Сборник рассказов

Жизнь и смерть подполковника Коломытова (2020)

Жизнь

Тринадцатого ноября в четыре часа пополудни на 3-ю областную психоневрологическую больницу упал метеорит. Я отложил в сторону ватник, к которому пришивал оторванные пьяным Прохором пуговицы, и направился изучать странное явление, прибывшее на ржавом «Пежо» с прогоревшим глушителем. Уж не знаю, как выглядела жизнь, занесенная на нашу планету давным-давно из космоса, но из прибывшей машины вылупился небольшой человечек совершенно обычного вида.

«Deus ex machina», — рассудил я, наблюдая гостя, бодро перебирающего конечностями. — «Осень темная пора, счастье жизни подарила. И кому такой гостинец сегодня?»

— Начальство на месте? — осведомился завернутый в брезентовый плащ и запах многодневного перегара марсианин. — Подполковник Коломытов, госпожнадзор. Плановая проверка!

— А какие подполковники в госпожнадзоре, дядя? — спросил я, привыкший ко всяким модификациям головной юдоли прибывающих.

— Настоящие! — заверил меня борец с огненной стихией и добавил. — Будешь комедию ломать, я тебе доставлю неприятности. Ты у меня под себя ходить будешь…. Неожиданно, как-нибудь! Как утка, предположим. Я в отставке, понял, едитя? С Кантемировской перевели, на усиление.

— Извините, — сообразил я, — вы к Марку Моисеевичу наверное?

— Он Фридман? Тут у меня написано: главврач Фридман, — уточнил подполковник, сверившись с неопрятной бумажкой, по чистой случайности избежавшей гибели в ближайшем нужнике. — Комплексная проверка: средства пожаротушения, наличие инструкций, добровольная огнеборческая дружина и так далее… На два дня рассчитано.

— Вот ты. Ты в дружине? — тут же начал проверку хитрый танкист в отставке.

— Э? Нет, — успокоил его я. — Я — сторож.

— Понятно. Сторож, значит. А где врач?

— Прямо по дорожке, белое здание, третий кабинет направо.

— Угум, — поблагодарил меня проверяющий, и двинулся меж темных сиреневых скелетов навстречу неизвестности.

И глядя в зеленую брезентовую спину похмельного отставника, я с теплой грустью подумал о милейшем Марке Моисеевиче, за предыдущий месяц сумевшем выгадать два дела: загнать шифер с крыши и, навязшие на губах как оскомина, «Цветные сны». Оказавшимися дамскими принадлежностями циклопических габаритов. Последние были реализованы двум азербайджанцам с восхищением, осматривающим образцы. Впечатленные размерами сыны гор быстро соорудили заказ еще на одну партию.

К счастью, так и не случившийся. Потому что, Юрка — наш основной поставщик бесполезностей, временно пребывал в ином измерении, а к телефону подходила его мама кислым голосом сообщающая, что Юрий уехал по делам.

А шифер с крыши Марк Моисеевич продал, под твердое обещание горздравотдела устелить новый. Через пару недель из одумавшегося учреждения пришло указание, из которого следовало, что шифер нам стелить не будут, а будут через три года повышены оклады медицинскому персоналу и выделены деньги на халаты больным. Перспектива прожить зиму с голой кровлей, через которую светило не знавшее печалей и забот бесхитростное солнце, заставила борца с реалиями, Фридмана Марка Моисеевича нагло обмануть судьбу в очередной раз. Жабивший потратить нажитое на приобретение нового шифера доктор, закупил где-то отходы винилискожи. Которую я вместе с ворчащим Прохором и похмельным Арнольдом приколотили к стропилам. При этом наш приют скорби приобрел совершенно фантасмагорический вид. Отчего посетители, приходившие к больным, надолго застывали с открытыми ртами, рассматривая пестрое творение больного разума.

И вот судьба ответила любезному эскулапу, исторгнув из зловонных глубин отставного бронеподполковника, жаждущего знаний о местных огнеборцах. Я покачал головой, и откусил нитку, пришив очередную пуговицу.

«Маленькая радость, порождает большое горе». — подумал я и принялся ладить последнюю. Горы рождают мышей, океаны инфузорий туфелек, и во всем этом круговороте приходится как-то существовать.

Осень бродила по битым асфальтовым дорожкам, а за дверью с кривоватой табличкой «Главный врач», шел оживленный разговор. Сказать, что наш фюрер был обрадован подарком фортуны, это не сказать ничего. Под его блестящей лысиной, всего в полусантиметре от реальности, происходил мощный мыслительный процесс, вспыхивающий в маленьких глазах за толстыми диоптриями.

— По плану, Марк Моисеевич у вас три стенда с наглядной агитацией и два пункта оказания первой медицинской помощи, — сообщил удобно расположившийся на смотровом стуле подполковник Коломытов. — Надо бы проверить техническое состояние! Наличие медикАментов и перевязочного материала. Стерилизующие средствА. Степень готовности к борьбе.

«Что бы тебе ноги оторвало», — ласково пожелал инспектору психиатр, но вслух выразил полнейшую и неколебимую решимость.

— Несомненно! Полная готовность! Это очень важно… Времена тяжелые. Денег на здравоохранение не хватает, — тут тихий эскулап картинно погрустил пару секунд. И продолжил. — Это вы правильно сказали Геннадий Кузьмич! Все-все проверить! Готовь сани зимой, а…

— Про стредствА не забывай, — закончил за него сочащийся вчерашним поздний подарок осени. — Вот у вас стредствА эти, не просрочены? Антипестики?

Таинственные средствА с антипестиками, усевшись где-то между гипоталамусом и гипофизом, лупили сложный мозг доктора Фридмана частым упоминанием и нелепостью. Не зная, как себя вести с героем воды и пара, он взял паузу и изобразил деятельное раскаяние.

— Ну, может, чуть-чуть просрочены. Но не сильно. За всем не уследишь, но мы будем работать. У нас замечательный коллектив.

— У вас там боец на КПП мне хамил, — наябедничал злопамятный бронетанкист. — Так что работать надо. И потом — «чуть-чуть» это уже не по форме. Как только «чуть-чуть» непременно надо уничтожить. Взял целеуказание, триангулировал два, раз! Все! Списал по акту и спокоен за будущее вверенного подразделения. Что бы все было чисто и по инструкции, как жопа комара, который пять дней не ел. Два литра надо списать, списываем два…и уничтожаем! — добавил проверяющий, подняв палец. — Три литра, списываем три… Все должно быть по нормам!

При упоминании мер объема в интеллигентных извилинах приунывшего Марка Моисеевича, размышляющего: не дать ли броневому командиру денег чтобы не думать больше о средствах, пожарах и прочих неприятностях, вспыхнула праздничная иллюминация, осветившая дальнейшее направление беседы.

— Может по пять капель? Тэкс сказать за начало проверки? Я вам как доктор рекомендую. В асептических целях.

— Ну, если только в асептических, — согласился просветлевший лицом собеседник. — Но потом — наглядная агитация! Сегодня по плану наглядная агитация, завтра — учения огнеборческой дружины. Вводная — возгорания в результате светового воздействия ядерного взрыва.

Милейший психиатр вздохнул и с тоской вспомнил благословенные дни фокусов с шифером и возни с дамским бельем. В воздухе возник явственный аромат сирени и заунывный голос, читающий Бальмонта. Что-то там про чужую сторону, да зверей вокруг. Упорный бронеподполковник опоганил ему еще на пару делений. И ровно через тридцать секунд, сдвинув в сторону папки с делами, на столе обнаружились два граненых стакана и газетка с аккуратно нарезанной вареной колбасой. А собеседники приступили к сближению и выяснению общих жизненных интересов.

Спирт ожег горло медика, превратив поверхность его в потрескавшуюся глиняную корку. Видимого же эффекта воздействия ста грамм девяностошестиградусной жидкости на Геннадия Кузьмича не наблюдалось вообще. Танкист жахнул стакан и оседлал музу. Если бы тишайший Марк Моисеевич свел с ним знакомство пару лет назад, то после следующего невинного вопроса Геннадия Кузьмича немедленно бы встал и вышел, не смотря ни на какие обстоятельства. Ибо следующий вопрос отставника имел ввиду два сценария развития событий: рассказ о штурме Буэнос-Айреса и что все сволочи и никому верить нельзя вообще. Но вот раньше…

— У тебя есть мечта, Моисеич? — на чистом глазу поинтересовался он. И, пока психиатр примеривался издать звук обожженным горлом, приступил. — Я вот хотел Буэнос-Айрес брать. Уже были оперативные разработки на случай войны, едитя. Два танковых полка прорывают оборону на узком участке фронта противника и развивают наступление, выходя на оперативный простор. Я, значит, справа должен был быть, а Матвеев со сто тридцать седьмого, слева. Ты вот знаешь, что это? Вот это вот?!

— Что? — выдавил доктор Фридман, рассматривая вздернутый кулак собеседника.

— Это рука бога, Марик! — заявил подполковник, походя перекрестив собеседника и пожевав колбасы кивнул на стакан. — Наливай чутка! Я тебе сейчас такого расскажу, поперхнешься. Мы ж в Союзе были на страже, понимаешь? Охраняли покой от империалистов этих всех. Два часа по полной боевой. От звонка и сразу в развертывание. Свищи нас потом лесами! Сокрушим, едическая сила магния! Разведроту вперед! У меня орлов то знаешь, сколько было? Почти тысяча душ! Одни узбеки. Вот где гемморой и гонорея! Их в город страшно пускать было, они ж потомки Чингисхана. А в танках? Представь? Загубники на прицелах все погрызенные. Со смотровых желтый дым клубами. Глаза красные, зубов нет. В люк сунуться страшно без КИПа. С пушек лупили, как в копейку! Что болванкой, что «ломом». И по-русски не бельмеса. Я с ними, когда на марш выходил, НАТО два авиаполка поднимало. Знааали, что Коломытов на марше. Трухали меня. Потому как, нам дай приказ, что там Лондоны те. Огорчим, едитя! Ты вот, был в ЛондОне?

— Нет, — честно ответил Марк Моисеевич, — У меня жена была бывшая. Она в Америку летела через Лондон.

— Вооот, Марик! И что людям там надо, а? В Америку летела. А что ей эта Америка? Что там — мед и красота? Империализм один и вранье. Души нету! Нету там души, Марик! Это же зараза, желтуха эта, Америка. Тьху, и растереть! За деньги все. Уважают тебя за деньги, любят тебя за деньги. Любят же?

— Я не знаю, я не пробовал, — невпопад заявил тишайший психиатр.

— А ты попробуй. Нету у тебя денег, — неожиданно заключил отставной бронекомандир. — А за зарплату твою психиатрическую, тебя никто любить не будет. Давай еще по чуть-чуть, едитя? По паре капель для профилактики?

Мрак Моисеевич не противился.

— У тебя какая зарплата, Марик?

— Сорок тысяч, — осторожно ответит тот. — И полставки зама. У меня зама нет.

— Тоска одна. Заместителя у тебя нет. Меня, когда кадрировали, тоже поговорить не с кем было, я да пара прапорщиков остались. Тридцать танков и три человека. Экипаж машины боевой, едитя. Благодарность за двадцать лет службы. Нету полка, один восторг остался. Сидишь целый день, как кот на сечке вроде и при деле. Бесполезный, как вторая задница, едическая сила магния. Смотришь в окно, ждешь чего-то. А чего ждать? — спросил Геннадий Кузьмич и не дожидаясь ответа продолжил. — Толи дело раньше. Я бы тебе этот Буэнос-Айрес с Вашингтоном подарил бы, — взбрыкнувшая муза понесла бронетанкиста все дальше в сияющие дали. — У меня диспозиция была на развитие наступления и удара с плацдарма. Всех в клещи! На траки намотали бы с моими узбеками. Два красных флажка! Осколочно-фугасными! Люки по-походному! Алга! Бикзур баратом! Хочешь Буэнос-Айрес?

— Не хочу.

— Ну и ладно. А я бы для тебя, его в лепеху раскатал бы. Тонюсенько. Потому что ты хороший человек, Моисеич. Есть у тебя понятие! Сидишь тут не за ради денег, душа у тебя тонкая, сразу видать. Наливай, и пойдем твою агитацию ип. иснпе… сч… — подполковника немного заело, но хитрый танкист выкрутился тем, что подмигнул помертвевшему Марку Моисеевичу, который надеялся, что триста грамм создадут временную амнезию в металлической голове военного. Эти хрустальные надежды разбились об опыт. Глянув в налитый граненик, Геннадий Кузьмич, зачем-то помешал ложкой его содержимое и, мерно двигая кадыком, перелил жидкость в себя. Наблюдая за этой обстоятельностью, добрый доктор совсем пожух, и в голове его заплясали огненные танки, из которых выскакивали монголы с красными флажками, далее маячил донос озаглавленный «Наглядная агитация отсутствует, средствА просрочены».

Помолчав пару секунд для лучшей усвояемости продукта, борец с огненной стихией крякнул и встал.

— Показывай, Марик. Где у тебя что, — пригласил он, и они вытекли в обшарпанный коридор.

Плакат, знаменующий наглядную агитацию, был нарисован в те времена, когда Марка Моисеевича обуревали бесы в виде новомодного лечения творчеством, подсмотренного в «Иллюстриерт Кранкенбух фюр Псикиатрист». Немецком иллюстрированном журнале, номер которого случайно попал к нему в руки.

Если болевших бытовым алкоголизмом переводная статья и капризы доктора Фридмана обязали красить забор больницы, то Веня Чуров, чей мозг освещали вспышки коротких замыканий, был сослан творить. Вооруженный детскими красками и листом ватмана этот пришелец из нейтронной дыры исчез на пару дней в палате, откуда появлялся только поесть. Плодом этого кратковременного романа с вдохновением стало эпическое полотно-загадка.

В первоначальном варианте изображавшее трех поросят стоящих у небольших схематически прописанных домиков. Две свиньи имели вид скорбный, последняя же напоминала бухого в дымину Прохора в состоянии мяу и знаменовала тот самый микромиг, когда экватор праздника уже наступил, а за ним неминуемо подоспеет похмелье. Интрига шедевра ретранслировалась пугающей черной надписью, мостившейся поверх рисунка, гласившей: «Угадай, кто из поросят не заплатил за газ?». Каковая, в одну из темных ночей, была исправлена, кем-то из остроумных энурезников на более злободневную: «Угадай, кто из поросят не заплатил?». В той редакции двум печальным пятачкам были добавлены сапоги, гимнастерки и два автомата системы ППШ, а веселому — гениталии нечеловеческих размеров.

В последствии этот вариант был отвергнут осторожным Марком Моисеевичем и заменен, на нейтральное: «не заплатил за воду?», автоматы были исправлены на брандспойты, гимнастерки на широкие плащи. После этого поистине универсальный экземпляр средства пропаганды обрел законченный вид и свое место у столовой, где находился под присмотром бдительного Прохора.

— А ведь хорошо! Экспрессия! — прокомментировал способное вызвать понос у Сатаны полотно Геннадий Кузьмич и немедленно загрустил. — Сразу видно, что у тебя тут все по-человечески, Моисеич. С душой у тебя все здесь. Помидоры-огурцы… Не хватает сейчас такого. Позабыли люди понятия, никому верить нельзя. Никто никому не нужен, даже если должен. Вот ты до демократии кем был?

— Ну… Врачом и был, я всю жизнь врач.

— Воот! А я был танкистом, понимаешь как времена поменялись-то? Дурачков твоих меньше не стало, а вот враги друзьями стали. И защищать вдруг стало некого и не отчего. Была страна — нет страны, были люди — и где все? А в сухом остатке, что? Пус-то-та, Марик. Странно, да? Всем сразу на все стало плевать. Сейчас на улице, поди упади.

— Зачем? — поинтересовался Марк Моисеевич, чей разум все более накрывал спирт. Тишайший эскулап постепенно терял связи с землей и казался сам себе легким завитком утреннего тумана, которого пинал проснувшийся ветер.

— Ну, поди упади, для эксперимента. Сердце прихватило, предположим. А кто к тебе подойдет?

— Кто?

— Да кто, не ошибешься. Твой клиент и подойдет. Один из десяти. Остальным никто не нужен. И неважно врач ты или музыкант с филармонии. А раньше? Вот я раньше всем нужен был. Даже полковнику Клюгенау, был такой. Я по диспозиции аккурат против его тевтонов стоял. И нужен ему был до рези в желудке, понимаешь, едическая сила магния! Потому как, нахрена тогда этот самый Клюгенау со своими «Леопардами» кому сдался? Без подполковника Коломытова? А я тебе отвечу, нихрена и никому. Раньше Марик, все кому-то были нужны. Враги нам, мы врагам. Равновесие! — трагичным голосом заключил посетитель и вновь принялся любоваться плакатом. — А художника ты поощри как-нибудь, Моисеевич. Нужное он дело для страны делает.

Мысли у больничного фюрера совсем спутались и он, почему-то заявил, что выпишет Вениамина весной.

— Выпиши, — согласился подполковник. — И объяви благодарность перед строем.

— Я еще ему грамоту дам, — предложил доктор Фридман, — За заслуги.

«Боже, что за чушь я несу!» — пронеслось в его мерцающем сознании. — «Какую грамоту? Что с ней Веня будет делать?»

— И то дело, — ответил посетитель. — Ему будет приятно. Ты к человеку с душой, и он тебе никогда не плюнет. У меня последний прИзыв уходил, когда, папаху мне справили. С Узбекистана выписали, понимаешь? Звание мое правильно произнести не могли, а на КПП честь отдавали. Дембеля, гражданские уже, а честь отдавали, едитя. Вот ушли они по своим кишлакам, ворота закрыли, и все… Никому уже никто не надобен. Не дует, не шумит и в боку не колет. Чисто смерть пришла. Как-то сразу…

Геннадий Кузьмич оказывал на Марка Моисеевича какое-то магическое действие. Ему неожиданно стало жалко мир, в котором бродил никому не нужный полковник Клюгенау и в котором никто не подошел бы к нему на улице.

«Надо бы Марине написать», — подумал он о бывшей жене. — «Черте как расстались».

Остаток разговора начисто выпал из его памяти. Милейший эскулап воспрял только после того, как вышедшая из палаты в полутемный коридор бабка Агаповна, бросилась на шею философствующему Геннадию Кузьмичу.

— Дитер Болен! — клич бабки подействовал на собеседников отрезвляюще. — Ты приехал!

Ошеломленный крепостью ее объятий отставник пыхтел и силился что-то возразить. Но спорить с ней было бесполезно.

— Шеви, шеви лейди, — бабка качалась на подполковнике как на трапеции. — Шеви, ван онореее!

— Дарья Агаповна, — сипел доктор Фридман, — Позвольте! Ну, что же вы. Вы мешаете, у нас тут проверка.

— Ты завтра тут будешь, пушистик? — поинтересовалась Агаповна, после минутной возни выпустив полузадушенного бронетанкиста из лапок. — А то у меня дела сейчас.

— Буду, — заверил ее Геннадий Кузьмич — Не сомневайтесь.

Успокоенная, она удалилась в сторону уборной. В ее душу стучали вечерний рассольник и макароны.

— Она в дружине у тебя? — глядя вслед пестрому халату, поинтересовался помятый военный.

— В дружине, — ляпнул, неизвестно от чего тоскующий, психиатр. — Доброволец и активист.

— Ну, завтра посмотрим, — прогудел Геннадий Кузьмич и подвел итог. — Все у тебя хорошо с агитацией, Моисеевич. Замечательная, прямо скажу агитация — намного лучше, чем у всех. Пункты оказания первой помощи, проверять не будем. Запишу, что на должном уровне. А так, завтра часиков в девять, готовьтесь к учениям.

Они попрощались как Кастор с Поллуксом, как кровные братья перед трудными делами. Геннадий Кузьмич сердечно обнял Марка Моисеевича и, не оборачиваясь, потопал к воротам. Наблюдая синусоидное движение бывшего танкиста, тихий доктор неожиданно захотел, чтобы ему вот так вот запросто, подарили папаху, а энурезники, толпами валящие из ворот с белыми билетами, отдавали ему честь. Потому как не имел он в своей жизни даже той маленькой толики нужности и уважения, о которой помнил его случайный гость.

Сострадание и печаль по чему-то потерянному и непознанному всем человечеством металась по темным зарослям. Бледная луна взирала на них с неба. Проходя мимо меня проверяющий, неожиданно остановился и потребовал:

— А ну-ка дыхни, боец.

Я дыхнул в предусмотрительно подставленное ухо, поросшее мохом седых волос.

— Показалось, едитя. Смотри у меня, — подполковник назидательно ткнул пальцем в пространство. — Бди! Что бы чего тут… Завтра учения!

Окончив на этом наставления, он погрузился в свой неземной аппарат и отбыл. Я еще долго стоял, вдыхая холодный ноябрьский воздух, и слушал хрип глушителя растворяющийся вдали. Как же все пестро и непредсказуемо, думал я, даже тут, на небольшом кусочке поверхности, где время остановилось. И еще никто не сказал, куда бежать в поисках абсолютного покоя. Развлекаясь этой мыслью, я запер ворота и вернулся в сторожку.

А Марк Моисеевич, сидя в кабинете, сочинял письмо бывшей жене.

«Здравствуй, дорогая Марина!» — начал он, и уснул, положив голову на белый лист бумаги. Припоздавшая со смертью ноябрьская муха ползала по огрызку вареной колбасы, оставшемуся от застолья. Мышь гоняла корку хлеба. Все было тихо, но завтра в этом мире недоделанных дел и недописанных писем, в котором никто никому не нужен, должны были состояться учения огнеборцев.

Смерть

Этим утром я вышел из сторожки, полагая позавтракать тем, что послали боги и щедрость круглой поварихи Анны Ивановны. Благословлены эти самые утра! В них вступаешь всем своим разумом с твердым намерением сделать что-нибудь хорошее. Принести кому-нибудь тихое счастье и радость. На крайний случай исполнить что-нибудь героическое: убить дракона, спасти девственницу, отжаться пятнадцать раз на трясущихся руках, похмелиться и бросить курить. И уж не самый большой секрет, что все эти планы не стоят даже тушки дохлого таракана, когда у твоих ворот стоит сияющий бронеинспектор Коломытов в неизменном брезентовом плаще. Оснащенный по последнему слову техники: секундомером, двумя канистрами с бензином и вчерашним перегаром.

— А ну-ка подмогни, боец, — попросил меня Геннадий Кузьмич. — Две канистрочки к входу отнеси.

И, помешав рукой стылый воздух, что, по его мнению, означало приветствие, отбыл в сторону кабинета доктора Фридмана. Попытавшись возразить, я не нашел что ответить, поэтому просто подхватил груз и побрел к зданию больницы. По дороге размышляя о справедливости и своем месте в жизни.

Поток моих малосвязанных размышлений был прерван Прохором, исторгнутым дверью, за которой лечили души. Пометавшись немного по крыльцу, солидный санитар припустил было в сторону так, как отбегает любознательный охотник, присевший по нужде на медвежью берлогу и обнаруживший, что хозяин вовсе не спит и у него свои планы на жизнь. По одному его виду было ясно, что неумолимый как время Геннадий Кузьмич успел добраться до кабинета главврача.

— Прохор! Любезнейший! — воззвал из приоткрытого окна помятый Марк Моисеевич. — Куда вы? Вы в дружине!

— Марк Моисеевич, — заблеял любезнейший Прохор, — у меня там матрасы не прибраны, боюсь, покрадут. На прошлой неделе, две штуки увели. Цыганча лазиет.

— Вернитесь, голубчик, — больным голосом приказал эскулап. — Позавтракаете и поможете на учениях. У нас недобор в дружине.

Я прошагал мимо поникшего Прохора и канистры, весело плещущие содержимым, показались на пару килограмм легче. Зрелища сегодня обещались быть.

— ……! — пожаловался миру огорченный санитар, на самом деле фраза была намного длиннее, а слова ее могли убить пару воробьев, я ее немного изменил. — Тебя тоже припахали чо?

— Проверяющий обещал каждому премию попросить у Марка, если поможем, — с чистыми глазами обманул его я. — Сейчас за противопожарную охрану, сторожам добавляют. По полторы тысячи на лицо выходит, если все нормально.

Прохор нахмурил брови производя несложные вычисления. Полторы тысячи измеряемые в мерзавчиках табуретовки выходили на пару недель не очень оглушительного запоя.

«Ватник, Проша, я тебя еще отрабатывать заставлю», — мстительно подумал я, припомнив оторванные пуговицы и грязь в сторожке, оставленные после его дня рождения. — " Ну все бы ничего, не такое видали, но нафига стол ломать-то?"

— Будет дело! — объявил санитар и поспешил примазаться. — мы им сейчас такие учения устроим, да?

— Ты в дружину поспеши, что там у вас я не знаю. А про сторожей слышал, — оборвал я и выставил груз на крыльцо больницы. Запах каши с какао заставил чувственно трепетать ноздри, в желудке урчало.

— На завтрак! На завтрак! — орала где-то в глубине Анна Ивановна. Грохот посуды, приглушенный стенами, усилился. Я вздохнул и нырнул в двери. Завтрак начался и закончился. После него отборные кадры Марка Моисеевича были делегированы во двор для учений.

— Бойцы! Огнеборцы! — с чувством начал Геннадий Кузьмич, осматривая выстроенные перед ним гвардейские потешные войска, неспешно переваривающие манку с пятью каплями молока на ведро воды. — В этот самый миг, когда мы с вами готовимся к проведению ответственного мероприятия. А именно…? — помолчав пару мгновений и не получив реакции от строя, напоминавшего челюсть пораженного цингой дистрофика, сам себе ответил, — А именно — учений огнеборческой дружины! В этот самый момент, где-нибудь в Сарапуле, полыхает! В дыму и пожарищах мечутся неподготовленные люди! Они дезорганизованы! Их рукава не перемотаны, а огнетушители не заправлены. На это упущение, не раз указывал в своем гениальном труде, посвященном борьбе, замечательный автор Альберт Суходольский, книгу которого мы обязательно будем читать как до, так и после учений. Вот, что он пишет об организации…

Подполковник прервался и принялся искать нужный абзац в потрепанной брошюре. В это время в рядах огнеборцев воцарились хаос и брожение.

— А когда он петь будет? — тихо поинтересовался Петя-Чемодан у бабки Агаповны. — Чета он не похож на этого Болена твоего. И по-нашему говорит, нате-пате. Акцент у него немецкий должен быть.

— Будет петь, — ответила та, — вчера обещал. Болен это, чо я врать буду? Марк-то возле него вишь как пляшет. Язык то выучить вся недолга. Я вона по-немецки чисто говорю. Шассе! Хвассе! Гитлер!

— Если это Дитер Болен, значит на обед будет студень, — авторитетно заявил гражданин Горошко, одетый в меньшую на два размера пижаму, являющеюся тонкой местью Прохора в ответ на две кляузы в прокуратуру и одну в горздравотдел. — В прошлый раз Путин пролетал, на обед были сосиски.

При воспоминании о великолепных зеленых просроченных сосисках, закупленных Марком Моисеевичем за три копейки где-то на рынке, общество заметно оживилось.

— А куда он летел? — поинтересовался Петя. Все что касалось воздухоплавания, полетов или хотя бы прыжков в высоту, вызывало его неподдельное любопытство. Так бывает, когда твой папа уже пятнадцать лет на орбите, а тоскующий сын ожидает приземления в палате номер четыре.

— Знамо куда, Родину защищать. Сейчас врагов этих знаешь, сколько у Родины? Много, а он один, тут понять надо. Я ему даже поздравление отправлял. Поздравляю, говорю, с победой. А он мне отвечает…

— Врешь… — недоверчиво оборвал сын космонавта.

— А он мне отвечает, — с нажимом произнес Герман Сергеевич, — ваш запрос будет рассмотрен в самые кратчайшие сроки. Вот, что он мне отвечает. Занятой человек, тут понимать надо. А Прохор наш, сволочь редкая. Он у меня двести рублей взял на книги и пропил. А мне книги нужны, понимаешь? Я без них задыхаюсь. У меня вот Гумилева нет, а Гумилев мне…

— Шассе! Хвассе! Гитлер! — влезла бабка Агаповна.

— Да погоди ты, Дарья Петровна, — отмахнулся Петя-Чемодан. — А вот, предположим, на чем он летел, Путин-то?

— На самолете, знамо дело, на чем еще?

— На «Яке», зуб дам, на «Яке», — определил сын космонавта. — Шестипушечная модель. Для президентов специально делают. По телевизору показывали.

— Тише, ироды, — шикнул на беседующих обстоятельный Прохор, боявшийся пропустить, когда будут говорить о премиях в полторы тысячи рублей. Дальновидный санитар загодя запасся двумя мерзавчиками, один он предусмотрительно влил в себя, второй бережно хранил в кармане ватника, на случай если учения затянутся.

Геннадий Кузьмич, уловивший паузу в бормотании толпы, возвысил голос и приступил к новому абзацу из труда Суходольского.

— Готовность к борьбе — есть организация, помноженная на эффективные методы, — объявил он гнусным голосом. — Только если человек готов к борьбе, он сможет пожинать плоды своих усилий….

— Что он говорит? — переспросила слабослышащая бабка Агаповна.

— Сказал, сейчас на ужин поведут, — перевел гражданин Горошко, ежась в короткой пижаме. Безжалостный ноябрь хватал его тело студеными лапами.

— Какой ужин? А петь он, когда будет?

Герман Сергеевич лишь пожал плечами. Ему было холодно.

— … И как сказал президент в своем последнем послании: Модернизация должна охватывать не только методы, но и цели существования гражданского общества и народа. — закончил лекцию подполковник Коломытов. — А теперь приступим непосредственно к практической части наших учений!

— Что он сказал?

— Сказал послан президентом, — наобум транслировал Герман Сергеевич.

— Куда?

— Куда-куда, в народ.

— Так он что, петь не собирается?

— Ну что ты пристала, Агаповна? Потом, стало быть, споет. Как будет настроение. Они все такие, творческие люди, проси их не проси. А вдруг каак запоют, хрен остановишь. Ты Магомеда помнишь из третьей? Он как начал петь «Черные глаза» при поступлении, так ни заткнуть не могли, ни выселить черта этого. Четыре дня не спали пока не выздоровел. А Прохор, сволочь, — рассудил ее собеседник и направился вместе со всеми к месту проведения учений. За ним вымучено потянулись прочие огнеборцы.

Выбранная Марком Моисеевичем зона будущего воздействия светового излучения ядерного взрыва повергла в печаль и горе двух человек. Меня, так как предметом будущего аутодафе служил мой собственный старинный нужник, стоящий в некотором удалении от сторожки, и рачительного Прохора успевшего надоить две трехлитровые банки бензина из оставленных без присмотра противопожарных канистр. Добычу хитрый санитар припрятал именно в этой потертой непогодой будочке.

Необходимость пользоваться общим туалетом в больнице для меня была большой тоской. Прохор же думал непечатно, с все усиливающейся тоской рассматривая приготовления. Лишь прикосновения к заначенному в кармане мерзавчику, временно мирили его с несправедливым миром.

— Ну вот, бойцы! — удовлетворенно произнес отставной борец с пожарами, щедро оросив темное дерево из канистр.

— Начинаем к практические занятия. Вспышка!!! — сказал он и чиркнул спичкой. Нужник бурно занялся, погуживая весело потрескивающим, раздуваемым ветром, пламенем.

— По команде три, приступаем к локализации и борьбе, — громко объявил Геннадий Кузьмич, начиная отсчитывать. — Раааз…. Двааа!..

На счет три, согласно древней русской традиции — Е…УЛО!!!

На тяге в две трехлитровые банки чистейшего бензина приют размышлений, разбрызгивая накопленные несколькими поколениями артефакты, немедленно вышел в верхние слои атмосферы, где развернулся и точно поразил пристройку к зданию нашего лепрозория, исполняющую функции столовой и актового зала одновременно. Судьба? Судьба, да. Такое стечение обстоятельств известно еще с Древнего Рима. Хлеба вам и зрелищ. Нате! Это как сравнивать корову с лаковым ботинком. И дело вовсе не в коже. Дело в том, что хорошо подготовленная и накормленная корова, любой породы, всегда может убить двух зайцев одним залпом. Если один оскверненный ботинок выглядит смешно, то два — это уже трагедия.

— Перррвое отделение! — приказал подполковник Коломытов, метая молнии одним глазом, другим оценивая масштабы произведенных разрушений. — Приступить!

Повинуясь посылу, первое отделение огнеборцев, во главе с санитаром Прохором, проломилось сквозь заросли сиреневых скелетов и выйдя на оперативный простор исчезло в окружающей действительности. Второе — состоявшее частично из пойманных доктором Фридманом уклоняющихся защитников родины, и, в какой-то степени, из бабки Агаповны, испарилось еще до драматического приземления реактивного нужника. Лишь плакат с поросятами, шевелимый любопытным ветром, остался на стылой ноябрьской земле.

— Кудааа, свиная морда?!! — четко и по-военному спросил броневой командир. — Назад! Утомлю, едическая сила магния! Сгною! Под себя ходить будете, идитя! Назад!

— Прохор! Петя! Ну, куда же вы? Сгорит же все! — как мог, помогал восстановить порядок тихий Марк Моисеевич. — Там Анна Ивановна на кухне. Продукты там, на неделю купленные.

— Что стоишь, боец?! — обратился ко мне полководец, потерявший войско. — Огнетушители тащи, быстро, быстро. Марик! Гидранты, где, ябисьоноконем? Воды давай Марик, воды!

Воды, Марик! Воды!!!

Борьба с пожаром заняла полтора часа. Мы метались вокруг пламени, плюющегося копотью и гарью. Бронеподполковник, совершенно мокрый от неумелых усилий Марка Моисеевича залить бушующий пожар сикающим престарелым рукавом, твердо руководил нами, не сходя с ранее занятой позиции.

— Наддай, боец! Еди его! Наддай, песи его в туннель! Марик, рожа ты свиная, куда ты льешь, опездолочь?! Куда ты льешь, баран ты рязанский? Ты на меня льешь, едическая сила магния. Внутрь лей, что ты стены обоссываешь? На кой ты стену обоссываешь, идитя тебя в хомут? Боец, пену давай. Пены давай! Тормоз ты чухонский, боец! Ватник, ватник горит. Марик, идитя, ливани на бойца нашего! Да не на меня, узбек ты криволапый, что ты ссышь, что ты ссышь?! А, ну вас…

В конце концов, все хорошее и плохое на чем-то заканчивается, и у нас все затихло под густым ржаво-желтым слоем пены.

— Фух, — удовлетворенно заявил повелитель хаоса Коломытов, осматривая мокрые руины. — Справились, идитя. Куришь, боец?

— Курю, — подтвердил я, перемазанный всеми этими сажей с пеплом, как шахтер. — Только нет ничего.

— Держи вот, — Геннадий Кузьмич протянул мне портсигар. — Да не стесняйся ты, бери прямо с ним. Подарок. Сам бросил, доктора года три назад запретили.

Я повертел в руках портсигар с танком на крышке и поблагодарил героического подполковника.

— За отвагу на пожаре тебе, — отмахнулся он. — Иди, мойся, а мы с Марком Моисеевичем подведем итоги учений. Поговорим, о том о сем, да, Марик?

Жухлый Марик, скорбевший о потере продуктов питания и неизвестной судьбе поварихи Анны Ивановны обреченно кивнул.

— Да, не расстраивайся ты, — посочувствовал ему Геннадий Кузьмич, — я тебе такой акт напишу. Тебе еще премию выпишут. Все будет джонгару гару нге. Хехе… Пойдем лучше вспрыснем победу над огненной стихией, а?

Марк Моисеевич не стал противиться здравой идее. И они направились к вареной колбасе и граненым стаканам, не остывающим второй день.

— Давай Моисеич, за победу логики над разумом! — предложил отставной Геннадий Кузьмич и выдул, наполненный прозрачной влагой, стакан. — Хорошо сегодня горело! Стояще! А огнеборцы у тебя — говно, одним словом. Только ты не расстраивайся. Сейчас у нас тут все говно, а мы пишем — хорошо. Хорошее у нас, стало быть, говно. Достойное обстоятельств. А то, если плохо, то мы не пишем. Показатели падают от этого. А все почему, так-то?

— Почему? — вопросил горюющий психиатр.

— Потому что Марик, гордиться нам нечем. Нечем гордиться абсолютно. Я вот отчего раньше доволен был? Отчего подполковник Коломытов тринадцатого полка Кантемировки был в хорошем расположении? Оттого, что каждый узбек, из любого кишлака нашей необъятной Родины, мог научиться управлять грозным Т-72, не говоря ни слова по-русски, всего за полгода. Хотел он этого или нет. Вот чем я гордился, Моисеич! Мы из говна, слабо понимающего политическую обстановку, людей делали, понимаешь, полон рот наоборот? А сейчас? Сейчас из человека делаем говно. И в отчетах пишем — хорошо. Врем сами себе — что пишем, то не думаем. И отчего это все?

— Так все поменялось-то, — неуверенно ответил доктор Фридман и, подняв стакан вверх, зачем-то посмотрел на мир сквозь наполняющий его спирт. Окружающее показалось ему еще гаже. — Реформы у нас тут, демократия. Программы федеральные. Модернизация идет. Проблемы всегда были.

— Говно эти проблемы, — заверил Геннадий Кузьмич, плотно усевшись на это определение действительности. — Потеряли мы что-то, Марик. Взяли и потеряли. Что-то важное. А кто-то поднял и продал, идитя. Впарил за тридцать копеек. Оно нам ненужное показалось, все дружно плюнули, дунули. Опездолы, одним словом. И настал п(запикано)ц, едическая сила магния. Предметов нет, одни понятия. Слова. А ими гордиться не будешь. Душу, мы потеряли, Родину потеряли, веру потеряли, врагов, нужность нашу. Все куплено и продано, а мы плывем себе, чисто катяхи по реке. Вроде как есть мы, а никому не нужны.

— Так, значит, все-таки продали жиды Россию? — сделал неожиданный вывод огорченный Марк Моисеевич Фридман. — Почему все так мерзко, Геннадий Кузьмич, а? Почему не воспрепятствовали? Есть же милиция, наконец! Прокуратура!

— Вот чего не знаю, того не знаю, Марик. Да и знал бы — не сказал. Потому что радость у всех общей может быть, а горе — каждому индивидуально отвешивается, песи его в трубу. В этом вся мудрость. Да и изменить то нельзя ничего. Так, одна тоска. Наливай, что ли? Помянем потери.

Тихий психиатр плеснул спирта в стаканы и поднял свой.

— Помянем, Геннадий Кузьмич, — скорбно произнес он и продолжил. — не чокаясь.

Подполковник Коломытов молча выпил, поморщился и безотлагательно умер. Смерть аккуратно закрыла ему глаза, он откинулся на спинку стула и обмяк. Крепко зажатый в его руке стакан так и не выпал, а остался на месте, истекая каплями медицинского спирта на грязный линолеум кабинета. Так почил героический Геннадий Кузьмич танковый карбонарий, имевший уважение и папаху, а также печаль и тоску, по словам, которые, перестали что-нибудь значить.

Не имеет смысла описывать дальнейшее. Все в мире глупо устроено и происходило минимум миллиарды раз. В смерти самой по себе таится безысходная банальщина вроде вызова скорой и милиции, реанимационных мероприятий над которыми вполне вероятно потешаются творцы судеб.

Тело Геннадия Кузьмича увезли ближе к вечеру, а вконец расстроенный происшедшими событиями Марк Моисеевич присел в своем кабинете. Вяло потерев остатки волос, тоскующий психиатр накатил себе основательную дозу и смахнув дохлую муху со стола принялся разбирать бумаги покойного, неопрятно лежавшие на столе. Среди груды актов и предписаний, в беспорядке рассыпанных по столешнице обнаружилось письмо отправителем которого значился: Фридрих Клюгенау полковник в отставке, Франкфурт, Германия.

Тихо вздохнув, доктор Фридман аккуратным образом распечатал его и, с трудом вспоминая школьный курс немецкого, принялся читать:

«Либе фхройнд!» — разобрал он. — Дас…

На этом моменте его прервал бесцеремонный гражданин Горошко, нежданно телепортировавшийся из темени коридора.

— Марк Моисеевич, — заявил Герман Сергеевич, — Отвечайте! Почему сегодня на ужин не было студня? Сегодня на ужин обязательно должен был быть студень! Мы все будем жаловаться в компетентные органы. Это непорядок!

— Вон!!! — крикнул Марк Моисеевич жалким фальцетом, — Вон отсюда, свиная морда!! Сгною! Ты у меня под себя ходить будешь!

Огорченный приемом недоумевающий Горошко сквозанул в темноту, из которой донеслись угрозы. Обширный список начинался с горздравотдела и заканчивался почему-то Ватиканом.

— Вам позвонят! И вы уже не отвертитесь! — заверил невидимый Герман Сергеевич и отбыл разрабатывать планы.

«Мерзавец», — подумал доктор Фридман и вернулся к письму, так и не заметив круглую повариху Анну Ивановну, совершенно позабытую в этой невеселой сумятице. Та семенила мимо окон прижатая к поверхности планеты двумя объемистыми сумками с недельным запасом еды отчего казалась французским гренадером, отступающим из Москвы. За окном царила осень.