Слуга Государев. Бунт

Глава 13

Москва. Кремль.

12 мая 1682 год.

Вот так поворот! Вот это встретили, называется! Я, через многочисленные преграды, на грани того, чтобы погибнуть, веду полк на защиту законной власти… а меня же железом пытать. Хотелось справедливости? Ее всегда хочется. Но все ли мы получаем, чего хотим?

Я уже порывался грубо ответить Долгорукову. При этом подумал: а не позволить ли стрельцам-бунтовщикам делать то, что они совершили в иной реальности? Может, Долгорукова, действительно, взять да на копья сбросить? Не нравится мне этот фрукт.

Если бы я действовал под влиянием собственных эмоций, то наверняка сейчас начал бы грубить, может, угрожать. Но я смолчал. Пока власть имущие не приняли по мне и моему полку решение, стоит помолчать — вежливо и с чувством собственной правоты. Но никто не запретит мне держать в голове все те бранные слова, чтобы после они сыграли свою роль в судьбе Долгорукова. Я должен стать больше, чем стрелецкий десятник, чтобы иметь возможность в том числе отвечать и на вот такие выпады.

Артамон Сергеевич Матвеев смотрел мне прямо в глаза. Он явно ожидал какой-то реакции. Я же сдерживался лишь только в одном — старался не допустить слишком надменного и насмехающегося вида. Он, как и другие бояре были мной читаемы. Да, они, особенно Матвеев, матерые волки. Вот только и я в прошлой жизни был волкодавом.

Может быть, это в некотором роде головокружение от успеха, но я был уверен, что сейчас именно от меня зависит, какую сторону примет полк, если придётся менять эту самую сторону. Я чувствовал чаяния стрельцов, был уже с ними словно в одной связке. И знал, как можно воздействовать на этих людей.

— Так что скажете, бояре? — молчание затягивалось, и я решил уточнить обстоятельства.

— Был у нас разговор с тобой, десятник… — посмотрев в сторону Долгорукова, словно бы как на неуместного человека, в разговор, наконец, вступил боярин Матвеев. — Верно ли я уразумел, что десятнику, юному отроку, удалось поднять полк в защиту Петра Алексеевича? Нынче ты кто для стрельцов?

— Так и есть, бояре! Яко обещано было мною, так уже и поступаю сообразно чести своей и правде. Иные же полки изготовились бунтовать супротив Петра Алексеевича, — отвечал я. — А я… Выборный полковник. Опосля смутных дел, в вашей власти мое бедущее.

Заметил, что слова про честь Матвееву очень понравились. Он, словно тот кот, смотрящий на сметану, чуть ли не облизывался. А мне стало несколько обидно за русских людей. Конкретно слово «честь» почему-то во многом определялось отношением к службе и жизни именно западников. Матвеев известный западник. Может, я в чем-то ошибаюсь?

— Да как же так, Артамон Сергеевич, неужто удумал ты пустить в Кремль бунташных стрельцов? — возмущался Долгоруков.

— А ты списков не видел? Одним иноземным полком держать оборону станем? Али вовсе сбежим куда? — отвечал Матвеев. — В тех списках и ты, Юрий Алексеевич, отец твой, там и я… Кем обороняться станем, боярин?

Долгоруков поник. Опустил голову и явно злился и на меня, и на Матвеева… На всех.

То, что бояре допустили, что их свара становится достоянием общественности, означало, что не всё гладко и у них. Нет согласия между собой. Вот и понятно, почему в иной реальности стрельцы добились всего, чего хотели. Согласия не было. А тот же Матвеев не нашел на кого опереться. Да и я подтолкнул Артамона Сергеевича к действиям.

И если бы таки и было, то бездействие только еще больше возбуждало бы стрельцов. А их требования росли с каждым часом бездействия власти.

— Добре, — согласился Долгоруков. — Пущай, окромя этого десятника и, иные стрелецкие головы придут на разговор. Их послушать желаю.

Это был компромисс. Я даже согласен на такой вариант. Но какие же всё-таки упёртые! Впрочем, наверное, я и сам бы подумал десять раз, пускать ли стрельцов в Кремль, особенно когда их предводитель по факту только что убил полковника и полуполковника. А свои мысли и помыслы вложить в голову тому уже Долгорукову никак не получится.

Так что через минут пятнадцать, когда на Красной площади вот-вот число любопытных зевак должно было превысить число стрельцов, приведённых мной под стены Кремля, состоялся очередной разговор.

— И вы, мужи стрелецкие, под руку молодого десятника пошли? — спрашивал неугомонный Долгоруков.

Я окинул взглядом собравшихся стрельцов. Было нас на этом разговоре девять человек: семь сотников, дядька Никанор и, собственно, я.

— Егор Иванович зело разумный муж. По порядку разъяснил всё нам, — первым стал говорить сотник Собакин. — А еще он лютый в сече. Справедливый и… Богом отмеченный.

— И за своих стрельцов горой стоит. На смерть идти готов, кабы вызволили верных ему, — неожиданно для меня прозвучали слова от «синего» сотника.

Узнать имя сотника второго стрелецкого полка, с которым ко мне пришли больше двух сотен стрельцов, я удосужился лишь только во время перехода от Стрелецкой слободы до Кремля.

Благодаря тому, что дядька Никанор был весьма сведущ в стрелецких реалиях, получилось определить и мотивацию сотника. Надеюсь, что не единственное, что побудило его встать на мою сторону, на сторону Петра Алексеевича.

Итак, Язеп Янович Волкович, так звали «синего сотника» был выходцем из Смоленщины. И пусть его репутация, как русского воина, запятнана не была, он постоянно встречался с тем, что в будущем назвали бы «троллинг».

Если коротко, то некоторые стрельцы подозревали в нём скрытого латинянина. Или польского шпиона. Ему бы сменить фамилию на Волков, да подкорректировать имя с отчеством — может быть, и меньше стрельцы смотрели косо на Волковича.

Вместе с тем то, что две сотни стрельцов ушли с сотником, говорило, скорее, в его пользу. С плохим командиром в неизвестность не уходят.

— Я назову вам вашего полковника. Поставлю, как и наряд велит, над вами достойного. Негоже, кабы сотникам чинил приказы десятник, — сказал Юрий Алексеевич Долгоруков.

Вот же гад! Я-то думал, что на лояльность со стороны стрельцов могу опираться. А тут… и ведь могут сотники согласиться. Для них — это компромисс. Впрочем… за мной стрельцы, а сотников и сменим, если что.

— Ты в праве твоём, боярин, — поспешил сказать я. — На том и наш уговор со стрельцами. Как пройдёт бунт, и будет он подавлен, то и полковника представьте доброго до стрельцов. А пока — я им голова. И тут не токмо стрельцы первого полка — и над иными я выборный полковник.

— А коли не по-твоему будет, — с лукавой усмешкой спрашивал Матвеев. — Уйдёшь сам и уведёшь полк?

Вопрос чуть было не застал меня врасплох. Коварный вопрос, непростой. От того, что я теперь отвечу, зависели, ни много ни мало, наши жизни.

— Коней на переправе не меняют! — произнёс я известную поговорку. — А то, что работает, не ломают! Я привел стрельцов. Я им и головой должен быть. Иначе и они в бунт уйдут.

— Поучать ещё будешь, отрок! — пробурчал Долгоруков, но Матвеев поднял правую руку, заставляя умолкнуть главу Стрелецкого приказа.

— Ты, боярин, словно бы и не слышал, что крикун тот, коего изловили в Замоскворечье, говорил. И на листах тех, где имена писаны, кого убить, наши с тобой первыми стоят. Если ничего не делать, нас и зарубят, — жестко сказал Матвеев.

Долгоруков весь как-то осунулся. Мне же кое-что стало ясным. Не прошли мои слова, сказанные Матвееву, даром. Подсуетился боярин, и какого-то агитатора всё-таки получилось взять.

Слишком уж горделивым оказался Долгоруков. Уже все доказательства, что бунт должен состояться, у Матвеева были на руках. Так что он не только на мои слова должен полагаться. Вот и ведёт он уверенно наш разговор, по сути, даже обрывая довольно грубо боярина стрелецкого приказа.

Проще говоря, обделался Долгоруков. Но всё равно гонор ему не даёт спокойно принять свои недоработки и действовать.

— Веди свой полк! Опосля — ко мне. Тебя пропустят в первые палаты царских хоромов! — сказал Матвеев и посмотрел на других бояр.

На других же посмотрел словно бы мимоходом, не призывая взглядом к спору. И у тех никаких возражений не было. Никаких больше вопросов и у меня к этой ситуации. А вот вопросов о том, что делать, как и предложений, было с избытком.

Артамон Сергеевич Матвеев с лёгкой, наполненной ностальгией улыбкой, провожал взглядом юного стрельца. Уже не молодой, причём давно, Матвеев смотрел на Стрельчина и видел в этом десятнике себя.

«Вот такой же решительный,» — думалось ему. — «Да удалой, как я был в оные годы…»

Вот такой же решительный и взрывной был некогда сам Артамон Сергеевич. Но что-то в этом стрельце не позволило Матвееву оценивать Стрельчина лишь только как молодого и дерзкого. Манера держаться, наверное. Да как смотрит, стервец! А ведь перед ним стоят бояре, а он середь них всего лишь стрелец безродный…

Это было всё очень странно. Вплоть до того, что, если бы Артамон Сергеевич хорошо не знал своего друга, государя Алексея Михайловича, то мог бы подумать о том, что этот отрок смелый — байстрюк Тишайшего. Нет… Ну эти мысли уже из-за недосыпа за последние два дня.

Как и многие другие знатные люди России, Матвеев был уверен, что знатность не прививается воспитанием. Она — лишь следствие рождения, родственных связей. И в понятие это Матвеев вкладывал и то, как может человек говорить, как он смотрит на сильных бояр, насколько умеет понять и подчинять других людей.

Этот отрок, как видно, подчинять умеет. Причём так, что диву даёшься. А ведь целый полк привёл! И слушают его, сотники вон горой стоят!

— Потребно взять десятника под стражу и наказать своему человеку быть полковником! — сказал Юрий Алексеевич Долгоруков.

Матвеев ещё и не успел состроить недовольную мину и посмотреть на главу стрелецкого приказа, как в сторону Долгорукова уже посыпались одобрительные возгласы.

— Правильно говорит боярин Юрий Алексеевич, — согласился со словами Долгорукова Афанасий Кириллович Нарышкин. — Поставить своего полковника, и пущай сей полк усадьбы наши обороняет. А нам уходить потребно. В Троицу! Монастырские стены и Господь уберегут нас от татей.

Матвеев посмотрел на Нарышкиных и чуть было не поддался порыву окликнуть выборного полковника, того молодого, который уже отъехал на приличное расстояние. Так захотелось Артамону Сергеевичу заключить под стражу, вместо десятника, лучше сразу всех Нарышкиных.

Но боярин одёрнул себя. Он прекрасно понимал, что сейчас нужно держаться вместе. Что, пусть Нарышкины в большинстве своём и глупцы, считающие, что уже получили власть, но так или иначе противодействовать бунту придётся вокруг клана Нарышкиных.

— О мошне своей печёшься, Афанасий Кириллович? Так ты сам и поговори с тем десятником! Да пока ещё набат не прозвучал, собирая бунтовщиков — может, и поможет чем. Но Кремль оборонять потребно! — отвечал Матвеев.

Артамон Сергеевич пристально посмотрел в глаза сперва Афанасию Кирилловичу, после и молодому Льву Кирилловичу, молчавшему, но умудрявшемуся строить такие недовольные выражения лица, что Матвееву хотелось скривиться. А потом боярин жёстко припечатал:

— Али слушать меня будете во всём и не перечить? Али заберу царя и царевича и сам в Троицу поеду! Но уберегу их от глупости вашей, коя до крови приведёт!

— И кто тебе дозволит, Артамон! — прокряхтел старик Кирилл Полиектович Нарышкин.

— А кто станет против меня и полка моего? — громыхнул тогда Матвеев.

— Где же он твой? — растерянно, озираясь по сторонам и выискивая поддержку, спросил Юрий Алексеевич Долгоруков. — Я стрельцам голова!

Матвеев только лишь рассмеялся. Стало понятно, почему родовитый боярин, считай, что и не чинясь, позволил разговаривать с собой какому-то стрельцу. Понятно стало и то, почему от Матвеева далеко не отходят десять воинов иноземного строя.

— Артамон Матвеевич, так ты ж и есть головной бунтовщик! — первым о происходящем догадался Мартемьян Кириллович Нарышкин.

После этих слов двое бояр сместились и стали рядом с Матвеевым. Это были Григорий Григорьевич Ромодановский и Иван Максимович Языков. Матвеев махнул рукой своей охране, и тут же за его спиной стали ещё десять солдат иноземного строя.

Более остальных грозно смотрелся Григорий Ромодановский. Он был рослым, мощным мужем. Все знали, что если не Матвеев, то Ромодановский способен был стать главой клана Нарышкина. Такого боярина, как Григорий Григорьевич уважают уже за стати, пудовые руки, которые припечатают, так мало не покажется. Но Ромодановский был еще и решительным, и весьма неглупым человеком.

А вот Языков — хитрец. Невысокого роста, невзрачный на вид. Но такой… Без червоточины внутри. Умеет промолчать, улыбнуться, когда надо. Но сторону всегда выбирает по чести и совести.

После слов Мартемьяна, да после того, как Ромодановский и Языков, считавшиеся опорами клана… Нарышкины с Долгоруковым опешили.

— Подите, бояре, — обращался к Нарышкиным Матвеев, — в трапезную. Да не выходите оттуда.

Матвеев не ошибся. Будь Нарышкины смелыми и решительными, так сей же момент воспротивились бы воле Матвеева. Но они вдруг поняли, что силы-то за ними и нет. Приказать бы какому полку выступить против Матвеева — так нет возможности. И полка нет.

Мало того, оказалось, что таких полковников, на которых могли бы опереться Нарышкины, не сыскать. Слишком, может, они были заняты делёжкой серебра и поместий, не озаботились тем, чтобы быстро поставить везде своих людей на командование стрелецкими полками и полками иноземного строя.

Но знали Нарышкины, что только на силу и авторитет Матвеева они могут опираться. Для того и настаивали, чтобы Артамон Сергеевич быстрее вернулся в Москву. Авторитет у некогда всесильного боярина был высок. Кто его боялся, а кто почитал, чуть ли не за отца родного.

Если случится так, что Матвеев решит сам возглавить стрелецкий бунт, то ни Хованский ему не ровня, ни Толстые. Софью Алексеевну, по причине того, что баба (хоть и царевна), узколобые умы боярские не воспринимали всерьёз. Ну не бывало на Руси такого, кабы баба у власти стояла.

Ой ли не бывало?

То ли от недостатка образования, то ли отказываясь думать широко, Нарышкины не вспоминали, что в истории Руси уже было такое, когда женщина стояла у власти: княгиня Ольга Русью правила, пока её сын Святослав Игоревич неустанно воевал; Елена Глинская, матушка Ивана Грозного, могла бы некое время считаться и царицей — через мужчин именно она правила Великим Московским княжеством. А вспомнить о Софье Палеолог, которая очень весомо влияла на политику двора третьего Великого.

Но зачем же утруждать себя и искать какие-то аналогии в истории? Не было такого, потому что не было такого никогда!

— Все вотчины, поместья, что есть нынче у вас, как и те, что получите после, — вашими и останутся. На то я руку свою не наложу, яко и на чины ваши, — когда уже Нарышкины стали взбираться по лестнице на Красном крыльце, сказал Матвеев.

Лица у Нарышкиных как-то разом разгладились и не казались больше волчьими. Они ведь не столько за власть свою держались, чтобы управлять страной. Власть для этих людей нужна была, чтобы обильную сытость свою приумножить.

И вот на это, очень разумно и хитро, Матвеев посягать не собирался. Артамон Сергеевич не верил в то, что Нарышкины способны на какой-то умный ход, чтобы перекрутить обстоятельства в свою сторону.

Разве что подговорить царя Петра Алексеевича, чтобы тот заступился за родичей перед Матвеевым. Вот только и тут был серьёзный проигрыш у Нарышкиных.

Малолетний государь почитал свою матушку, но токмо как родительницу, а не правительницу. Петр Алексеевич такие понятия уже научился разделять. А вот несомненный авторитет в глазах царя имел Григорий Григорьевич Ромодановский. И что скажет этот боярин, то Петруша и сделает, на том ножкой своей и притопнет.

Да и Матвеев был авторитетом для Петра Алексеевича. Правда, уже давно нынешний царь не видел боярина Артамона Сергеевича. Уважал того заочно — но уважал.

И видел государь, что дядья его в большинстве только что и воруют. От понимания этого порой кривился царь так, что и царевна волновалась, не проснулась ли в Петре «проклятие» мужицкого роду от Алексея Михайловича, когда мальчики были сплошь слабыми ли здоровьем или умом.

Вот-вот Петру исполнится десять лет, он ещё плохо образован, но, как и многие русские люди, которые не умеют ни считать, ни писать, но смекалисты и умны, — многое понимал и без учителей этот русский царь. И очень болезненно воспринимал любой обман.

— Вот, боярин, одно из того, что я предлагаю сделать, — сказал я, передавая Матвееву листовки.

Артамон Сергеевич взял одну бумажку в свои руки, две же других передал Ромодановскому и Языкову. Мне вовремя подсказал Никанор, с кем именно я сейчас имею дело, так что по именам я бояр этих знал. Да и Ромодановский немало имел похожего с теми образами, которые создавались во многих фильмах про Петра.

Мы располагались в ближайшей от крыльца комнате. Ну или, как это называлось, палате. Ненадолго я был удивлён, что, наконец-таки, начался серьёзный разговор, и градус чинопоклонничества резко убавился. Правда, пока мне приходилось стоять.

Не знаю, что именно на это повлияло, что я могу вот так говорить боярам. Возможно, задействован целый комплекс причин. И то, что Матвеев был известнейшим ценителем западной культуры, где не столь строго выстраивается система отношений между военными офицерами (а по понятиям Запада я был офицером) и вышестоящими офицерами.

Всё же приходящие на службу к русскому государю иностранные наёмники вместе с собой приносят и дух несколько более свободных отношений. Матвеев же достаточно умен, и должен понимать, что на данном этапе со мной нужно уважительно разговаривать. Всё-таки за моей спиной — сила.

— Дозволено ли мне будет, боярин, сказать, как я вижу борьбу нашу с бунтом? — спрашивал я.

Я догадался, что мои слова прозвучали скорее не как вопрос о разрешении, а как некая дань уважения.

— Поучи, поучи мои седины! — усмехнулся Матвеев, и двое ближайших к нему бояр рассмеялись в голос. — А я послухаю.

Я понимал, что это не было издевательством надо мной. Таким образом Матвеев старался не уронить своё лицо. Ведь всяко можно подстроить разговор так, что это власть имущие из милости своей снизошли до меня, чтобы послушать. Но суть от этого не меняется. Меня слушают!

— Первое, — не теряя более времени на раздумья, решительно стал говорить я. — Потребно, дабы патриарх подписал наказ по всем храмам, дабы не допускать до колоколов в ближайшие три дня никого.

Матвеев махнул рукой, останавливая меня. Не скрывая удивления, он посмотрел уже другими глазами. Снисхождение и задор сменились на серьёзное выражение лица боярина.

— Мудро, — сказал Ромодановский, посмотрев на Матвеева.

Ещё бы! Ведь у меня был в детстве и в отрочестве, да и потом долго не оставлял, великий наставник. Мало того, что этот учитель призывал учиться, учиться и ещё раз учиться, он ещё и выстроил чёткую систему государственных переворотов.

Нужно было постараться взять под контроль любые средства связи. Вокзала, телеграфа и телефона в это время, само собой разумеется, не было. Но именно колокол всегда предвещал какие-то события.

— Мудро, — согласился Матвеев. — Токмо нет уверенности у меня, что патриарх с нами. А коли послать твоих стрельцов в храмы? И они не пустят смутьянов до колоколов?

— Тогда, окромя стрельцов, взбунтуется ещё и люд московский. Скажут, что Нарышкины с Матвеевым храмы христианские захватили и латинянам передавать желают, — высказал, оглаживая густые каштановые усы, умную мысль Иван Максимович Языков.

— Токмо всё едино, патриарху потребно отписать о том, что наказной полковник нынче сказывал! — грозным, ещё более басовитым голосом, чем у иных бояр, сказал Григорий Григорьевич Ромодановский.

Для меня не прошло незамеченным, что Ромодановский назвал меня наказным полковником. Если учитывать, что в этом времени слово имело почти такое же юридическое значение, как и написанная бумага, то меня нынче же можно было бы поздравить с назначением и признанием.

— Тогда мы будем знать, на нашей ли стороне патриарх, — сказал я.

— Мал ты ещё, кабы о владыке судить! — пробурчал Матвеев. Впрочем, осуждать не стал, а обратился к стоящему позади меня дядьке Никанору: — А ты кто будешь?

— Дядька егойный, отец во Христе! — отвечал Никанор, продолжая раболепно мять шапку.

— Вот иди и подбери из стрельцов тех, кто отправится до патриарха с посланием! — приказал Матвеев.

Дождавшись, когда Никанор отобьёт три поклона и удалится из антикризисного штаба, как я для себя назвал наше собрание, Матвеев продолжил:

— Подмётные письма повинно помножить. Кожный муж в Москве должен знать, что Пётр Алексеевич и Иван Алексеевич живы и здравствуют. Что Хованский — вор! Что это он народ и поднимает на бунт, дабы убить родичей царя и его самого…

— Нужно призвать всех стрельцов на защиту царя! — продолжал я.

— Поздно! — перебил меня Ромодановский. — По полкам почали жалование выдавать. Нынче они будут за тех, кто им платит.

— Но они все будут ведать, что супротив царя пошли. Стрельцов поднимают на бунт не токмо серебром, — увлекался я, вступая в дискуссию с боярином Ромодановским. — Мнят же стрельцы, что царя спасать идут. И что вы, бояре, весь род царский убить решили. А не будет веры у стрельцов, что они стоят за правое дело, так куда как меньше будет их в бунте. А кто из них покумекает, так и придёт нам помогать.

Бояре смотрели на меня с ещё большим удивлением. Словно я вещал какое-то откровение. Весь выкладывал я не прямолинейно, выискивал различные ходы в психологии стрельцов.

— Смотрю на тебя, полковник из десятских, и думаю: от лукавого ты с нами али же божьим проведением, — сказал Матвеев, глядя мне прямо в глаза.

Как будто бы от его взгляда сейчас чёртёнок во всём и покается. Я же вновь немного оголил рубаху, показывая свой крест в груди. Ничего говорить не стал.

Присутствующие перекрестились.

— Садись! — после некоторых раздумий сказал Матвеев, указывая на стул.

До того сидели лишь бояре, а я, как и положено, стоял после них. И то, что меня пригласили сесть за стол… Понимаю, что великую честь оказали. Вот бы батюшка удивился, что сижу я за одним столом с самыми родовитыми и влиятельными боярами России. Да только не узнает уже батюшка мой.

А может, он и наблюдает за всем этим, усмехается? И вовсе знает уже Иван Данилович Стрельчин, рассказали ему, кто я есть на самом деле — что вторую жизнь живу. А может, злится, что занял место его сына?..

Тем временем последовало предложение поесть, чего Бог послал. Я даже стал предвкушать, чего это Бог посылает на стол самым богатым и родовитым людям России. Однако дверь просторной комнаты распахнулась, и на пороге показался…

«Тьфу ты, вот черти принесли! Убью же гада! Есть должок!» — подумал я, но сдержался, не сказал вслух.

На пороге стоял Пыжов. Моя рука потянулась за саблей… Но её там не было, и слава Богу — ещё не хватало мне выхватить оружие в присутствии бояр. Но есть же у меня ещё потайной нож в подкладке рукава кафтана.

— К бунту призывают всех стрельцов! — запыхавшись, говорил Пыжов, не обращая внимания на мои гневные взгляды. — Говорят, как выдадут серебро стрельцам, так и собираться на Красной площади всем.

В антикризисном штабе установилось молчание. Началось.

И то, что на сроки начала стрелецкого бунта повлиял именно я — очевидно. Бунт начинался на три дня раньше.