Шанс, в котором нет правил [черновик]

Глава 12. Цветы и ивы

Релизовывать либидо Габриэлян ходил в разные — но преимущественно хорошие — «веселые дома» Москвы. Если дело шло только о либидо, он произвольно выбирал любой из шести, где водил знакомства, если еще и об информации — естественно, тот, который диктовала оперативная необходимость. На этот раз он вспомнил, что давно не заглядывал в «Сондовон», что в переводе с корейского означало «Сосны и волны».

Сначала он ходил туда один. Потом Король разошелся со своей Сашей, и за короткое время загнал себя в такую депрессию, что Габриэлян оттащил его в «Сондовон» за уши. Потом Кессель узнал, что «Сондовон» — заведение многоцелевое и баня там может быть просто баней. И тоже стал наведываться туда — ради бани, хорошей еды и компании. А потом появился Олег.

— Оставлять дите дома одно нехорошо, — сказал Король, когда они, вернувшись из Краснодара, засобирались к девочкам. — Через это может получиться пожар.

— Я все слышал, — сказал Олег. — И ничего не понял. Мы что, все вместе поедем куда-то?

— Ты сейчас поедешь со мной в училище, — сверкнул очками Габриэлян. — Что за комиссия, создатель…

Олег хмыкнул. По дороге из Краснодара он делал контрольную по электронике — и

веселился при мысли о том, что будет, если рассказать преподавателю, какой у него на днях был практикум.

Днем они зачем-то зашли в ювелирный магазин на Чаянова и Габриэлян долго рассматривал витрину, а потом попросил показать ему ожерелье из золотисто-бронзовых палочек — в каждой секции несколько: потоньше, потолще, простых, витых, узорных, светлых, темных, окислившихся, желтоватых — с небольшой примесью золота. В нескольких местах с основного ствола свисали целые кисти уж совсем тонких, но все еще жестких нитей разной длины, заканчивающихся небольшими темными жемчужинами.

— Ничего особенно дорогого. Медь, золото, бронза и черный речной жемчуг из Брума. Не промышленный — настоящий. Там такие реки. — Габриэлян улыбнулся. — А вот работа — израильская.

Продавец тоже улыбнулся — люди любят, когда в их деле разбираются. Чуть хуже их самих, конечно.

Габриэлян заплатил, подарочную упаковку заказывать не стал, просто забрал футляр.

Уже на улице Олег спросил его:

— А для кого это? — знал, что спрашивать можно, иначе бы Габриэлян не взял его с собой.

— Еще не знаю. Но вообще-то это ты будешь решать.

Олег подумал, как обращаться, и решил, что в этом случае лучше на ты.

— Габриэлян, — сказал он, — Аля это у меня не возьмет, а больше мне никто не нужен.

Габриэлян вздохнул.

— Олег, ты уже понимаешь, наверное, что ни по телосложению, ни по характеру, первоклассного бойца-рукопашника из тебя не получится.

— Да, — кивнул Олег.

— А тебя этому все-таки учат и учат плотно. Почему?

Интересно, какая связь…

— Потому что я должен это уметь делать так хорошо, как только могу. Любое умение лучше, чем никакого. И, — подумав, добавил Олег, — явная дыра — это всегда опасность.

— Правильно, — им было идти еще два квартала. Почему-то Габриэлян никогда не пользовался служебным маячком, когда ездил по своим делам. — Так вот, у тебя сейчас явная дыра. Причем в одной из самых уязвимых областей. На связях погорело столько народу, что можно выстроить пирамиду до луны. Ты здесь вообще ничего не знаешь. И рискуешь пойматься на первый крючок. А нужно, чтобы ты хотя бы представлял себе, что происходит — и мог, при случае, отличить искреннюю симпатию от атаки.

Олег подумал, понял, о чем идет речь и подавился воздухом.

Габриэлян помолчал и добавил:

— А то, что, кроме Али, у тебя никого нет — очень плохо и для тебя, и — особенно — для Али.

Рот у Олега слегка поехал в сторону.

— Решили заняться моим половым воспитанием, да?

— В том числе. А ты как себе это представлял? Это у Олега Марченко, пожелай он так, могли быть поцелуи в темных углах и большой праздник, скажем, в выпускную ночь, если шампанского не перебрали. А тебя теперь как зовут?

— Бегемот… — не зная, на ком выместить досаду, Олег ткнул кулаком в стену — нарочно с целью рассадить костяшки. — Тебе легко говорить. У тебя никогда и никого не было.

— Отчего не было? — фыркнул Габриэлян. — Я, прости, что разочаровываю, не робот. И если бы это со мной случилось еще в университете, а не на втором курсе училища, бросил бы все и жил бы как все. Правда, — задумался он, — мне, конечно, было легче. У нее до меня практически жених был — и очень неплохой парень. А поскольку она и сама была человек хороший, то ее нетрудно было уговорить, что оно того не стоит. Оно и не стоило, по другим, конечно, причинам.

«Не робот», — сказал про себя Олег. — «Это называется, не робот».

— Ну, вот мы и пришли, — Габриэлян свернул совершенно не в тот переулок, где они оставили машину, и почти сразу остановился перед двухэтажным особнячком с совершенно безликим входом, на котором висела табличка — «Сондовон» — и повторялось корейскими иероглифами, видимо, то же название.

— Что… прямо сейчас? — изумился Олег.

Габриэлян чуть приподнял брови и глянул на Олега поверх очков — как всегда, когда собирался сказать что-то назидательное.

— К посольскому приему, конечно, нужно готовиться. В бордель можно ходить экспромтом.

Олег некоторое представление о веселых заведениях имел — в основном по книгам и фильмам. Ни в Саратове, ни даже в лицее о таких местах не разговаривали — слишком уж вне круга опыта. С другой стороны, совместить это свое книжное представление со вполне реальным Габриэляном Олег не мог — а значит, что-то с ним (Олег решил не уточнять, к кому или чему относится местоимение) было не так. За дверью же могло оказаться все, что угодно.

А был там обычный очень ненавязчивого, хотя и не делового вида холл с конторкой и рядом высоких деревянных дверей. Олег остановился, но буриданов вопрос разрешился тут же, поскольку из правой выпорхнула — нет, честное слово, она, кажется, не касалась земли — женщина лет сорока во вполне строгом, хотя и с легким восточным налетом, брючном костюме. Слегка поклонилась, улыбнулась — неслужебно и искренне, Олег уже привык замечать такие вещи (или здесь их всех этому учат?).

— Очень приятно. Вас уже ждут, — те же поклон и улыбка — ему кажется, или в черных круглых глазах дамы на самом деле проскочила смешинка? — Рады видеть новых друзей.

Олег, не чуя ног, двинулся следом за ней — и тут же облегченно выдохнул и расслабился. Впереди отчетливо — и очень завлекательно — пахло едой. Ресторан. Опять разыграли…

Король и Суслик уже сидели в небольшом уютном кабинете. За круглым — с тележное колесо — столом даже на четверых места много, но в восточных ресторанах часто так. Вместо стульев низкие просторные пуфы — на таких можно и возлежать, как в древнем Риме.

Названия двуязычного меню Олегу ничего не говорили, корейской кухни он не знал вовсе, но каждый предмет был снабжен (наверняка для таких, как он) голографической картинкой, позволявшей взглянуть на блюдо с нескольких ракурсов. Хотя, если честно, на ту закуску, что уже стояла перед Сусликом, Олегу ни в каком ракурсе смотреть не хотелось: совершенно непонятно, чем оно было, прежде чем умерло, и умерло ли вообще-то?

Совета у старших (после сегодняшнего номера… ну, подождите у меня… вы еще с кофемолкой по-французски разговаривать будете!) спрашивать не хотелось, так что Олег выбрал и заказал то, что было больше всего похоже на суп с мидиями. Мидии он любил во всех видах.

Веселых взглядов, которыми обменялись над его головой трое, Олег не заметил, поскольку тщательно старался на гадов и провокаторов не смотреть. Особенно на плошку перед Сусликом.

Принесли воды. Принесли зеленоватого травянистого вина, очень приятного. Принесли какие-то ломтики и закуски. Разговор зашел о новой шифровальной системе, которую по чьей-то неизреченной мудрости решило попробовать управление, и Олег потихоньку пришел к выводу, что гады и провокаторы, в общем, не так уж и плохи — неделя все-таки выдалась никто не приведи…

Олеговское блюдо прибыло первым. Вернее, он не сразу понял, что это его блюдо. Решил, что очередная порция закусок. Потому что перед ним на стол поставили огромный фарфоровый поднос, на котором стройными рядами стояли чашки, плошки и блюдечки, лежали разные хватательные принадлежности, а также высилась небольшая и уже раскаленная жаровня. Следующая порция щебечущих корейских леди притащила большой чугунный горшок, в котором Олег опознал вместилище для мидий, и плоскую… кювету с рисом.

Олег явно для того положенной рядом толстой салфеткой прихватил тяжелую крышку чугунка, сдвинул… запах был острый, пряный — и какой-то свежий что ли? Нет, гады и провокаторы — все-таки приличные люди. Он подхватил с подноса ложку — не та? Ладно. В следующий раз предупреждать будете, а пока переживет ваш политес. Зачерпнул супа, поднес ко рту — и тут выяснилось, что один сосед держит его за плечи, второй вырубил правую руку от локтя и ниже — а Суслик, как всегда, не глядя, протянул через стол свою бесконечную лапу и взял из воздуха ложку. Скатерть осталась невредима.

— Молодой человек, — наставительно сказал Король. — Вас кто-то обманул. Это не суп. Это вообще-то соус.

То, что Олег не шипел и не плевался, следовало отнести только на счет отсутствия у него усов и подобающей кошачьей мимики.

— Это действительно соус, — сказал Суслик, протягивая Олегу все еще полную ложку. — Плесни чуть-чуть на рис и попробуй.

Все еще возмущенный Олег взял ложку левой рукой — теперь уж точно горите вы со своими манерами. Плеснул густой коричневой жидкости на рис. Попробовал.

Его никогда не били с размаху копытом в нёбо. Но теперь он знал, как это примерно бывает. Выпил воды, вернее — всю воду. Выпил вина. Продышался.

— И поэтому, — спросил, — столько риса?

— Угу, — сказал Король.

— И все остальное такое же?

— Все остальное разное. Давай по пунктам.

К тому моменту, когда Олег подробно выяснил, что на подносе просто едят, что — да, это рыба — обжаривают на жаровенке, что — да, это сырое мясо, нет, его туда не надо — едят как есть, поливая соусом, в меру поливая, сбрызгивая… а что вовсе не едят, потому что оно там просто для красоты… В общем, когда он полностью разобрался во всех тонкостях и сложностях и успел уговорить около трети подноса, он обнаружил, что за столом они не одни.

…Первая была одета в пламенно-красную блузку с открытыми плечами, черную юбку с красными цветами — не мини, а совсем даже наоборот — макси и суперклеш. Юбка устлала пуфик, на который села девица, в четыре слоя. Волосы дамы с камелиями, подстриженные в «каре», блестели, как черное лакированное дерево, а карие глаза лукаво прятались под пушистыми ресницами.

На второй были брючки с модным в этом сезоне «мо» — этаким шлейфом, ниспадающим сзади; а поверх торса — нечто белое, просторное, невесомое и полупрозрачное. Все это выглядело весьма легкомысленно и полностью гармонировало с выражением хорошенького личика, вполне юного, свежего и окруженного буйными русыми кудрями, с которыми еле-еле справлялся гребень-заколка.

Третья — в широких черных брюках и черной же блузе в обтяжку — выглядела сущей азиатской пантерой. Олег поглядел на ее предплечья и решил, что обездвиживающий захват у нее вышел бы ничуть не хуже, чем у Короля. Монгольские глаза чернеют двумя смородинами, а волосы уложены в замысловатый узел, сколотый шпильками. Она была самой старшей в компании — явно за тридцать, но насколько за тридцать, Олег определить не смог. Не красавица, но… кто их знает, может, ее не за красоту здесь ценят.

Четвертую он тут же мысленно назвал Русалочкой — за зеленое платье с юбкой-воланом и открытым лифом, очень белую кожу и длинные рыжие волосы, откинутые назад обручем.

— У меня как-то раз от этого соуса вся кожа слезла с нёба, — доверительно сказала Олегу Русалочка.

Были они какие-то не те. Олег снова потерялся. А если это все-таки просто ресторан, и провокаторы, до того прикидывавшиеся монахами (и как удачно!), просто пригласили своих девушек, которых до сей поры где-то прятали? Ну, и подружку одной из них — для него?

— Габриэлян, ты свинья, — сказала первая, одетая в стиле «цыганский гламур».

— Безусловно, — согласился объект. — Даже по вкусу очень похоже.

— Ты мне что обещал? Ты какие клятвы давал? Что появишься, цитирую, через два, максимум три месяца — конец цитаты. И что же? Я тебя заставлю есть этот соус ложками.

Габриэлян внимательно посмотрел на нее, на горшок с соусом, опять на нее — и по виду его было заметно, что угроза его… беспокоит.

Ситуацию разрешил Король — подхватил салфеткой чугунок, раскрыл форточку…

— Он, — сказал Король, — законченная свинья. Но ты же не станешь заказывать еще порцию? Извини, Олег.

— Я что, — хищно улыбнулся Бегемот, — мне соуса не жалко. Мне голубей жалко.

— Они привычные, — сказал Король, — первый раз что ли?

— Второй, — серьезно сказал Габриэлян. — В прошлый раз я слизывал этот соус с ее пальцев. Было вкусно. Олег, это Майя.

— Это — Ира, — представил Король девушку с кудряшками.

— Галя, — ангажировал мускулистую кореянку Суслик.

— А я — Таня, — Русалочка присела на пуфик рядом с Бегемотом, и тот, поняв, что она — ему, отчего-то смутился. От смущения же он наглел просто до неприличия.

— А я Олег, — сказал он. — Меня сюда привели для прохождения ускоренного курса утраты невинности.

— Ты торопишься? — вкрадчиво спросила корейская пантера Галя.

— Я должен научиться отличать искреннюю симпатию от атаки, — нахально продолжал Олег.

— Ну, это просто, — сказала кудрявая Ира. — Искренняя симпатия — это если девушка немного тебя боится. А атака — это вот, — она вдруг переменила позу из расслабленно-льнущей к Королю и вперила в Олега такой взгляд, от которого ему стало щекотно внутри.

— Ты меня хочешь, — низким и мягким голосом пророкотала эта кудряшка. — Я знаю, что ты меня хочешь. И ты знаешь, что я знаю, что ты меня хочешь.

Хотел бы Олег в тот момент провалиться сквозь землю. А еще разразить всю компанию чем-нибудь, после чего придется радикально менять карту Москвы.

— Это самая грубая атака, — нежно сказала Русалочка. — Лобовая. Мы не будем на нее обращать внимания. Мы сейчас немножко выпьем вина и если можно, я еще съем вот это вот. А потом Вадим Арович попросит принести гитару, и Майя что-нибудь нам сыграет.

— Майя, — сказала Майя, — еще ждет извинений.

Олег перестал злиться, потому что снова сильно удивился. Тут шла игра по каким-то пока еще непонятным правилам, и эти правила ему жгуче хотелось разгадать. Почему Габриэлян позволяет девице обращаться с собой так, как не позволяет никому? Вроде бы это он ей платит, а не наоборот? Заказывает-то клиент? А если так — то надо ли понимать, что Габриэлян хочет такого обращения?

— В какой форме принести извинения? — смиренно спросил Вадим Арович. — В устной? Письменной?

— Можно в устной, — милостиво согласилась девица.

Габриэлян взял с блюда клубничку, зажал ее в зубах и опрокинул Майю на пуфик, накрыв рот девушки своими губами.

— Ву-ху-ху! — вырвалось у Олега. Он прищурился в сторону Русалочки и спросил: — А это была тоже атака?

— Нет, — повела хвостом девушка, — вот это как раз была искренняя симпатия. А пострадал горшок, голуби, прохожие, ну и клубника…

— Contradictur, — Суслик поднял палец. — Клубнику употребили соответственно ее назначению.

— Похоже, извинения приняты, — улыбнулась кореянка.

Да, по всему было похоже на то. Девица посопротивлялась для вида, а может, и на самом деле — но Габриэлян очень эффективно ее обездвижил, а когда они в конце концов оторвались друг от друга, Майя улыбалась.

— Ладно, будем считать, что я тебя простила, Габриэлян.

— Жаль, — искренне сказал Габриэлян. — Я бы еще поизвинялся.

— Прекрати, — сказал Король, — хороший же ресторан, жалко.

— В прошлый раз, между прочим, это был ты. Кстати, — Габриэлян покосился на все еще открытую форточку, — в этот раз тоже.

Принесли гитару, на грифе которой болтались кастаньеты. Кастаньетами завладела Русалочка. И тут Олег щелкнул челюстью еще раз: Майя играла вполне прилично, не для компании прилично, для сцены. И пела. Голос-то был ничего особенного, но зато техника и драйв — будь здоров, не кашляй, и очень скоро Олег орал вместе со всеми: «Ай, звездная полночь, ай, Чёрное море!»

— Майя, — песня закончилась, Олег хватил вина и снова обнаглел. — Продолжим мой ликбез. Если это симпатия, то получается, ты… э-э-э… боишься Вадима Аровича?

— Конечно, — то ли в шутку, то ли всерьез ответила девушка. — А ты?

— Да, но я, э-э-э… — Олег сообразил, куда его понесло и лихорадочно начал искать выход, — не ем клубники, — с облегчением выговорил он. — И соус этот в первый раз вижу.

— Оставь кота в покое, — сказал Габриэлян, — от меня мое собственное отражение по утрам шарахается. Никак не привыкнет.

— А придется, — засмеялась Ира. — Все, коготок увяз.

Майя смотрела на Олега с любопытством.

— Где ты подобрал такого роскошного котика, Габриэлян?

— Примерно там же, где и тебя. Кругами тремя ниже.

Майя на миг переменилась в лице, стиснула гриф гитары.

— Кстати, о кругах. Песню хочешь свеженькую?

— Давай, — Габриэлян снял очки, положил их в футляр, футляр — в карман пиджака, пиджак швырнул через комнату. Обслуга подберет и повесит как надо, не впервой.

Майя взяла аккорд — тихо, даже осторожно.

Удары пальцев по струнам становились все более решительными, темп и ритм сделались такими, что под песню с равным успехом можно было и танцевать, и маршировать — неопровержимое свидетельство того, что песня ирландская. Это во что же такое Майя с этим своим напором влетела, что ее у тех же ребят пришлось отнимать?

Олег вдруг услышал второй голос, просто напевающий мелодию без слов, с сомкнутыми губами. И в очередной раз удивился, узнав голос Габриэляна.

Перевел взгляд на Короля с Ирой — девушка уже сидела у Миши на коленях, и невесомо-белая блузка на ней была расстегнута на три верхние пуговицы, а рубашка Короля — до брючного ремня. Кореянка и Кессель походили скорее на давно женатую пару, нежели на гетеру и клиента. Они неторопливо пили вино и угощались корейскими блюдами, оба явно знали в этой кухне толк и умели извлечь из нее максимум удовольствия, и Олег подумал, что вот так же вдумчиво и неторопливо они будут трахаться. А Русалочка больше обращала внимания на Майю, чем на своего подопечного. Ну да, вдруг понял он. Мастер-гейша и ученица. Сразу бы догадаться ослу.

Песня о безнадежном восстании и о людях, пропавших в тумане, стихла. Габриэлян, приобняв Майю, проговорил задумчиво и медленно:

— Отец Чарльз о'Нейл. Песня о Пасхальном Восстании тысяча девятьсот шестнадцатого года. У тебя тут несколько неточностей. «Ангел» — это колокол и есть…

— Я знаю. И что Де Валера пережил восстание, а Пирса на самом деле расстреляли.

— Ему еще повезло, — сказал Габриэлян. — Незаслуженно. Пирс был человеком, в котором отвага и ум соотносились как четыре к одному. А щели заполнялись патриотизмом. Что они думали, о чем они думали… затевать мятеж в шестнадцатом году, посреди мировой войны, когда десятки тысяч ирландцев воюют на континенте и у страны в кои-то веки есть общее дело со всей остальной империей. Это было, кажется, первое восстание в истории Ирландии, которое вообще никто не поддержал. Его тогда, в шестнадцатом, восприняли как предательство, как удар в спину своим. — Габриэлян дернул щекой. — И не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что так и будет — да они и понимали. С самого начала собирались красиво умирать. Кейсмент привез груз винтовок — его и встретить-то никто не пришел… Захватили главпочтамт, провозгласили республику, пару дней постреляли — и баиньки по рвам. Еще одна страничка в мартиролог. Конец цитаты.

Бегемот понял, что это говорится ему. В пространство, как бы всем — но на самом деле ему персонально. Это он чуть не стал причиной безнадежного и героического восстания, вроде этого, когда храбрые и глупые люди шли на смерть под звон пасхальных колоколов. «В крови тонул закат — я вновь покинул город свой…»

— За каждой красивой песней о героических делах есть лужа крови, — пробормотал он.

— О некоторых вещах, к счастью, не пишут песен, — сказал вдруг Кессель. Бегемот вспомнил, кто он. Откуда он. И что с ним случилось совсем недавно. Это был уже не совсем прежний перегоревший Суслик. Что-то там, под пеплом, шевелилось…

Майя гладила гитару.

— И ты забыл сказать, что они победили.

— Они? — Габриэлян поднял брови. Без очков это выглядело странно. — Они — нет. Просто оккупанты показали себя еще большими дураками, чем мятежники. Они начали закручивать гайки. Еженедельные расстрелы, знаешь ли, даже самого завзятого лоялиста убедят, что в консерватории что-то не так. А из-за того, что господ романтиков постреляли практически всех, в руководстве подполья как-то разом оказались совершенно другие люди. Которые хотели не умереть за Ирландию, а выиграть войну и разойтись по домам. Со вторым у них ничего не вышло, конечно, а вот с первым… Но со вторым никогда ни у кого не выходило.

Неизвестно, какие ассоциации включились в голове Майи — но она запела очень красивую и очень печальную японскую песню. Олег был уже достаточно поддат, чтобы ему казалось — он понимает, что это значит:

— Ты японский знаешь? — изумился он, когда песня кончилась.

— Я знаю несколько песен на японском языке, — разъяснила Майя. — Несколько — на французском. Испанском. Польском. Иврите.

— На иврите! — скомандовал Король. — Даешь «Хава-Нагилу»! Мое еврейское начало требует «Хава-Нагилы»…

— Когда ты приведешь свой еврейский конец в соответствие со своим еврейским началом? — Ира легонько укусила Короля за ухо.

— Когда найду в этом городе ортодоксального раввина, — сказал Миша.

«Хава Нагилу» грянули хором, под хлопки, под каблуки, с импровизированной партией вторых голосов, и повторили раз пять — под конец Король даже вскочил из-за стола и закрутил Ирочку по кабинету в танце. Танец был недолгим, подвыпившая пара споткнулась о пуфик и повалилась на ковер, причем Король, извернувшись каким-то немыслимым кандибобером, упал первым и поймал Иру на себя, не дав ей удариться об пол.

— Эх, — сказал Суслик. — Кто же так танцует. Галя, пожалуйста, покажите им, как танцуют.

— Це дiло! — крикнул с пола Король.

В шестнадцать рук поубирали все со стола, Олег даже не успел заметить, куда — и тут до него дошло, отчего столы здесь такие… фундаментальные.

Галя взяла у Русалочки кастаньеты, Суслик легко подхватил ее под мышки и поставил на стол. «А почему нельзя было на полу?» — Олег покосился на тот пятачок, где только что валялись Король с Ирой.

Майя ударила по струнам, мелодия понеслась вскачь, мажор каскадами падал в минор — что-то такое очень испанское. Галя щелкнула кастаньетами и каблуками туфелек, вопрос отпал сам собой: в этом испанском танце, которого Олег никак не ждал от кореянки, каблуки были таким же музыкальным инструментом, как кастаньеты и гитара.

Майя запела — голосом сильным, резким, уже без кельтских переливов и без японской снежной хрупкости, а с какими-то подлетами в конце каждой строки, словно голосу тесно между связок:

Каблуки Гали отбивали чеканный ритм, широченные брюки летали за стремительными ногами, как цыганская юбка, то и дело задевая Олега по лицу, вся ее черная фигурка кипела и плавилась то ли в ярости, то ли в любовном томлении, и хотя ноги ни на секунду не оставались в покое, танец даже не требовал всего пространства стола: он был каким-то вертикальным, словно реку стиснуло в горном ущелье и бросает то вверх, то вниз, крутит водоворотами, а вперед-назад — никак… Лицо Гали притом оставалось совершенно спокойным, только глаза сверкали.

Это про нас, — вдруг понял Олег, стремительно пьянея (кстати, каким волшебством его чашка все время оказывалась полной?). Это она про нас, и Габриэлян прав, что привел меня сюда — переспать можно где угодно и с кем попало, а тут… тут другое. Тут можно… побыть… собой.

Он перевел взгляд направо… остановился. Что-то он уже понимал, что-то он уже ловил, видно привык за эти месяцы — для его старших это не было «про нас». Просто хороший танец и красивая песня. И настоящее мастерство. То есть на… эту мысль Олег поймал и отложил на потом. Он действительно быстро взрослел, Олег.

Без перерыва последовала вторая песня — уже не такая, взахлеб, а более спокойная, не для танцев. С припевом «Кордова — одна на свете». Галя уже сидела на коленях у Кесселя, и они снова выглядели давно женатой парой с одинаковой печалью в глазах. Лакированные шпильки она то ли вытащила из волос, то ли они сами выпали во время танца — но тугой смолистый узел распался и обрушился ей на спину, и Суслик играл одной прядью, переплетая ею длиннющие свои пальцы — самый интимный жест, который он себе позволил за все время. Олег уже знал, что его аскетизм совершенно естествен и ненатужен — просто ему мало чего хочется.

Бегемот в очередной раз поднес чашку к губам, и обнаружил там холодный чай.

— Всё, хватит, — шепнула ему на ухо Русалочка. — Если ты не хочешь, чтобы завтра болела голова. Потом можно будет ещё.

Бегемот не возражал. Потом так потом. Он уже и не хотел думать, зачем его привели сюда. Возбуждение, вызванное скорее нервозностью, чем желанием, давно схлынуло — хотелось просто сидеть тут и слушать хорошие песни на хорошие стихи.

Гады и провокаторы подпевали. Они знали и помнили столько хороших стихов, сколько Олег, наверное, за всю жизнь не прочитал бы, не говоря уж о том, чтобы выучить — хотя квартира на набережной была только что не обшита книгами, и ему постоянно что-то подсовывали — чаще всего тогда, когда он спрашивал, откуда взялась та или иная смачная фразочка, естественно ввернутая в разговор. За три месяца он отвык считать себя начитанным мальчиком. Поэтому когда зазвенело знакомое с детства:

— он по-настоящему обрадовался. Это было хотя бы знакомо.

— А чьи слова, Лаура? — радостно вякнул он по окончании номера. — То есть, я не про эту, «наше всё» я узнал. А другие?

«Лаура» перечислила с десяток имен, половина из которых говорила Олегу о книжных небоскребах в квартире Габриэляна, а половина — ничего не говорила.

— Всё старое? — спросил он, почти зная ответ. — Не пишут больше — или вам не нравится?

— Почти не пишут, — подумав, ответила Майя. — И не нравится. И петь тяжело. Один сплошной вялый верлибр.

— Пишут иногда. — Габриэлян опять прикрыл глаза. — Хотя это, пожалуй, не споёшь.

— Из следственного дела? — спросила Майя.

— Да.

— И что ты сделаешь, когда встретишь автора?

— А я разминулся с ним на сутки. Несколько лет назад. А его наследник, — Габриэлян отхлебнул вина из чашки, и Бегемот засек волшебника, который не дает фарфору просохнуть: Галя. — Его наследник стихов не пишет, и вообще, судя по всему, не любит — зато любит хорошие песни. Интересная аберрация. А один из его друзей, — Габриэлян покосился на Кесселя, — неплохо переводит. Не стихи, песни. Преимущественно шэнти. Он калечит текст как бог черепаху, но ему удается поймать spirit.

Габриэлян кашлянул и продекламировал:

— Покинул бар одетый в килт шотландец молодой.

Нетвердою походкой он шагал к себе домой,

А так как слишком много было принято на грудь -

Свернул с дороги он, решив под кустиком вздремнуть.

— Там дальше такой еще традиционный припев, фиддл-ди-ди…

— Ринг-динг-дидл-дидл-ай-ди-о! — пропела Русалочка. — Ринг-динг-дидл-ай-о! Да вы что, Вадим Арович! Ее половина Москвы поет! Это же «Шотландский килт»! И вы в самом деле знаете автора?

— Автор — Майк Кросс, примерно 60-е годы ХХ века, — хмыкнул Суслик. — А с переводчиком да, знакомы.

— Тоже по следственному делу? — ухмыльнулась Майя.

— Исключительно по оперативной работе, — Габриэлян клятвенно прижал ладонь к груди.

— Скажи, Габриэлян, как так вышло, что все хорошие поэты уходят в подполье?

— Я не думаю, что все, — серьезно сказал Габриэлян. — Просто о тех, кто в подполье, так или иначе, а всё-таки узнаёшь. А остальные — они наверняка есть — пишут в стол, печатаются в каких-то сетевых альманахах — их ведь бесчисленное множество и их никто не читает.

— Их я читаю, — сказала Майя. — В поисках чего-то стоящего. А потом плюю и зарываюсь в библиотеки старых книг.

— Начинающим никто не ставит вкус, — продолжал Габриэлян. — Им его сбивают… Но всё равно, мало, конечно. И дело даже не в тирании — хорошие стихи здесь писали при режимах, по сравнению с которыми нынешний — морковный кофе. Из средней руки поэтов времен террора можно собрать три приличных литературы. Это что-то в воздухе изменилось.

— Ты же эксперт, — подначила Майя. — Скажи, что? Ведь нечерта петь, совершенно нечерта! Репертуар Пиаф, Лепелетье, Шарона — а когда у меня свой-то будет, а?

— Если бы я мог сказать, что… На самом деле, девятнадцатый и двадцатый — скорее исключения. Здесь, бывало, столетиями ничего не росло. Я только разницу фиксирую. Тогда образованный класс писал чуть ли не весь. Такие горы графомании — вы себе представить не можете. Моя прапрабабушка по материнской линии писала неплохую прозу — но редко и мало, а зарабатывала на жизнь рецензиями на литературную «текучку» — на то, что люди сами присылали в издательства, — пояснил он. — Понимаете — это работа была. Этим кормились. И вот на этом гумусном слое стояла литература. А кто пишет сейчас? Подростки. Профессионалы. Большинству и в голову не приходит.

— Ладно, — фыркнула Майя. — Зато теперь у меня в репертуаре появилась настоящая ребелянтская песня, да причем такая, которую можно петь в открытую. Хо-хо!

И, конечно, она запела «Шотландский килт», и к финалу Бегемота, как и того шотландца, поднял на ноги природный зов, и от смеха он еле добежал до места отдохновения. Там, при финальном стряхивании, он снова согнулся пополам — ну и песенка, на собственный член теперь невозможно смотреть без хохота!

На выходе из туалета его встретил Король, направлявшийся туда же.

— Молодой человек, — сказал Король, — здешняя вода течет и под лежачий камень и вообще куда угодно, но по традиции для этого дела всё же нужны двое. А традиции — это святое.

— А я думал, мы до утра будем песенки петь, — подковырнул его Олег.

— Дитё просится на травку, — понимающе кивнул Король.

— Бегемот, — сзади, как обычно, незаметно оказался Суслик, обминающий сигарету в пальцах. — В Москве по статистике каждая четвертая совершеннолетняя женщина подрабатывает личными услугами. Но далеко не каждая четвертая — и даже не каждая четвертая среди дипломированных гейш — при этом превосходный бард.

— Или гениальный танцор фламенко, — кивнул Бегемот.

— Нет, фламенко это так, увлечение, — Суслик запалил сигарету, сунул ее в зубы и тоже ошвартовался у писсуара. — Она медик, мануальный терапевт. Действительно гениальный.

— А Ирочка? — кудрявая хохотушка, которая почти все время щекоталась с Королем, ни с чем таким возвышенным у Олега не отождествлялась.

— Психолог и социолог, — Король упрятал в брюки то, по чём сразу было видно, что он только прикидывается евреем. Застегнулся. Переместился к умывальнику. — А ты помыло ли руки, дитё?

— У вас самих невыносимый грязь, папаша, — огрызнулся Бегемот. — А кто… Русалочка? — он уже успел благополучно забыть имя «своей» девушки.

— Таня — тоже гейша. Майко[6]. Она ещё ни разу с нами не работала.

Правильно угадал, подумал Олег. Но если две из них гейши, а две — врачи…

— Погодите… никто из них не обязан с нами спать, так?

— Именно, — Суслик тоже застегнулся и начал мыть руки. — «Сондовон» — заведение для качественной психологической разгрузки, в которую секс может входить, а может и не входить.

— Так что или растащись на премиальные, или завоюй благосклонность дамы, — выходя, Король хлопнул Бегемота по плечу. — И имей в виду: никто из нас троих сверх таксы не платит.

— А премиальные Тани, учитывая класс и репутацию Майи, наверняка будут таковы, что… — Суслик скомкал полотенце и запулил им, не глядя, точно в корзину. — Словом, твое жалование их пока не покроет.

Он отправил в утилизатор потушенную сигарету, щелкнул по кнопке автомата и словил на выдаче одноразовую зубную щетку, уже пропитанную гелем. Вернулся к умывальнику.

Олег подумал и решил, что кофемолку придется обучать как минимум санскриту. И духовку. И вообще всё. Потому что он же теперь все время будет думать про эти треклятые премиальные. Ну невозможно же — получается это он должен ухаживать за девушкой, чтобы денег не платить. На санскрите. На иврите. И на науа.

— Погоди, погоди, я не понял систему! Если мне после всех этих развлечений хочется перепихнуться, а гейша мной не заинтересуется…

— Тебе предоставят девочку, — пояснил Суслик, выбрасывая щетку. — Или мальчика. Здесь работают и обычные специалисты. Просто нас тут знают. И Майю знают. Таня, услышав о тебе, вызвалась сама. Я надеюсь, ты это оценишь, потому что дать Майе столько, чтобы она поставила ученицу перед выбором — спать с тобой или уйти — ты не можешь.

— А если я не захочу?

— Твои похороны, — пожал плечами Кессель. — Клиент-то тем более не обязан.

Проходя по коридору, Олег отметил, что из соседних кабинетов тоже доносится шум, смех и музыка — не такая качественная, как у нас, с долей злорадства сказал он про себя.

Они вернулись в кабинет, и Бегемот понял, что облегчился очень кстати: Майя и Габриэлян пели на два голоса весьма скабрезную английскую песенку с припевом Barnyards of Delgaty, а Король и Ирочка на свободном пространстве отплясывали нечто среднее между джигой и цыганочкой. Бегемот прислушался к словам — и его просто переломило со смеху: это были русские матерные частушки, добросовестно перепертые на язык Шекспира.

Таня, подстукивая кастаньетами, хохотала так щедро, заразительно и от души, что они не могли успокоиться еще с минуту после окончания музыкального номера.

— Have… — задыхался Олег, то и дело падая лицом в ямочку над Таниной ключицей. — Have you seen four dicks together…![8]

Тут он обвел взглядом компанию и заржал еще пуще.

— Пятьдесят отжиманий, — сказал Король.

— Может, он имел в виду совсем не то, о чем ты подумал, — сказала Ира.

— Сто.

Олег отхохотался и почувствовал, что трезвеет.

— Что, прямо здесь?

— Дома. Полсотни на кулаках, полсотни на пальцах.

— Мы его сами назвали, — задумчиво сказал Кессель, — мы не можем его удавить.

— Вы можете реализовать третью-четвертую строки, — вставила шпильку Майя. — Габриэлян возьмет кота за шкирку и бросит в Мишу.

— У меня контрпредложение, — сказал Габриэлян. — Пойдем наверх. Здесь становится шумновато.

Наверху была комната в восточном стиле — с наглухо поляризованным наружу окном, низеньким столом посередине и кожаными креслами-подушками вокруг, с плотным, как мох, покрытием по полу и четырьмя дверьми: две в стене по правую руку от входа, две — по левую. Все разулись, входя. Майя поставила гитару в угол. Бегемот, бухнувшись в свое кресло, обнаружил, что набито оно, кажется, гелевыми шариками. А еще он обнаружил, что Майя садиться не стала и направилась к выходу — а другие девушки и входить не стали.

— Эй, а… куда все? — спросил он.

— Во времена паровозов и Анны Карениной, — чопорно сказала Майя, задержавшись на выходе, — ехали из Белокаменной в Питер в одном купе священник с дочерью и волжский купец с сыном. И вот сын поднимается и говорит… — Майя перешла на окающий волжский выговор: — «Батяня, я пойду поссу». Купец степенно так кивнул, сын ушел, а священник вызвал купца на разговор в коридор. Понимаете, говорит, моя дочь — ей всего пятнадцать, она невинная девушка, а ваш сын сказал перед ней такую вещь, которую и перед публичной-то женщиной не всякий мужчина скажет. Вы уж, пожалуйста, сделайте ему внушение — но мягко, деликатно, намеком, — что нельзя этак при барышнях выражаться. А как же, обещает купец, сделаю. Возвращается сын в купе — а отец ему в ухо хрясь! «Ты чо, пиздюк этакий, меня перед батюшкой позоришь? Девка сидит молода, ишшо ни разу не ёбана — а он: пойду, поссу!»

Она ушла, оставив красного Олега биться от смеха головой о стол.

— Есть вещи, — назидательно промолвил Габриэлян, — о которых не говорят вслух. А если уж и говорят — то именно в такой манере.

Пока женщин не было, Олег полюбопытствовал насчет дверей. Сунул нос в ближайшую — и обнаружил маленькую комнату, примерно три на три, половина занята аккуратной постелью, другая половина — живописными пуфами и дзабутонами. Тумбочка-барчик, полочка, две вешалки, еще одна дверца — видимо, в санузел. Это, стало быть, и есть пресловутые «нумера»?

— Да, — сказал Габриэлян. — Планировка и устройство везде примерно одинаковы, уборка производится до стерильного состояния, так что куда идти — решительно все равно.

Женщины вернулись, Майя показала запечатанную покерную колоду.

— Этим мы с вами еще не забавлялись, а, господа офицеры?

— Нет, — отозвался Король, демонстративно облизнувшись. — Фанты — было. Жмурки-пряталки — было. А этого — не было.

— Отлично, — девушки сели вокруг стола, Майя сорвала обертку и выбросила из колоды две запасных пустых карты. — С правилами стрип-покера знакомы все?

— Я пас, — Кессель поднялся. Галя, по-видимому, ждала именно этого: не садилась. — Встретимся в бассейне.

— Иди в баню, жалкий пуританин, — Король отобрал колоду у Майи. — Дай сюда, ты не умеешь.

— Все. Он сейчас нам натасует, — обреченно выдохнул Габриэлян.

— А как же, — карты у Короля так и летали. — Нет у вас методов против Кости Сапрыкина.

— Есть у нас методы, — Ира забрала колоду у Короля, несколько раз перетряхнула ее и сдала всем по пять карт. — Поехали!

— Прелесть стрип-покера, — Майя сбросила три карты и ждала, пока подойдет ее очередь брать прикуп, — состоит в том, что профессиональные навыки рыцарей плаща и кинжала никому тут не помогут. Выигрывает самая сильная комбинация, проигрывает самая слабая, и пасовать нельзя.

Самой слабой — двойка восьмерок — оказалась комбинация у Короля.

— Выигрывает тот, кто заблаговременно принял меры, — Король достал из-под рубашки надетый впопыхах прямо на голую шею галстук, снял его и картинно помахал им в воздухе.

— Нет, — улыбнулся Габриэлян. — Выигрывает тот, кто настраивал кондиционер. Это к вопросу о навыках рыцарей плаща и кинжала. Кстати, острые предметы считаются?

Олег мысленно произвел ревизию: футболка, носки, брюки, трусы. Курточка осталась внизу. Начать можно с носков.

Именно это он и сделал, оставшись с неполным стритом (рискнул и проиграл) на руках. На аналогичную военную хитрость пошел Габриэлян, когда его пара троек оказалась наихудшим раскладом. А вот проигрыш Майи принес всем восхитительные пятнадцать секунд: гейша плавно поднялась, царственно потянулась, а потом ее нога в черном сетчатом чулке, не очень длинная, но вполне стройная и округлая в нужных местах, — опустилась носком на стол перед Габриэляном. Юбка взлетела кордебалетным взмахом, открыв бедро ровно до того места, где заканчивалась резинка чулка и начиналась Майя.

Габриэлян принял приглашение. Неторопливо поддел пальцами резинку, стянул так сантиметров на десять, а потом обхватил ногу девушки ладонью и повел ладонь вниз, собирая чулок «гармошкой». Снял, расправил, набросил на шею и принялся завязывать галстучным узлом.

Дружное возмущение заставило его устыдиться и бросить чулок в угол.

— Несправедливости нет предела, — сказал Габриэлян. — Если бы у меня был шлем, я бы вполне мог этот знак внимания туда повязать.

В следующем туре Король попытался отделаться запонкой — и в результате потерял рубашку. Совсем. Она оказалась недостаточно прочной. А вот мебель здесь, подумал Олег, похоже, просто рассчитана на такие вещи. Интересно, как ее проверяли на выносливость? Ах, покойный поручик был такой выдумщик…

Потом проиграла Ира. На ней не было стратегического резерва в виде носков и чулок — она сняла брючки. Точнее, позволила Королю снять с себя брючки.

Затем неудача вернулась к Мише — и тот расстался с носком. Еще две сдачи — босыми остались Габриэлян и Бегемот.

После них настала очередь Тани. У Олега пересохло во рту, когда она поднялась и поставила ногу перед ним на стол. Раскаленную морду некуда было спрятать, кроме Русалочкиных юбок.

«На уйгурском. На урду. Сволочи».

Нога Русалочки, как он и ожидал, была теплой и гладкой, упругой там, под резинкой и очень нежной под коленкой. Эй, как она уговорила морскую ведьму не отбирать ее голосок в обмен на такие ноги? Таня не пользовалась женской бритвой — тоненькие золотистые волоски щекотали ладонь Олега, ползущую по точеной голени. От чулка пахло мандаринами.

Если бы у Бегемота сейчас спросили: «А как же Аля?» — он бы искренне удивился: «Это кто такая?»

Следующий тур проиграл опять он — и, оставшись до пояса голым, мысленно поблагодарил гадов и провокаторов, гонявших его как сидорову козу: показать Тане торс было не стыдно. В его раздачу фортуна изменила Майе, до этого момента самой везучей. Габриэлян стянул с нее второй чулок. Затем настал его черед — а сдавал как раз Король. Подумав, Олег исключил умысел: раздетого Габриэляна Король видал в разных ракурсах, ему интересней было раздеть Иру.

Габриэлян сдал карты.

— А шоб тебе так бабы давали, как ты мне сдал, — сказал Король, но сбросил только одну карту, явно рассчитывая на цвет или стрит или фулл-хауз. Олег поглядел в свои карты, увидел неполный цвет в бубнах и тоже сбросил одну. Чертыхнулся: цвета не вышло, только к бубновой двойке пришла червонная пара. У Иры, сбросившей три карты, тоже явно была пара, и явно лучше, чем у него — потому что хуже и быть не может. Когда открыли карты, у Короля оказалось каре — не ахти какое, четыре десятки, но все-таки каре!

— Я начальнику плохого не пожелаю, — самодовольно сказал Винницкий, почесав отливающую медью грудь. Габриэлян выложил трио валетов, Майя — пару дам, Русалочка, словно смущаясь своей удаче — цвет в трефах. Олег, понимая, что сейчас придется демонстрировать всем оттопыренные палаткой трусы, шмякнул на столешницу свою пару двоек — и услышал от Иры разочарованное «Ой…»

У нее тоже была пара двоек — пика и трефа. Олег выиграл у нее по мастям.

— Н-ну, — протянул Король.

Ира со вздохом потащила блузку через голову — Олег сглотнул. Так бы и сидел, таращась на плотные грудки социолога и шнурочки «стрингов» по ее бедрам, но в ногу вдруг ткнулось что-то, и, скосив глаза вниз, он увидел ножку Майи, подталкивающую к нему футлярчик с ожерельем. Ах, ну да — мы, наверное, играем до первого голого, а потом все разбегаются по комнатам. Потому что лично его, Бегемотовых, сил больше нет. А поскольку первый голый уже наметился, то шеф и перебрасывает подарок…

Черт, черт, черт! А я еще ничего и не сделал, чтобы понравиться Тане… от этой мысли у Бегемота напряжение упало до нуля — только в мошонке еще бродили блуждающие токи.

Майя сдала — и теперь самым невезучим оказался Габриэлян. Ножны-браслет единодушно были признаны «не-одеждой». Брючный ремень сам по себе — тоже.

— Или с меня за таких делов не оборвали рубашку? — Король грозно потрясал кулаком, и по всему выходило, что Вадиму Аровичу придется расстаться с джинсами.

— Я хоть погляжу наконец, какого цвета у вас трусы, — ласково прищурилась Ира.

— Ты думаешь? — приподнял брови Вадим Арович.

— Все так думают, — сказала Ира. — Ибо деваться вам совершенно некуда.

— Ну ладно, — Габриэлян поднялся, повернувшись к Майе. — Тебе известно правило «око за око»?

— Более чем, — Майя тоже встала и взялась за пряжку его ремня. — Однако… — сказала она через несколько секунд.

— Сюрприз, — невозмутимо объяснил Габриэлян. Олег, в который уже раз за сегодня, с трудом удержал на месте челюсть.

Иру постигло жестокое разочарование. Под джинсами Габриэляна был только Габриэлян.

— И что ж они узрели, кроме пары стройных ног? — промурлыкала Русалочка. — Лишь то, что добру молодцу с рожденья выдал Бог.

— Именно, — Габриэлян с достоинством человека, которому спешить некуда, высвободил ноги из упавших к коленям штанин, а потом притянул Майю к себе и обмотался подолом ее широченной юбки.

— Я проиграл и ухожу наслаждаться поражением. До встречи в бассейне, сеньоры.

Майя послала остающимся воздушный поцелуй — и они исчезли за одной из дверей. Щелкнул замок, над притолокой загорелся желтый огонек: занято!

— Ну вот! Этот шейгиц опять всех сделал, — сказал Король. — Ира, это ничего, что я в трусах, как последний цудрейтер?

- А я? — возмутился Олег. — Я, между прочим, тоже в трусах.

— Обо что я и говорю: как последний цудрейтер.

«На кечуа!» — скрипнул зубами Олег.

— Работы на пять секунд, — Ира бегло поцеловала его, после чего была переброшена через плечо и успела только подмигнуть Бегемоту, прежде чем дверь закрылась.

Бегемот с Русалочкой остались вдвоем.

Закрыв дверь, Майя почти зло спросила:

— С каких это пор в вашу гнилую контору вербуют детишек?

Он знал, он ждал, он хотел сегодня именно поединка — но такой вопрос был ударом ниже пояса, и потому вместо ответа притиснул Майю к стене. Притер так, что ее ноги оторвались от пола, зажал ей губами губы и начал уже прикидывать стоимость блузки, которую он сейчас порвет — и вдруг сообразил, что так еще не было, чтобы он оказывался раздет, а она — нет. Это была новая и интересная игра, и Габриэлян, не отпуская женщину, начал перебирать пальцами цыганскую юбку, ища вход под эту хитрую завесу.

Нашел, прорвался, уловил перемену в ритме дыхания, оторвался от жестких непокорных губ и, откинув голову, чтобы взглянуть в ее глаза, хищно улыбнулся. Запустил пальцы под ажурный эластик. Ну, это я точно порву — не сделать бы только ей больно…

Юбка была замечательная. Она шуршала, текла, явно нарушала законы тяготения — или это между нами уже поле образовалось — шутка внезапно не показалась, да нет, смешной она была, она не показалась шуткой. Быть может, радугой-дугой, а может вольтовой дугою… тебя за все простил бы Бог, когда б собрать тебя он смог.

Очень хотелось поцеловать в шею ниже уха, очень соблазнительна там была кожа, с белеющим тоненьким шрамиком, с черными волосками, влажными от пота… Но туда целовать было нельзя — это было даже не ниже пояса, а совсем вне игры, за это можно было и локтем в глаз получить, и настоящую истерику — по очень уважительной причине.

И он просто пронзил ее, сминая шелк и хлопок, пробил без жалости черно-красную бабочку и, откинувшись чуть назад, смотрел, как она умирает.

Она обвисла почти сразу же, прекратила сопротивление, черная голова поникла на его плечо — а впрочем, это тоже была форма сопротивления, тоже вызов, и он вызов принял. Развернулся спиной к стене, держа Майю на себе, и осторожно сполз вниз, на ковер.

Все произошло быстро, потому что пружину Майя умело закручивала с самого начала, и закрутила почти до предела. Он выплеснулся — и тоже замер, опустошенный и счастливый. А потом они просто долго сидели так, один на другом, один в другом, и она приникла к его груди, а он перебирал ее волосы.

А потом они лежали рядом в искусственном сумраке. Где-то там, далеко, мир по песчинке осыпался в нижнюю капсулу часов, но ним это не относилось. Двустворчатая раковина могла не пускать к себе вселенную, сколько ей было угодно. Пока ей было угодно. А потом створки все-таки разошлись.

— Спасибо за скандал, — сказал человек без очков. — Это было очень вовремя. И извини, пожалуйста.

— Не за что, — зашуршала фольга, глуховато щелкнула, ломаясь, шоколадная плитка. Здесь всегда держали шоколад под подушками — для клиентов.

— И не за что, — задумчиво продолжила она. — Я знаю. Раньше я твои дела отслеживала как астроном небесные тела — по возмущениям. А теперь достаточно в ленту утром глянуть — и уже ясно, где ты был.

— Я бы предпочел, чтобы все осталось как прежде, — в губы ткнулась уголком обломанная плиточка, он принял ее, загнал за щеку.

— Но оно, конечно, не будет.

— Нет.

— И чего мне ждать?

Он закрыл глаза. Еще месяца два — и Майю придется убирать отсюда. Станет слишком горячо и кто-нибудь может захотеть, нет, не шантажировать его — вряд ли кто-то из его оппонентов всерьез верил, что это возможно — а послать сообщение повышенной убедительности. А лошадей и любимых собак у него нет. Так что…

А с другой стороны, нет худа без добра — даже при первых прикидках просматривается несколько очень интересных вариантов.

— Ты ко мне привык, — сказала Майя, зажигая круглую, как апельсин, свечку. — Тебе будет меня не хватать.

Свечка и пахла апельсином…

— Да. Мне будет тебя не хватать. Очень. Но зато, — весело сказал Габриэлян, — я нашел людей, которым понравятся твои песенки. И кое-какие твои идеи.

Майя булькнула, подавилась шоколадом и следующие две минуты ушли на кашель и звонкие шлепки по спине.

— Где? Где она, садист? Куда ты запихнул глушилку — ведь некуда же совершенно… — Майя опять чуть не захлебнулась хохотом.

Объект сидел и смотрел на нее, положив подбородок на руки.

— Я ее к твоей юбке прицепил, когда чулок снимал. У тебя там полковую артиллерию спрятать можно.

Майя легла на бок, подперев щеку кулачком. Блузка упала с плеч, открыв грудь, и Габриэлян не удержался, дополнил картину, забросив подол юбки на самую талию. Он ничего пока не хотел, просто наслаждался пейзажем.

Она тоже откровенно любовалась — и ему это нравилось, совершенно непонятно почему. К своему телу он всегда относился без особого пиетета — это был просто инструмент, необходимый для достижения ряда целей — в том числе (хотя и где-то в конце списка) таких вот приятных. Он держал инструмент в рабочем состоянии — как компьютер, планшетку, комм, оружие. Ближе всего в этом смысле ему было отношение «брат осёл» — с поправкой: «брат боевой конь». Людей, которые губят братьев коней, загоняя их насмерть или заставляя жиреть в стойлах, он не понимал — равно как и людей, чрезмерно озабоченных внешним видом своих скакунов, их спортивной формой и диетой, сокрушающихся по поводу «не той» масти или породы.

Взгляд Майи был взглядом знатока и ценителя боевых коней — порой слишком внимательным.

— Эт-то еще что такое? — она протянула руку вперед и цапнула его за запястье, где розовел уже вполне заживший, но еще отчетливый укус господина Корчинского. Более тщательный осмотр — Майя обнаружила след от наручников. Она все мои шрамы знает наперечет?

— Ты… — за иронией явно скрывалось беспокойство, — завел себе агрессивную подружку? Из тех, что носят черную кожу с заклепками? Или..?

— Это часть той же истории, о которой ты спрашивала сегодня, — он добрался до шоколадки сам и отломил кусочек.

Майя открыла встроенный в стену барчик, разлила по стаканам тоник, бросила в каждый стакан по четыре кубика льда и снова легла на бок — слушать.

— Минувшим летом некие люди, которых я имел неосторожность чем-то раздразнить, попробовали разыграть меня в мою же игру. Представить либо смертельно некомпетентным, либо злонамеренным. Они совершили ряд ошибок, благодаря чему мы поменялись ролями, но что меня больше всего раздражает в данной ситуации — они избрали своим инструментом одного из моих преподавателей и этого мальчика, Олега — его родственника. Как расходный материал.

— А ты бы на месте тех людей остановился и не использовал мальчика? — криво усмехнулась Майя.

— Видишь ли, мне был уготован не просто крах — а картинное падение с шумом и треском. И я должен был прихватить с собой не только Олега и его семью — а еще и восемнадцать тысяч человек, которые пошли бы под топор по закону о терроризме. Чума их разрази, меньше народу погибло бы, если бы они просто взорвали мой дом… Вот этих вещей я не понимаю и никак не могу понять. Может, ты объяснишь?

Майя покусала соломинку.

— А что тебе неясно, Габриэлян? Как ты вообще себе представляешь работу извилин чиновника, который ежедневно отвечает на вопрос — кого сожрать, а кого пока на развод оставить? С какой стати его должна остановить цифра «восемнадцать тысяч»? Для него это статистика. А взрыв дома — уголовщина. Ты, милый мой убийца, не умеешь лицемерить сам с собой — для тебя что пнем по сове, что сову об пень. А у этих двоемыслие — профессиональный навык.

— Они рубят сук, на котором сидят. Случиться могло все, что угодно, вплоть до войны. Этих кукловодов, кстати, даже в лучшем случае снесло бы вторыми — после меня. За то, что допустили. И если бы это был частный случай…

Майя запулила в него льдинкой — больно и зло.

— Вся ваша сволочная система, — сказала она, задыхаясь от гнева, — построена на том, что кто-то где-то кого-то жрет. А теперь делаешь тут мне круглые глаза и спрашиваешь: ой, как так получилось, что ваши чиновники делают такие вещи.

— Да нет, — рассмеялся Габриэлян. — Что люди им безразличны, меня не удивляет совсем. Это действительно странно было бы, если бы дело обстояло иначе. Элементарный защитный механизм. Но они же сами под себя подкапываются. Все время. За последние три года — четыре больших заговора — и все они, представь, погорели на том, что участники подсиживали и продавали друг друга. Мне бы радоваться…

— Так это все та же самая продажа, ты что, не видишь? — Майя швырнула в него уже стаканом. Он поймал посуду в воздухе, лед разлетелся во все стороны. — Это то же самое, только в степени — протри ты наконец свои очки, они же всего лишь самые усердные ученики в этой школе!

— Я знаю. Знаю, учитываю, строю на этом расчеты — и не подорвался пока. Система растит сволочей — никто другой с ней не управится. Меня не беспокоит, что на меня нападают, тут все правильно. Но им почему-то все время нужен Везувий, чтобы разогреть суп.

— А они на этом Везувии живут. Они привыкши. И уже забыли, как обращаться со спичками.

— А мы на что? Есть целое заведение, где этому учат… Хорошо учат, кстати. А то сил моих нет. Ну, ты новости читаешь — ты себе представить не можешь, что там было. Я в конце концов просто сорвался и устроил им демонстрацию. Помогло.

— Не только не могу, Габриэлян, но и не хочу я себе представлять то, что ты там устроил. Я тебя только одно хочу спросить: мальчик там был?

— Он был частью демонстрации.

Майя испустила тяжелый и длинный вздох, спрятав лицо в подушки.

— О какой камень разбить мне свои бессильные руки, Габриэлян? — спросила она через время, не поднимая лица. — Это, значит, ты их будешь учить со спичками обращаться? А потом — он? Что мне с тобой сделать, чтобы до тебя уже наконец дошло: чем больше страха наверху — тем лучше он транслируется, а Полночь уже не помнят. Люди хотят жить — их нельзя долго пугать безнаказанно. Вы доиграетесь до того, что вся эта штука рухнет под собственной тяжестью — и не найдется ни одного идиота защищать этот город.

— До меня давно дошло. Сейчас им там другие люди показывают пряник. Большой, вкусный. Такой, ради которого и потесниться можно, и человеком побыть не грех. — Габриэлян закинул руки за голову. — Я — пугало. Я для этого почти идеально подхожу. А пугать их надо. Потому что того, что они делают, они не боятся, — он вдруг резко повернул к ней голову. — А фронтир последний раз рванул 12 лет назад и ему еще лет двадцать это не светит, а потом перестанет светить вообще. А вы и не знали, котики-песики. Мы все эти годы не катимся к краю, мы от него очень неплохо отползли.

Он помолчал немного и добавил:

— Ты очень хорошо угадала с этой песней. Потому что именно так чуть не случилось. Попадись я по-настоящему — и со мной те восемнадцать тысяч человек — нашлись бы героические смертники как раз в твоем вкусе, готовые открыть стрельбу и красиво полечь, чтобы под шумок кого-то вытащить из-под этого обвала.

— Их ты тоже презираешь? — спросила Майя.

— За что? Не они же устроили эту глупость. И, не влезь они в дело, у них бы все равно все посыпалось — предательство такого порядка губит организации на корню. Да и потом, Пирсом там не пахнет. Там, — он улыбнулся, — пошли совсем другие дела.

— Какие? Давай. Ведь по глазам вижу, что хочешь рассказать. Иначе бы не затевал этот разговор. Отшил бы меня как обычно.

— Да ты понимаешь, у моего, скажем так, расширенного начальства случилась страшная беда. Оно пока еще не знает, расширенное начальство, но оно еще узнает. Там в подполье кое-кто наскучил безнадегой, терактами и сплошным предательством и начал строить массовую организацию нового типа. В общем, фении кончились, в поле уже несколько лет ходит ИРА. Милые грамотные ребята, которые категорически не хотят тратиться на красивые жесты. Жизнь все-таки хороша, нет?

— Хороша-то она хороша. Я тоже хороша, Габриэлян, но не мог же ты даже от меня одуреть настолько, чтобы рассказывать мне все это в порядке постельного трепа.

— Ты себя недооцениваешь. Допусти, что ты свела меня с ума и что чем больше я смотрю на эту юбку, кстати, где она, вот она, тем больше меня тянет сдавать государственные тайны. Я вообще, — он прихватил край юбки и начал обматывать его вокруг руки, — фетишист. Я, — продолжал он тем же тоном, — за последние полгода наделал очень много шума. До тебя здесь доберутся — просто, чтобы мне жизнь медом не казалась. Вот я и думаю, что стоит тебе поближе познакомиться с героями твоего будущего репертуара. Потому что о них точно только баллады и писать.

— Чтобы ты их потом, по моим следам, — Майя передвигалась к нему по мере сматывания юбки, а когда передвинулась вплотную, впилась Габриэляну в волосы, — за ушко да на солнышко? Нет уж, пусть лучше до меня доберутся. Я буду приходить к тебе в кошмарных снах.

— Ты ко мне и так будешь приходить. С юбкой. И без юбки. А твои следы мне интересны только в одном смысле, — юбка кончилась. — Накрыть их я могу в любой момент. Как, наверное, и они меня к настоящему времени. У нас прекрасные деловые отношения. И кончатся они еще не скоро. Ты заметила, что я сказал «расширенное начальство»?

— Не господин Волков как таковой, а господин Волков как представитель хомо кровососус? Более хорошей новости ты мне еще не приносил.

— Супербиус. И господин Волков тут вообще ни при чем. Я говорил об Аахене.

— Что немцу смерть, то русскому здорово. И до предела обрусевшей татарке тоже здорово, — та ничтожная часть юбки, что не была намотана на руку Габриэляна, вся собралась у Майи на талии и туго натянулась. — Не помять бы тебе свою глушилку, господин разведчик. Вот будет конфуз — всем конфузам конфуз: референт господина Волкова ведет подрывные разговоры с гейшами.

— Я их и в управлении веду. А глушилке ничего не будет. Уж не знаю, как их испытывали…

— Ну, гляди, это твоя голова, ты ею распоряжаешься. Так что у нас с объединенным начальством?

— Я тебе сказал, что мы отползаем от края. Так вот, это очень многим не нравится. И чем дальше мы отползаем, тем больше шансы, что нас спихнут обратно. По тому же принципу Везувия.

— А я тут при чем? Переходи к сути вопроса. Нет, суть не там, куда ты лезешь. Там ты все равно окажешься не раньше, чем я захочу: моя очередь устраивать тебе астрономию от «Де Бирс». Что тебе от меня нужно? — да не сейчас, а в связи со всем этим…

— Ничего. Тебе там понравится, ты им пригодишься, а здесь тебя убьют. Там тоже могут, но хотя бы не просто так — мне казалось, что для тебя это важно. — Он повернулся на бок, — Эти люди мне нужны, будут нужны еще долго, сейчас соотношение сил резко изменилось в мою пользу, они нервничают. Вот я и делаю им подарок.

— Подарок? — с таким выражением лица человека берут за галстук, но галстука на Габриэляне не было, и его схватили просто за глотку. — Меня? Знаешь, жаль, что у тебя не появилось агрессивной подружки с цепями, черной кожей и заклепками. Тебя стоило бы выдрать.

— Займись.

— Не моя специальность.

— Осваивай смежные. И подумай. Немножко. Хотя бы для разнообразия.

— Не желаю, Габриэлян. Во всяком случае, не сейчас. Сейчас — минут примерно двадцать — я буду делать с тобой что хочу. А потом уж, так и быть, подумаю.

И Майя сделала ход — она знала о его теле такие вещи, каких до встречи с ней не знал он сам. Он был благодарен за эту науку — и за то, что она учила его понимать женщин, если их вообще можно как-то понять. За то, что была для него тем, что он больше всего любил — загадкой. Напряжение нарастало постепенно, как в «Болеро» Равеля, и когда оно достигло границы исступления — а за эту черту ни он, ни она никогда не переходили, находя больше соли в том, чтобы балансировать на краю — он снова уступил, упал в ее ладони, доставляя ей то удовольствие, которое она ценила больше всего: видеть мужчину теряющим власть над собой и слышать его стон. Это даже не было притворством — он действительно дал своему самоконтролю пятиминутную отставку.

Пока он дышал, приходя в себя, Майя держала его лицо в ладонях.

— Вот такой, — прошептала она. — Ты очень красив. Такого можно было бы и полюбить. Как хорошо, что ты такой только пять минут раз в квартал.

И это действительно было хорошо. Потому что иначе бы было слишком жалко. Он улыбнулся ей. Все, что можно пережить, можно пережить. О том, чего нельзя — не стоит беспокоиться.

— Знаешь, мы все все-таки мыслим в одну сторону. В последний год я брала почти любые контракты — ради премиальных… Чтобы в один прекрасный день забыть про работу года этак на два… Когда?

— Через пару месяцев. Когда все чуть-чуть стихнет. Если сейчас — будет слишком заметно.

— Еще раз заглянешь?

— Да. Вернее — как ты хочешь.

— Хочу. Ну что, пойдем искупаемся? И заодно узнаем, как далеко продвинулась Таня?

— Если сколько-нибудь продвинулась, не узнаем. Рано еще.

Еще один шкафчик раскрылся. В Габриэляна полетело синее шелковое кимоно. Потом — юбка.

— Глушилку не забудь.

Себе Майя взяла оранжевый халатик.

— Замри, — сказал Габриэлян. Обвел ее от макушки до пят щекотным взглядом.

— Я устрою фотосессию и пришлю результаты прямо в управление, — сказала Майя. — Не все же коту масленица, надо и тебя покурощать и поразыгрывать.

— Я буду ждать! — Габриэлян был в полном восторге от идеи. — Отомри…

Единственное, чего не делают в корейской бане — в ней не моются. Душ — с гелем, мочалкой и прочей атрибутикой — положено принимать до того. Процедура, по безликости своей больше всего напоминающая чистку ботинок в автомате. Или мойку машины — там же. Дальнейшее тоже, впрочем, напоминает конвейер — но совершенно другого свойства. Со стороны казалось, что Кессель попал в лапы и жвалы коллективу социалистических муравьев — он, впрочем, каким-то образом успел вежливо поздороваться со всеми (шестью? восемью?) на вид совершенно одинаковыми девушками (различать их по одежде не представлялось возможным по достаточно очевидной причине), кого-то даже назвав по имени. Но и Суслик мог противостоять их целеустремленной энергии не более нескольких секунд — а дальше его подхватило и увлекло. Сухая парилка, мокрая парилка, бассейн с минеральной водой, бассейн с холодной, повторяю, холодной минеральной водой, сухая парилка, бассейн с, кажется, кипящим зеленым чаем, бассейн с женьшенем — горячий, холодный, горячий — легкий массаж, парилка, бассейн, холодный зеленый чай — на этот раз внутрь. А дальше он оказался на столе.

На спину легли мягкие — пока еще мягкие — ладони.

— Mr Bond, the word «pain» comes from the Latin poena meaning «penalty», — проворковала Галя ему на ухо, — that which must be paid[9].

Кессель напрягся на секунду. Кореянка немедленно это заметила.

— Is something wrong?[10] — кроме всего прочего, с ней можно было поговорить на родном языке.

Ей неоткуда было знать, насколько это — в его случае — плохая шутка, поэтому он расслабился и подыграл.

— Er… Do you expect me talking?[11]

— Это уже из фильма, — по голосу Гали он слышал, что кореянка улыбается. — В книге Бонд начинает грозиться тем, что «Юниверсал» все равно будет его искать. А в это время его обволакивает звериный запах корейца-палача. Я все время думала — откуда у меня deja vu[12], когда я работаю с вами, Эндрю? Вас не обволакивает мой звериный запах?

— Книга не годится, — вздохнул Кессель. — Меня не надо искать — я, увы, всегда нахожусь сам. А запах замечательный.

— Сейчас будет еще замечательнее.

Раздался «чпок!» открываемого флакона. Кессель не знал, что за смеси она использует и кто их готовит, различал лишь отдельные компоненты: пихтовое масло, лаванда, мята, полынь… Пальцы Гали пробежались по спине, скользнули вдоль позвоночника, оставив прохладный след (мята), безошибочно нашли небольшое смещение, вправили точным и сильным толчком костяшек… Суслик зажмурился.

Вот так он мог плавать сколько угодно. И никогда не объяснял Гале, что в нормальном, рабочем, состоянии всех этих смещений, подвижек, мышечной усталости, просто не замечает и не ощущает. И что семь часов сна ликвидируют их с такой же, если не большей, надежностью, что и ее руки.

Зачем же он ходил сюда раз в полтора-два месяца? Ради дозы живого человеческого тепла, как в танцклуб? Да, отчасти. Восстановить в памяти ощущение заботы — пусть даже профессиональной? Да. Но зачем? Если всё в самом деле отмерло — то зачем? Ах, Джек, король Хэллоуина, — как же ты меня подловил… Как же ты мне показал, что отмерло не все.

Он представил очень ясно, почти зримо, Галины руки. Мускулистые руки потомственной крестьянки, хоть и не испорченные черной работой — но совершенно чуждые аристократизма. В меру полные, коротковатые пальцы с почти круглыми ногтями — цвета гончарной глины, которая, когда ее обжигают, становится коричневато-розовой, матовой и звонкой. И, вообразив так явственно эти кисти, которые сейчас творили с ним что хотели, он с некоторым удивлением обнаружил, что фантазия запустила тот самый механизм, который он считал необратимо разрушенным.

Он не стал импотентом. Это проверили еще в лаборатории, сразу. Но и человеческого в его реакциях было ровно столько же, сколько в работе гидравлического аппарата.

А сейчас желание возникло совершенно естественно и спонтанно. Если он подождет минуту-другую, оно пройдет. Возможно, появится снова. Возможно — нет. Суслик вдруг с изумлением понял, что не знает, что делать. Заточенная до бритвенной остроты привычка ловить, поощрять и развивать любое спонтанное движение говорила — не упускай. Профессиональный опыт подсказывал, что именно в этой сфере его предыдущее состояние куда надежней. А память твердила, что он женат. Хотя смерть обоих партнеров вообще-то — более чем уважительная причина для расторжения брака.

Поэтому он загадал, как, бывало, загадывал в той жизни. Подброшенная мысленно монетка завертелась в воздухе.

— Галя…

— М-м-м? — работа крепких пальцев, выбирающих из тела занозы несвободы, ни на секунду не прекратилась. На формулировку высказывания ушло достаточно времени, чтобы предложение в чисто физическом смысле потеряло свою актуальность — но решение было уже принято, и, по крайней мере, следовало дождаться падения монеты.

В конце концов, Суслик избрал именно эту формулу:

— Я хотел бы сделать вам непристойное предложение.

Говорить такие вещи, когда тебе заломили руку к самой шее, не очень умно. Но Галя оказалась великодушна.

— Какой степени непристойности? Зная ваше чувство юмора, я ожидаю чего угодно — вплоть до предложения выпить кофе после работы.

— Увы, я буду банален.

Короткая пауза — Галя отпустила его руку.

— Я должна подумать. Перевернитесь на спину.

Кессель перевернулся. Галя, смазав ладони новой порцией коктейля из масел, принялась энергично месить прямую мышцу бедра. Суслик снова зажмурился — семичасовый сон избавлял его от зажимов и подвижек в суставах, но вот этого ощущения, что ноги наполнены гелием и несут хозяина в сантиметре над землей, сон не давал. Это могла только Галя Чон.

Была еще одна причина зажмуриться: теперь он мог видеть то, что несколько минут назад лишь представлял: коричневато-розовые руки, мощные, как у скульптора. И сосредоточенное, умное лицо. Капельку пота, ползущую по виску. Тонкую черную прядку, выбившуюся из узла и прилипшую к щеке. Полураскрытые округлые губы.

Щелк! — механизм обратной связи снова сработал.

— Вы это имели в виду? — спросила Галя. — Вызвать девушку?

— Нет, — Суслик спокойно посмотрел ей в глаза.

— Когда-то мы обсуждали это, и вы сказали, чтобы я не обращала внимания. Вы переменили мнение?

— М-м-м… во мне что-то переменилось независимо от мнений. Когда мы это обсуждали, ни одна женщина не волновала меня в принципе. И ни один мужчина. Я мог совершенно спокойно смотреть на сколь угодно красивые тела любой степени обнаженности и в любых количествах. И не только смотреть. Вы сразу поняли, что дело вот в этом, — он приподнял голову и коснулся пальцем лба. — Именно здесь ничего не шевелилось.

— А сегодня — зашевелилось?

— Да. То, что вы видите, возникло не оттого, что вы массируете мне бедра, а оттого, что я могу видеть ваши руки… и лицо. Меня не интересуют здешние девушки. Меня заинтересовала совершенно определенная женщина — вы. И, откровенно говоря, я еще не знаю, как мне быть…

Он вперился в потолок, думая, что еще сказать. Галя сказала за него.

— С одной стороны, — она закончила разминать мышцы и перешла к точечному массажу, начав снизу вверх, с пальцев ног, — вам любопытно знать, что именно в вашей психофизике восстановилось и до какой степени. С другой — вы опасаетесь осложнений в профессиональной сфере. При вашей работе гораздо практичнее целибат — особенно когда он дается легко. Насколько сильно ваше желание?

— Ваш отказ я перенесу спокойно, другая женщина мне просто не нужна.

— Вы не влюбились в меня?

— Нет. К сожалению. Или к счастью.

— К сожалению — для вас или для меня?

— Для меня. Вы — как раз такая женщина, в которую я был бы не против влюбиться. К счастью — для вас. Целибат при моей работе даже не практичнее… просто безопасней для окружающих.

— И чем же вы намерены меня заинтересовать? Размером премиальных?

— Э-э-э… я совсем недавно сказал нашему оруженосцу, что ни один из нас не платит премиальных. Правда, не назвал причину, по которой не платил я. Но я не собираюсь лгать ему даже задним числом.

— А вы наглец, мистер Кессель, каких поискать, — Галя прервалась, чтобы упереть руки в боки. В этой ситуации лучше изъявить покорность, и Суслик ее изъявил.

— Да, — сказал он. — Я наглец. Откровенно говоря, я просто не хочу упрощать себе дело… Я… э-э-э… заключил сам с собой пари на вас, Галя. Избрал вас орудием судьбы. Как вы решите — без премиальных — так оно и будет.

— Ясно. — Галя сменила гнев на милость и энергично растерла его подколенную ямку, точку «сань-ли», маслом полыни. Взялась за вторую ступню. — И чем же вы намерены пробудить мой интерес? Тем, что вы данпил?

Это слово впервые прозвучало между ними. Будучи медиком и мануальным терапевтом в салоне, который посещают не только люди, она, конечно, с первого же раза поняла, что тело Кесселя — по всем характеристикам тело старшего. Кроме одной: он теплокровный. Он знал, что она знает. Говорить было незачем.

— Нет. Не тем, что я данпил. Я вообще не хочу поощрять вас к чему-либо.

— Да уж, работу вы себе не облегчаете. Вы не обещаете мне ни денег, ни райских наслаждений. Ведь не обещаете?

Кессель покачал головой.

— Вы не возьмете меня замуж, — продолжала Галя. — Не обеспечите иммунитет…

— Поверьте, если по моей протекции вам дадут пайцзу — вы погибнете наверняка очень быстро и безобразно.

— Да к черту пайцзу, я и не собиралась ее просить. Но вы даже не влюблены!

Суслик развел руками.

— Ну, так зачем мне соглашаться? Назовите хоть одну причину переспать с вами.

— Я буду очень благодарен, если вы согласитесь.

— И всё?

— Всё.

Галя фыркнула. Отступила на шаг.

— Посмотрите на меня, Эндрю. Мне тридцать восемь лет, я не красива ни по европейским, ни по азиатским меркам. Вы понимаете, что вы не первый, кто делает мне такое предложение? Почему-то многие впадали в одно заблуждение на мой счет: мол, если я умею доставлять огромное удовольствие одним массажем, то в постели это должно быть что-то чрезвычайное. Честное слово, это не так. Я ничего такого особенного не умею в постели, вам гораздо приятнее будет обычный массаж. Раза четыре люди предлагали мне такие деньги, от которых я просто не могла отказаться — и, хотя я их честно предупреждала, они все равно настояли на своем и выглядели разочарованными. Я просто медик второй категории. Я могу поддержать хороший разговор и добрую выпивку, а потом заставить мужчину забыть, что у него есть кости. Но не в кровати, а на этом столе. Вы готовы к разочарованию, Эндрю?

Кессель посмотрел на нее…

— Я не думаю, что мне нужно к нему готовиться. Ваши предыдущие клиенты хотели немножко другого. Но вот чего мне не хотелось бы — это обидеть вас.

Галя покачала головой.

— Вы меня и не обидели. Отвернитесь.

Суслик отвернулся, а когда она разрешила ему смотреть — увидел, что она сбросила свой черный закрытый купальник.

У нее и фигура была — типично азиатская и крестьянская: маленькие, но отяжелевшие груди с темными, расплывшимися сосками; короткие ноги, почти полное отсутствие талии — бока плавно переходят в мощные бедра. Фигуру не отягощал лишний жир — кроме того неистребимого женского жирка, которого нет лишь у самых чокнутых культуристок, глотающих «сжигатель» лошадиными дозами. Но ни работа, ни фламенко ничего не могли сделать с формой, заданной генами: Галя походила не на античную статую, а на доисторическую глиняную фигурку, созданную людьми, поклонявшимися земле как женщине и лепившими женщину из земли.

— Что вы теперь думаете?

— Что вы поразительно красивы, — спокойно сказал Кессель. И подумал, что она может ему не поверить. С другой стороны, они все-таки знакомы достаточно давно.

Он сел, протянул руку и коснулся ее груди с отчетливо видными псевдорубцами. Потом и провел ладонью по таким же растяжкам на животе женщины.

— У вас есть ребенок, — не спросил, сказал.

— Двое. Старший — ровесник вашему… оруженосцу. Не раздумали?

— У меня была дочь, — ответил Кессель. — Это пока не вернулось. Наверное, к счастью. Понимаете, я не знаю, что мне положено думать. Вы выглядите правильно. Как вы. Меня разве должно интересовать что-то еще?

— Наверное, нет, — Галя на миг опустила ресницы. — Берите халат и пойдём. Не здесь же.

Кессель словно очнулся. Массажный кабинет был отгорожен от пространства бани только стенкой-ширмой, совершенно условной, и за ней девушки-муравьи уже возились шумно со следующей жертвой конвейера. Возились не первую минуту — отчего же он со своим обостренным слухом данпила не слышал ни звука?

Не слышал, не замечал… он, привыкший делать по две-три работы параллельно и отслеживать при этом окружающую среду. Сосредоточился, называется. Он набросил халат и повернулся к Гале. И подумал, что вообще-то довольно смешно, что из них двоих внешний вид смущает именно ее. При том, что вовсе не она является живой иллюстрацией к эволюционной теории. Или обладательницей грудной клетки, переходящей непосредственно в позвоночник.

Когда Галя задержалась отпереть дверь в номер, он протянул руки и выдернул из ее волос обе шпильки.

— Что вам нравятся мои волосы — я знаю, — дверь-штора раздвинулась, Галя пропустила внутрь его, потом зашла сама и заперла сенсорный замок нажатием пальца.

Кессель осторожно положил шпильки на полочку возле двери в санузел, оглядел комнату. До сих пор он не видел ни одного из здешних будуаров, хотя подозревал, что выглядят они одинаково, отличаясь лишь цветом покрытия на полу и стенах, постельного белья и декоративных подушек, раскиданных вокруг матраса, лежащего прямо на полу — таким образом вся комната превращалась как бы в продолжение постели.

Галя зажгла две ароматические свечи и выключила верхний свет.

— Вам не нужно стесняться себя, — сказал Кессель. — Скорее уж мне.

Она хохотнула — немного нервно.

— Мне под сорок. У меня было два мужа, от каждого я родила по сыну. После них было еще два любовника и четыре клиента — здесь. Почему я чувствую себя как школьница?

— Вероятно потому, что я вам нравлюсь. Мне приятно это слышать, — он вдруг задумался. — Простите за нескромный вопрос — у вас были клиенты-старшие? Я вдруг сообразил, что это может быть просто физически опасно. Для вас.

— Нет, — ее передернуло. — И не будет. И с тем, кто мне не нравится, я не спала бы ни за какие деньги. Тут другое. Вы другой. Не потому что данпил, нет. Вы совсем по-другому на меня смотрите. Как будто бы я из золота.

— Вы из глины, — серьезно сказал Кессель. — В Библии ошибка, переписчики перепутали: на самом деле из глины вылепили Еву, а потом Бог дохнул на нее — и дыхание Бога было огненным. И глина стала вот такого цвета. Вы — первая женщина. А Адама сделали из вашего ребра, и потому он вот такой тощий и костлявый.

А про себя подумал, что ему придется быть очень-очень осторожным. Потому что глина не только звенит, но ещё и бьется. И мысль о том, что нужно быть осторожным, почему-то была приятной.

И он уложил Галю в подушки, как заботливый археолог укладывает неолитическую статуэтку в вату, и накрыл собой, опираясь левой рукой на матрас, чтобы не обрушиться на эту хрупкую глину всеми своими костями, а правой рукой начал исследовать все холмы и впадины, стараясь поймать будущий ритм — и вскоре знал уже, что он будет плавным и неотступным, как океанский прибой в хороший солнечный день, как давно любимая мелодия.

Baby, I've been here before, I know this room, I've walked this floor, and I used to live alone before I knew you. Yeah I've seen your flag on the marble arch, but love is not some kind of a victory march, no, it's a cold and it's a broken Hallelujah…

Главное было — не останавливаться, и если уж вернулся блаженный дар нести радостную чепуху — то так и продолжать.

— Это потому что евреи пишут все наоборот. Не как нормальные люди — слева направо или хотя бы сверху вниз, а справа налево… И когда они начали переводить свою Септуагинту — Бог знает, что у них вышло. А больше никто…

Она обхватила его затылок рукой и, пригнув его голову к себе, поцеловала. Губы у Гали были мягкими, очень спелыми, и хранили миндальный запах почти стершейся помады.

There was a time you let me know what's really going on below, ah but now you never show it to me, do you? Yeah but I remember when I moved in you, and the holy dove she was moving too, and every single breath that we drew was Hallelujah!

…Все вышло на удивление быстро и легко, и очень здорово… и у него звенело в голове, где-то на уровне затылка… только в начале было какое-то сопротивление, которое он без труда преодолел… закралась было мысль, но он отбросил ее: Таня же гейша… А потом, увидев на простыни кровь, обалдел.

— Ну да, я девственница, — пожала плечами Таня. — То есть, была девственницей. Мы оба подарили друг другу дебют. Здорово, правда?

— Здорово-то здорово, — Олег все никак не мог отойти. — Но ведь это… больно, наверное — ты сказать не могла? — он сам удивился, насколько оно по-дурацки звучало.

— Да ты что, тебя бы просто парализовало. Посмотри, ты и сейчас весь зажался, хотя уже все кончилось. Давай простынку эту свернем и пойдем в душ…

Они выкупались по очереди, и сидели теперь друг напротив друга, завернувшись в махровые полотенца и потягивая тоник.

— Это традиция, — поясняла Таня. — Девственная гейша — такой же нонсенс, как девственная жена.

— Почему? — изумился Бегемот.

— Да нипочему. Просто есть традиции «мира цветов и ив». Не кимоно же нам носить, в самом деле. Экзамен я недавно сдала, со статусом ученицы вот-вот расстанусь…

— И что… пока не сдашь экзамен — ни-ни?

— Да нет, сколько угодно, — засмеялась Таня. — Просто обычно некогда. Это ведь серьезная работа, Бегемот. И учимся мы тоже серьезно. Музыка, танцы, история искусства, языки, литература, гимнастика, пластика, визаж, минараи — это когда просто смотришь на наставницу и учишься… Большинство еще и подрабатывает… В два часа ночи доберешься до постели — и поверь, никого, кроме подушки, обнимать не хочется.

— Знакомо, — улыбнулся Олег.

— Так что или девушка успела еще в школе — или вот как мы с тобой: Майя сказала, что нужна четвертая девушка в компанию, и стоит присмотреться к другу её клиента…

— И ты присмотрелась, — сказал Олег, — и я тебе… подошел.

— Ты не просто подошел. Ты мне понравился.

«Ты Дон Гуана напомнил мне…» Нет, до Дон Гуана нам еще семь вёрст, и всё пёхом. Но мы будем стараться, честное слово.

— И что теперь? — спросил Олег.

— Ну, можно спуститься в бассейн и подождать остальных. Немножко зная Майю и Галю, я думаю, что ждать придется долго. Поэтому можно еще остаться здесь, поговорить — а там, глядишь… может, что еще получится. Спрашивай, если тебе что-то интересно.

Олег Марченко, вероятно, просто завис бы, как программа в бесконечном do while. То есть, тот Олег, каким он был год назад, завис бы много раньше, но уж на этом месте — точно. А вот Бегемот уже привык, что если говорят, что можно спрашивать, значит действительно можно спрашивать. Если свои, конечно, говорят.

— А… какие еще есть традиции у гейш?

— Ну… Мы, например, не носим брюк. Есть даже такие упорные традиционалистки, которые и в нерабочее время носят только платья — чтобы форму не терять.

— Неудобно же…

— Зато элегантно. Все время помнишь о том, как выглядишь. И не распускаешься. А для гейши это — приоритет.

— То, что на Гале и Ире брюки…

— Да. Посетитель должен иметь возможность на глаз отличить гейшу от медперсонала. Помогает избежать недоразумений.

— Это ж ему сначала объяснить надо, — проворчал Олег. — А… от другого персонала вы чем отличаетесь?

— Ну, во-первых, они носят мини. Или в обтяжку. Поэтому мы предпочитаем широкие юбки, не выше колена. Во-вторых… — Таня показала ухоженные, но коротко подрезанные и никак не выкрашенные ногти. — Гейши никогда не отращивают и не красят ногтей. Кроме всего прочего, ногти еще и играть мешают. В-третьих, гейши носят средний или низкий каблук, потому что эти девочки предпочитают высокий. Парням сложней, конечно…

— А что, есть и парни-гейши? — изумился Олег.

— Отоко, так это называется. Мало, но есть. В Москве, например, всего двое на полной ставке: Саша Вальдес и Корней Ясенев. Остальные — актеры, танцоры и музыканты, для которых это приработок. Так вот, отоко всегда ходит в пиджачной паре, обязательно сшитой на заказ. А шею повязывает не галстуком, а платком. И всегда носит трость. Ну, и другие признаки есть — но только наметанный глаз их заметит.

— Да у вас прямо система знаков различия, как в армии.

— Точно, — засмеялась Таня. — Да здравствуют наши традиции — сражаться при всей амуниции.

— Ты меня научишь в этом разбираться?

— Да ты что, на это годы уходят… Я, кстати, один раз попалась — приняла Габриэляна за отоко. Он как раз платок повязал, и двигается необычно.

— Когда это было?

— Года полтора назад, не помню точно. Большой был прием и мой ученический дебют. Неловко вышло, надеюсь, что он забыл.

— Габриэлян, кажется, вообще ни о чем не забывает, но ты не волнуйся. Только… — ощущение было, будто его ударили под дых. Габриэлян-то не забывает. А вот он — забыл. Напрочь. Начисто. Как не было.

— Только — что? — чуть подавшись вперед, спросила Таня. — Дай, я попробую угадать… у тебя… есть… девушка?

— Нет, — выдохнул Олег, — у меня ее нет. Но я забыл, что у меня ее нет.

Таня вздохнула.

— У вас такая работа, — сказала она. — Тебе совсем не за что себя винить.

— Работа — это то, из-за чего «нет». А забыл я сам.

Таня улыбнулась.

— Ты в ресторане говорил об атаке и симпатии, верно? Ну так вот, это была атака и ты не устоял. В следующий раз будешь знать, да?

Олег заставил себя улыбнуться. Он был ослом и, кажется, сволочью, но Русалочка тут совершенно ни при чем и обижать ее не следовало. Наоборот…

Он громко вздохнул.

— А я-то думал, что это была симпатия… а атака еще будет.

— Ну, кто же предупреждает об атаке, Бегемотик? Удар наносят исподтишка, неожиданно. Симпатия — она сейчас, когда я тебе все выкладываю. Видишь ли, у человека эти вещи завязаны еще и на самоутверждение, на амбиции… Вот ты сегодня явно боялся спасовать перед командой. Ты весь был зажат, оттого что я для тебя была не просто девушка — а инструмент самоутверждения. Это слабое место у мужчин. Это ты тоже должен знать.

Он вспомнил сцену в уборной. Премиальные… А они-то наверняка все прекрасно знали. Нет, ребята, не буду я к вам милостив. На ассемблере вся домотехника станет разговаривать.

— Ну и зачем мы вам, такие идиоты…

— Затем, — Таня придвинулась поближе и сбросила полотенце, прикрывавшее груди — маленькие, остренькие, с очень бледными сосками. — Идиоты, если они не совсем идиоты, со временем перестают быть идиотами. Понимаешь, у женщин ведь все то же самое. Мы такие же, Олег. И самая большая женская тайна заключается в том, что никакой тайны особенно-то и нет. Вот скажи, как ты думаешь — мне было хорошо с тобой?

— Не знаю. Я не мог понять.

— Не мог или не пытался?

Олег опять задумался. Почему-то сейчас не было ничего — ни желания, ни… как будто перед ним действительно сидит русалка.

— Не мог. Я же не знаю… Я не знаю, как оно должно быть. Я плохо танцую — ты вела.

— Не думай о том, как ты танцуешь, — сказала Русалочка, осторожно проведя пальчиком по внутренней стороне Олегова бедра. — Вообще не думай о том, как ты… нужное вписать. Думай только о том, кто с тобой. Если бы мы были влюблены друг в друга — это вышло бы естественным образом, так оно и получается — а потом люди не знают, что делать, если любовь угаснет. Но нежность прекрасно возможна и без любви. Я смотрю на тебя и вижу славного мальчика, из которого, если он не будет дураком, вырастет славный мужчина. Ну и что, что я гейша, а ты клиент? Что помешает мне быть нежной с тобой?

— Ничего, — сказал Олег. — И мне — ничего. А что ты подруга, — улыбнулся уже Бегемот, разные у них были улыбки, — так это не про всякую женщину можно сказать. Закрой глаза.

Таня закрыла. Олег выкопал из-под джинсов припрятанную коробочку и открыл ее бесшумно. Достал ожерелье, стараясь не брякнуть подвесками, надел его на Танину шею, попробовал застегнуть — и оконфузился: мокрая рыжая грива испортила эффект внезапности, пальцы в ней потерялись, застежка запуталась.

— Опыт — дело практики, — Таня открыла глаза, приняла у него ожерелье, выпутала из волос, полюбовалась с полминуты, надела и застегнула сама. — Очень красиво. И как будто специально для меня, правда? Ну что, пойдем купаться — или…?

— Или, — улыбнулся Бегемот. — Ты мне покажешь, как нужно, хорошо?

…И вот внизу, в бассейне, он любовался плывущей рыжей гривой, ожерельем на белой коже, потом купались и пили кофе, сидя на бортике и болтая ногами в воде — пока не пришел Король и не принялся брызгаться с Ирой так, что кофе оказался изрядно разбавлен. Олег соскочил в воду и присоединился к Ире, и вскоре они загнали Короля в угол и принудили к позорной капитуляции. Потом Король завернулся в банное полотенце и уселся на шезлонге, чтобы вкусить свою порцию кофе — и Олег думал, как же быстро Ира его восстановила — ведь еще сегодня утром по квартире ходил зомби.

А днем он уже был вполне живой, а сейчас хоть город от него освещай. Интересно, Ира знает, что она… работает батарейкой? Знает, наверное. Она же профи.

Олег сходил за второй порцией кофе — а возвращаясь, увидел, что на бортике уже сидит Кессель. Галя, затянутая в черный закрытый купальник, проныривала под водой к противоположному бортику — единственный относительно одетый человек в компании. Она что, стесняется своего тела? Может, и стесняется — там уже не бальзаковский возраст, а хорошо за. Странные у Кесселя вкусы.

Олег бы сам ничего и не заметил, уж больно хороши были резвящиеся в воде Ира и Таня — но тут он увидел Короля, который девочками не интересовался и вроде бы дремал, но из-под век всматривался то в Галю, то в Кесселя.

Вообще-то Андрей Робертович без одежды был зрелищем странным. Анатомическим пособием он бы точно работать не мог — костей, казалось, было слишком много, они гнулись немного не под теми углами, все пропорции шли как-то наискосок. Мышцы были… слишком плоскими и тоже, казалось, крепились не так, не там и не туда. И похож был Суслик на какую-то доисторическую рыбу — ну вот на осетра с его экзоскелетом. Олег сам не раз застревал взглядом на Кесселе, пытаясь все же понять, как оно работает — механически — но Король смотрел не так. Что-то произошло.

А что тут, интересно, могло произойти, кроме того, что у всех произошло? Разве не за этим — то есть, в том числе — сюда и шли? Олег попытался встроиться в треугольник взглядов: Король-Кессель-Галя. И обнаружил, что Кессель и Галя… стараются без причин друг на друга не смотреть. То есть, Галя старается не смотреть на Кесселя — вот она вышла из бассейна, отжимает полотенцем волосы… а Кессель на нее глядит… Какого черта — есть глаза, вот и глядит. Галя ведет себя странно, вот что. Обидел он ее, что ли? Олег зажмурился, нырнул и вынырнул, тряхнул головой. Имя собственное «Кессель» в сочетании с глаголом «обидел» — это катахреза. Убить — да, этот может. А вот обидеть — никак…

Он проплыл под водой всю длину бассейна, глядя на отливающий синим кафель, вынырнул. И тут сообразил. А сообразив, поскользнулся, набрал в рот воды и долго кашлял. Это же он точно так же не смотрел на Таню в душе час назад… Но Галя же давно здесь… И Кессель не девственник, хоть и не бабник — извините за такой каламбурчик. Был женат, был у него ребенок… Моя твоя решительно не понимай.

Как Винницкий вживается в женщину — Олег увидел впервые, и было это зрелище более чем занимательное. Во-первых, Король понял, что Король-то голый, чуть покраснел и, стараясь ни на кого не смотреть, завернулся в полотенце аж по грудь. Потом он пошел к кофеварке — мелкими шажочками, немного покачивая бедрами, ступая сначала на носок и опустив глаза в пол, чтобы случайно — спаси Аллах! — не пересечься взглядами с Сусликом. А вот когда он сел в шезлонг с кофе, он рискнул на Кесселя посмотреть — тот как раз отвернулся, соскользнув в воду — и с такой нежностью посмотреть, что Олег закусил губу и несколько раз легонько стукнулся лбом в бортик бассейна, чтобы не заржать. Ай да Король!

И тут Винницкий стал прежним Винницким, и выпрямился в шезлонге. В дверях, скрестив руки на груди, стоял Вадим Арович в синем шелковом кимоно — и вопросительно смотрел на Короля. Из-за его плеча так же вопросительно глядела Майя. Винницкий легонько кивнул головой в сторону бассейна, показал глазами на Кесселя, пьющего кофе у бортика, на Галю, лежащую под ультрафиолетовой лампой — и сделал пальцами короткий, всем понятный жест.

Габриэлян приподнял брови и сжал губы — выражение лица, которое означало «Хель меня побери …»

Да понял я уже, понял — удивляться-то тут чему? Ну не спал он с ней раньше, так сами же прикинули, что все должно со временем вернуться.

Вернуться. Все. Ох.

Действительно побери.

Еще секунда — и этот молчаливый обмен взглядами привлек бы всеобщее внимание, но тут Габриэлян подхватил Майю на руки и с криком «Джеронимоооо!» сиганул в бассейн.

По помещению прошлась цунами. С ног до головы облитый и возмущенный Король попытался было повторить олегов номер, но был опять зажат, упакован в кимоно и выселен из бассейна.

— Ты, Джеронимо! Я тебе что, американская кавалерия… в синем!

— Только катрана не хватает для полного счастья, — съехидничал Олег.

— О, боги, — Габиэлян закатил глаза.

— Я за него, — огрызнулась Майя. — Сейчас начну всех кусать. Габриэлян, в чем ты мне прикажешь идти обратно в спальню!?

— В костюме Евы.

— И где ты мне найдешь фиговый листок?

— Спросим у мадам Пак. Я отказываюсь верить, — фонтан брызг из-под руки, — что у нее на хозяйстве его нет. Возможно, как раз того самого.

Та-ак, Майя тоже знает. Не в курсе Ирочка и Таня — и, как ни смешно, Галя. Вернее, Галя знает, что Кессель данпил и что у него тормозилось — тоже знает, но не знает, насколько остро для него стоит — гусары, молчать! — этот вопрос.

Как-то незаметно и равномерно все рассредоточились вдоль бортиков. Запахло расставанием. Дверь приоткрылась и в щелочку просунулась корейская девушка в форменном халатике.

— Извините, пожалуйста. Куда принести вашу одежду — в раздевалку или в спальни?

— В раздевалку, — ответила за всех Майя. — И нашу из спален прихвати. Заранее спасибо.

Стало теплее, подумал Олег. Стало теплее. И Габриэлян прав. Если даже отсюда никуда не хочется уходить, то как же оно было бы… Не могу. Не буду об этом думать.

Окончательное прощание происходило в том же холле — чинно, почти официально. Таня по-сестрински поцеловала Бегемота в щечку, сунув ему в ладонь — сердце забилось чаще — карточку с номером комма. Кессель, прощаясь с Галей, поцеловал ей руку. Король и Ира напоследок впились друг в друга так, что все французы, увидев это, сдохли бы от зависти. А Габриэлян и Майя друг к другу даже не прикоснулись — но на пересечении их взглядов Бегемот оказаться категорически не хотел: незачем лишний раз попадать под рентген.

Очередная корейская девушка принесла подносик с восемью глиняными наперсточками и глиняной же бутылкой сливового вина — на посошок.

Уже на выходе четверка столкнулась с очередным клиентом — пухлым дядькой в дорогом костюме. Дядька застыл на пороге, и Олег секунды две не мог понять, что же с ними не так, на что это встречный таращится, разинув рот. Наконец сообразил, что голая грудь Короля, к виду которой он уже успел привыкнуть, свежему взгляду должна показаться несколько неуместной — в сочетании с жилеткой и пиджаком.

— Да, — сказал Габриэлян, сочувственно кивая головой. — Это очень дорогое заведение.

— Когда-нибудь, — проворчал Король, огибая соляной пончик в дверях, — мэрии это надоест, и она опечатает твое чувство юмора.

— И я первый вздохну спокойно. — Габриэлян ткнул пультиком в сторону своей «волги-осень», та готовно вспискнула и распахнула двери.

— Всё, — сказал Габриэлян, садясь за руль. — Господа, у меня… да-да, оно самое. Ревизоров нет и не предвидится, но вот помимо рутины мне нужна информация по Шанхаю и, причем вчера.

— Тебе — или… — Король поднял брови домиком.

— Я не удивлюсь, если «или» затребует ее у меня «вчера» недельки через две.

— Информация какого рода? — спросил Кессель — так спросил, будто ждал этого.

— Канал в Японию. Широкий. Судоходный. Чтобы при надобности можно было переправить и людей, и оружие… Потому что над границей тучи ходят как-то очень хмуро.

— Вся контрабанда Шанхая в руках мафии, — сказал Кессель. — И русского там засекут очень быстро.

— Ты имеешь в виду… — начал Король.

— Что лучше будет, если там объявится американец. Ты ведь этого хочешь? — повернулся Суслик к Габриэляну.

— Тебе нельзя сейчас оставаться в Москве. Как говорил последний советский правитель — процесс пошел. Если Майя увидела невооруженным глазом… Она-то будет молчать, и Галя тоже, но вот за двух других я не поручусь. Сказать им, что об этом нельзя упоминать — это уже сказать им слишком много.

— И еще ты хочешь, чтобы я вспомнил, старые привычки, — спокойно сказал Кессель.

— Не то, чтобы хочу. Но это все равно придется делать. Хотя бы, чтобы выяснить, можно ли, сбросив шкуру, залезть в нее снова.

— Нельзя. Но отрастает новая. И знаешь, она мне нравится.

— Серьезные вы какие, — сказал Король, — сил моих нет.

— Минуту назад, — сказал Габриэлян, — ты сетовал, что мы слишком несерьезны. Определись.

— А вы одновременно. Как называется эта планета, у которой одна половина всегда кипит, а другая — замерзает?

— Никак, — отозвался Олег, — Никак она не называется. Меркурий вращается вокруг своей оси. Фантастику меньше читать надо.

— Сколько ты уже заработал, сто? Ну, получи для ровного счета полтораста. На сэйкэнах, на пальцах и на кокэнах[13].

— Слушайте, — взмолился Олег, — а может, Короля пошлем в Шанхай? Там, говорят, евреи живут еще со времен Хазарского каганата. Его никто и не отличит. Разве что по шуму…

— Хватит, — сказал Габриэлян. — Действительно хватит. Вакансия в Шанхай закрыта. Вакансий на Меркурий пока нет. Король, ты сказал полтораста, значит полтораста, — Олег пробурчал что-то невразумительное и, кажется, не очень цензурное, — но поскольку ты испортил ребенку праздник, ты оплатишь ему следующий. Бегемот… будь благодарен за наказания, которые делают тебя сильнее… и умнее.

Полтораста отжиманий — это только поначалу тяжело. Первые полтора месяца. Потом — просто скучно. Бегемот после них еще поколотил ногами грушу, заглянул на кухню, набил рот кукурузными хлопьями и запил молоком. Король еще спал. Кессель собирал вещи. Бегемот подумал вдруг, что в последний месяц все реже и реже думает о нем как о Суслике.

Он сунулся в библиотеку и осторожно заглянул через плечо читающему книгу Габриэляну. Судя по выражению лица, перед ним было нечто, сравнимое по степени паскудства с краснодарскими сводками. Чем именно книга вызвала недовольство Габриэляна, Бегемот понять не мог, ибо латыни не знал.

— Чушь, — сказал Габриэлян, закрывая книгу и швыряя на стол. — Бесполезная чушь. Тринадцать столетий накопленного опыта — и никакого толка.

На красном коленкоре блеснуло тусклым золотом: Summa Theologiae.

— Вчера, — осторожно начал Олег, — я заметил одну вещь. Когда начались испанские песни, меня унесло. Я сидел и думал «Это про меня, это про нас». А потом посмотрел на вас, — он вдохнул. — Вы все трое просто пели хорошую песню. А вот до того, про туман, было совсем другое. И человек, который сколько-нибудь вас знает…

— Молодец, — сказал Габриэлян. — Заметил, сообразил и правильно посчитал. Вот поэтому я никогда и не пытался скрыть, что я думаю о властях. У меня бы просто не получилось. Запоминай, один из самых удобных способов врать — берешь правду…

— И кладешь ее на самое видное место, — дополнил Олег.

— Предварительно тщательно перемешав с другой правдой.

— Тебе не нравится существующий порядок вещей, ты не любишь плохо сделанную работу, следовательно…

— Следовательно, даже знающие меня люди, услышь они меня вчера, только посмеялись бы над тем, как я возмущаюсь бестолковостью Пасхального Восстания.

— Но я-то сделал выводы…

— А ты подумай, почему. Считай, что это — домашнее задание. И заодно подумай, что ты теперь спокойно можешь положить на видное место.