Шанс, в котором нет правил [черновик]

Глава 8. Карантин

Молодой человек в сером пальто — новеньком, еще пахнущем магазинной свежестью — шагал по расчищенной от снега улице в направлении Цитадели.

Зеленоградская Цитадель, рассчитанная всего на две дюжины «постояльцев», уступала в размерах даже зданию школы, хотя по меркам города и Цитадель велика, и насельников в ней многовато. В тридцатитысячном Зеленограде потери ощущались бы очень остро — поэтому жители Цитадели в основном вырабатывали свою квоту за пределами города.

Впрочем, молодой человек недавно сократил количество потребителей на две единицы. И сегодня его ждали в Цитадели именно в связи с этим обстоятельством.

На КПП он протянул в окошко документы и откинул капюшон, показывая лицо. С последним снимком выходили расхождения: правая щека расцарапана, над левой бровью ссадина с синяком. Но охранник промолчал. Cкорее всего, был в курсе.

— Пропуск на имя Александра Горецкого.

Молодой человек взял чип. Шагнул под створку бронированных ворот — и она опустилась за его спиной.

Теперь он стоял в «предбаннике» — узком и коротком коридоре. Впереди — дверь, такая же, как и сзади, над ней два узких окошечка. Больше дань технике безопасности, чем что-либо еще.

— Станьте в белый квадрат, смотрите прямо перед собой и разведите руки в стороны. У вас есть при себе оружие?

— Есть, — спокойно сказал молодой человек, подставляясь сканирующему лучу.

— Предъявите.

— Вот, — молодой человек показал руки. Шутку не оценили. Или наоборот, оценили.

Створка ворот перед ним поехала вверх.

— Пройдите вперед.

Молодой человек покинул коридор.

— Пожалуйста, пройдите по стрелке.

Желтые веселенькие черепашки на стене на уровне глаза: делаешь шаг — загорается следующая секция. Это только здесь так развлекаются, или стандарт? Он не помнил ничего подобного в Варшавской Цитадели…

Следующая дверь была уже нормальной и коридор за ней имел жилой вид: бетонные стены покрыты панелями из пробки, пол — расчерченным на квадраты линолеумом. Следующую остановку сделали уже в гардеробной: молодой человек сдал верхнюю одежду. Под просторным пальто обнаружились джинсы и серый же свитер.

— Прошу в лифт.

— Не боитесь форму потерять? — спросил молодой человек. — Здесь всего-то три этажа.

Охранник обозначил улыбку.

На третьем этаже у молодого человека снова проверили пропуск. Опять «предбанник» — вполне цивильная приемная высокопоставленного администратора. Бук, светлая кожа, золотисто-коричневое ковровое покрытие.

— Александр Горецкий? — спросил секретарь, широко улыбаясь. — Добрый день. А где господин Дорфман?

— Остался дома. Ребенок неважно себя чувствует.

— Ах, вот как… — секретарь прижал наушник пальцем. — Что ж, вас ждут.

Молодой человек вошел в кабинет и остановился перед компактным, очень функциональным столом, за которым сидела женщина лет пятидесяти на вид — как говорится, «хорошо сохранившаяся».

Очень хорошо, с учетом того, что она меняет уже вторую сотню.

— Здравствуйте, Эмма Карловна.

— Добрый день, Александр Владимирович, садитесь пожалуйста.

На вид — лет пятьдесят, морщинки в уголках рта, морщинки у крыльев носа, сеточки под глазами, руки чуть старше лица…

И нет этой ауры совершенства. Если бы не холод, ее можно было бы принять за человека.

Горецкий сел.

— Вы догадываетесь зачем я пригласила вас сегодня?

— Не возьмусь гадать. Кирилл Шаталов, оперативник нашего отдела милиции, передал мне ваше приглашение и очень настаивал.

— Я приглашала вас вместе с господином Дорфманом.

— Его сын болен.

— Приемный сын?

— Да.

— Насколько тяжело болен?

— Обычная простуда. Эмма Карловна. Конечно, это просто предлог. Он не хочет с вами встречаться. Ему вся эта история ужасно не понравилась.

— Да, — огорченно поморщилась женщина. — Я выбрала неверный подход. Мне казалось, что энергию этих молодых людей можно канализировать в производство. Талантливые ребята, недавно инициированы, ну слегка успели набраться дурных привычек, но это обычно поправимо. Моя вина.

— С молодыми часто так бывает, — слова были извинительными, интонации — нет.

— Бывает, — согласилась женщина. — И не с молодыми тоже. Поэтому я отчасти рада, что ошибка обнаружилась сейчас. И крайне признательна вам с господином Дорфманом за то, что от нее пострадало меньше людей, чем могло бы.

Она не сказала «никто не пострадал», отметил Горецкий, она включает в счет тех, кого эти «талантливые молодые люди» успели заесть для «поддержания жизнедеятельности». Что я здесь делаю?

— У меня к вам два предложения. Вернее, выбор из двух предложений.

— Я внимательно слушаю.

— Вы уже, наверное, догадались, что я предложу первым делом. Так получилось, что в зоне моей ответственности оказался ряд незрелых старших, отобранных и воспитанных не мной.

Хорошая формулировка, обтекамая. Даже аполитичному господину Горецкому должно быть известно, откуда в Зеленограде столько молодых бесхозных варков. Потеряли мастеров во время недавних чисток и подвижек.

— А вы, наверное, знаете, что точные и естественные науки — и без того достаточно рискованная сфера деятельности.

Для старшего — да. Общеизвестно. В этих областях стараются инициировать рано, чтобы не пропустить «возраст гениальности». А потому и срывы происходят часто. Много чаще, чем в чиновничьей среде — личность не успевает устояться и не выдерживает нагрузки.

— В моем аппарате есть специалисты нужного профиля, но возможно, у гражданского лица будет больше шансов сработаться с моими новыми подопечными.

Горецкий не шевельнул ни единым мускулом — но внутреннее возмущение должно было хлестнуть через край.

— Вы до обидного плохо обо мне думаете, Эмма Карловна. Во-первых, я знаю, какие люди вам нужны — ученые и организаторы. Я — не то и не другое. Просто умею работать дрючком. Очень хорошо умею, скромничать не буду — но таких у вас, как вы сами заметили, хватает. Да я и не гожусь. Во-вторых, вы знаете, кто я и что я. Вы не могли всерьез сделать такое предложение парню из Ивано-Франковска. В-третьих, поскольку есть сразу две причины, по которым ваше предложение не может быть серьезным — а вы его все-таки сделали, остается только предполагать, что вы считаете меня тщеславным дураком. Я такого оскорбления ничем не заслужил.

— Я не пыталась вас оскорбить. И я не предлагала вам инициацию.

— Что не пытались — верю. Что не предлагали — помню. Я о ней тоже не говорил. Но на… высокого господина я работать не буду ни в каком виде. Просто не смогу. Извините.

Да, именно так. Возмущение, старая обида. Можно еще досаду — вот ведь, хотел прожить тихо, а чем кончилось…

— Не стоит.

И того, что, существуя в системе, он фактически работает на нее, так или иначе, госпожа Тон ему тоже не сказала, проявила такт.

— Если бы все сводилось к этой драке в парке, я бы не пригласила вас на чай. Вы привлекли мое внимание раньше. Когда ваши…

— Жена и со-муж, — подсказал молодой человек.

— Жена и со-муж превратили «Теремок» из почти притона в приличное заведение. А вы взялись за эту молодежную банду.

Горецкий развел руками.

— Ёлка и Юра всего лишь выполнили задачу, поставленную новым владельцем заведения. А что до подростков… Они сами пришли.

…И нельзя сказать, чтобы с добрыми намерениями. До недавнего времени гриль-бар «Teremock» действительно был почти притоном. И «почти» успело усохнуть до той стадии, на которой местные хозяева начинают прикармливать неблагополучных подростков из соседних агроточек.

— Они пришли, а вы приняли. И вам было не все равно, для чего они хотят учиться боевым искусствам.

— Нам здесь жить.

Вошел референт с обещанным чаем. На деревянном подносе отливали белизной и синевой гжельские чашки и пузатый чайник. Безупречно чистые, они сохраняли налет благородной старины, легкую потертость… Да, это могло быть и подделкой. Но вряд ли. Молодой человек понимал в антиквариате ровно столько, сколько нужно частному сыщику, но готов был держать пари на значительную сумму, что это подлинная Гжель позапрошлого века.

Он вспомнил, как в последний раз употреблял безалкогольные напитки в кабинете пожилой влиятельной дамы. Неприятный опыт. Во всех отношениях. И странно было думать, что в кабинете госпожи Тон чай можно пить безбоязненно.

— Этот подход я и оценила, — кивнула хозяйка кабинета. — Ему много кто готов следовать в теории.

— Кочевать надоело, — с неподдельным чувством сказал молодой человек.

А ведь и вправду, надоело…

Хотя, кажется, им опять придется сниматься с места. И порознь.

Но несколько погодя, выждав. Делать это сейчас — это все равно что ударить в набат. Удирать нужно было раньше. Теперь нет, теперь только если подтолкнут.

Он склонился над чашкой — совсем не пригубить было бы очень невежливо. Запредельно невежливо.

И ведь всё начиналось с совершенно искреннего намерения прожить четыре месяца в карантине. В тишине, покое и забвении…

…Е-семья, костяк которой составляли супруги Дорфман с ребёнком и младшим братом жены, Евгением, зарегистрировалась в Зеленограде 2 ноября по месту жительства Королёва 21-б.

— Одной двойки в номере не хватает, — с сожалением прищелкнул языком «младший брат». — Было бы самое то для агентства. Правда, учитывая, что мы больше не агентство…

— Скажи спасибо, — сказал «собственник-пайщик Юрий Дорфман», — что не 302-бис. Потому что, может, нам еще придется вылетать в трубу.

— Не придется, — уверенно сказал «его партнер Горецкий».

— Трубу я здесь расширил, — пояснил «Владимир Баской, со-муж Елены Дорфман», — не знаю, как вылетать, но выползти можно. Выход там, за домом. Я потом покажу.

— Ну, тезка, — Горецкий пропустил племянника вперед, — запускай скотинку.

Мальчик девяти лет подошел к открытой двери с пластиковой корзиной в руках. Открыл крышку.

Из корзины выпрыгнул весьма многообещающий молодой кот, тут же сделал вид, что он к этому узилищу никакого отношения не имел и вообще прибыл сюда по доброй воле, обнюхал порог и, распушив султаном хвост, прошествовал в глубину дома.

Дом был старый, из темного от времени кирпича. Развалюхой он не выглядел — напротив, возраст придавал ему некоторое благородство.

— Ну и куда вы запустили кота? Махно, Нестор, кис-кис… Вы его в додзё запустили. Жилые-то помещения наверху…

— Неважно, — сказал «Баской». — Важен сам принцип. Раз уж вы впустили кота через два месяца после того как въехал я.

— Мы не суеверные, — сказал Енот.

Все приостановились, обдумывая это заявление.

— А зачем мы его тогда вообще запускали?

— Ты предлагаешь его оставить на улице?

— Вы заходить будете, — поинтересовалась гражданка Дорфман, — или мы во дворе теперь живем, раз мы не суеверные?

В конце концов все утряслось. Вещи были выгружены и занесены в дом, машина — семейный вэн «Волга-Всеславич» — загнана в гараж, наверху раскладывались новоприбывшие, а внизу Санька с хохотом гонялся по додзё за батькой Махно.

— Балуете вы нас, Кен-сан, — покачала головой Оксана… то есть, Елена, оглядывая супермодные пылепоглощающие биообои на стенах в комнате сына. Обои изображали джунгли и пахли свежим лесом.

— Это еще не все, — горделиво сказал Кен и выключил свет. Белое покрытие потолка сделалось закатно-лиловым, на нем проступили первые звезды. — Оно меняется. Он будет видеть то небо, которое у нас над головой. А днем оно гаснет — если не опустить шторы. У вас в комнате — такое же. Ну, вы раскладывайтесь тут, а я пошел, — он деликатно закрыл за собой дверь.

В противоположность обоям, мебель была совсем безликой и непритязательной — как видно, Кен не полагался на свой вкус. Ничего, Санька быстро тут все оприходует. Обклеит голостикерами, обвешает постерами и забросает одеждой. Она улыбнулась и начала перекладывать вещи сына из рюкзачка в шкафчик.

Главное, есть дом. А дальше — устроимся.

Дверь распахнулась, ворвался Санька — беспорядочный и стремительный, как ветер. Ей нравилось, каким становится сын в отсутствие отца. «Батальон четверых» влиял на него положительно — мальчик теперь почти всегда старался быть, а не выглядеть.

— Ух ты! — сказал он, оглядев свое новое обиталище. — Зашибенски!

…И дефект дикции пропал за три недели — без всякого логопеда.

— Пойдем посмотрим, как у меня, — предложила она.

У нее в комнате наблюдалось некое нарушение перспективы. Махно сидел на планке, где крепилась занавеска… вернее, не сидел, а уже нацелился прыгать, кажется, чтобы содрать с неба Венеру. Чем-то звезда пленила его анархистскую душу. Чуть ниже, зацепившись за решетку отдушины, висел Цумэ, готовясь ловить астронома-неудачника.

Включить свет ему в голову не пришло.

Оксана включила.

— Практический ум женщины опережает теоретический ум мужчины, — сказал Игорь… то есть, Юрий, спрыгивая на пол совершенно бесшумно.

Зато Махно, обалдевший от внезапного исчезновения Венеры, обрушился со своего насеста. Приземлился, впрочем, на шифоньер, с которого был — не без некоторых усилий — снят.

— Вот так, — сказал Игорь, — экономные хозяйки вытирают труднодоступные поверхности. Запускают кота. А потом чистят кота. Или он сам вылизывается.

— Рецепт украден у Вуда, — сказала Оксана. — Так что не нужно клеветать на теоретический мужской разум.

— Как и положено хорошему мужу, я принес твои чемоданы, — сказал Игорь.

— Спасибо.

Он кивнул и вышел, унося подмышкой Махно…

…А потом началась жизнь. Карантин, как советовала Алекто. Никакой оперативной деятельности. Очень осторожная переписка. Респектабельные семейные будни. Енот пошел в университет, Санька — в школу. Эней заканчивал ремонт додзё и размещал объявление о наборе учеников. Ученики не торопились.

Деньги были. Работы в растущем городе — на любой вкус, да и Москва близко. Но Игоря — Юрия — не оставляло ощущение, что расходиться совсем — не стоит. И что Оксане не нужно — и даже не просто не нужно, а совсем нельзя искать работу в школе или в конторе, как она сначала хотела. Сознание взвешивало «за» и «против», а мозжечок орал «нет!» как тогда в Гамбурге. Игорь с тех пор с мозжечком не спорил — только не знал, как долго удастся морочить остальных.

И тут Фортуна поманила-таки Цумэ пальцем. По ту сторону монорельсовой дороги открылся после реконструкции придорожный гриль-бар «Teremock», где набирали штат охранников. Набирали с умом — не через объявления, а по «цыганской почте». Собственно, информацию об этом Игорь получил через Коржа, с которым они поддерживали связь.

«Teremock» стоял на спорной территории, вернее, уже не на спорной. Полгода назад весь ломоть за железнодорожной веткой отписали Зеленограду. И городское начальство принялось расчищать завалы.

Энею не понравилось, когда Оксана устроилась туда вслед за Игорем. Ночной бар для дальнобойщиков не самое приятное место. И обеспечивать там покой и благорастворение — дело муторное и нервное. Никак не для Оксаны. Но по легенде у всей семьи — армейское прошлое. По легенде она может постоять за себя. А в реальности… в реальности Оксане очень нужна была уверенность, что она и вправду может.

Ладно, с такой подстраховкой, как Цумэ, при условии постоянных тренировок — Эней разрешил. За месяц из домохозяйки не сделаешь бойца — но есть люди, из которых бойца не сделаешь и за десять лет. Тут все должен был проявить первый же кризис — а Оксане уже третью неделю удавалось вполне удачно разрешать миром свары дальнобойщиков и «офисных самураев». Если там заварится что-то серьезное — она уйдет, пообещал Игорь.

Терем-теремок, кто в тереме живет? Я мышка-норушка, я лягушка-квакушка, я енот-полоскун, я… а дальше не нужно, Игорь обидится. Или не обидится, что еще хуже. А потом придет медведь… «всех вас давишь» и конец домику. Этот вариант ей енот-полоскун и показал, Оксана-то с детства считала, что «Теремок» хорошо кончается.

Глотая на ходу кофе, она заглянула в женский туалет — не свалился ли там кто изумленный? Нет, все в порядке — в кабинках шевеление, двое ждут, девушка в кошачьей маске моет руки.

А поверх ее колпачка зеркало отражает лихую бритоголовую гражданку в форменной куртке, камуфляжных серо-зеленых штанах, армейских ботинках — и с цветной гирляндой в качестве аксельбанта.

Это я? Да, это я. Или та часть меня, которая может здесь выжить. Волчок-хвать-за-бочок.

Дурацкая гирлянда. Вот ожерелье из пластиковых черепов, как на этой девице, подошло бы лучше.

Оксана вошла в зал и начала неторопливо, «сканируя» пространство, обходить свой сектор, обтекая танцующих и пьющих, держась вдоль стен. В ультрафиолетовых лучах маски, татуировки, парики и грим сверкали всеми оттенками мертвенного. Раз в год люди — хозяева ночи. Что там Бахтин писал о карнавалах?

Когда-то ей казалось, что Хэллоуин — это глупость. Потому что никакие синюшные краски не превратят людей в настоящих хозяев ночи. И дня. Толку себя обманывать. Потом она поняла, что это просто психотерапия. Оторваться. Накричаться. Набегаться вдоволь. Нарезаться до беспамятства чего-нибудь спиртосодержащего… Вот кто-то уже выполнил программу. Долговязого парня в гриме вервольфа толкнули в танце, он не удержал равновесие, споткнулся о чью-то ногу и во весь рост грянулся оземь. Сейчас как обернется добрым молодцем… Оксана зняла позицию, из которой удобней будет… подойти улаживать конфликт.

Нет, не обернулся. Остался в роли. Пьют волки спиртное, и пьянеют. И крысы пьют… И собак алкоголики спаивают, потому что им в одиночку пить неохота.

— Гоша, Хасан, — позвала она. Тихо, только чуть-чуть подняв тон. На фоне ревущих, рвущих басов такой голос лучше слышен, резко выделяется из общего шума.

И деликатно оттерла от упавшего ближайшую парочку, чтобы голову не оттоптали. Поднимать его в одиночку она не будет — потеряет контроль над сектором.

Гоша и Хасан, просочившись к ней, взяли ворочающегося на полу вервольфа под белы, искусственной шерстью покрыты, рученьки, подняли и повлекли на выход — воздухом дышать. Или, если он совсем плох — в медпункт и домой. Детоксикация входила в комплекс услуг. Но, по новым правилам, в реку нельзя было ступить дважды. За одну ночь.

«Лос Падлос» разразились последним аккордом и упругий от звуков воздух на время разредился.

— А СЕЙЧАС! — провозгласил со сцены Ник, фронтмен «Падлосов», — ВСТРЕЧАЙТЕ ТЕХ, КОГО МЫ ТАК ДОЛГО ЖДАЛИ СЕГОДНЯ!

А если бы они не пришли, я бы еще больше обрадовалась…

Сцена осветилась синим, «Падлосы», сложив инструменты, спустились в зал и, пока не началась толкотня, начали продвигаться к бару. Оксана не понимала, почему небестолковому, образованному Нику нравятся «Яйца». Если они и в самом деле такие хорошие мелодисты и аранжировщики, как рассказывает он, что бы им не исполнять музыку вообще без слов? Зачем нужны эти камлательные «тексты» вроде «Хаба-буба-рыба-жаба»?

Пойду-ка и я глотну еще кофе, сказала она себе. Пока не началось. Потому что когда начнется, глотательный аппарат откажет вместе со всем прочим.

Есть же люди, которым нравится, когда звук идет через них, совмещаясь с внутренними ритмами тела. И много их…

Басист Арчил прошел прямо за стойку, к кофейному аппарату — незачем отвлекать барменов, которые и так разрываются. Оксана показала ему оттопыренный мизинец: и мне чашечку. Развернулась лицом к танцполу.

— Юра, — сказал в наушнике Хасан, — Тут неподалеку маячат позавчерашние малолетки.

— Внутрь не ломятся?

— Нет. На заборе сидят, колу сосут.

— Пусть и дальше сосут. Присматривай. И последи, чтобы они входящих-выходящих не трогали. Заденут, сигналь милиции.

Оксана (Спасибо, Арчил) приняла и пригубила кофе. Очень сладкий, со сливками. Запас энергии на долгую и бурную ночь. Позавчерашних малолеток она знала хорошо — потому что именно она (по всем правилам хорошего тона) выставила за двери стриженую «полосами» девицу с таким количеством имплантов на бровях, что непонятно было, как это у нее а-ля Вий не опускались веки.

Два месяца назад девица и ее компания была здесь завсегдатаями — владельцы не интересовались возрастом тех, кто покупает спиртное. Исключительно платежеспособностью. Теперь опять пришла по старой памяти — и нарвалась на плечистую (и, посмотрим правде в лицо — задастую) тетку, которая вежливо попросила документы. Девица не приняла тетку всерьез, и зря. Стоило девице перейти в наступление, как вежливая тетка аккуратно перебросила ее через плечо и вынесла из бара. Отнесла на положенные по закону двадцать метров и поставила на землю пред лицом изумленной компании.

Конечно, сработал фактор неожиданности. Оксана в прошлой жизни с такими подростками дело имела редко — можно сказать, вовсе не имела — но тут и одного контакта достаточно. Если бы юная леди ждала отпора, она бы не «зависла» как Антей, как только ее оторвали от родной склочной почвы. Она бы оказала беспорядочное и потому достаточно опасное сопротивление.

Так что Юра совершено правильно ожидает со стороны детишек некоторой грубости. Они рассматривали «Teremock» как свою законную территорию. Давно обжитую и помеченную. А тут бац! — пришла новая стая… И мало того, что переметила площадку — это бывает, — но и просто её отняла.

Над толпой, сгрудившейся у эстрады, поднялась, нарастая, волна приветственного «а-а-АААА!». К переднему краю вышел кучерявый паренек из серии «маленькая собачка до старости щенок». «Яйца» были группой, вырастившей целое поколение фанов, а их фронтмен Илья всё еще пытался выглядеть мальчиком. А может, не пытался, а просто так и выглядел. А может, это было связано не с работой, а с тем, что человек, застывший в каком-то возрасте, больше походил на… этих. Остальные музыканты смотрелись как-то более… человечно. Оксана вздохнула, поставила чашку на стойку и вернулась патрулировать сектор.

После первой песни она вдруг почувствовала — что-то не так. И дело вовсе не в отсутствии смысла… И не в том, что костный мозг вибрирует не в том ритме, что кости. Ей было неуютно. Да что там, ей было страшно. Как… тогда. Нипочему.

— Юра. У нас, — вдох-выдох, — … господин в зале.

Как он его пропустил? Как?!

— Я проверю, — сказал Цумэ. Он мог определить точно, просто прикрыв глаза и «принюхавшись» (Оксана знала, что он их вычисляет не по запаху, но очень уж он походил в такие моменты на пса, ловящего воздух верхним чутьем). Однако ради сотрудников, рассеянных по залу, должен был совершить небольшой обход.

— Юра, — нехорошим голосом сказал Леший, — Что-то я теку…

— В чем дело?

— Не знаю. Ох, кажется, сердце…

И тут в секторе Оксаны, в одной из кабинок кто-то схватил пустую бутылку и запустил ею в сторону эстрады.

Старшего в зале не было. Не было. Ни старшего, ни волны. Хоть печенку на кон ставь. Ничего. Ну музыка, ну… не в его вкусе, ну, басы перебирают. Но ни следа этой липкой мути, которую он обычно ощущал внутренней поверхностью кожи. Стоп. Басы.

Еще одна бутылка полетела на сцену. И беззвучно в рёве гитар завизжали женщины. И оползал по стене бледный Леший…

Илья продолжал петь, уже как-то исступленно, хохоча в паузах. Завел себя, дурашка, завел толпу — и сейчас все полетит, посыплется к чертовой матери…Игорь двинулся сквозь толпу к кабинке звукооператра, чтобы вырубить музыку — но уловил сбоку движение, блик, брызги стекла… Почему-то голый до пояса, здоровенный татуированный парень, оскалив синие зубы, бросился вперед с «розочкой» из пивной бутылки. Деликатничать времени не было. В зале зига, а это значит, еще полминуты — и начнется паника, давка, драка и поножовщина. А Леший получит настоящий сердечный приступ.

Игорь перехватил и вывернул запястье полуголого буяна. Добавил под дых. И для верности — по загривку. Бросил дурака на руки друзей…

И тут музыка наконец заглохла и по залу покатился ровный, глубокий голос Ёлки:

— Извините за небольшие технические неполадки. Прошу вас покинуть зал. Через пятнадцать минут все будет восстановлено. Извините за небольшие технические неполадки, — сиплый вдох-выдох. Похоже, она сечйас заплачет. — П…рошу вас по…окинуть зал… Сейчас мы все исправим… Извините за…

Цумэ увидел ее в кабинке звукорежиссера и помахал рукой, что подбодрить.

— В зале зига, — теперь он мог сказать это почти беззвучно, ларингофонам больше не мешали басы. — Хасан, вынеси Лешего. Гоша, Ларик, Сэм, выводите людей через все три выхода. Девочки, Арчил, все остальные — ищем зигу.

— Из-звините за… — Ёлка ужа рыдала.

— Хватит, Ёлочка, — сказал Цумэ. — Выведи группу и возвращайся, ты нужна. Заглядывайте во все щели, переворачивайте мусорники, смотрите в бачках унитазов…

Это было сказано больше для того, чтобы люди отгородились занятием от неумолимо нарастающей паники — чисто физиологической. Теперь опасность была известна по имени и поддавалась локализации — и народ с увлечением принялся ее локализовать. А Цумэ просто прикрыл глаза и прислушался. Кроме инфразвука, зига могла издавать и просто звук. Она же вибрирует. И у нее есть источник энергии. Слабенькое, но тепло. Там, где его быть не должно. Аппаратура, конечно, уже начала считать — но пока они отсекут все источники эха, пока вычислят, откуда идут первичные колебания…

— Есть! — сказал он, указывая на выкрашенную флуоресцентным голубым трамвайную «голову», исполнявшую роль отдельного кабинета.

— Есть! — почти одновременно воскликнул Ким, поднимая лицо от сканера.

— Есть! — Оксана-Ёлка вынырнула из кабинки и бросила Игорю пластиковый череп — из тех, что продаются в магазинах для художников и скульпторов.

Где оно тут — самоделка, однако. Блок питания, резервный, оба тихие и не излучают почти. Таймер… основательно. Но в целом — грязновато. Игорь вырвал резонатор, зига сдохла. Уф.

— Ким, кто?

И это важно не только потому, что зигоносителя нужно взять за жабры, но и потому, что ловушек может оказаться больше одной.

— Юра, я не бог. Мне нужно прогнать через поисковик все записи этой камеры, — он ткнул в потолок над кабинкой — за сколько… за четыре часа с половиной?

— Ты начни, — сказал «Юра». — Так. Мусор — в мешки и на помойку. Все вернуть в первобытный вид… Миша, — Цумэ показал уборщику на останки бутылки, — пробегись тут с пылесосом. Ёлка, успокой народ на улице, скажи, что через пять-семь минут концерт возобновится и все будет в порядке. Если еще не все разбежались.

— Не все, — успокоил Ким. — До чего-то приличного идти далеко, а такси в эту ночь не дождешься.

— Ну и отлично. И на периметр поглядывайте.

Он подбросил череп. Тот перевернулся в воздухе трижды и с глухим шлепком упал в его ладонь.

— Бедный Юрик, — хмыкнула Оксана.

— Я, — решительно возразил Цумэ, — не знал его, Горацио. И вообще впервые вижу.

Народ, поеживаясь от уличного холода, начал возвращаться в зал. Цумэ стоял на эстраде, пряча череп за спиной. Когда именно Ким закончит просмотр — неизвестно, а меры принимать нужно.

По мановению его руки в зале погас верхний свет. Теперь он стоял в перекрестье прожекторных лучей.

— Господа, — сказал он. — Прошу прощения за вынужденную паузу в нашем празднике и необходимость ждать на улице. Всем, кто дождался — чашка кофе или чего покрепче за счет заведения. Сейчас мы продолжим наш праздник, и я с удовольствием уступлю место замечательной группе «Роковые яйца». Но сначала я хотел бы объяснить, почему случился весь этот небольшой рейвах.

Он вынул череп из-за спины. Повернул его «лицом» к публике и пощелкал зубами. По залу ветерком пронесся смех. Цумэ тоже улыбнулся.

— Да, кто-то решил, что это смешно — подкинуть в зал эту черепушку, а в ней… — он с мясом выдрал из черепа устройство и высоко поднял, показывая всем. — Знакомьтесь — Зарядный Инфразвуковой Генератор, по-простому «зига». Когда всем вам захотелось кому плакать, кому пи́сать, кому морды бить — это работала она. Еще чуть-чуть, и в зале была бы паника. Раздавленные, покалеченные, задохнувшиеся, избитые… Короче, прекрасный Хэллоуин.

Ага. В толпе на фоне общего вздоха облегчения возник очажок страха и вины — и еще злости. Вижу-вижу, вот он где.

— Я уверен, — сказал Игорь, опять подбрасывая и ловя череп, — что этот человек просто не ведал, что творил. Либо не знал, что именно спрятано в черепе, либо не представлял, чем это может обернуться. Потому что этот человек сейчас в зале, а если бы его диверсия была сознательной, он бы не вернулся. Если этот человек во время концерта тихонечко подойдет ко мне или кому-то из штата, мы с ним просто тихо поговорим. Если он этого не сделает, мы сдадим записи камер наблюдения милиции, и тогда, кроме того что он больше никогда не переступит порог «Теремка», будет еще уголовное дело… ни ему, ни нам не нужное. Словом, это была очень глупая шутка, все мы рады, что она не удалась, а сейчас — ВСТРЕЧАЙТЕ «РОКОВЫЕ ЯЙЦА»!

— И посмотрим, — сказал он уже про себя, вернее, в ларингофон, — смогут ли они добиться того же эффекта без инфразвука. Чует мое сердце, смогут.

Дальше ему пришлось идти наверх, в контору.

— Мы в полной жопе, — Ян, дежурный администратор клуба, держался за голову.

— Еще не в полной, — успокоил его Цумэ. — Знаешь анекдот про контрабандиста и его внутренний голос?

— Юра, не мучай меня, — простонал Ян. — «Яйца» начали мне тут воду лить, что их жизнь тут подверглась опасности. Требуют компенсации, тридцати процентов сверху. Пришлось пообещать. А тут еще ты со своим кофе за счет заведения… А трахнут завтра меня.

— Ян, а страховка на что? Мы, между прочим, от преступной деятельности пострадали.

— Да это ж неделю ждать… — Ян отмахнулся. — А начальство за меня завтра примется. И что я ему предъявлю? Если бы у нас зеркала побили, они бы поняли, а тут платить из-за того, что кто-то чего-то испугался…

— То есть, мы должны были дождаться настоящего погрома?

— Юра, я не знаю…

— Я сам утром пойду к Еремину и объясню ему, сколько раз платит скупой, — сказал Цумэ.

— Юра, — услышал он в наушнике голос Оксаны.

— Да, дорогая. Прилетела птичка?

— Именно.

— Пригласи его в комнату отдыха и налей ему кофе.

— Кто это? — утомленным голосом спросил Ян.

— Наш диверсант, — Цумэ поднялся. — Хочешь побеседовать?

— Нет.

— Ну тогда хоть поприсутствуй. Воздействуй на него начальственным видом.

— Какой начальственный вид? Я чуть не обосрался из-за него.

— По тебе не скажешь.

— Нет, это все ваши дела. Хочешь объясняться с Ереминым, объясняйся сам. И почему ты решил, что он нам все расскажет?

— Да ни при чем он, потому и расскажет, — поморщился Игорь. — Оставайся, сам увидишь.

В комнате отдыха за низким столиком напротив Оксаны сидел длиннорукий мужик слегка неандерталоидного типа и очень виноватого вида. Он страстно — и, видимо, уже долго — объяснял Ёлке свою невиновность.

— Не, ну вы верите, я не знал-то ничего! Думал, весело будет — полезут под стол убирать, а там череп. Холувин же…

— А откуда череп? — спросила Ёлка, — Купили?

— Да какое там… Ребятишки на улице дали. Я им прикурить, а они мне череп. Я — зачем? А, говорят, может, там, в Теремке оставишь? Представляешь, какой забес?

— Да, — проговорил Игорь. — Забес получился бы на славу. Забесились бы все… по полной програме.

— Да я ж не знал… — опять завел мужик.

— Успокойтесь.

Ну да. Охрана пропустила череп. В Хэллоуин с чем только люди не таскаются. Вошел Ким. Посмотрел на мужика. Кивнул Цумэ: этот.

— Кимушка, а дай-ка нам список непроходимых. С портретами, — сказал Цумэ.

Вдруг пострадавший узнает кого…

Человек на диване облегченно вздохнул, услышав, что он пострадавший.

Когда подали планшетку, водил пальцем недолго: «позавчерашнюю малолетку» указал почти сразу.

— Вот эта была.

— Спасибо, — сказала Ёлка.

— Вы нас сейчас записывали? — обеспокоенно спросил водитель.

— Конечно же. Да вы не волнуйтесь. Можете и дальше к нам ходить. Только не носите больше ничего от посторонних…

— Только это я…

Водитель неловко повел плечами — беспокоился он не о себе, о грузе. Ребятишки, которые такую гадость в помещение с людьми подкинули, церемониться не станут.

— Все в порядке с вашей машиной, мы проверили.

— Я пойду все-таки, пожалуй, — он поднялся и с горечью добавил: — Хорошо тут у вас…

— Будет еще лучше, — Цумэ отвечал на те слова, что не были сказаны. — Мы займемся этой порослью, повторение таких инцидентов нам не нужно. А вы обязательно приходите еще.

Может быть, и придет. Не захочет думать, что боится.

А детишками придется заняться срочно, а то снесет эта курочка еще какое-нибудь яйцо, и от теремка одно мокрое место останется.

— И вы решили взять этих подростков на себя, — кивнула Эмма Карловна Тон.

— Да. Мы посоветовались — и пришли к выводу, что разговаривать с ними должен я. Как самый младший из тех, у кого есть возрастной авторитет. Вроде я еще помню, что такое быть подростком…

…Ни черта это, конечно, не помогло, добавил он про себя, потому что когда я был подростком, я играл совсем в другие игры…

И вокруг играли в другие игры. Не только у нас на Квартале. Здесь в свое время было больше беженцев, чем у нас. И многие оседали в сельской местности — а сейчас фермерские городки вымирают…

— Понимаете, скорее всего вы это лучше меня знаете, но это же старая болезнь, — сказал он. — Был такой феномен — «ювенильные города». Большая стройка, едут молодые люди со всех концов страны, встречаются, заводят детей… А темпы строительства детских садов и школ не успевают за приростом рабочей силы. А потом проходит демографическая волна — средние школы пустуют, но не хватает уже школ высшей ступени… А потом большая стройка заканчивается — а люди уже приросли к месту… Тогда было хуже, мобильность ограничивали. А этих ребятишек завели те, кто перебрался сюда из фермерских городков, строить монорельс. Ну вот… он построен. А возвращаться этим людям некуда. Их старые рабочие места заняты, а если и находится работа для них — то нет места для их детей — и из образа жизни они уже выросли. Да, институты здесь, студенческий город, половина инфраструктуры работает на студентов и преподавателей, да заводы, да точная механика, да аэропорт… Но они по итогам школы средней ступени видят, что пролетают мимо института. Со свистом, — что я ей рассказываю, будто не на нее все это хозяйство обвалилось. — В самом Зеленограде — программы профессиональной подготовки, вакансии подмастерьев, обучение на рабочем месте, но до прошлого года на прилегающие районы это не распространялось, а те кому 15 сейчас, и понять наверняка не поняли, что все эти перемены для них значат. Но и дело не в этом. Они растут с ощущением того, что… — он попробовал подыскать подходящие слова, но Эмма Карловна разрешила его затруднения.

— Что они — мясо.

— Да. Кто-то ведь должен быть — почему не мы? Но уж перед этим мы оторвемся и покуражимся… Они меня напугали при встрече, если честно.

— Вас? — брови высокой госпожи чуть приподнялись. Для него. Она могла бы просто оттранслировать удивление, но предпочла использовать мимику. Очень вежливая пожилая… женщина.

— Да вот представьте себе…

Решение было спонтанным. Решение было дурацким. Решение было очень богатым в оперативном смысле — частную благотворительность государство уважало. И ту, что деньгами, и еще больше ту, что личным вкладом. И додзё были естественным центром, как формирования подростковых группировок, так и превращения их в нечто более человекообразное.

Шагая по серым декабрьским аллеям в сторону аркады, Эней понятия не имел, что скажет тем, кого там найдет. Он никогда не общался с такими — ни в слишком рано оборвавшемся детстве, ни… потом. В детстве он жил в приличном квартале и ходил в приличную школу — не из-за социального снобизма родителей, а в силу их нацеленности в первую очередь на жизнь разума и души. Детей туда отбирали исключительно по способностям к языкам и прочим гуманитарным наукам. Меритократия нуждалась в хороших кадрах.

А впоследствии ему приходилось иметь дело с выходцами из этой прослойки, да. Но именно с выходцами. То есть, теми, кто вышел. Самое главное — Эней этих подростков не понимал. Не мог понять, как можно жить этим изо дня в день — сначала выклянчивая, потом таская у родителей деньги, сшибая недостающую сумму с малышей, тратить часы на игры в аркаде, и потом еще часы — на обсуждение этих игр. А ближе к вечеру развлекаться травлей неосторожных одиночек. Скука, мука. Зачем?

В детстве — не понимал. А потом забыл. А когда заставили вспомнить, думал уже как о… социальной категории, а не о живых людях.

Он был наслышан об этом очередном молодежном движении — «сычи». Как ни курьезно, название происходило не от ночной лупоглазой птицы, а от китайского выражения «сы шен» — приносить жертву. «Сычи» начали размножаться как раз тогда, когда он носился по Европе, причиняя направо и налево «небесную справедливость», будь она неладна. Тогда они были явлением очень маргинальным и малочисленным, оттого подполье с ними не пересекалось. За три прошедших года «сычи» расплодились и в средней полосе России. В Питере тот же Занин регулярно сталкивался с последствиями их деятельности. Смысл деятельности заключался в том, чтобы как можно скорее угодить в категорию — таким образом «сыч» как бы спасал жизнь кому-то из рядовых граждан, добровольно принося себя в жертву. Ну а в качестве компенсации за такое благодеяние он получал что-то вроде морального права над гражданами куражиться. Право реализовалось, в идеале, за счет тех, кто имел привилегию не быть сожранным — то есть, носил пайцзу…

В отличие от других молодежных движений — состязающихся в экстравагантности стрэнджеров, нелинейников-хаосменов и трэшеров, стремящихся извлечь музыку из всего, что может громыхать, сычи регулярно соскальзывали в криминал. Конечно, бывали ссоры с законом и у хаосменов, и у трэшеров — но хулиганства этих носили характер почти символический: краской кого облить, нестройно орать на улице на разные голоса, колотить разного размера трубками о железную ограду, издавая подчас даже вполне мелодичный грохот… «Сычи», в отличие от них, целенаправленно перешагивали через закон. Далеко не всем «ночным пташкам» хватало отваги и дури на настоящее преступление с первого раза… Но потом кое-кто входил во вкус.

Эней не знал, относятся ли к «сычам» эти подростки — но даже если и нет, они явно были из «сочувствующих».

«Кжи», — сказала в голове Алекто, — Еще один фантастический роман. Ефремов. Кжи. «Короткоживущие». Эней поморщился. Не нравился ему роман. И пользы от него в данном случае никакой — нет у Энея гипнотической сексуальности. Есть только ставший уже привычным глухой гнев на все это долбаное положение долбаных дел… Гнев, который он с самого начала своей одиссеи ощущал непрерывно, как раковый больной непрерывно ощущает боль. Ставший было привычным, он в последний год усилился, и Эней знал причину: компромисс, навязанный «Луне» московским роботом. Полезный компромисс, перспективный, сказочно перспективный, если правильно сыграть — и всё равно…

Аллея закончилась, березки расступились. Эней увидел стайку подростков, сидящих на парапете и на бетонном вазоне-клумбе у аркады. Двое «детишек» были ростом выше него.

И спрашивается — в аркаде и сидения есть, и пол мягкий, ковровый, и все отгорожено — для удобства, для уюта. Нет, сидят, как воробьи на заборе.

— Чё надо? — спросил один из этих, долговязых.

— Тебя, — сказал Эней, не отрывая взгляда.

— Для чего?

— Он в тебя влюбился, Чуба, — пробасил кто-то. Заржали.

Эней как будто нашелся что сказать.

— Технологией изготовления зиги — поделишься? А то тебя кто-нибудь следующий поймает — и секрет вместе с тобой умрёт. Обидно.

Кто поймает, объяснять не стал. Эти бедные дураки сами все додумают. Их пугают категорией — и ранней смертью — а они напоказ гордятся, а внутри…

У пацана дрогнуло лицо — но лишь на миг.

— А тебя поймают, что будет? Ты что, такой крутой? Или твоя жена толстожопая круче тебя?

— У него не жена. Он сам жена, — сказал тот же басок. Принадлежал он евнухоидного вида юноше с масляными узкими глазами.

— А я в школе хорошо учился, — сказал почти правду Эней. — И вел здоровый образ жизни.

— И чего? — переспросил подросток.

— И того. Я надеюсь, ты не думаешь, что если тебя захотят съесть, ты отобьешься метким словом? На них это впечатления не производит. Никакого.

— А тебе что надо? — юнец как-то съежился, будто внутри себя присел на задние лапы. — Чего ты сюда прилез?

— Мне надо, чтобы у моих друзей не было проблем. Если для этого нужно решить ваши проблемы — я могу попробовать.

— Спасатель нашелся. Тебя кто спасет?

— Я сам себя спасаю. И у меня хорошо получается. Как видишь, я стою тут перед тобой, а не лежу на уютном зеленом кладбище.

— И чего? — ещё один подросток поднял голову, и Эней узнал девицу. И по тому, как стихли перешептывания остальных, понял — она здесь главная. — Если захотят, рано или поздно они тебя достанут. Они всех достанут.

— Может быть. Но лучше поздно, чем рано. И все, что у меня есть, моё. Совсем мое.

— Ты не крути, — пробасил евнухоидный пацан. — Ты сразу скажи: нужны таньга. Ты ж не бесплатно нас учить хочешь, так?

Эней показал пальцем в здание аркады:

— Сколько вы каждый день оставляете здесь? Больше полсотни в месяц? Больше сотни? Аркада стоит три в час. Я беру два в час.

— А что ж не бесплатно-то?

— А вы ценить не будете.

Он заметил промельк внимания в глазах девицы — и вспомнил Зойку Зервандову, свою одноклассницу, которая старалась остервенеть, чтобы стать «невкусной». Где-то она сейчас и что с ней? Забыл. Даже не о ней, а… об этом чувстве беспомощности. Полной, беспросветной.

— Вот моя карточка, — он положил плотную картонку на отделанный гранитом парапет.

— Приходите в додзё. В любой день, кроме воскресенья.

Придут. Придут обязательно. И начнут учиться. И освоят территорию. А потом постараются ограбить. И желательно кого-нибудь при этом покалечить и сильно унизить. Чтобы не смели тут подаяние раздавать. Это было записано в воздухе, на стенах домов. Четкие хвостатые буквы на дорожном покрытии — мина, мина, шекель и полмины. Исчислено, взвешено, разделено, как и сказал потом Шаталов.

Но мы посмотрим. Мы обязательно посмотрим…

— И они пришли, — спросила-уточнила Эмма Карловна.

— Да. Поначалу все. Потом их с каждым занятием становилось всё меньше… Так что теперь в группе осталось трое.

— Но вы поддерживаете контакт с остальными?

— Ну… скорее, они со мной.

— Но внести в группу раскол вам удалось.

Эней вздохнул.

— Я не преследовал этой цели. Специально не преследовал, то есть. Мне хотелось, чтобы друзьям дали спокойно жить. Раз уж они начали работать в этом баре… И это, в общем, получилось. Даже для тех, кто не остался, мы теперь чумные по всей форме, но свои.

— Но вы думали, что удержите больше?

Эней поставил чашку и развел руками.

— Лишних денег не бывает.

— Попытаетесь убедить меня, что дело только в деньгах?

— Нет… Мне досадно, что большинство из них так и не поняло, как искать опору внутри себя. Я это считаю своим проколом.

— Вы позволите несколько бестактный вопрос?

— Да?

— Что у вас с лицом?

Эней провел ладонью ото лба к подбородку.

— Родовая травма. Случайность, в общем. Родителям предлагали вживить искусственные нервы, когда я вырасту — за государственный счет, конечно, но они подумали, что решать лучше мне, а я никак собраться не мог.

Травма была настоящей, и записи о ней имелись. Еще одна причина, по которой из десятка подходящих «мертвых душ» Ростбиф некогда выбрал Горецкого.

— А потом я стал изучать кэндо… И решил, что так удобнее. Боевые искусства немного похожи на покер.

И не только боевые искусства, добавил он про себя.

— Да и эмоциями вы владеете мастерски, — сделала комплимент госпожа Тон. — У вас очень… я бы сказала, рабочая ненависть. Она помогает?

— Когда как, Эмма Карловна. Когда как. На самом деле я так реагирую на людоедство во всех его проявлениях. Не делая специальных исключений по видовому признаку.

— В принципе логично, — кивнула женщина, — но эмоции редко текут по каналам, проложенным логикой. Вне зависимости от видовой принадлежности.

— Вопрос привычки, — Эней позволил себе гадко усмехнуться.

И почему ему не пришло в голову так усмехнуться, когда он разговаривал с Никой. Может, на нее это произвело бы должное впечатление…

Осёл, в который раз сказал он себе. Песталоцци хренов. Это даже не Цумэ, это Санька заметил, что девчонка влюблена в своего тренера. А он искренне полагал, что Ника «окапывает корни» ради Антона. И порадовался даже, остолоп.

Вот так оно все и происходит — случайная влюбленность, мелкая ревность, идиотская месть…

— Женя! — Оксана в ужасе отпрянула, пропуская в дом Енота и Веронику. — Что с тобой?!

Все оказалось и наполовину не так страшно, как выглядело — просто Енотище приложил к разбитому носу снег, первый снег этой зимы — и тот растаял весьма живописными потёками, уделав кровью и лицо юноши, и, насквозь — куртку, свитер, рубашку.

— Что произошло? — не дав ему разуться, женщина протащила «брата» в кухню, усадила на стул и, намочив полотенце, бросила Нике, чтобы она вытерла Еноту лицо.

— Я сам, — попробовал взбрыкнуть тот, но Ника не отдала полотенца.

— Ты же себя не видишь, — резонно возразила она.

— Да там ничего страшного, честное слово. Ёлка, брось лёд, кровь не идёт больше.

— И правда не идет, — подтвердила Ника. — Это Вырыпаев, сука. Решил что я с Жекой хожу. А я просто зашла в его зубрильню, мне же на тренировку по дороге, так просто… Подождал, пока снитч за угол свернет, и… Трое их было. Знали, скоты грёбаные, что два на два мы их сделаем…

— Вероника, придержите язык, — строго сказала Ёлка. — Женя, тебя избили? Что ещё, кроме носа?

— Его избили? — Ника закончила вытирать лицо юноши и положила окровавленное полотенце на край раковины. — Ха! Это мы им врубили. Я что, зря к вам целый месяц хожу? И Жека тоже молодец. Просто Вырыпаев, гов… скотина такая, когда от нас рванул, напоследок ледыхой запустил. А он кидаться здоров. Его в полный мах надо было бить, а Жека пожалел — даром, что их трое было. У меня бы он побросался — и побросается ещё. Встречу, руки оторву и… обратно вставлю.

За языком ребятишки следить начали быстро. И не из-за Энея, из-за Оксаны. «Ёлку» в компании уважали — большая, быстрая, сильная, всем подзатыльников навешает, но в обиду никого не даст. Сразу видно, что сама такая же — из какого-нибудь «района», только после армии и — теперь — с образованием.

И доказывать никому ничего не надо было — после того, как Ёлка в буквальном смысле слова вынесла Нику из бара.

— Ну что, богиня победы, — Ёлка скрестила руки на груди. — Раз все здоровы — может, чаю заваришь?

— Можно, — согласилась Ника. — А где Саша?

— Забирает Сашу-младшего из школы.

— Ага… — Ника полезла на сушилку за чашками и тут только разглядела, от какого занятия оторвала «мадам Безопасность». — Ух ты, забес какой!

— Правда? — женщина осторожно обвела кистью контур губ ангела. — Руками пока не бери, ещё краска не высохла.

— А что это?

— Вертеп. Школьная затея. Там узнали, что мы с малым Сашей с Украины, а его классная дама некогда, видимо, обчиталась Гоголя… Захотела на Рождественский вечер настоящий вертеп с колядками.

— А что такое вертеп? Я слышала, один мент про нашу хату сказал «вертеп».

Оксана уже знала, что «их хатой» был большой старый трейлер, приспособленный для отдыха рабочих — их было на свалке несколько штук со времен строительства монорельса. Утепленные стены, печка на термобрикетах, найденная там же мебель… Слава Богу, этот «вертеп» снесли еще летом, во время милицейского рейда.

— Вам образованный милиционер попался. Вертеп — это раньше значило «пещера», скрытое место. Так называли уличные кукольные театрики. В средние века зимой праздновали день рождения Христа — и играли всякие кукольные пьески — в ящиках. Ящики двухэтажные, сверху рай — там давали религиозные сценки, а в нижнем — в аду, представляли светские. Ну, ты же понимаешь, что вашу хату за рай принять сложно.

— Хе, — Ника достала чашки, распечатала три чайных палочки. — А я думала, вертеп — это бардак…

Повынимав из бровей, носа и ушей все, что там было понатыкано и подстригшись под машинку, она стала выглядеть существенно симпатичней. Инициатором этого преображения был Эней, коротко объяснивший, какое преимущество в бою даёт противнику всё, за что он может зацепиться — и слишком длинные неубранные волосы, и всякая бижутерия на лице.

— В каком-то смысле. Видишь ли, особым благонравием хозяева этих театриков тоже не отличались. И если в верхнем отделении летали ангелы с крыльями, — «Ёлка» улыбнулась ангелу, — то в нижнем бегали черти, и не только с рогами. Но таких чертей я делать не буду, меня в школе не поймут.

— А это что? — Ника показала на загрунтованную рогатую голову с высунутым языком.

— А это так положено. Один чёрт — непременно нужен, без него никуда. Кто-то же должен утащить царя Ирода в ад.

Ника фыркнула, поперхнувшись чаем.

— А моя бабушка так тоже ругалась — ироды.

— А у нас в языке много ругательств оттуда. И просто слов и выражений. Ирод — это был такой царь. Не только в пьесах, но и на самом деле. Ирод Великий…

— А за что его в ад?

— А он по ходу пьесы узнаёт, что на его земле должен родиться младенец, который будет царём всей земли. Ироду это не понравилось, и он послал в тот город солдат и велел перебить всех новорожденных.

— Вот сука!

Ёлка сначала удивилась, потом чуть не расхохоталась. Это казалось невероятным — но Ника ни капли не иронизировала. У Оксаны, которая всё ещё сидела под шкурой Ёлки очень близко к поверхности, это в голове не укладывалось: для неё библейская история была привычным культурным фоном, знакомым кодом, который она расшифровывала так же легко, как магазинный считыватель — штрихи. В семье, школе, университете — было неприлично не знать хотя бы азов. Готическая архитектура, живопись, музыка, скульптура, литература, язык — христианский миф коснулся всего и пропитал всё. Но только сейчас она поняла: вокруг тысячи таких, как Ника. Скорее всего, их просто большинство.

— Ну а тебе знакомы такие выражения, как, например, «зарывать талант в землю»? — спросила она. — Или «в чужом глазу заметит соринку, в своём не видит бревна»? «Оцеживает комара, а верблюда проглатывает»?

— Про комара не знаю, — пожала плечами Ника. — А зачем всё это надо?

Настала очередь Енота захлёбываться чаем.

— Ты серьёзно? — спросил он, прокашлявшись.

— Серьёзно. Зачем?

— Ну а как ты что понимать будешь? Любая дополуночная книжка — там этого контейнерами. Да и сейчас хватает…

— А к чему мне это старьё?

Енот и Ёлка переглянулись. Потом Оксана отложила кисть в мойку и осторожно пристроила голову ангела на сушилку, рядом с остальными.

— Видишь ли… — начала она, но тут входная дверь открылась и на пороге показались трое: Андрей, с очень недовольным выражением лица; спокойный, как всегда, маленький Саша и высокий мужчина в кожаном пальто.

— Привет, — сказали хором Ёлка, Ника и Енот. Потом Енот персонально для нежданного гостя добавил:

— Здравствуйте.

— И вам здравия желаю, — высокий шагнул в сторону кухни по коридору.

— У нас разуваются, — холодно сказал Саша-большой. — Извините.

Гость, пятка о носок, сбросил ботинки. Прошел в кухню, достал из кармана бумажник, раскрыл и показал Оксане и Еноту милицейский значок. По лицу Андрея было понятно, что он это произведение фалеристики уже видел.

— Шаталов Кирилл Викторович, оперативный сотрудник 4-го отделения. Сегодня в 15–48 на углу Горького в институтском парке снитч зафиксировал драку. Двое участников драки задержаны до выяснения обстоятельств, с них только что сняли показания. Ну что, Бомба, — обратился он к Нике непосредственно. — Будем выяснять обстоятельства?

— Простите, — спросила «Ёлка», — а в милиции теперь так принято? Вероника — это не в первый раз?

— Да мы с ней старые знакомые, — Шаталов без церемоний пододвинул к себе стул и сел верхом. — А вы, молодой человек, очень похожи на четвёртого участника драки. И по данным снитча, и… по всему остальному… Евгений Фёдорович.

Енот тронул переносицу.

— Если данные со снитча — то вы знаете, кто начал драку, — сказал он.

— А вот и нет, — улыбнулся Шаталов. — Снитч в момент начала драки был за углом. Так что меня интересуют детали. Ваше слово, товарищ Бомба.

«Это, наверное, и есть тот самый образованный мент», — отстранённо подумала Ёлка.

— Вот тебе, а не детали, — дерзко огрызнулась Ника, показывая средний палец.

— Когда уже тебе будет восемнадцать, — мечтательно протянул Шаталов. — Я праздник устрою, Бомба. Огромный торт закажу в твою честь. Потому что это будет твой последний день рождения.

— Не дождёшься.

— Постойте, — сказал Енот. — Мы немножко… повозились, да. Я, честно говоря, сам не понимаю, почему эти ребята так себя повели… У нас тут додзё, они ходили примерно неделю…

— А потом на вас же решили испытать полученные навыки, — усмехнулся милиционер. — Вы тут новенькие, господа. И не знаете, что такое Зимородки. Бомба у вас чаёк пьёт, а о своём боевом прошлом рассказывать не спешит.

— А мы не торопим, — всё так же холодно вставил Эней, доставая из холодильника суп для Саньки. — Мне как тренеру нет дела, чем занимаются мои ученики вне этих стен. Я частное лицо — и они частные лица.

— Поэтому пусть убивают друг друга, да? — милиционер приподнял брови. — Платили бы вам деньги?

— Поэтому, — Эней поставил суп в духовку, закрыл дверь, набрал цифру, — я считаю возможным действовать на основании того, что вижу.

— И что же вы видите?

— Я вижу стайку подростков, которая отчаянно не знает, куда себя деть, — Эней взял с сушилки пока ещё безбородого Ирода, усмехнулся. — И пытаюсь немножко объяснить им, куда себя могут девать люди.

— А я могу остаться и посмотреть на процесс объяснения?

— Легко. Мы открыты для всех, — в дверь постучали. — Вот, пожалуйста… Паша, заходи.

Долговязый подросток, которого в компании звали Чуба (в честь фамилии Чубаров), разулся, прошёл в кухню, увидел Шаталова и резко затормозил.

— Ещё один старый знакомый, — оскалился мент. Лицо у него было смуглое, а зубы — крупные и очень белые.

— Паша, всё нормально, — духовка запищала, Эней надел термоперчатки и достал супницу. — Иди переодевайся; ты, Ника, тоже. Можете пока поразминаться, сейчас я к вам присоединюсь. Кирилл Викторович, вы предпочтете роль пассивного наблюдателя, или…? У меня есть запасное кимоно, как раз под ваш рост.

— Я бы предпочел понаблюдать и поговорить с вами после занятий.

Ёлка сделала вывод, что он специально спланировал этот визит и готов был потратить на выяснение обстоятельств два-три часа как минимум. Наверное, он сделал зарубку ещё в Хэллоуин. А эта драка была просто удобным предлогом…

Она не тренировалась вместе со всеми — чтобы не смущать подростков своим низким уровнем. Ее учили персонально Цумэ и Кен. И сейчас, поглядывая на гибкую, ловкую, худую Нику, она думала — где мои 16 лет?

Два часа прошли как один. Мокрые до кончиков волос Паша и Ника сели перед токонома — для «разбора полетов» и завершающей медитации. Шаталов опустился на пол чуть в стороне, скрестив ноги — показывая, что он всё-таки посторонний.

— Саша, а почему ты ещё не учишь нас кендо? — спросила Ника, демонстративно не глядя на милиционера.

— Потому что вы ещё недостаточно хорошо владеете своими телами, — объяснил ни капли не запыхавшийся Эней. — Вам не хватает силы, быстроты, выносливости. После Нового Года непременно начнем занятия с боккенами, и вы увидите, как много от вас потребуется. Это тяжелая физическая работа, которая, вдобавок требует большой точности. Как литьё стекла вручную.

— А кино будет? — спросил Паша.

Эней вздохнул.

— Будет.

— Что за кино? — поинтересовался Шаталов.

— Старые плоскостные фильмы. У нас большая коллекция.

— Кто-то ещё смотрит плоскостные фильмы? — удивился милиционер.

— Мы настолько отстали от жизни, что даже книги читаем. Ребята, вы с Женей договоритесь, что вам поставить, а я потом приду.

Когда они остались в додзё вдвоем, Шаталов спросил:

— Вы в курсе, что человека, заявляющего, что он способен работать против старших, в любой момент могут вызвать?

— Я жду вызова со дня открытия зала, — равнодушно отозвался Эней. — Он будет нам очень полезен.

— Реклама, — предположил Шаталов.

— Именно.

— С какого возраста берете в секцию?

— С любого и до любого, а что?

— У меня есть сын.

— Приводите его, — улыбнулся Эней.

— То есть, вы полагаете, что цепочка была именно такой? Мальчик приревновал девочку, драка, затем Шаталов или кто-то ещё намекнул Петру?

— Не совсем, Эмма Карловна. Первый звонок мог прозвучать после инцидента в «Теремке», но после драки додзё «Сэйдзикан» заинтересовалась милиция, они стали за нами приглядывать, сделали выводы, а уж потом сведения могли просочиться куда угодно.

Эмма Карловна покачала головой.

— Они просочились непосредственно через завод. Отец одного из этих мальчиков там работает.

— Ах, вот как, — Энею это было почти неинтересно. — В общем, Петр Эдуардович пришел в зал, мы пообщались и я назначил поединок на вечер перед Рождеством.

— Почему именно на этот вечер?

— Он пришел 15 декабря, а у меня на эту декаду была запланирована поездка в Москву и Питер по делам. Если бы он меня поломал, то…

— Понимаю.

— Ну и рождественские каникулы себе портить не хотелось.

— Вы рисковали лицензией.

— Я немножко по-другому смотрю на эти вещи, Эмма Карловна. Сама лицензия немного значит. Это всего лишь документ, позволяющий мне не доказывать каждому встреченному чиновнику, что я умею то, что я умею. Существо дела, как я его вижу, это все же сами умения — и способность их передать. И если я почему-то эти умения потерял, мне важно узнать об этом. В первую очередь мне самому.

…Когда организованный шум в додзё сменился неорганизованным шумом в раздевалке, а потом настала тишина, Эней, уже переодетый в домашнее, пришел на кухню. Зеленый чай с японским лимонником. Две щепотки. Сначала залить так, чтобы только чуть прикрывало листики, через минуту — залить уже полчайника, через три — полный чайник.

Ритуал.

— Ну что? Вызов? — спросил Цумэ, наблюдая, как распускаются в кипятке сушеные листики.

— Он самый.

— Условия? Бьётесь по правилам Федерации или как?

— Конечно, или «как», — Эней протянул ему визитку. — Пробей.

Игорь взял из пальцев командира карточку.

«Фролов. Петр Эдуардович». Терминал проснулся от прикосновения к сенсорной панели.

Так, сколько ж тут, ерунда какая, однофамилец, наверное. Нет, не однофамилец…

— Кэп. Твоей селезенки ищет светило мирового валдостроения. Да, смотри сам. Точные системы дистанционного управления. Проекты. Премии. Картина Репина «Возвращение блудного сына к Ивану Грозному». Он не администратор, он ученый. Это еще ничего не значит, инициация в этом возрасте кого угодно погонит по кустам и кочкам.

— А кой ему годик? — оторвался Эней от чая.

— Восьмой миновал.

— Тогда может.

— Что — может? Зачем ему этот вызов?

— Может пойти по кочкам. А зачем — наверное, хочет статус поднять. А может, посмотреть, какой товар покупает. Он ведь ищет тренера.

— Что нам лучше — выиграть или проиграть?

Эней скривил губы.

— Если ему восемь лет — с большой долей вероятности он как кэндока новичок. Будь он по-настоящему силён, на соревнованиях я бы о нем слышал.

— О каких условиях вы договорились? Разрешается друг друга калечить?

— А ты как думаешь?

— Я думаю, что если нет — у тебя никаких шансов. А если да — ты поломаешь ему что-то на первых секундах боя.

— Может, и не на первых. К чему спешить?

— Не выпендривайся.

— Я на него посмотрел, и еще посмотрю. И мне положено выпендриваться.

— Ну как знаешь, — пожал плечами Игорь. — На когда назначено?

— М-м… Поскольку торопиться некуда — на 25-е.

— Точнее — на Рождество?

— Да.

— А что после пастерки ты будешь сиять как солнышко ясное — ты подумал?

— Пастерка будет за день до того.

— А за сутки что изменится? Или у тебя расписание на утро: после службы пойти и впасть в смертный грех?

— Ну… каких-то особых планов нет, так что можно пойти и впасть.

— Ау, шурин! У твоей любимой сестры и твоего не менее любимого племянника выступление в школе! Вертеп зажигает огни!

— Ноги моей не будет в этом вертепе…

— Прекрасно. Но моя-то должна быть. Я-то царь Ирод. По совместительству Иосиф.

— Вот ты и пойдёшь. А на завод тебе соваться незачем.

— Вы будете драться на заводе?

— Там отличный спортзал, а ночью нам никто не помешает.

— Да на заводе-то зачем, почему не здесь?

— Я не боюсь идти на его территорию. И наш зальчик не тянет на полноценное сиаидзё. Дело может обернуться для меня неважно, а я только что закончил ремонт, мне дорог мой труд.

В дверь позвонили.

— Вечерняя группа, — сказал Эней. — Хулиганьё моё. А я и чаю не попил.

И скрылся за дверью.

Вертеп вышел на славу. На каркас из бамбуковых планок, оставшихся после отделки додзё, натянули синюю ткань, оставив два окошечка — вверху, где должно было разыгрываться священное действие в пещере, и внизу, для всех остальных событий. После полудня в додзё не меньше часа раздавался детский писк — Санька и одноклассники, толкаясь плечами, коллективно расписывали ширму флуоресцентным гелем с блестками. Когда ширма была готова и поставлена сушиться, детишкам налили чаю и состоялось первое публичное чтение пьесы, совмещенное с отбором актеров.

Большие роли — Девы Марии, святого Иосифа, и Ирода — Оксана благоразумно оставила себе и Игорю, не полагаясь на детскую память. В сумерках из дома на Королёва за руку с родителями разбегались ангелы, волхвы и пастушки. Оксана вернулась к себе — доделывать Балтазара. Эней с мученическим видом оттирал с пола додзё блестки — кто-то из мелких наступил на тюбик.

— В следующий раз, — сказал он, покончив с этим занятием и поднявшись наверх, — будете отмывать всё сами.

Приняв во внимание угрозу, следующие чтения и репетиции Оксана перенесла в школу. И, словно по заказу, за два дня до Рождества на город обрушился снег. Непроглядная метель бушевала всю ночь, и еще двое суток подряд снег просто сыпался, и Эней мурлыкал разученную в детстве песенку:

Баба-віхола, сива віхола

На метілі-метлі приїхала,

В двері стукала, селом вешталась -

Люди добрії, дайте решето.

Ой, просію я біле боршно,

Бо в полях уже дуже порожньо.

Сині пальчики, мерзне житечко -

Люди добрії, дайте ситечко…[2]

Утреннюю разминку Эней делал с лопатой — снег перестал только под утро. Когда он расчистил выезд для минивэна и половину пешеходной дорожки, к нему присоединился насупленный Санька с маленькой лопаточкой.

— Нервничаешь, артист? — спросил Эней.

— Есть немножко, — племянник наморщил нос. Эней засмеялся. Это была уже не титовская фразочка — её пацан подхватил у Кена. — А ты нервничаешь?

— Есть немножко, — сказал Эней. — Нет, не кидай снег за себя, на сторону его отваливай…

— А почему ты не пойдёшь на нас смотреть? — с укоризной сказало чудушко.

— У меня группа будет, Сань.

— А-а… Жалко.

Энею было неловко. Группу-то он, в принципе, мог и отменить. Но по городку уже пошли слухи, и Энею не хотелось, во-первых, чтобы подумали, будто сегодняшний поединок хоть на миг выбил его из привычного ритма жизни, а во-вторых, в актовом зале школы пришлось бы встречаться с новыми людьми, отвечать на вопросы… Пусть лучше это делает Цумэ.

В конце концов, Кен тоже не идет — у него смена…

В одинадцать он отвез Оксану, Игоря и Саньку в школу, в два забрал оттуда и помог загрузить в минивэн ящик с куклами и ширму.

— Громовой успех! — вещала сестра по дороге домой. — Фураж и фужер. Нас пригласили выступить с этим вертепом на муниципальном благотворительном вечере. И… мне предложили работу преподавателя эстетики. В этой школе. На полставки.

— Прекрасно! — искренне сказал Эней. — Я тебя поздравляю!

— На второй-то спектакль приди, — напомнила она.

— Всенепременно. Когда?

— Одиннадцатого января, в последний день каникул.

Эней кивнул. У нас карантин. У нас ничего не происходит — мы просто становимся звёздами локального маштаба. Пожалуй, при таком раскладе нет смысла проигрывать достойно. Есть смысл достойно выиграть…

Ночью Зеленоград сиял — у каждого дома стояла ёлка, каждый хозяин считал своим долгом держать ее горящей хотя бы до полуночи. У заводской проходной ёлок было шесть — и на всех горели гирлянды.

— Александр Горецкий, — представился охраннику Эней.

Тот начал набирать имя на терминале — но из-за его спины бесшумно выплыл Фролов.

— Добрый вечер, Александр Владимирович. Сева, это я пригласил, сделай ему пропуск.

— Куда?

— В рекреационный центр. И в стекляшку, наверное. Это не совсем кафе, — пояснил Фролов Энею, — просто так называется. Можно и со своим приходить. Но кофе там хороший.

Эней кивнул. Ему не хотелось ни вести светских бесед, ни драться — ему хотелось домой за праздничный стол. И этого своего настроения он скрывать не собирался. Скука. Рутина. Еще один варк — с которым, к сожалению, пока нельзя поступить по совести. Вот, наверное, это настроение ему нужно было когда-то отыгрывать для Литтенхайма. Но тогда у Энея не получилось. Впрочем, делу это тогда не повредило.

А сейчас могло. Если Фролов самолюбив. Если эта скука его заденет. Но все остальные варианты подходили еще меньше и могли помешать драться так, как нужно.

— Что, для вас вот так вот всё просто? — с живым интересом спросил Фролов в широком переходе между корпусами.

— Что именно?

Ага, это и есть пресловутая «стекляшка»: обилие растений в кадках, между ними — столики, на заднем плане — стойка…

— Вы даже не волнуетесь.

— А зачем? Я либо проиграю, либо нет. В обоих случаях меня ждет неприятное время.

— Только если проиграете. Мастеру это должно быть действительно неприятно.

Эней даже остановился от удивления.

— Вы смеётесь, что ли? Если мне случится победить вас — тут же придёт кто-то ещё.

Фролов развернулся, посмотрел с любопытным прищуром.

— А я-то думал — почему география перемещений Горецкого так разнообразна. И почему Горецкий не задерживается нигде…

— Здесь, — с неподдельной досадой сказал Эней, — мне хотелось задержаться.

— Простите, — сказал Фролов. — Я не подумал. Это с моей стороны непростительно совершенно. Молодняк, ну конечно же.

— С точки зрения здравого смысла, — кисло усмехнулся Эней, — мне лучше всего под вас просто лечь. Если бы додзё проработало хотя бы год, я бы так и сделал.

— Ни в коем случае, — его будущий противник очень решительно покачал головой. — Я вас в это втравил, мне этим и заниматься.

— Буду очень признателен, — сказал Эней, хотя не особенно в это верил.

…Да, спорткомплекс на заводе был всем на зависть. Площадку для командных состязаний и боксы для более компактных видов спорта опоясывала четырехсотметровая беговая дорожка. Эней сразу увидел сиаидзё — кроме крыши, всё в нем было как положено. Девять на одиннадцать метров. Есть разгуляться где на воле…

В принципе, простор должен бы играть на руку человеку. Но старшие много выносливей. И много сильней. Так что обычно расстояние не имеет значения. Все равно исход боя решает первый контакт.

— Разомнётесь? — предложил Фролов.

— Имеет смысл.

— Пойдёмте в раздевалку. Всё оборудование у нас в четвёртой секции.

— Несчастливый номер, — хмыкнул Эней.

— Я не суеверен.

— А это решали вы?

— Да нет, конечно. Просто, наверное, это не вы один заметили. Но поменять пока никто не просил.

Эней прошёл за Фроловым в раздевалку, после чего высокий господин деликатно оставил его одного.

Во время пробежки, обдумывая тактику боя, Эней решил остаться при первоначальном плане — захватить инициативу и решить дело в два удара, лучше всего — переломом предплечья. Если вампир навяжет свою тактику — будет плохо. В конце концов, Фролова нужно привести к выводу: да, есть и техника, и физические данные, и талант, но это не Миямото Мусаси. Что-нибудь бесхитростное.

Эней был почти уверен, что Фролов не столько хочет помериться силой, сколько ищет преподавателя. А ему такое сокровище было не нужно даже при условии, что учиться в додзё больше никогда и никто, кроме этого клятого варка, не придёт. Потому что даже если Фролов молод, глух, слеп и несуеверен, рано или поздно он что-нибудь заметит. В доме, где живёт практикующий священник — скорее, рано. В общем, проигрыш был бы оптимальным вариантом, кабы не перспектива травмы.

Закончив круг, Эней прошелся на руках, сделал несколько упражнений на растяжку и вернулся в раздевалку за боккеном. Фролов уже ждал его при полном параде.

Эней подумал и решил остаться в спортивном костюме. У нас работа. Ничего особенного.

Спокойно, не торопясь, он разминался с боккеном минуты две — после чего повернулся к Фролову и сказал:

— Пожалуй, я готов.

— Не переоденетесь?

Эней пожал плечами.

— К чему время тратить? Кроме того, если вы мне что-нибудь сломаете, я окажусь в неудобном положении. Мне придется просить о помощи вас… или ваших знакомых. Знакомых было четверо — трое старших, один человек. Эней уже входил в боевой режим, уже чувствовал сквозняк, вытягивающий из мира жизнь в четыре черные щели.

— …А я не люблю, когда меня касаются холодными руками. Детские комплексы, извините.

— Вы пережили несанкционированное нападение?

— Отчего же. Вполне санкционированное.

— Но… если вы были ребёнком…

— Я был ребёнком в Ивано-Франковске, — документы Горецкого действительно происходили оттуда… — Подростком, вернее. И уже тогда очень активно занимался спортом.

— О, — сказал Фролов извиняющимся тоном. — Так вот откуда эта подспудная ненависть.

— А что, просто так, никого не потеряв, вас ненавидеть уже нельзя? — усмехнулся Эней. — Сопереживая совершенно чужим, болея о них?

— На искреннее сопереживание чужим мало кто способен, — ответил улыбкой Фролов. — Разве что святые. Вы ведь не святой?

— Что вы, — Энею стало весело. — Так, блаженный.

Смеясь, они шагнули на помост.

— Позвольте вас представить, — сказал Фролов. — Александр — Валерий, Анна, Сергей, Вячеслав. Мы вместе работаем.

Человека он назвал третьим. Потому что он стоял третьим.

— Сергей — наш заводской медик. Я позвал его на всякий случай, он оказал мне любезность. И руки у него теплые.

— Добрый вечер, — сказал Эней, поклонился наиболее коротким из поклонов и с внутренней усмешкой отметил, что вне сиаидзё бы кланяться не стал.

Все четверо автоматически поклонились в ответ.

Не кендоисты. Те двигались бы иначе.

Валерий был среднего роста, носил аккуратную бородку и Эней готов был побиться об заклад, что до инициации у него была прогрессирующая близорукость. Такое случается — и операции дают лиш временный эффект. Прищур характерный. На вид он был самым старшим, хотя видимый возраст варка ничего не говорит: Волков, например, выглядит подростком. Анна — маленькая некрасивая женщина, с виду под тридцать — а на самом деле, скорее всего, чуть за тридцать: инициирована недавно, до инициации была полненькой, кожа на лице ещё обвисает. Сергей — в меру упитанный румяный мужчина, которого даже ненастной ночью на ста шагах не примешь за варка — ах да, он и не варк, он врач и у него руки теплые. Просто держится среди старших как равный. И красавчик Вячеслав — интересно, это выражение на лице, словно вошь на своем воротнике увидел — у него было давно или только после инициации появилось?

Ну что ж, в позицию.

— Кто отдает команду? — спросил он.

— Без команды, — отозвался Фролов. — Тот, кто почувствует себя готовым, атакует первым.

Тут, как ни крути, а у старшего преимущество. В силе и скорости реакции.

Вернее, старшие так думают.

Потому что один удар можно взять. Взять и ответить.

Эней не чувствовал больше ни раздражения, ни гнева — только где-то глубоко играла нервная, быстрая музыка из «Кармен». Не он пел про себя, а она играла — как бы сама по себе, не диктуя ни ритма, ни настроения, просто звучала где-то…

«Я готов».

Эней устремился вперед. Он не смотрел на противника, не сосредоточивал взгляд ни на ногах, ни на лице, ни на боккене — но как бы фиксировал сиаидзё целиком. Движение вампира он почувствовал — и вскинул меч, одновременно делая второй шаг вперед и поворот.

Дальнейшее было неотвратимо, как падение брошенного камня. Вампир уловил это движение — не мог не уловить; для него Эней, наверное, двигался как мокрый муравей. Он развернулся, чтобы не оставить противника у себя за спиной — но не мог продолжать атаку так, как начал ее, потому что и тело, и одежда, и меч обладают массой, а варки развивают в бою такую скорость, что далеко не всегда — особенно молодые — могут потом этой массой распорядиться по своей воле.

Фролов очень резво взял с места. Теперь он не успевал сдвинуться навстречу Энею. Тело несло совсем не в том направлении, которое было нужно хозяину.

И Эней с разворота, используя и вращательный момент, и собственную массу, обрушился на «отстающую», напряженную в опасном положении, очень уязвимую ногу Фролова.

Удар, как он и ожидал, пришел слева. Фролов не мог вложить в него массу — только силу рук; но и этого было достаточно, чтобы онемело плечо. Эней ни на миг не замедлил движения, но боккена в его руках уже не было. Была половина боккена.

А противник лежал на земле. Боль можно подчинить, перелом может срастись очень быстро — но всё же недостаточно быстро, чтобы сломанная в двух местах кость снова стала опорой.

Эней перехватил обломок поудобнее, обозначил удар.

— Вы ранены, — выдохнул Фролов с земли. — Я убит.

— Мы убиты оба, — признал Эней. — Настоящим мечом вы бы срезали с меня достаточно мяса, чтобы я истек кровью. В целом я собой недоволен.

— Я запомню этот фокус, — пообещал Фролов.

— Я придумаю новый, — Эней с сожалением посмотрел на обломок боккена. — Наверное, научить вас я ничему не смогу. Вы все делаете правильно — только слишком очарованы новыми возможностями тела. Это пройдет само собой.

Он протянул руку, чтобы помочь Фролову подняться.

— Не нужно. Спасибо. Я лучше пока полежу. Вы правы, — вдох-выдох, — Это новые возможности и они, — вдох-выдох, — еще не работают, как положено. Вам ведь… самому нужна помощь…

— Я получу её дома, спасибо, — Эней кивнул четверым, спустился с помоста и скрылся в раздевалке.

Надевать джинсы поверх спортивных брюк и обуваться одной рукой было не так легко, как он предполагал, но в целом все могло быть хуже.

«Я не Миямото. Я Цукухара», — улыбнулся он сам себе.

За его спиной пятеро переглянулись. Быстро, неброско, действенно. То, что нужно. Требуется физическая сила, но ее в достатке. Да и разрубленное плечо не такая уж большая цена за возможность свалить противника. Для старшего — небольшая.

— Молодец, Сережа, — сказал Фролов. — Это улов. Это мы берем.

А Эней, уже одетый, держа подмышкой тубус с синаями и вторым боккеном, прошагал, не глядя на них, в коридор — и дальше, по переходу с витражами, в фойе центральной проходной.

— Быстро вы, — удивился охранник Сева, принимая пропуск.

— Долго ли умеючи, — бегло улыбнулся Эней.

— Да я видел, — Сева кивнул подбородком на экран внутреннего обзора. Эней увидел, что Фролов, уже с шиной на ноге, сидит на одном из судейских стульев и о чем-то беседует с другими.

— Я думал, Петр Эдуардович вас ужинать позовет.

— Меня дома ждут.

— А-а. Тогда конечно.

Эней вышел на улицу и вдохнул звенящий от холода воздух. Медленно застегнул пальто, натянул перчатки. Ёлки справа и слева сияли, как ночная Москва.

— И поёт морозный вечер Рождества, — пропел он тихо-тихо. И впервые с прошлого Рождества подумал о Ванде без боли.

А снег валил такими большими белыми хлопьями, что казалось — там наверху стеклянный свод, и музыка — и чьи-то дети смотрят сквозь стекло на гирлянды, на морозную улицу, на одинокого прохожего с тубусом.

Прохожему было радостно. Хотелось учудить и отчебучить. Но прежде — успокоить своих.

— Привет, — сказал он, набрав дом. — Со мной все в порядке. Я скоро буду.

— Ты давай быстрей, — пробасил племянник. — А то мама скоро съест Женю и дядю Володю.

— А дядю Юру? — поинтересовался Эней.

— Он худой.

— Пусть начинает обгладывать, там надолго хватит.

Человек шел по зимнему городу. Шел домой. Не на базу, не на рабочую точку, не туда, где раз за разом проводишь ночь. Он шел домой и в кои-то веки все было хорошо. Улица загибалась вверх, воздух накрахмалили и погладили к празднику, желтый ровный свет лился из окон и смешивался с ярко-белым светом фонарей, как вода в дельте. Он шел домой. Он все сделал правильно. И тут он вспомнил, когда это было с ним в последний раз. И побежал.

— Я даже не подумал, что это может привести к таким последствиям, — признался Эней. — То есть, я ждал… Но цепочки вызовов, а не нападения из засады.

— А почему вы в конце концов приняли решение тренировать Фролова?

— Я его не тренирую, — вяло возразил Эней… — Так, спаррингуем раз в две недели. Мне ведь тоже нужен кто-то, кто заставит меня хорошенько вспотеть. В тот вечер… ночь… Ему еще с первой встречи хотелось попробовать себя в полной форме. В полнолуние… Ну и мне тоже… хотелось. Договорились, что я приду на завод. Он съездил в Москву, подкрепился… знаете, он гордится тем, что… использует… только преступников.

— Он очень талантливый мальчик, — покачала головой Эмма Карловна. — И мне было выгодней сохранять его душевное равновесие. Кажется, я сделала ошибку, поместив его в тепличные условия и выбив ему приоритет в Московской Цитадели. Он просто перестал думать о тех, кто промышляет на улицах — а должен был. И проводить вас домой после тренировки — тоже должен был.

— Он настаивал, — сказал Эней.

— Он не настаивать должен был, а проводить, — нахмурилась женщина.

…Сначала в сознании всплыла матерная частушка, почему-то голосом Игоря:

Потом сознание обнаружило, что первая часть полностью соответствует окружающей действительности: его волокут за ноги по снегу меж деревьев лицом вниз, куда-то в сторону от дороги. Голова болит нестерпимо. Эней подавил стон: сообщать этому — или этим — что он пришел в себя, совершенно незачем. Его не убили прямо там, на тропинке — спасибо и на том, еще пободаемся. Шансы не так уж плохи: противник не уверен в себе, раз начал с удара по затылку, и глуп, раз не связал обездвиженную жертву. Это не СБ, не похищение — иначе он бы пришел в себя уже в подвале. Это или охота, или, чем чёрт не шутит, нападение серийного маньяка. В любом случае нападающему сильно не повезло.

Эней ухватил ртом немного снега, чтобы справиться с нарастающей тошнотой. Несколько раз сжал и разжал кулаки — результат был далек от удовлетворительного, но Эней давно привык довольствоваться тем, что имеет. Добраться до ножа в голенище — и будет совсем хорошо.

Его наконец перестали тащить, бросили ноги и взялись за плечи, перевернули. Он закрыл глаза и подтянул ноги к животу.

— Александр Владимирович! — пропел над ним женский голосок. Щеки растерли снегом. — Саша, очнитесь!

Но хватка рук, держащих в положении «сидя» и трясущих за плечи была мужская. Эней разлепил веки с видимым усилием, повел мутным глазом из стороны в сторону, застонал. Мужчина сзади крепко взял его за локти, сведя их вместе. Эней громко охнул, женщина засмеялась.

Это была Анна. Одна из тех четверых, кто наблюдал за поединком с Фроловым. Несложная дедукция подсказала, что мужчина — Вячеслав, второй фроловский друг. Хорош друг…

— Вечер добрый, — потянуть время, прикинуть тактику. — А что, не дав мне по башке — не справились бы?

Это у нас значит, что? Это у нас, значит, свет Петенька, любимчик и баловень, катается в Москву и кушает там с барского, волковского стола… интересно, почему его, сопляка по их меркам восьмилетнего, пускают за этот стол? А пригретые сиротки прежнего хозяина Зеленограда побираются на улицах и любимчику завидуют…

— Покончим с формальностями побыстрее, — Анна улыбнулась, показала ему какую-то пластиковую карту. — Лицензия на потребление, одна персона.

— А что, Вячеслав сегодня на диете?

Анна засмеялась.

— А кто вам сказал, что вы номер первый?

Она протянула руку, погладила его за ухом — а потом облизнула пальцы. По одному, напоказ.

Значит, уже жрали кого-то. На брудершафт. Перестраховались. Но не до конца — настоящие перестраховщики выпили бы его, пока он был без сознания, а этим нужно показать себя. Ладно, показывайте. А я посмотрю, сколько смогу.

— Сволочи вы, — поморщился он. — Потребить меня у вас лицензия есть… А вот разбивать мне башку — никто вам лицензии не давал.

— А это мы при сопротивлении, — Вячеслав пригнулся вперед, чтобы показать свое лицо. — Вы же сопротивляетесь, Саша? И после вашего показательного выступления все знают, какой вы хороший боец.

— А после вашего все узнают, какие вы трусы и идиоты. Трусы — потому что не можете в открытую тягаться с Фроловым и решили оторваться на его любимой игрушке. И идиоты — если считаете, что вам это действительно сойдет с рук. Думаете, вам моя смерть пойдет в зачет? Она пойдет, да только не так, как вам хочется.

— А как? — Анна достала из кармана какой-то темный брусок, потом в свете луны сверкнуло лезвие — Эней увидел антикварную опасную бритву. — Последний вопрос — так, на всякий случай: родительский иммунитет у вас есть?

— Нет, — сказал Эней. — Вы же проверяли… Или не проверяли? Кто вас вообще инициировал, таких болванов?

— Полегче, Александр Владимирович, — вампирка склонилась к его лицу, расстегнула ворот пальто и запустила руку за шиворот. — Вы теперь не так круты, как в зале, поэтому взвешивайте свои слова.

Эней, зная, что за сюрприз её ждет, спокойно стерпел холодное прикосновение.

— Вы болваны, — повторил он. — И я не вижу причины от вас это скрывать.

Лезвие опасной бритвы рассекло ему ворот свитера, рубашку, чуть зацепило кожу на груди.

— В процессе потребления, — сказал Вячеслав, — мы можем сделать вам больно. А можем — очень больно. Чем не причина?

Эней фыркнул.

— Он не боится, Славик, — раздосадовано сказала Анна. — Его что, страхует кто-то? Я никого не чувствую.

— Никого здесь нет, вот и не чувствуешь. А не боится он потому, что я ему дал по башке и он еще не соображает как следует.

Рывок за рубашку заставил Энея чуть податься вперед. Затрещала ткань — а потом вампирка вскрикнула: крест выпал из-за пазухи и обжег ей пальцы.

Вот и момент истины.

— Господь мой свет и моё спасение, — Эней выбросил ноги вперед и вверх, захватывая её голову в «ножницы». — Кого мне бояться?

Вячеслав ругнулся и попытался вцепиться зубами в его шею — но, поскольку Эней ждал этого, вампир получил головой в скулу. Хватка его на миг ослабла, и в этот самый миг Анна, пытаясь высвободиться из захвата, взвилась на ноги, освобождая тем самым Энея из рук напарника — но одновременно полосуя его бедра ногтями и бритвой. Он разжал захват и пришел на руки, врезал ногой по мелькнувшему сзади размытому пятну — и угадал; тут же ушел в перекат на спину и с куда большей силой, вскинувшись аж на лопатки, влепил обеими пятками Анне. Они не были бойцами, они не представляли себе тактики рукопашного боя даже в теории, они никогда не отрабатывали взаимодействие — просто тупо полагались на свое превосходство в силе, выносливости, скорости реакции и прочности тканей. И поэтому он, собравшись, сделал их на самом важном, первом этапе боя, лишив главного преимущества — уверенности в собственном превосходстве.

Он отыграл секунду — и выиграл бой, потому что после этой секунды в его руке уже был посеребрённый стилет.

Он не стал ждать, пока они придут в себя и нападут — атаковал первым, избрав мишенью Анну.

— Господь — крепость жизни моей! Кого мне страшиться?

Это было уже не везение — мастерство. Они могли бы победить или хотя бы убежать даже теперь — но человек атакующий на мгновение поверг обоих в панику. Анна не попыталась уклониться или бежать — она попробовала достать Энея лезвием по лицу, но он скользящим блоком отвел удар, вонзил трехгранный узкий клинок в глаз женщины — и тут же выдернул; развернулся, не тратя больше на вампирку ни капли сил и внимания: прямо перед ним еще был целый и невредимый Славик.

Тот уже опамятовался и бросился вперед, одной рукой пытаясь перехватить оружие Энея, а другой — разорвать ему шею.

— Если будут наступать на меня злодеи… — Эней ушел от захвата и вонзил нож точно в солнечное сплетение вампира, парализуя того болью. — Противники… и враги мои… чтобы пожрать плоть мою… — каждая фраза сопровождалась ударом стилета: в горло, в подмышку, в атакующую руку, — то они сами преткнутся и падут.

Ногти варка рвали плотный кашемир пальто и сквозь свитер с рубашкой полосовали предплечья и плечи, кулаки тоже оставили несколько отметин — но до крупных сосудов и нервных узлов вампир добраться не мог, а бить правильно, чтобы наверняка сломать кость — не умел, и даже гандикап в силе и скорости реакций ему не помогал — потому что за каждую каплю крови и за каждый синяк он получал ответ в серебряном эквиваленте, и очень скоро света не взвидел от боли. Тогда Вячеслав закричал — уже от ужаса — и попытался бежать. Но Эней ухватил его за шиворот и повалил, подмяв под себя.

— Если ополчится против меня полк, — нож вонзился в затылочную впадину и вампир обмяк на снегу. — Не убоится сердце моё; если восстанет на меня война, и тогда… буду… надеяться.

С последними словами Эней перевернул варка и нанес последний удар — в сердце. Потом поднялся и пошел к дёргающейся Анне. Хотя мозг её был тяжело, смертельно для человека повреждён, она жила и выжила бы, оставь ее Эней в этом положении.

— Услышь, Господи, голос мой которым я взываю. Помилуй меня и внемли мне. Сердце моё говорит от Тебя: «ищите лица Моего»; и я буду искать лица Твоего, Господи.

Лицо женщины исказилось, когда он поднял со снега опасную бритву. Видимо, она кое-что ещё понимала.

— Н… н-не…

— Не скрой от меня лица Твоего, не отринь во гневе раба Твоего. Ты был помощником моим, не отвергни меня и не оставь меня, Боже Спаситель мой.

Удар стилетом. В самое сердце. А потом…

— …Ибо отец мой и мать моя оставили меня, но Господь примет меня.

Позвоночник бритва не брала. Из разваленного горла Анны всё ещё вырывалось дыхание — с каждым вздохом тише и тише.

Эней, пошатываясь, поднялся. Половина крови, окрасившей истоптанный снег, была его.

— Надейся на Господа, мужайся, и да укрепляется сердце твое: и надейся на Господа… — он пошарил по карманам и достал комм. Включил видеосвязь — чтобы как можно меньше пришлось объяснять словами. Набрал номер.

— Да? — Кен ответил почти мгновенно. Его ведь ждали…

— Кен, я в парке Гагарина. В похабном виде. И тут че-пэ, — Эней повел «глазом» вокруг себя, показывая тела. — Нужны разминочные дрючки: иаи-то и танто. Пусть Цумэ прихватит. И он мне тоже нужен.

— Ёп, — сказал Костя и отключился.

Теперь остался сущий пустяк — дожить до приезда друзей.

Эней сбросил пальто, свитер, дорвал рубашку и туго перетянул рукавами две самые глубокие раны: на левом бедре, где лезвие глубоко вошло в мышцы, и на боку, почти на спине — он даже не мог рассмотреть эту рану, просто наощупь переложил рукавом и затянул рубаху вокруг пояса. В три захода влез в свитер. Ещё два усилия — надето пальто. Эней запахнулся поплотнее, сел у дерева, дыша в воротник. Ребята будут через пять-семь минут.

Соскочив с адреналинового пика, он снова ощутил боль — в разбитой голове, в израненном теле; и тошноту. Потрогал пальцами за левым ухом — там здорово набрякло и запеклась кровь. Эней смял немного снега в комок и приложил его к ушибленному месту. За шиворот потекла талая вода.

Он набрал еще снега и закинул в рот, чтобы справиться с тошнотой — но это не помогло. Едва проглоченная талая вода тут же поперла обратно с такой скоростью, что Эней еле успел склониться набок. После нескольких мучительных спазмов желудок успокоился, но это явно было что-то вроде ирландского мира 98-го года, готовое в любой момент снова взорваться бунтом. Андрей снова закинул в рот горсть снега — просто чтобы выполоскать блевотину — и услышал отдаленный гул двигателя.

Он не подал голоса и не пошевелился, когда фары приближающейся машины остановились — только сжал пальцы на рукояти ножа. И разжал их лишь тогда, когда одна из мелькнувших перед фарами теней сказала голосом Игоря:

— Он вон там, метрах в десяти.

Андрей, опираясь о ствол, поднялся им навстречу. Сейчас Кен увидит тела, скажет: довыёбывался. И будет прав.

Кен увидел тела и ничего не сказал. А Игорь сказал, склонившись к Анне:

— Ты удивительно негалантен с дамами, — и потянул из сумки два пластиковых пакета, предназначенных для хранения пальто от моли в летнее время.

— Нет, — сказал Андрей. — Ты слышишь? Нет. Убери подальше. И давай сюда железо.

— Ага, — Кен моментально въехал в замысел. — А не слишком рискованно?

— Нет. Хуже, если их будут искать. Енот, бинтуй прямо поверх штанов, всё равно сейчас в больницу поедем.

— Ну, и какая мизансцена? — спросил Игорь.

— Я двигался по дороге через парк. Ты — мне навстречу, — в плечо вошла игла. — Спасибо, Енот. Они атаковали сзади, удар по голове. Кстати, так оно и было. Футляр я выронил, а они не подобрали, торопились. Дорожка тут одна, разминуться негде. Ты увидел футляр, борозду, которую я пропахал, когда тащили, услышал возню в кустах, достал танто и иаи-то, кинулся на звук. Я пришел в себя, пока меня тащили, начал отбиваться. Занятые мной, они тебя не заметили. Ты ударил танто женщину в глаз, мужчину — в солнечное сплетение. Потом бросил мне иаи-то и занялся мужчиной, пока я атаковал женщину. Я зарубил ее довольно быстро, и помог тебе с мужчиной.

— Понял, — сказал Игорь. — Енот, иди отсюда.

— Чёрта с два.

— Енот, иди, — жестко сказал Эней. — Постороннюю рвоту еще легендировать…

— Так. Я прибежал от дороги, — ступая по собственным следам, Цумэ ушел к машине за Антоном, а потом примчался, бухая ботинками по незатоптанным местам, оставляя глубокие следы. — Выхватил оружие, отшвырнул футляр… — футляр полетел в сторону. — Прибежал сюда… Где ты был?

— Вон там. Отпечаток моей задницы ещё виден?

— Вполне. Ага, ты держал её ногами, она тебя полосовала, понятно. А почему я ударил её танто, а не мечом?

— Потому что меч у тебя был в левой, и ты его не вытащил из ножен. И вообще ты им владеешь плохо.

— Логично. Значит, я ударил ее танто, — Игорь погрузил клинок в выбитый глаз вампирки, тело дёрнулось. — Она упала и забилась. А тебе я сунул меч вот так, — держа иаи-то за ножны, он протянул его рукоятью вперёд к Энею. — Нет, сначала я навернул этого таварисча. Костя, подними его стоймя.

Кен осторожно, ступая по натоптанному, подошел к лежащему Славику и поднял его. Игорь, посветив себе фонариком, воткнул кончик танто в рану от стилета, один раз мягко провёл туда-сюда, расширяя раневой канал — а потом с хрустом всадил и провернул на 90 градусов, вынимая.

— Так. Я его навернул, отшвырнул назад и протянул тебе меч.

Эней взялся за рукоять, вытащил клинок из ножен, оставив ножны Цумэ.

— Я поднялся и добил её, упавшую. Клинок затуплен. Я рубил не помню сколько раз.

Затупленный клинок превратил шею Анны просто в кашу, прежде чем перерубить. Тела вампиров разлагаются быстро, через несколько часов ни один судмедэксперт не возьмется восстановить точную картину смерти.

Энею снова стало плохо от резких движений. Он остановился и согнулся, опираясь на рукоять.

— Можно и так, — сказал Игорь. — Можно даже сблевать для вящего правдоподобия.

— Нечем, — прохрипел Эней.

— Тогда ладно. В это время я, Большая Нога, тесню этого хрена и сажаю его танто в разные стратегические места. Сначала он пытается контратаковать. Кстати. Почему на мне нет ни одной царапины?

— Потому что на тебе кожаное пальто, а не шерстяное. И на нём царапины есть.

— Ага, — Игорь взял руку мертвеца и с силой провел каждым ногтем несколько раз от локтя к обшлагу пальто. Потом проделал те же манипуляции со второй рукой, чтобы под ногтями остались следы кожи и красителя. А потом уже сам изодрал рукава в свое удовольствие. — Испортил дорогую хорошую вещь, кровосос… — для полноты картины Игорь оторвал обшлаг с мясом, вложил в кулак мертвеца.

— А еще ты его сдерживаешь при помощи ножен.

— Схвачено. Костя, держи его крепче, — Игорь ударил труп несколько раз по плечам и в грудь. Ключица хрустнула. — И тут он возбздел и пытается бежать. Я его догоняю, кидаюсь на спину. Он валится мордой вниз. Я втыкаю танто в затылочную впадину. Потом переворачиваю и для верности сажаю в сердце.

Кен вернул труп в первобытное состояние, Цумэ оседлал его, как недавно Эней, и проделал все описанное.

— И наконец подходишь ты, Маленькая Нога, и даешь меч мне, потому что тебе уже совсем-совсем плохо..

Эней прошатался в ту сторону, кое-где волоча кончик иаи-то по снегу, Игорь взял оружие и разрубил шею вампира.

— Я поднимаюсь, — Цумэ встал. — Для верности откидываю голову подальше, — он пнул голову Славика ногой. — Веду тебя к дереву и усаживаю, и мы чистим оружие о снег, — оба несколько раз вогнали клинки в снег и землю, вытерли об одежду. Все равно экспертиза найдет следы крови, костного мозга и стекловидного тела. — Возвращаю иаи-то в ножны, иду за футляром, — Игорь отправился за футляром неспешными шагами, вернулся. — Мы вкладываем оружие на место. Звоним, ждём, пока приедет Кен. В твоём телефоне и нашем компьютере зарегистрировано время звонка. Тебе плохо, тебя рвёт. Приезжают Кен и Енот. И, оказав тебе первую помощь, мы, законопослушные граждане, звоним господину Шаталову, — Цумэ достал телефон. — Если ты, конечно, имел в виду именно это.

Эней кивнул.

— Только пусть звонит Кен.

— Хорошо, — согласился Игорь. — У нас с тобой шок, в конце концов. Идём к машине греться.

За рулём сидела Оксана. Увидев брата, она без лишних слов достала откуда-то одеяло, и это было очень кстати — Андрея, вымокшего от снега и от крови, изрядно трясло.

Он улыбнулся сестре, вполз на сиденье. Собственная несамодостаточность отчего-то радовала. Они у меня есть, — думал он, глядя на коротко подстриженный затылок сестры, её глаза в зеркале заднего обзора, на профиль Енота, на силуэт Цумэ и огонёк его сигареты за окном — они у меня есть, как хорошо. Его переполняли благодарность и счастье. Частью сознания он понимал, что это неуместно в данной ситуации, что он подвергся огромной опасности, и подверг всех остальных, что, умри он там же от потери крови — расследование вскрыло бы «Луну» как консервную банку, и скорбь друзей была бы наименьшей из неприятностей, и эта эмоция, в конце концов — всего лишь следствие долгого нервного напряжения и неуместной эйфории от потери крови и удара по башке. Но поделать с этим он ничего не мог.

— Если согрелся, то дай, я тебя раздену и перевяжу как следует, — сказала Оксана. Эней не возражал.

— Посмотри, что там у меня на спине, — он поднял руки, вылезая из свитера.

— У тебя там, — хлопнула дверь, пахнуло табаком, в вэн забрался Игорь, — рваная рана, которая сантиметра полтора не дотянула до почек, — Игорь отлепил уже присыхающую кровавую повязку. — И её надо зашивать. Ёлка, перекись и степлер. И пакет заменителя крови.

Вернулся Кен.

— Я там натоптал везде, как умел, — сказал он. — Шаталов будет ждать в участке. Поехали.

— Сейчас, я наложу заплатку, — сказал Цумэ. — Готово! Ёлочка, бинтуй этого сумеречного самурая. Енотище, трогай.

— Вам нагорит за то, что вы оставили дома ребёнка, — непонятно, каким образом это озарение пришло к Энею, но все переглянулись. Цумэ глянул на часы комма.

— Полчаса еще не прошло, так что не нагорит, если мы проедем мимо дома и высадим там Ёлку, — сообщил он. Потом двумя пальцами поднял с пола изодранный и окровавленный свитер Энея. — И заодно прихватим что-нибудь тёплое. В пальто на голое тело у тебя неописуемо романтический вид, но хотелось бы не отягощать дело пневмонией.

Он разжал пальцы и свитер упал на пол.

— Единственное, что меня радует во всей этой истории — гибель твоего свитера. Может быть, именно он и послужил причиной твоих невзгод? Может, вкус высоких господ не вынес испытания оранжевым ужасом в синюю полоску?

— Тогда они должны были очень не любить Мане, — Оксана улыбнулась.

— Жаль, что мы уже не успеем расспросить их об их художественных пристрастиях, — Енот остановил машину возле дома. — Знаешь, шурин, иди-ка ты домой вместе с сестрой. Свидетелем драки ты не был, так что ментам не пригодишься — а тебе учиться завтра.

…Шаталов был зол как чёрт — его, по его же собственным словам, «сняли с бабы». Он уже послал следственную бригаду «на трупы», так что теперь без лишних слов снял свидетельские показания с Горецкого и Дорфмана, забрал их тренировочное оружие и изорванную верхнюю одежду как вещественное доказательство и вызвал медэксперта — освидетельствовать раны Горецкого и провести энцефалограмму — не будет ли сюрпризов от удара по голове. Затем взял с обоих подписку о невыезде, а с Энея — подписку об отказе ложиться в больницу и полном взятии на себя последствий оного. Когда с формальностями было покончено, Шаталов отпустил всех домой.

Дома Энрея раздели, обмыли и перевязали по-настоящему. Эмоции улеглись. Даже смешно теперь казалось так переживать из-за этой стычки. То есть, переживать-то тут было из-за чего: подставился первостатейно, ничего не скажешь. Но в целом — Анна и Славик были не такими уж серьезными противниками, не наверни его эта парочка по башке — он бы сделал их почти без потерь. Просто он привык, что охотиться могут либо на Энея, либо на детектива Новицкого — и совершенно не ожидал нападения на себя как на рядового гражданина Сашу Горецкого, инструктора кэндо. Расслабился, дуралей.

Наутро приехал Шаталов, веселый и злой.

— Ну что, Саша, — сказал он, садясь и принимая от Антона предложенный кофе. — Отмазали тебя вчистую. Тебя, Юра, тоже. Допустимая самооборона, куда ни кинь. Отдел гудит, вы, ребята, превращаетесь понемногу в сказочных персонажей. И в этой связи у меня вопрос к тебе, Саня: окрестную «старшину» дразнить ещё не надоело?

— Надоело, Кирилл, — виновато сказал Александр Горецкий.

— Тогда вот, — Шаталов порылся в нагрудном кармане и протянул Андрею визитку — на кремовой, фактурной и очень дорогой бумаге; надписанную от руки.

«Эмма Карловна Тон».

И номер комма.

— Она хочет встретиться с тобой, — избегая глаз Энея, сказал Шаталов. — Очень хочет.

— Вы что-то почувствовали и послали домой сообщение, чтобы вас вышли встречать?

— Сам себе удивляюсь. Обычно мне такое в голову не приходит. Видимо, был какой-то сигнал тревоги — сознание не засекло, а уровнем ниже отпечаталось.

— Впредь необходимости не возникнет, — Эмма Карловна выдвинула ящик стола, достала оттуда плоскую коробку — скорее даже футляр — ввела шифр, и, пододвинув к Энею, раскрыла.

На пористой поверхности в специальных гнездышках лежали одинаковые ромбики из полированной карельской березы. Это была лишь внешняя отделка — Эней знал, что внутри сплав, который очень сложно разрушить.

— Вы можете взять три, — сказала госпожа Тон.

— Почему три, Эмма Карловна?

— Потому что я не исключаю появления в окрестностях еще одного-двух несдержанных господ уже не из моего хозяйства. Если нельзя будет напасть на вас, попробуют ваших родственников. Вы, конечно же, вступитесь. Если не успеете или не сможете, вероятно, захотите отомстить. Зачем мне эта морока? У ваших ко-супругов родительский иммунитет, две пайцзы как раз покрывают всю остальную семью.

Кроме того, вы делаете полезное дело. И… вы подходите мне. Стабилизируете обстановку в округе. За два месяца вашего присутствия отвратительный кабак превратился в нечто более чем терпимое. Распалась созревающая молодежная банда. Рождественский вертеп… мне нужно, чтобы в моем округе жили такие семьи, и чтобы они чувствовали себя спокойно. Ну а те горячие головы, которые захотят увидеть в вас угрозу правопорядку, немного остынут, узнав, что вы приняли пайцзу.

Эней кивнул.

— Вы возьмете, — констатировала Эмма Карловна. — Вы об этом думали и вы возьмете, в том числе и по последней причине. Вы воспитатель, а не крысолов.

Эней протянул руку. Три квадратика перебрались в его нагрудный карман.

Конечно, это было еще не всё. Распрощавшись, он в сопровождении чиновника Управления спустился на два этажа и зарегистрировал все три «погремушки». Когда он вышел через КПП, уже смеркалось.

Он прошел квартал и сверну, за угол, услышал оклик:

— Саша!

На другой стороне переулка стояла Ника — в полушубке из искусственного меха, в вязаной шапочке, из-под которой торчали замерзшие до синевы ушки.

— Тебя отпустили!

Эней ничего еще не успел сообразить, как она кинулась ему на шею.

С Эммой Карловной, подумал Эней, было много проще.

Он машинально потянул с себя шарф, намотал на несостоявшуюся снегурочку в два оборота, закрывая подбородок и уши.

— Пойдем.

— Чего эта сука от тебя хотела?

Еще квартал, вспомнил Эней — и будет приятная кондитерская. Занять ей рот сладостями, чтобы поменьше чепухи болтала.

— Съесть меня, чего же ещё… Ника, ну что ты как маленькая. Мёрзла тут, ждала меня — а если завтра заболеешь, Пушкин тренироваться будет?

— Да что там тренироваться, когда…

— Да что когда? Извиняться она меня вызывала.

— Извиняться? За что?

— За то, что подчиненные из-под контроля вышли. Ну что ты глазами хлопаешь? Не по чину это госпоже смотрящей — ездить к пострадавшим извиняться. Она их к себе вызывает.

Эней толкнул дверь кондитерской. В средней полосе России и северней самораздвижные двери так и не вошли в моду — слишком много напускали холода. Их могли себе позволить только большие здания, где хватало места на тамбур.

— Как же так…

— Слушай, ты смотришь вообще, где живешь, — раздраженно сказал Эней. — Или только приятелей слушаешь? Шаталов этот ваш, конечно, тоже фрукт хороший, и коллеги его… сделали из категории пугало — «учись хорошо, ешь салатик, а не то восемнадцатый день рождения станет у тебя последним». Поубивал бы дураков.

— А что, не так? — мгновенно наершилась Ника.

— Нет, — Эней легонько подтолкнул её к стойке с пирожными. — Выбирай.

Раз — картошка, два — трубочка, три — ломтик штруделя, четыре — еще один, уже с яблоками. Девочка внутри больше чем снаружи, потому что она это съест — и ничего ей не будет.

— Не так?

— Всё гораздо хуже, — кивнул Эней. — Те из «сычей» и прочих, у кого уж совсем уголовщина, эти рискуют и сильно. Чем хуже дело, тем больше рискуют. А ваша шпана не идёт даже на мясо.

Снова захлопала глазами. Чему их только учат в этих школах? Вот сказал бы мне кто, что я когда-нибудь Кобыла добрым словом вспоминать буду, смеялся бы не меньше часа. И ведь муть была страшная эти уроки этики, но мы готовились, рефераты писали, обсуждали законы и бытовые проблемы — и как-то само собой получалось, что годам к тринадцати мы точно знали, что с нами может случиться, а чего не может быть никогда. Думать головой мы не хотели, как и эти, нынешние, отцу меня в каждую связку приходилось тыкать, но факты почти у всех в голове держались.

— Вот если бы от вашей «зиги» кто-то серьезно пострадал, да таких случаев было несколько, да спецучилище не помогло, да психологи сказали, что швах — вот тогда у вас был бы шанс. И не к 18, а года через три-четыре. А что касается Шаталова — то он мужик отчаявшийся и поэтому злой. Он ещё не понял, что через какое-то время станет лучше. Обрати на это внимание: от того, что одного высокого господина заменили на другого, он ничего хорошего не ждал.

Автомат вычихнул в стаканчик порцию сахара, сказал «Спасибо». Энея слегка злили эти модные говорилки. Машина должна вести себя как машина.

— А станет? От того, что одного заменили на другого?

— Станет, — ответил Эней, усаживаясь на диванчик и расставляя на столике «трофеи». — Волков знал, кого сюда прислать. Она очень умная тетка. Смотри, — он полез в карман и показал ей на ладони три пайцзы. — Понимаешь?

— Понимаю, — скривилась Ника. — Она тебя купила.

Эней вздохнул.

— Ника, как ты думаешь, мог я раньше заработать такую штуку? А Ёлка? А ребята?

— Не знаю.

— Я не спрашивал, что ты знаешь. Я спрашивал, что ты думаешь. Ника, вы не умеете думать. Патологически. При том, что у вас по большей части светлые головы. Но когда успела развиться такая мыслительная лень — я просто диву даюсь!

— Да, я дура! — Эней благоразумно сел с краю и блокировал Нике выход — а то бы она вырвалась и убежала, а ему хотелось довести разговор до конца. — Может, вы и могли, да вам не хотелось! А может, и хотелось — но вы не могли, и только вид делали!

— Ты не кричи. Крик не подействует. А думать тебе придется — не научишься думать, правильно драться тоже никогда не научишься. Что нужно по закону, чтобы получить деревянную пайцзу?

— Приносить этому сраному обществу сраную пользу.

— А кто у нас «это сраное общество»?

— Не знаю, — Ника решила выместить агрессию на штруделе и в два приема заглотила весь. — Не вижу я этого вашего общества. Вокруг только люди. Одни похуже, другие получше. Ну и варки еще.

— А теперь возьми эти два своих определения и сложи, — скверно чувствовать себя Кобылом… и сочувствовать ему.

— Короче, пайцзу дают тем, кто приносит пользу варкам. И получается, Саня, что ты принес им пользу.

— Получается еще кое-что, Ника. Например, получается, что ты думаешь, что я принес им пользу. И еще много людей будет так думать.

— Тогда зачем ты взял?

— А теперь подумай, что было бы, если бы я отказался.

— Они бы…

— Они бы ничего не сделали. Мне. И моим.

— А кому? — не поняла Ника.

— И никому. Первыми — никому. А вот тем ребятишкам, которые, не зная броду, сунулись бы подражать мне — допустим, госпожа Тон чрезвычайных происшествий не любит, но если произойдет какая-то глупость вроде вашей зиги, только хуже, горевать все будут уже потом. Кстати, о зиге. Я не шутил тогда, она и в самом деле нам пригодится — весной, когда я буду тренировать против Волны. Ты же знаешь, что такое Волна?

— Знаю, — буркнула Ника. — Только не рассказывай, что ты не в курсе, как их делать.

— Совершенно не в курсе, — пожал плечами Андрей. — Меня тренировали на лицензионных, армейских или полицейских.

— А в школе?

— А в школе я в футбол играл.

Ника резко выдохнула, потом прижалась лицом к его плечу.

— Саша, скажи… я тебе нравлюсь?

Ну вот, приехали. А он-то, серый, рассчитывал, что Ника отвлечется социальными вопросами. Тренировать, ставить, объяснять их Каспер учил. А бороться с подростковыми влюбленностями не учил — хотя, сам наверняка сталкивался.

Оттягивая решительный момент, Эней поковырял ложкой в своем медовике.

— Чего это ты улыбаешься? — спросила Ника.

— Думаю, насколько всё-таки девчонки смелей парней. Я примерно в твоем возрасте был влюблен в девушку… примерно моего возраста. Так я бы, наверное, в обморок упал, прежде чем признался.

— А ты ей нравился?

— Нет.

— Ну а я тебе?

Эней взвешивал слова и выкладывал по одному, по мере взвешивания:

— Ты… очень красивая девочка… и даже «моего типа». Если бы ты была одних лет со мной… или старше…

— Да какая разница, сколько мне лет! — насупилась Ника. — Ты меня ребеночком считаешь, а у меня, между прочим, уже всё было!

— Ты хотела сказать — у тебя был секс? Допустим, но это не тянет на «всё». Не в этом дело. Просто ничего не получится.

— Это потому что..? Нет, ты же сказал, что влюблялся в девушку…

Она не докончила реплику, так и осталась с приоткрытым ртом. Вот ляпнуть бы сейчас что-то вроде «Миямото Мусаси, как известно, тоже сражался двумя мечами…» — и, может быть, удастся уладить всё легко и просто.

Нет. Она имеет право на правду. Не на всю, конечно — но сейчас нельзя лгать даже «ради большего блага»…

— Во-первых, я в тебя не влюблен. Во-вторых, и ты в меня не влюблена. Подожди, — он поднял руки ладонями к ней, — я верю, что я тебе нравлюсь. Я тебе нравлюсь и дом тебе нравится, вокруг стало тепло. И конечно это любовь, что ж это еще может быть, правильно?

В общем, это любовь, да… Но не та. Не всегда это похоже на «электрический удар, и по венам — ток…» — процитировал он популярную песню последнего месяца. — Это более сложная штука. Тут нельзя торопиться.

— Cкажи прямо, что не хочешь…

— Одна из вещей, которым нужно учиться — это различать, чего тебе хочется и чего ты хочешь. Поначалу это сложно, я знаю. Тем более, специально этому не учат.

— В смысле?

— В смысле, если бы мы с тобой оказались в одной кровати, в более облегченной форме — мне бы, конечно же, захотелось тебя. Но есть еще такая штука, как принципы. Понимаешь… я не мог выбирать свой пол и, наверное, не мог выбирать, какой тип женщин нравится мне больше всего — а это твой тип…

— Д2С, — девчонка снова наставила иглы. — Рассказывай. Как будто я Ёлку не видела.

— Ёлку я тоже не выбирал, — Эней не смог удержаться от улыбки. — Отчасти. То, что я выбрал — это принципы. Один из них — не спать с женщинами, на которых я не женат.

«Фарисейская морда», — немедленно сказал внутри голос совести.

— А смысл?

— Смысл в том, чтобы оставаться верным себе. Мне случалось этот принцип нарушать, — он заставил себя посмотреть Нике в глаза. — Ощущение потом было гадостным. Как от магазинной кражи — взял и не заплатил. Воспользовался привилегией и удрал от обязательств.

— А чего не женился?

— Она решила, что я недостаточно хорош для брака. — «А ты ее к этому решению подтолкнул. Герой хренов».

— Так ты боишься, что тебя второй раз так же прокатят?

— На самом деле, это не так важно. Правильная стойка, для тебя правильная, а не вообще — может поначалу казаться неудобной, но совершать некоторые движения быстро и точно можно только из нее. И наконец, — Эней решился и взял ее за руку. — То тепло… Понимаешь, когда-то мы, наша семья, совсем не знали друг друга. Больше того — мы когда с Юркой впервые встретились, у нас были все причины друг друга ненавидеть. То, что получилось теперь — это благодаря усилиям. Тебе хочется попасть в круг, где тепло… Мне-то, в общем, нетрудно принять тебя, но гораздо лучше будет, если ты тоже научишься это тепло создавать. И тогда ты не будешь путать. И у тебя будет свой круг…

— А ты будешь учить, да? — Ника опустила голову. — Ну ладно… Пойдем, что ли?

— Ты согрелась?

Она шмыгнула носом, провела рукавом по глазам. Не только согрелась, но и размякла.

— Пошли! — она встала рывком, чуть не смела на пол тарелочки из-под пирожных.

Посмотрела на стол, вытащила из сумки шарф.

— Врёшь ты все про позицию. Сам не умеешь.

Эней ничего не ответил — запахнулся собственным шарфом и поднес карточку к считывателю.

На улице он, преодолев легкое сопротивление, взял Нику под руку.

— Ты что делаешь?

— Тебя провожаю.

— Не надо меня провожать!

— А меня не надо было встречать. Но ты же встретила.

…Они шагали заснеженными улицами, ни говоря больше ни слова; дыхание оседало на ворсинках шарфов белым налетом, и Энею почему-то было весело.