

Ведь я здесь без дыхания лежал, явно сраженный. Если меня, кто бы я теперь ни был, мужик решился убить ради девки, то ей несдобровать. Этого словами не уговоришь.

А потом я услышал хлесткий звук… Точно последовал удар.

— О, куди же ты, курва! Отрубилася, якобы супружничаю в мертвеце, — недовольный мужской голос возмутился [куда же ты, курва, отрубилась, сейчас придется «любить», словно мертвую].

Я уже приподнимался. Осторожно, опасаясь, чтобы какое копье не прилетело в спину или стрела. Ох ты ж… Я в кафтане, промокшем и порванном.

Так…

— Э, мужик, ты че творишь? Девчонка же… — выкрикнул я, моментально перестав себя рассматривать, когда увидел, что творится буквально в пяти метрах рядом, в сене.

Мужик, в рубахе и с голым задом, ниже спускал шаровары. Делал это судорожно, суетливо, не отворачивая взгляда от лежащей без сознания девушки с разорванным, или даже порезанным платьем. Ее лицо было в крови, видимо, не один раз насильник ударил свою жертву, чтобы послушнее была. Меня он не замечал. И когда начал уже пристраиваться к недвижимой девчонке…

— Сука! — выкрикнул я, подбежал и со всей мочи, с ноги, влепил насильнику в голову.

Грузное мужское тело завалилось набок.

Девушка была без чувств, но жива, дышала. Одежда на ней порвана, и кровь была не только на лице… Но, вроде бы, я успел. Хотя успел ли? Девчонка избита, на еще, наверное, и не оформившейся женской груди были порезы. Насильник, когда резал на ней платье, и не думал, что задевает плоть.

— Педофил хренов, — сказал я, прикрывая девичью наготу.

В стороне лежала одежда насильника. Там же был пистолет. Я взял оружие, посмотрел… Такой… Колесцовый, второй половины XVII века. Разряжен, но из него явно только что стреляли. А вот второй пистоль был с зарядом.

Мужик начал шевелиться. Я приставил пистолет к его затылку.

— С чего девку насильничаешь? Почему в меня стрелял? — засыпал я вопросами мужика.

— Ты, Егорка, что? Розум потерял, бесовский сын! — зло сказал мужик, начиная поворачивать голову, несмотря на то, что дуло пистолета я плотно прижимал к его башке.

— Не крутись! Отвечай на вопросы! — настаивал я, уже приноравливаясь ударить мужика в затылок рукоятью.

— Добре. Не кручусь. Ты ж разумеешь, что будет тебе за то, яко меня поразил? А что до девицы? Так не подобает седалищем вертеть перед мужами, — отвечал мужик.

И был он явно непрост.

— Год какой нынче? — спросил я у мужика.

— С ума сошел еси?

— Год какой?

— Семь тысяч сто девяностое лето, — растерянно сказал мужик.

И тут он дернулся, попытался развернуться. Я был готов к этому. Быстро переложил рукоятью вперед тяжелый пистолет и огрел им мужика.

— Продолжим разговор после! — сказал я и посмотрел на лежащую без сознания девчонку.

Она как будто спала.

Потом осмотрел и себя. Ну как есть — стрелец! Мужик этот так же, но как-то побогаче он выглядел. Начальник. Недаром грозит мне карами небесными. Я осмотрелся вокруг.

Хлев или сарай, не знаю, как назвать строение, был небольшим, сплошь в навозе и моче, не убирались здесь явно очень давно. Тут если поднести спичку, может произойти эпичный взрыв. Но я уже почти смирился с запахами. Да чего тут нюхать, когда преступление совершается.

До конца я так и не отошел от многочасовой гонки, когда снимал себя на камеру перед свершением мести и уходил от погони. Да и как от этого отойдешь? Накатывала тоска, боль по потере дочери, внуков, зятя. Но тут — беззащитная девочка, я в стрелецком кафтане, ударил явного начальника, да так, что тот дай Бог вообще придет в сознание. Ситуация — швах.

Так что никакой рефлексии, нужно действиями заполнить сознание.

Дается жизнь — нужно жить. А почему она дается, зачем? Можно подумать на досуге. Был бы этот досуг. И умирать мне вновь никак не хочется. Уже трижды было. Бр-р. Не самое приятное ощущение. Потому нужно быть осмотрительнее — и выжить. Здесь, где бы я ни очутился.

Было ли желание возвратиться туда, где у меня убили семью?.. Нет, если только не то время, когда все были живы. К Рюрику так же не хочется. Не убил бы я его своим уколом! А то история пойдет иным путем, и что тогда? Мало ли, русское государство еще не сложится. Не хочу я и к азиату тому, глаза которому выдавил. Вот его, надеюсь, если не убил, то покалечил. Больше бабочек давить не нужно, и без того потоптался [отсылка к произведению Рэя Брэдбери «И грянул гром»].

Или нужно? Но тогда уже не бабочку, а целого слона давить, чтобы менять кардинально.

Все это я передумал, отряхиваясь и поправляясь. А еще занимал голову тем, что жив, вопреки всему. А ведь в моем кафтане была дырка аккурат в районе груди, там же и чесалось. Словно зажила рана. И не в луже я лежал, как думал сперва. Вернее, не в луже с водой. Это была кровь… Но — зажило! И не удивляюсь. Тут с ума сойти можно от происходящего. Так что лучше просто принимать всё, как есть.

Еще раз посмотрел на девчонку, а после склонился и разорвал рубаху на пребывающем в беспамятстве насильнике. Хотя бы немного вытер кровь на жертве.

Яркие голубые девичьи глаза резко открылись, я даже немного дернулся. Девчонка посмотрела на меня с ужасом. Я даже подумал, что она сейчас примет меня за насильника, что это я ее…

— Егор, ты же убит бысть? Свят! — девчонка опомнилась, подмяла под себя ноги, пыталась прикрыться, и одновременно смотрела на меня с неподдельным страхом.

— Тебя же насильничали? Ты чего ж, меня боишься? — спросил я. — Я спасаю тебя.

Но что понятно, что я, оказывается, Егор. Ну и ладно. Побыл я Вадимом Храбрым, потом великим князем киевским Мстиславом Старым. А теперь? Простой стрелец Егорка? Если убьют, так следующее пробуждение будет где — в крепостном крестьянине? Не хотелось бы, больно там несладко.

— Так, я вижу, что ты в норме, так что пойду, — сказал я и направился прочь.

— Погодь, пес, убью! — прокричал и мужик, приходящий в себя.

— А! А-а! — закричала девица, было подобралась и рванула прочь, но закружилась и упала.

— Десятник, ты руку поднял на стрелецкого полуголову? Смерть тебе! — кричал мужик, напирая на меня с уже обнаженной саблей.

Обнаженной была не только сабля. И это смущало еще больше. Голый и злой мужик с саблей наперевес напирал. На левом боку и у меня был клинок. Сделав пару шагов назад, в сторону выхода, чтобы чуть больше разорвать дистанцию, я извлек и свою саблю. Она была по балансировке хуже, чем у меня в прошлой жизни, чуть тяжелее, но не критично.

— Акже ты здравствовуешь? Азъ бо палил в тебя, убил! И ныне против мня сражаться будеши? [почему ты живой, я стрелял в тебя, убил, а сейчас ты еще и биться будешь?] — сказал мужик, злобно улыбнувшись. — Как есть бесовский пес!

Он сделал два резких шага в мою сторону, замахиваясь для удара сверху. Я выставил свой клинок, намереваясь парировать удар, но тут насильник резко разворачивает саблю, докручивает ее, и… Я выгибаюсь, поджимая в себя даже живот, и клинок разрезает только ткань моего кафтана. Наотмашь бью саблей своего противника, но всего лишь рассекаю наполненный аммиачными парами воздух.

— Что ж-то деется! Забили отрока! — слышу женский крик за стенами хлева.

В этот момент мужик попытался нанести мне боковой удар, я это заметил и подбил его саблю раньше, чем противник завершил свой финт. Дедовский удар, так мой дед всегда унижал меня, когда я считал, что уже саблей владею. Кисть противника выгнулась, и даже сабля должна была выпасть у него из руки. Но… Вот же, в кольцо предусмотрительно продет его большой палец, и мой соперник остаётся при оружии.

— На! — выкрикнул я, ударяя ногой в живот насильника, улучив момент, когда он немного замешкался, возвращаясь в стойку.

Хотя можно было и по другому месту ударить, чтобы девчонок не портил. Вон, опять приходит в себя девочка, присела и осматривается, видимо, не понимая, что происходит. Уже даже соображения нет у нее прикрыться. Глаза стеклянные.

— Гляди-ка, и на сабле постиг науку сечи! — упав в самую навозную жижу, сказал мужик. — Но сие не послужит тебе. Сам до смерти забью батогами!

В это время в хлев зашли человек десять. Все в красных кафтанах — стрельцы, разновозрастные. Но все больше в годах, с длинными бородами, невысокого роста, но плечистые. Одни мужики смотрели на девушку, которая пришла в себя и, сидя в навозной жиже, вновь пыталась ошметками своей измызганной в крови и грязи одежды хоть как-то прикрыться. Другие не сводили глаз с меня. Были и те, кто крутил головой и пробовал в смятении рассмотреть всех действующих лиц.

— Что зыркаете, стрельцы? Али работы более на вас нет? Пошли прочь! Выход ваш, жалование у меня. Не отдам! — требовательным тоном кричал насильник, вставший из навозной кучи. — Полковнику Горюшкину рассказать о неповиновении? Аще полгода жалование получать не будете!

Горюшкин? Меня как переклинило.

— Горюшкин? — выкрикнул я, вставая. — Где он?

Молчание. Все уставились на меня. А вперед вылезла старушка, опиравшаяся на клюку. Это она, наверное, и стрельцов привела.

— Воскреся из мертвых! Помер жа! — недовольным голосом сказала старушка, что стояла неподалеку, потом она повернулась к стрельцам и словно оправдывалась, продолжила: — Вон тама и лежал, мертвее мертвого. Я все видела.

Мне показалось, что она даже разочаровалась, что я жив.

— Живой! Крест нательный, святой, сдержал пулю! — нашелся я, понимая, что момент не самый лучший, чтобы молчать.

Если я в эпоху существования стрелецкого войска, то тут такие дремучие суеверия должны быть, и одновременно религиозность. Что как бы ещё не сожгли на костре меня за то, что не помер.

Ведь если был мёртв — значит, нежить.

Наверное, то, что кафтан красный, мне даже на руку. Меньше видна кровь, и они не поймут, что ранение было смертельным. Ну а про крест я сказал — и… Все перекрестились. А бабулька, только что казавшаяся немощной, так отчаянно плюхнулась на колени, что я удивился, как не разломалась. Я и сам перекрестился, да и не раз.

— Попал я в него! Было за что палить, руку поднял на меня! — выкрикнул насильник. — Лежал он в луже мертвым.

— А ты… Девочку избил и хотел изнасиловать, — обвинил я голого, во всех смыслах, навозного, мужика.

И мои обвинения имели подтверждения. Мужик — голый, девчонка — в крови, прикрывается ошметками порезанного платья.

Но реакция от стрельцов удивила. Многие стыдливо попрятали глаза. Как будто лишь засмущались женской наготы. А вот то, что перед ними насильник и педофил, это что, норма?

— А чего, мужики… э… — я запнулся, понимая, что если я в другом времени, то и значение слова «мужик» тут иное. — Стрельцы! Братья! Подлеца этого под стражу взять нужно. Он же насильник! И в меня стрелял… Первым.

Молчание было мне ответом.

— Взять под стражу десятника Егора Стрельчина! Он саблю обнажил супротив меня, полуполковника вашего! — приказал голый, вонючий мужик.

И… его послушались.

— Не серчай, Егорка, токмо полковник Горюшкин с полуполковником сродственники, — сказал один из стрельцов.

— Поговори еще! Что сказано! Завтра выдавать жалование буду. За год и более! — привел, как я посмотрю, убийственный аргумент полуполковник.

Вперед вышли трое стрельцов с явным намерением исполнить приказ этого «полупопкина». А у меня из головы никак не выходила фамилия… Горюшкин… Кто же это так со мной зло шутит? Я не знаю еще этого полковника… Горюшкина, но уже его ненавижу.

— Вот так, значит, стрельцы! Правды нет у вас! А ну, стоять, сучье племя! — говорил я, пятясь.

— Егор, ну ты это… не серчай. Но слово полуголовы супротив твого… Не дури, положь сабельку! — говорил один из стрельцов, на вид самый старший, из тех, кто не спешил выполнять приказ подполковника. — А батька твой — сотник, он и рассудить поможет.

— И сотника того Стрельчина я також высеку! — упивался своей властью подполковник.

Стрельцы с недоверием посмотрели на своего командира. Не вмещалось, значит, в их головах, что Стрельчина можно высечь. А меня, значит, можно? Ну, это еще посмотрим.

— Дядька Никанор, ты ж и дядька десятнику Егору. Вот так все и спустишь? Забьют жа десятника. А как посля батьке оного в глаза смотреть будете? — у меня появился и защитник.

— Все так, дядька Никанор. Как же спустить такое злоупотреб… непотребство такое? — решил я поддержать порыв «защитника».

Вот только этот стрелец был молодым, на лице ещё пушок носил. Вряд ли такой имеет авторитет среди остальных служивых. Да и говорил этот стрелец так, чтобы не услышал подполковник, наконец, решивший надеть портки. Но клочок информации мне был подарен. У меня, ну, у того, кто я сейчас, есть отец, и он — сотник. А сотник должен быть серьезным офицером. Это капитан, ну или ротмистр.

И еще информация. Я во времени, когда еще не случилась военная реформа Василия Голицына. Еще не появились в русской армии иностранные звания. Или могли по старинке так называть… Но полуполковников путают с полуголовами.

— Что медлите, стрельцы! Да я за обиды и так накажу! Моя воля над вами и дядьки мого, полковника Горюшкина, — сказал подполковник и стремительно направился в мою сторону.

Он стал заносить саблю для удара. Делает шаг… Я ухожу в сторону и направляю свой клинок в живот насильнику. Сработал на автомате в стиле японского кен-до. Быстро, одним движением… Раз! Ого. Похоже, создал себе еще больше проблем.

Полуполковник смотрит на свою рану, видит, как плоть раскрывается и начинает литься кровь. Потом он удивленно, с недоверием смотрит в мою сторону, после — на других стрельцов, не веря в то, что случилось. Наверное, был убежден, что неприкасаемый.

И с этим видом и заваливается в навозную жижу.

Полное молчание… Все взоры уставились на меня. Даже чуть было не изнасилованная девчонка — и та забыла о своей наготе, с интересом наблюдает за происходящим. Стрельцы замерли… И они не верят.

— Убили! — заорала бабка, что всё ещё стояла на коленях, прерывая свою молитву.

И что теперь? Биться со всеми стрельцами и вновь погибнуть? Без боя не дамся.

Я и умирать не хочу. Это неприятная процедура.