Слуга Государев. Бунт

Глава 4

Москва. Стрелецкий приказ

11 мая 1682 года

— Вот что случилось, товарищи… — кричал мужик, который был, вроде бы как, моим отцом.

Словам Ивана внимали. По крайней мере, я пока не слышал иных голосов, никто не перебивал его. Так что я лежал в телеге и без особого труда играл раненого человека. Разве сложно это делать, если и так весь в крови?

И тут замолчал и мой отец. Хотя до того, как мне показалось, он уже находил отклик у стрельцов. Что же переменилось?

— Где он? Отчего я ещё до сих пор не содрал шкуру с того вора? — услышал я истошный крик [в это время слово «вор» употребляется в том числе и для обозначения любого разбойника или даже государственного изменника].

Было видно — никакие аргументы, в том числе, что я ранен и лежу при смерти, не могут остановить того, кто сейчас так разгневанно требует моей смерти.

В том, что это Горюшкин, я не сомневался. Пока мы шли до Стрелецкого приказа, успел я наслушаться и о том, каков нрав у полковника, и какой он при этом скотина. И почему эта фамилия в двух временах для меня становится синонимом человека, впитавшего в себя самые низменные и преступные качества? Кто так шутит со мной?

— Полковник, судить потребно десятника! Стрельцы правды хотят! — пробасил мой отец.

Вот только я слышал в этом голосе некоторую обречённость, нерешительность. Таким тоном говорит боец, когда предлагает прикрыть отход отряда, понимая, что шансов выжить при этом нет. Решительно, но прощаясь.

— А-а! Поди прочь, сотник! Ты на плаху пойдёшь последующим — за то, что сына воспитал вором! — продолжал напирать Горюшкин.

Я приподнялся в телеге, чтобы не только слышать, но и видеть происходящее. И всё-таки идея бежать к казакам теперь казалась мне не столь безрассудной. Но такой ли я? Нет, не такой. Все потеряв в прошлой жизни, я в любой другой, если только неведомые силы мне будут давать шансы начать все с начала, буду стремиться получить, как говорится, «полную чашу».

Отец… а там, наверное, есть и мать, возможно, ещё и другие родственники. Я не питал к этим людям тех искренних чувств, которые можно испытывать к близким. Однако внутри меня что-то шевельнулось. Я, потеряв всю свою семью, пусть до конца в этом себе ещё не признался, но хватался теперь за соломинку, за тонкую верёвку в поисках какого-нибудь якоря, чтобы хотелось жить. Я не могу жить только для себя, так воспитан, такие принципы имел раньше. Я жил для своего Отечества, для своей семьи. Ту семью мне не дано было уберечь, родных моих. А вот эту… Обязан. Может, и в этом тоже мое предназначение. Ну не зря же все вот это… моя новая жизнь в конце семнадцатого века!

— Григорий Иванович, ты ж не серчай так… Разумею я все… Сына накажу плетьми… А тебе триста рублев дам, — отец начал лебезить перед полковником.

Что же это я слышу, ну и дела! Взятку предлагает родитель? За что? За то, что за мной правда?

— Триста рублев? И мастерская твоя мне перейдет… И все, что есть в ней! — будто бы нехотя, но я-то видел, как загорелись глаза у полковника, торговался Горюшкин.

Отец посмотрел на меня таким печальным взглядом. Понятно, что полковник требует очень многое, наверное, все, что есть у сотника Стрельчина, у моего родителя.

— Добро… — сказал отец, и я даже увидел, как слеза потекла из его глаза.

Спасибо, конечно, я проникся такой жертвой. Но…

— Нет… Не добро! Прости, отец. Но я не отрок, сам решаю. Когда даешь вору, то он ворует еще больше. Даешь взятку… мзду, а после и всегда придется давать. Порочный круг разрывать нужно! — сказал я.

Отец, было видно, хотел мне ответить, но я уже обращался к Горюшкину.

— Полковник, ты поговорить со мною хочешь? Нарушить заповеди Господни стремишься? — выкрикнул я, приподнимаясь и неловко выбираясь из телеги.

Голова кружилась, но решительность и какая-то злость, жажда найти правду подталкивали меня к действию. Это, может, для всех собравшихся здесь, во дворе Стрелецкого приказа, неважно, что девочка-подросток была едва-едва не изнасилована, а к тому ж избита, опозорена, что я и убил-то полуполковника только лишь потому, что он сам на меня попёр с саблей.

Не я начал. Но дальнейшие события не могут пройти без моего деятельного участия.

— Так что про заповеди? — напомнил я, когда Горюшкин сразу не ответил.

— Какие заповеди? — вдруг опешил полковник.

Я всё приглядывался к нему, почти что против воли. Не мог оторвать взгляда и даже нашел какие-то общие черты в том Горюшкине-отце и в этом полковнике. Оба светлые, почти блондины, светло-русые. При этом нос не картошкой, а крючковатый, будто сломанный. А может, так и было? Рослый, широк в плечах, борода с трудом скрывает серьезный шрам на бороде. Тот олигарх то же обладал внушительными плечами, да и всем прокаченным телом. Спортивный гад был, чтобы его черти отфритюрили.

— Не суди, да не судим будешь! — отвечал я, понимая, что «играть на религии» — может, один из немногих моих шансов.

— Судить? Ты сродственника моего загубил. Ты! Гнилые уды дохлого пса! — прозвучало заковыристое оскорбление.

— Я так понимаю, что ты сейчас имя своё настоящее произнёс? — с вызовом ответил я в детской манере «сам такой».

Казалось, что густая русая борода мужика ожила каждым своим волоском, когда лицо его побагровело от злости. Словно мифическая медуза Горгона, у которой вместо волос были змеи. И я смотрел на этого пышущего жаром мужика. Смотрел, но не превращался в камень. Повывелись Горгоны, не те уже нынче. Хотя, если обратить внимание, как смотрят на полковника другие стрельцы, то можно подумать, что они и вправду превратились в камень.

— Зарублю гада! — раздался истошный крик полковника.

Он извлёк из ножен свою саблю и бросился в мою сторону.

— Дзынь! — ударился металл о металл, высекая искры.

Это мой отец подставил свою саблю, загораживая проход ко мне.

— Ты⁈ — казалось, что нет предела удивлению полковника.

Он был всесильным. Он унижал, а другие унижались. Он чувствовал себя божком. А теперь этот культ рушится. Это всегда болезненно для самовлюбленного самодура.

Я резко спрыгнул с телеги. Повело, конечно, но за два шага я выровнял равновесие. В руках уже был пистолет, который тайком подложил рядом со мной, под сено, отец.

— Уйди, полковник! Застрелю! Отца моего не тронь! — выкрикнул я, направляя оружие в сторону Горюшкина.

Я бы уже выстрелил. Горюшкин покинул бы этот бренный мир, если бы не отец, который сейчас стоял напротив полковника, наготове сойтись с ним в поединке на клинках. Была опасность задеть родителя. А, может быть, исполнив некое предназначение в одном времени, я должен был убить ещё одного дряного человечишку и сейчас?

Резко просвистела, рассекая воздух, сабля — полковник нанёс боковой удар в сторону плеча моего отца. Родителя повело в сторону, он запутался в своих ногах и рухнул.

— Бах! — уже не сомневаясь, я выжал спусковой крючок.

Глаза полковника расширились, казалось, сейчас глазные яблоки выпрыгнут из глазниц. Он, не веря, посмотрел на свой живот, на меня. А потом глаза злодея поспешили спрятаться — зрачки закатились за веки, и в полной тишине полковник упал на деревянную мостовую.

Уже собралось больше сотни человек, большая часть двора немалой усадьбы была заполнена стрельцами. Все они молчали и смотрели то на меня, то на лежащего без движения полковника. Отец мой сел, зажимая правой рукой рану на левом плече, и в страхе крутил головой. Он будто бы ждал, что толпа сейчас меня сомнёт, растопчет, разберёт на мелкие кусочки.

Но толпа безмолвствовала. Молчал пока и я, стараясь разглядеть в лицах этих людей, чего же они всё-таки больше ожидают. Может быть, того, что разверзнутся хляби небесные — и меня долбанёт молнией? И были здесь стрельцы не только в красных мундирах, хотя таковых большинство. Были и в синих, и в жёлтых… Это резало глаз, так много ярких цветов, а у меня — пелена перед глазами.

Но что-то нужно говорить. Или кто-то другой скажет то, что мне не понравится.

— Что смотрите на меня, други? Али нынче же я не встал на защиту отца своего, как он встал на мою защиту? Али мы с вами не браты, чтоб стоять друг за друга? А если пришёл в дом наш злодей, что обирает нас, принижает нас, рабов из нас делает… Разве ж не достоин такой человек смерти? Слышал я, что жалование вам не дают в урочный час… — я видел, что говорю правильные вещи, и слова шли легко, одно слово за другим, соединясь в годные предложения, без пауз, не давая людям времени опомниться.

Вижу: накипело все же у стрельцов. Недаром они уже в самое ближайшее время, возможно, завтра или послезавтра, начали бы бунтовать. Или раньше? Сейчас? И я стану тем поводом, что позволит переступить стрельцам красную линию? Тут нужно быть осторожным. Я не хочу бессмысленного и беспощадного бунта. Все же я государственник. Энергию бунта, по крайней мере части бунтующих людей, можно и нужно использовать. Редко когда бунтовщик будет себя таковым считать. Нет, он, напротив возомнит, что борется за правду. И нужно тогда дать эту «правду» людям.

Так, может, я опережаю события?

— Вот полуголова, который хотел убить меня. И, может, убил. Видели ли вы, что за рубаха на нем? Шелковая! Видели, что за пояс на нем… шарф? Золотом вышит! Это ли не доказывает, что вас обкрадывал полуголова? — говорил я и чувствовал, что попал правильно.

Деньги, собственный карман — вот что больше всего беспокоило стрельцов. И теперь они еще больше ненавидели полуголову. Почему раньше не увидели, что он очень богато одет, как тот барин? Или даже не знают, что такое шелк? Сейчас это должно быть баснословно дорого.

— И вы терпели все… Ваши семьи все терпели. Я сейчас вам говорю, а кровь моя бежит — сам уже упаду и не встану… Смотрите же, стрельцы! — я рванул на себе рубаху.

Вновь меня повело в сторону. Теперь уже понадобилось три шага, чтобы не упасть и поймать равновесие. Но взору присутствующих открылась картина, которая даже с двух метров от меня должна казаться ужасной. Тело было в крови, частью запёкшейся, частью ещё свежей.

— Вот что сделал полуголова только лишь за то, что я попросил его не насильничать девку! А если бы это были ваши дочери? Вы бы стояли в стороне? — наседал я на внимающую моим словам толпу.

— Сама, небось, виновата. Неча перед мужами простоволосой бегать! — буркнул кто-то из стрельцов, но получил от соседа подзатыльник.

— А ну молчи, Прошка! Али не видишь ты, что у Егорки… э… Егора Ивановича будто крест из груди растёт? Мабыть и Божий человек перед нами! — громко, чтобы слышали многие, сказал дядька Никанор.

А мне показалось, что он даже подмигнул мне.

— Глаголь, отрок. Больно складно баешь! — сказал ещё один мужик. — Словеса твои шибко чудные. Но складные.

Этот был в синем кафтане. Насколько я могу различать по одежде — не из простых.

— А я скажу, коли позволяете! — не растерялся я. — Войско стрелецкое ныне — опора державная. И тот, кто закон нарушает, не товарищ нам, но злыдень…

— Ха… Злыдень! — усмехнулся тот, который уже получил подзатыльник.

— Хлясь! — и ещё одна порция воспитания обрушилась на голову Прошки.

— Дядька… башка ж не жалезная. Ещё отлетит! — пожаловался Прошка, потирая затылок.

Многие стрельцы улыбнулись.

— Стрельчин, сотник, Иван Данилович, я всё в толк не возьму, что ж нам сын твой предлагает, — спросил у моего отца один из краснокафтанников.

— А ты слухай уважливо, так и сразу уразумеешь! — сказал мой родитель, приподнимаясь, всё так же держа зажатой рану, но уже становясь возле меня. — Всё верно сын мой говорит! Доколе терпеть будем, браты? Али я, как сотник, на кого напраслину возвёл?

— Да не… Всё по чести, Иван Данилович, — послышалось в толпе.

Седобородый стрелец, тот, который был в синем кафтане, вышел вперёд. Это явно ещё один из авторитетов в стрелецкой среде. Одет он был так же, как и мой отец, лишь цветом отличался его наряд. Сотник, стало быть.

— А я вот что скажу, товарищи… — начал говорить мужик, сделал паузу, разгладил бороду. — Полковники наши и есть самые воры. У государя просить правды потребно.

— Это у кого ж? Не у Нарышкина же Петра? Артамон Матвеев нынче возвратился. Будет нам ещё хуже, товарищи. Ох, и откупит же он…

— Петра на царствие поставили. И нечего о нём худо говорить! Царь жа наш! — высказался ещё один стрелец.

Как же много мнений, сколько же сомнений в умах стрельцов! На фоне их недовольства полковниками, отсутствием выплат, а ещё и напряжения в государстве, связанного со смертью царя Фёдора Алексеевича… Действительно, эти люди готовы вспыхнуть, преступить через многие правила, пойти на грех.

— Хованский, батюшка наш, говорит нам быти супротив бесчинства Нарышкиных… — раздался новый голос.

Я почувствовал, как теряю внимание стрельцов. Но мне нужно было немного времени, чтобы перевести дух, чтобы закрыть глаза и просто-напросто переждать момент, а не тут же упасть. А потом я выкрикнул:

— И было мне видение, и пришёл ангел ко мне… — по тоненькому льду я пошёл. — Крови много будет, и вижу стрелецкие головы, на пики посаженные, и головы Нарышкиных там же, и Софью Алексеевну над всем этим… Шакловитые рядом, Хованский — на кол посаженный. Нужно помазанника Божьего Петра Алексеевича защитить… Нужно, брате… Богородица плачет по Руси.

Я внутренне усмехнулся. Полагал, что сейчас было бы неплохо упасть без чувств. А для этого только и надо-то, что отпустить себя, не держать более, заставляя из последних сил словно бы чужим, надрывно громким голосом кричать. Если я не буду себя держать… ещё держать… то я упаду.

В глазах потемнело, будто выключили экран и погас кинофильм. Я стал заваливаться набок, и уже никакие шаги не смогли помочь мне восстановить равновесие.

Темнота…

Мертвая тишина наступила во дворе Первого Московского полка Стрелецкого приказа. У многих собравшихся служивых людей подёргивались руки — они порывались креститься. Но то, что сейчас прозвучало во дворе Первого полка Стрелецкого приказа, можно было по-разному расценить. И был бы среди них священник, тот бы точно указал, что это такое было: пророчество или, может, сам Лукавый устами отрока смуту сеет в стрелецкие головы.

Десятник, который мог бы стать сотником по своему влиянию на умы стрельцов, да и по своей природной смекалке и уму, Никанор, Мартынов сын по прозвищу Мальцов, вышел чуть вперёд, повернулся лицом ко многим стрельцам и… медленно, размашисто, с силой ударяя по своим плечам и лбу, перекрестился. Сделал это по-никоновски. Но и те стрельцы, что все еще старую веру берегли, уже не скрывали этого, крестились двоеперстиями.

Как плотину прорвало — все начали креститься. А Прошка, тот самый непоседливый говорун, плюхнулся на колени.

В последнее время в Москве немало появляется всяких предсказателей, увещевателей, старцев, которые изрекают какие-то откровения. Находятся разумные люди, которые говорят, что не столько в этих изречениях смыслов и истины Божьей, сколько Лукавый помыкает людьми — говорит через них о страхах, о вере, скорее, в худшее, чем в добро. Но многие слушают, веряд старцам.

Так часто бывает на Руси в междуцарствие. Смущаются умы русских людей. Был бы наследник у царя, да чтобы в силе, а не мальцом. Так и спокойно все было. И стрельцы не помышляли бы о чем лихом. Есть у русского человека с чем сравнивать. Ста лет ещё не прошло с той Великой Смуты. И тогда тоже сильный царь преставился, а на смену ему пришёл царь болезный. А потом и он почил. Следом — неприродный царь Борис Годунов.

И был голод, был мор, была Смута. И брат на брата пошёл. И крови русской пролились реки.

— Пророк! — ударяясь уже в который раз головой о деревянный настил мостовой, закричал Прошка.

— Дурень ты, — отреагировал Никанор на крик молодого стрельца. — Егор Иванович завсегда был пусть и молод, но смышлёный и разумный. Не нужно быть пророком, дабы узреть, что нынче происходит. Что скажешь, Иван Данилович, прав ли нынче сын твой?

Сотник Стрельчин был сам ни жив ни мёртв, рубаха его на плече была красной от крови, но он, поднатужившись, пытался поднять своего сына и положить его на телегу. На помощь сотнику подошло несколько стрельцов. И только когда молодой десятник, что посмел говорить всему стрелецкому товариществу, был уложен на телегу, чуть вперёд вышел Иван Данилович Стрельчин.

Он уже побледнел — всё-таки рана, которую ему нанёс полковник, не шуточная, и сочилась кровью. Но мужчина теперь не с осуждением и не с сомнением, а с благоговением смотрел на своего сына. Таким он хотел его воспитать: сильным, борцом за правду. Так что в том, что произошло, что, наконец, Егорка стал не отроком, но мужем, Иван Данилович чувствовал свою вину. И теперь готов был умереть за всё то, что сказал его сын. Ведь Егор говорил будто бы словами самого своего отца, Ивана. Вот только сотник молчал. Воспитывал сыновей своих в правде, а сам за нее не боролся. О мошне все пекся.

А еще, пусть Стрельчин-старший и не хотел себе признаваться, сын оказался сильнее своего отца. Иван Данилович хотел и мог решить вопрос разве что деньгами, он только что едва не лишился смысла всей жизни, своей мастерской. Но Егор… Он ведь спас своего отца. Так как без ремесла Иван попросту загнулся бы от тоски.

— Защитить, братья, надо царя нашего! Да не дать пролиться крови царской! — выкрикнул сотник Стрельчин. — Яко изрек сын мой!

— Отчего же Нарышкины возвели малолетнего Петра? Отчего Иван Алексеевич не царствует? И его извели? — выкрикнул один из мужей, но это был не стрелец.

Все посмотрели в сторону крикуна, который, не будучи сам стрельцом, посмел при товарищах слово держать. И когда увидели, что это не их, не стрелецкий муж, сразу же настроились стрельцы чуть ли не накинуться на посмевшего кричать на стрелецком Круге.

Симеон Нарушевич, недавно направленный воеводой Хованским для агитации стрельцов на бунт, не вмешивался, ходил, высматривал, прислушивался к стрельцам, чтобы окончательно понять, что же им пообещать, чтобы они подхватили свои пики да и стали действовать. Другие полки в большинстве уже сагитированы. А во Первый полк… Он особливый. Не такой, как Стременной, там и вовсе конная стрелецкая элита, но Первый стрелецкий стоял на втором месте по значимости прочно.

Симеон Нарушевич, литвинский шляхтич, который ещё со своим отцом, будучи малолетним, прибился к русскому войску во время русско-польской войны, корил себя за то, что раньше не стал говорить со стрельцами. И сейчас он видел, что сложно будет переубедить всех, кто только что услышал такие слова. Каков отрок… да ведь это чуть ли не предсказание. Но и смолчать, признать, что задание провалено, Нарушевич не мог.

— А ты кто таков будешь? — спросил Никодим и направился в сторону Нарушевича.

Тот попятился. Большинство стрельцов уже смотрели на Симеона с недоверием и даже злостью. Из-за пазухи Нарушевича как на грех выпало не менее двух десятков листов бумаги. Это были подмётные письма, которые велено было распространять между стрельцами. Но куда там, если пол Первого приказа уже, считай, что бунтует. Бунт? Да, да не такой, не как хотят те, кто направил Нарушевича, кто направляет и других крикунов по стрелецким полкам [подметные письма — листовки].

— Я от князя Хованского к вам прибыл! Вставайте, просыпайтесь, люди служивые! Пора! Извели Нарышкины Ивана Алексеевича, старшего… — выкрикнул Нарушевич.

— Это что, товарищи? Прав Егор Иванович оказался. Стращают нас! — сказал Никодим и посмотрел в сторону Ивана Даниловича Стрельчина.

Сотник понял, что от него хочет кум.

— А ну вяжи его, браты! — отдал приказ сотник Стрельчин.

Пауза… Вот сейчас — тот самый момент, который и покажет: стрельцы послушны ли новой, как сказали бы в будущем, революционной власти. Нет, не так. Как раз-таки революцию никто и не собирался делать. Напротив — защитить царя, чтобы не было смуты. И стрельцы послушались сотника. Нарушевича быстро повалили на деревянный настил, надавали ему тумаков, связали руки и сунули в рот тряпицу.

— Что ж далее делать? — спрашивали теперь у сотника Стрельчина.

— Хватай, браты, пищали, бердыши да пики! Оборону держать станем! Не пущать никого, кто супротив царского сына идти будет! — отдавал приказы сотник. — А придет в себя сын мой. Послухаем, что еще скажет.

Иван Данилович замолчал. Он-то понимал, что нужно дальше делать. Но слишком неожиданно для сотника пришла власть и возможность повелевать стрельцами. Не всеми, конечно — в Москве нынче как бы не три десятка тысяч стрельцов. Но полк стрелецкий первого приказа, судя по всему, теперь готов идти за сотником.

Или за его сыном? Но кто ж вперёд батьки-то пойдёт?

— В Кремль идти мне надо, браты. Подумают ещё, что бунт мы учинили. Письма подмётные понесу. Да ентова, — сказал сотник Стрельчин, указывая на связанного Нарушевича.

— Поздорову ли, брате? — к сотнику подошёл Никанор и посмотрел на рану.

— Выдюжу, брате! Ты токмо за крестником своим присмотри, — сказал Иван Данилович, снимая кафтан.

Он не о своём здоровье подумал, желая всё-таки перевязать рану. Он так размышлял: негоже являться в Кремль, пред светлые очи царственных особ, истекая кровью.

Так что понадобилось ещё немного времени, чтобы перевязать рану. А ещё Иван отправил одного из ближайших к нему стрельцов в мастерскую. Есть там пара добрых пистолетов, выполненных на продажу за дорого. Невместно идти к царственным особам, не имея при этом подарков.

Но, когда уже приготовления к выходу были завершены, Стрельчин-отец передумал. Он понял, что расстеряется при взоре какого из бояр. Так что решил все же дождаться пробуждения сына, который спал на телеге.