Сборник рассказов

ИСХОД (2020)

— Вот имена сынов Изралиевых, что вошли в Египет с Иаковом, отцом их… Вошли каждый со всем домом своим… — бубнил кто-то невидимый

Я приоткрыл правый глаз, на меня в упор смотрели беспощадные семь часов утра жестокого дня — девятого марта.

«Иды мартовские»- почему-то подумал я. В ушах звенели похмельные сверчки, а во рту нагло гадили толстые коты.

«Иды мартовские», — снова подумал я. И услужливый голос поведал из неопределенной хмари:

— И были мужи эти: Рувим, Симеон, Левий…

— Саня, харе уже, емана. — прохрипел я. — Воды дай…

— Проснулся? — зачем-то уточнил рассказчик.

Проснулся ли я? Многие погибали и за более невинные вопросы. Который час, предположим. Или вот еще: как пройти в библиотеку.

Как пройти в эту треклятую библиотеку, насекомое?!

Человечество пытливо и с каждым глупым вопросом приближает свое полное и окончательное вымирание. И что будет после нас? Что будет, когда глупых вопросов больше не останется и над руинами завоет прохладный ветер? Мне казалось, наступит девятое марта. Вот Сашка этими проблемами никогда не заботился, потому и сидел за столом где-то по левую руку от меня, закопанного в кровати.

— Саня, дай воды, — вежливо попросил я. Возможности убить его пока не представлялось.

— У меня к тебе дело образовалось, закачаешься! Знаешь какое? — за гранью добра и разума произнес он. Но воды налил.

— Угум, — ответил я и жадными глотками, переливая на себя и кровать, проглотил благословенную жидкость. А потом уточнил, — Денег нет, Сань, получка только двадцатого.

Получка двадцатого и денег нет вообще. Как класса. Как категории и философской единицы. Нет их вообще. И не существовало. Иначе, зачем мне поздравлять женщин каждый год? Ну, зачем? Бабку Агаповну, толстую повариху Анну Ивановну, Люсю судомойку? Ах да. Есть еще Лидочка. Богиня страсти и красоты. Ту, которую Марк Моисеевич взял на работу в прошлом месяце. Из-за нее мне приходилось бриться два раза в неделю. Я отважно переносил это большое неудобство ради маленькой любви.

— Тут тридцатник можно приподнять, как нефиг делать! — враг моего рассудка сиял как малопососанная карамелька.

При слове тридцатник я окончательно проснулся. А потом поразился. Потому что открыл второй глаз и прозрел. Совсем как в классике. Он прозрел и видел свет. И людей числом двенадцать, что сидели вокруг моей кровати на колченогих подобиях мебели. Сцена выходила вроде как праведники прощаются с отбывающим в мир иной. Не хватало лишь савана и стона осликов. И жары с сухим ветром. И ладана. Всего того, чего обычно не хватает.

— Это Вардан Хугедович шеф мой, — Сашка представил главного праведника с носом сливой и глазами, напоминающими оливки в машинном масле. — Мы бы у тебя перекантовались, а? А то у нас там дело завели.

— И проверяют использование бюджета, — грустно добавил один из апостолов, сидящий у окна. Луч света, пробравшийся сквозь мутное стекло, плутал в его шевелюре.

Звучало более чем подозрительно. И пахло еще хуже. А полненькая женщина, сидевшая с видом побитого спаниеля, даже заплакала.

— Это Лия Тимофеевна из департамента образования, — пояснил сияющий Саня. И я понял, что у Лии Тимофеевны случилось горе. Она тискала маленький платочек, который не мог вместить всю ее печаль. Праведник со сливовым носом участливо похлопал ее по плечу.

— Места у вас свободные есть? — Саня никогда не ходил вокруг да около- куски его гениальных планов отваливались как грязь с сапога. Каждый раз, загоняя меня в пестрые обстоятельства, выпутаться из которых было сложно. Что стоила только ловля лягушек. Или обмен шифера, обернувшийся грандиозным скандалом. Или «Цветные сны»- эти коробки с женским бельем. И много чего еще о чем я иногда болезненно вспоминал. Казалось, что для полного и бесповоротного апокалипсиса достаточно было одного: пытливого ума моего приятеля. Что же нас все-таки связывало? Ответ на этот вопрос тонул в первозданном хаосе. Вселенная недовольно заворочалась, и я содрогнулся.

В голову нахально лезли события вчерашнего вечера. Вот Веня Чуров из четвертой палаты. Глядя в сторону, изобретатель нейтронной дыры жестами излагает мне основные соображения о строении Вселенной. Я их даже записал на спине спящего санитара Прохора. А потом был Герман Сергеевич — неистовый карбонарий в короткой пижаме.

— Прохор вчера вынес две наволочки и подушку! — как будто я об этом не знал. Прохор всегда что-нибудь куда-нибудь выносил, иначе он не был бы санитаром на мизерной зарплате. И вся юдоль, все безумие внешнего мира не заставили бы его отказаться от обмена украденного на табуретовку, которой он щедро делился.

А еще была Лида, Лидочка в легкомысленном коротком халатике, танцующая с тишайшим Марком Моисеичем. Большие неприятности моей маленькой любви. Я заворочался в постели и попытался встать. Сидевшие вокруг праведники не шелохнулись. Мерзость мира тихо вливалась в меня через открытые глаза.

— Места говорю, есть у вас свободные? — а ведь он мог с легкостью выступать в цирке, Александр Акимов. Ну, там, где еще летают на трапеции с веревкой в зубах. Оторвать этого акробата от штанины было невозможно. Ко всему прочему, мерзкий клоп держал в руках потрепанную книгу, откуда вероятно и читал разбудившие меня строки.

— Да есть, есть, Сань. До призыва еще месяц, Марк и не клал никого, — я покосился на книгу. Никого — обозначало бодрых энурезников, служивших сырьем основного гешефта нашего бравого партайгеноссе Фридмана. Их веселые стаи, слетавшиеся в психоневрологическую больницу № 3, предваряли две очень важные вещи: начало лета и середину осени. По ним можно было сверять биологические часы.

— Давай мы тут у вас полежим пару недель, пока идет проверка. Ну, там нервный срыв, еще чего пусть Марк нам напишет.

— Что напишет?

— Корочэ, сто тысяч. Тридцать тэбэ, дорогой, — милосердно влез Вардан Хугедович и пожевал губами. Эта весть взволновала меня, и я спустил ноги с кровати. Силы небесные! В голове нестройно пели ангелы.

Тридцать тысяч!

Тридцать дней нирваны для нищего философа.

Двести сорок три способа получения удовольствий. Семьсот пятьдесят причин их бездарно потратить. В разуме испарялись табуретовка, маленькая любовь и большие планы на будущее. Я вновь глядел на этот мир чистыми, восторженными глазами ребенка. И верил в его глубокий гуманизм. Он омывал меня изможденного девятым марта теплыми волнами. Я встал и пошел, как и было велено.

Все молча сидели, и наблюдали мои сборы. Все одиннадцать, а двенадцатый, которым оказался Саня, копался в объедках на столе.

— Хлеб есть у тебя? Мне бы хлеба.

«И вина», — почему-то подумалось мне. Заплаканная Лия Тимофеевна отвернулась, когда я натягивал штаны, но мне было плевать.

И если бы в этой Вселенной и существовали самые большие хлопоты и неудобства, то они были бы сосредоточенны в единственном листике, который рассматривал главврач Марк Моисеевич. Исторгнутый обезумевшим горздравотделом он нес печать Сатаны и был озаглавлен: «Праздничные мероприятия, посвященные юбилею городского отдела здравоохранения». И что особенно печалило милейшего доктора Фридмана, так это приложенный к официальной бумажке «Сценарий проведения торжеств».

«Гой еси, добры молодцы»,

— было написано вверху. -

«Выходит гусляр с гуслями».

«Что вы все провалились», — думал тишайший доктор и заново перечитал. — «Выходит гусляр с гуслями».

В это трагическое мгновение я открыл дверь в кабинет.

— Можно, Марк Моисеич? — он посмотрел на меня поверх очков.

— Что-то случилось? — беспомощно произнес эскулап.

В принципе ничего. Да и что может случиться на нашей маленькой планете, отделенной от остальной Вселенной синими воротами? Так, пустяки. Девятое марта и Саня Акимов, притащивший толпу страдающих от сложного мироустройства. Я обстоятельно изложил план светлевшему на глазах доктору Фридману.

— Это нужно серьезно обдумать, голубчик. Серьезно! — произнес он и с ненавистью отложил источавшее миазмы послание. Серьезно обдумать означало только одно, Марк Моисеевич хотел больше. Ну, скажем восемьдесят. Я припомнил две оливки в машинном масле, а потом согласился. Пусть мои удовольствия сократятся на треть, против этого я не возражал. Было легко иметь хоть что-то, не обладая ничем. С этими мыслями я потянулся к выходу, храня в душе благую весть.

И был день.

Уже к вечеру, как раз на ужин, из города прикатили. Людям вообще свойственно когда-нибудь и где-нибудь появляться. Они появляются на работе, дома, в театре, в камерах предварительного заключения, застревают в лифтах, толпятся в маршрутках, наступая друг-другу на ноги, их кладут в гроб, в конце концов. Но только счастливчики прибывают к ужину. Поголовье этих существ невелико, но они существуют, доказывая этим фактом величайший гуманизм Вселенной. Иначе всем бы просто тотально не везло.

Я сонно сидел на крыльце, провожая медленное время, текущее вдоль ограды, когда в калитку протиснулся оперуполномоченный Жуков. Глаза его были светлы, а папка, зажатая подмышкой, хранила мудрость. Серое пальто сидело на госте безукоризненно. Он недоуменно глянул на ржавый остов машины огнеборца подполковника Коломытова, почившего в ноябре и храбро потопал по дорожке. Почесав затылок, я вернулся к созерцанию. Щедрые дары благословенного Вардана Хугедовича грели мой правый карман.

«Блаженны праведники, наделяющие благостью», — подумал я.

Что думал об этом оперуполномоченный осталось неизвестным. Может быть, ничего. А может и наоборот, он нес в себе такую силу мысли, от которой, наш вечно ждущий папу космонавта, Петя — чемодан бросил бы свои искания и наконец-то выздоровел. Хотя бы до той меры, что позволила ему существовать в том безумном мире, царившем за воротами. Что же он думал, этот целеустремленный человек? Что? Никому это не было интересно. Планета вращалась под ним, люди заботились своими мелкими делами, а он шел, приподняв чисто выбритый подбородок.

— К вам поступили сегодня Дзоев Вардан Хугедович, Акимов Александр Николаевич, Тополянская Лия Тимофеевна? — спросил гость, устроившись напротив милейшего доктора Фридмана. Тот как раз ужинал, поглощая котлеты с макаронами.

Марк Моисеевич аккуратно подцепил кусок котлеты и вздохнул.

— Поступили, поступили, товарищ милиционер.

— Полицейский, — строго поправил его собеседник, и сглотнул слюну, — и не товарищ, а… Не товарищ, а хм… Иван Алексеевич.

— Как Бунин? — уточнил жующий психиатр.

— Какой Бунин? Из областного управления?

— Из областного… — печально подтвердил доктор Фридман.

— Он мне не родственник. А, что вы мне зубы заговариваете? Поступали вышеозначенные граждане?! На каких основаниях?

— Да, бог с вами! На общих, голубчик. — заверил собеседник, — лежат в общих палатах. На платных пациентов наша квота еще не утверждена.

Эту ценную информацию Иван Алексеевич переваривал секунд двадцать. Столовая была полна звоном ложек и разговорами постояльцев психбольницы. Вечер заглядывал в окна, весна топила снег, делая его серым. Сидевший в углу Герман Сергеевич Горошко снуло разглядывал разговаривающих и думал о шапочке из фольги. Его беспокоили нейтронная дыра Вени Чурова и ее последствия. Очень сильно беспокоили. Потому что не далее, как вчера он встретил в коридоре выходящую из женской уборной Марину Цветаеву. Та встряхивала мокрыми руками, роняя капли на линолеум.

— Микеша! — воскликнула она, — Душа моя! Ну, что же вы к нам не захаживаете?

То, что он никогда не был Микешей, да и с поэтессой знаком не был, вселяло самые черные опасения. Ему казалось, что завтра он может встретить еще кого-нибудь, а потом порождения неосторожного изобретения заполонят всю больницу, и каждое будет звать его этим подозрительным Микешей.

При этой мысли гражданин Горошко хлебнул из стакана и поморщился, компот был разбавлен щедрой Анной Ивановной.

— Что значит на общих, гражданин доктор? — подозрительно переспросил Иван Алексеевич. Дело тяготило его, ему хотелось полета, феерии, выстрелов, напряженной работы ума, хоть какой-нибудь тайны. А загадочное исчезновение тридцати тонн репчатого лука предназначенного для комбината школьного питания выглядело сущей ерундой и бесило гражданина полицейского, как бесят крошки в постели.

— А согласно конституции. Согласно конституции! — засвидетельствовал психиатр. — Каждому гражданину гарантированно койко-место в психиатрической больнице.

И действительно все двенадцать апостолов удобно расположились на временно пустующих койках. Лия Тимофеевна поселилась в палате бабки Агаповны, где тихо плакала, сидя на постели, а Вардан Хугедович учился стирать носки в раковине под присмотром санитара Прохора.

— Ты вот так на руки надень и мыль, мыль посильней. — сострадательно советовал ему Прохор. Тот сопел и намыливал носки хозяйственным мылом. Судьба сливового праведника была темна, а будущее непонятно. Завтра его ожидал праздник горздравотдела, что являлось твердым условием милейшего Марка Моисеевича. Доктор представлял Вардана Хугедовича именно тем гусляром, что входит и произносит «Гой еси, добры молодцы» несмотря на то, что произнести эти слова правильно, тот так и не смог. Лия Тимофеевна была назначена на роль царевны, а Сашка — крупа конька Горбунка. Передней частью которого, служил обдумывающий конструкцию шапочки из фольги гражданин Горошко.

— А чем они болеют? — глупо уточнил оперуполномоченный Жуков.

— Это допрос что ли, Иван Алексеевич? — возмутился доктор Фридман. — В медицине есть понятие врачебная тайна. И вы сами подумайте, чем мы тут занимаемся.

— Чем вы тут занимаетесь, как раз и непонятно, — огрызнулся тот, разглядывая сквозь открытые двери Вардана Хугедовича, выжимавшего в раковину постиранное. — Приняли двенадцать человек, неизвестно на каких основаниях. А они, между прочим, фигурируют в уголовном деле.

В ответ, доктор Фридман пожал плечами, уголовные дела его мало интересовали, его интересовали восемьдесят тысяч.

— Могу я их опросить? — спросил оперуполномоченный, — В первую очередь Дзоева.

— Не можете, голубчик, — мягко ответил собеседник, — Пациентов нельзя беспокоить, у них острая стадия. Стресс, так сказать.

— Но почему, доктор?

— Запрещено правилами, — развел руками тот. — Мне лечить, вам расследовать.

Растерянный Жуков огляделся в поисках поддержки. И единственным сочувствующим взглядом среди пустых жующих лиц был взгляд бабки Агаповны, которую два часа назад бесстыдно сместили с роли Ивана Царевича. Место ее тут же занял один из прытких пришлых — Антоша, бывший то ли начальником сектора, то ли еще кем-то в управлении образования. Эти неожиданные изменения принесли ей глубокие раны и добрая бабушка, появившись из палаты, строила планы мести, прихлебывая водянистый компот.

— Обижают тебя, пушистик? — каркнула она через всю столовую. — Оне могут, оне еще не такое могут!

— Дарья Агаповна! — возмутился Марк Моисеевич. — Не отвлекайтесь.

Показав ему язык, старушка уткнулась в свой стакан.

«Завтра!»-сладко подумала она, — «Завтра!»

— Мне необходимо их опросить, — тридцать тонн лука упрямо давили на разум Иван Алексеевича. Он разглядывал снующих пациентов, среди которых прятались его фигуранты, и тосковал. Девятое марта вообще сложно пережить, особенно если у тебя дома теща и жена. Эти два атома, из которых и состояло все мировое зло- называемое вегетарианством. Дурацкая Жуковская теща ударилась в него после визита одного проходимца, убедившего ее во вреде всего мясного.

«Дура-то, дура. Котлеты из капусты готовит. Разве из капусты можно?», — тосковал оперуполномоченный.

А еще был кредит на холодильник. И вечно занятая утром уборная. И однокомнатная, в которой стояли продавленный диван и раскладушка. Скука и беспросветность две сестры уныния седлали бедного оперуполномоченного. Он судорожно перебрал листки в папочке, будто там могло найтись средство от вселенской хандры и овощных котлет. Пара накладных и глупых бумажек с печатями мерзко хихикали над этой глупой затеей.

— Так вы отказываете мне, Марк Моисеевич? — неуверенно протянул он.

— Ну, вы сами посудите, Иван Алексеевич, поставьте себя на мое место, — психиатр подцепил котлетку вилкой.

— Не поставлю. — твердо ответила жертва капусты, проводив глазами мясо. Служебный долг и квартальная премия все еще бились о его сердце. Но бились слабо, неуверенно, будто силы уже покинули их и эти два обстоятельства пытались хоть как-то напомнить о себе. — Мне все это непонятно и подозрительно. Я на вас напишу жалобу. А завтра еще привезу повестку. Для ваших псевдобольных.

Доктор Фридман немного размыслил, как мыслят канатоходцы над серединой Ниагары. По большому счету Иван Сергеевич мог доставить массу неприятностей, которые осторожному эскулапу были совершенно не нужны. Глаза его собеседника светились непривычной тоской, он ерзал на столовском стульчике, словно спешил куда-то.

— Ну, что ж вы так резко-то сразу, голубчик? А давайте, завтра их и опросите? Только аккуратно, исподволь как-нибудь. — предложил психиатр. — Опросите и ладушки, писать отчеты свои, дела уголовные, а? Как вам? А мы их тут полечим хорошо.

— В девять завтра? — уточнил Иван Алексеевич, черкая в папочке.

— Ну, зачем же так рано, — произнес милейший доктор, в голову которого ударила блестящая мысль потянуть время, — давайте попозже как-нибудь. А то утром процедуры, гигиена, завтрак, давайте в полдвенадцатого, а?

Гость согласился, и психиатр любезно предложил ему котлетку с макаронами. Та парила на серой тарелке, бесстыдно соседствуя с горкой желтоватых макарон. Вызывая единственным видом своим водопады слюны и вкусовые галлюцинации. Поддернутая местами рыжей зажаристой корочкой, в неровностях которой поблескивали микроскопические озерки сытного мясного сока — этой таинственной амброзии, квинтэссенции чистого гастрономического восторга, котлета Анны Ивановны была кокетливо украшена петрушкой. Оперуполномоченный сглотнул слюну и проткнул ее вилкой.

— А сколько раз у вас кормят, доктор? — произнес он.

— Четыре, — рассеяно ответил Марк Моисеевич, наблюдая меня с санитаром Арнольдом несущих декорации для завтрашнего празднества, а потом пояснил, — на полдник обычно кефир с булочкой.

— Арнольд! — крикнул он нам. — Освещение привезли уже? Прохор должен был привезти.

— И что, все-все прямо тут у вас готовят? — спросил Иван Алексеевич.

«Вот ты пристал!»- подосадовал психиатр, но вслух произнес, — Частично. Первые, вторые блюда, компоты, узвары, кисели — здесь. Вот для выпечки цеха нет у нас. Поэтому — покупаем.

Жуков кивнул и углубился в сосредоточенное поглощение ужина. Все ему казалось волшебным: и котлета, и макароны, и даже компот. Смущенно попросив добавки, он подумал о теще и жене.

— И поставили над ним начальников работ, чтобы изнуряли его тяжкими работами. И он построил фараону Пифом и Раамсес, города для запасов, — Санин голос приглушенно раздавался из брюха. Я засмеялся: они стояли в коридоре и ждали своего выхода. Чтобы не заскучать, мой товарищ взял с собой книгу и фонарик и сейчас развлекал меня.

— Другие книги надо читать! — раздраженно сказал Герман Сергеевич. На голове его красовалась изготовленная за ночь блестящая шапочка. Гордый изобретением он пытался рассмотреть свое отражение в пыльном окне, за которым сонно потягивалась весна.

— Какие? — гнусаво спросил из брюха Саня.

— Другие! — торжественно заявила передняя часть Конька- Горбунка. — Хотя бы Суходольского. Читали?

Вопрос его так и остался без ответа, потому что именно в этот момент в дверь больницы попытался проникнуть оперуполномоченный Жуков. Он возник на пороге неожиданно, точно призрак. Путь полицейскому преграждал Петя-чемодан. Сын космонавта стоял в проходе, как Ролан в Ронсевале и внимательно всматривался во внешний мир.

— Позвольте, — тоскливо сказал Иван Алексеевич и махнул папочкой. Он вился вокруг тщедушной фигурки в пижаме, но всюду наталкивался на твердое костистое тело.

— Не позволю. — весело ответил Петя.

— Дайте пройти! Вы что тут делаете?

— Отца жду.

— Да какого отца? Где тут ваш отец? — раздраженно произнес собеседник и протиснулся мимо него. — Посторонитесь.

— Гагарин мой отец. — просто сообщил тот, неопределенно махнув рукой. В ответ оперуполномоченный засопел и растеряно спросил.

— А где гражданин Дзоев не подскажете?

— Дайте денег, — потребовал сын космонавта, по-прежнему вглядываясь в таинственную даль. Серое небо было туманно, и он очень боялся пропустить момент появления в воздухе оранжевых куполов.

— Ну что за бред, — возмутился Иван Алексеевич и подошел к нам. Где-то там глубоко под пальто он даже завидовал уверенности Пети- чемодана. И пусть даже ожидания того были бесплодны. Пусть. Ведь любая надежда по большей части бесплодна и грустна. В душе оперуполномоченного Жукова ворочалась тоска, питательным источником которой были тушеные, жареные и вареные овощи всех видов.

— Вы, гражданин Дзоев? — обратился он к Коньку Горбунку в шапочке из фольги. Герман Сергеевич несколько раз открыл и закрыл рот, словно рыба в аквариуме. Ему показалось, что собеседник назвал его Микешей и поинтересовался, почему он так долго к ним не захаживал. Перед глазами гражданина Горошко мелькали тени, зловредная нейтронная дыра Вени Чурова изрыгала на голову неистового карбонария все новые и новые напасти.

— Нет, я его директор по маркетингу, — глухо и неожиданно произнес лошадиный круп.

— А что вы там делаете, гражданин директор? — удивленный Иван Алексеевич несколько наклонился к брюху конька.

— Читаю Старый завет, — признался Саня. На мой взгляд он был единственным разумным человеком среди всего этого собрания мятущихся, ждущих и боявшихся душ. Даже мне сторожившему один безумный мир от другого, отважному привратнику синих ворот, хранившему большую любовь к Лидочке, даже мне было не постичь тех вершин рациональности и стоицизма, что достиг безалаберный Саня Акимов. Директор по маркетингу изображавший зад сказочного кентавра.

Озадаченный Жуков почесал голову и обошел нас стороной. Все было как-то не так в этом мире. Несправедливо, что ли. То, что этих счастливцев кормили четыре раза в день, а на полдник еще и давали кефир с булочкой как-то по-особенному раздражало его. На мгновение Ивану Алексеевичу стало жарко и даже показалось, что он видит толпу одетых в тряпье фигурантов, бодро убегающих от него. Ему хотелось грозно крикнуть: «Стоять!», хотелось выхватить отсутствующий пистолет. Сделать хотя бы что-нибудь. Но коридор был пуст, и он злился, шагая в столовую, откуда раздавались глухие звуки торжеств, посвященных юбилею горздравотдела. Где наряженный гусляром Вардан Хугетович, пучил оливковые глаза, силясь произнести: «Гой еси, добры молодцы». И где обиженная бабка Агаповна, ожидала звездного часа, скорчившись за декорациями.

«Болваны», — думал он, ощущая изжогу от тушеной капусты. — «И идиоты».

С этой мыслью Иван Алексеевич застрял в дверях. К праздникам, проходившим в нашем приюте скорби трудно было привыкнуть. Взять хотя бы учения огнеборцев, закончившиеся полетом уличного нужника и полным разгромом столовой. Тогда еще потерялась повариха Анна Ивановна и недельный запас продуктов. Повариха обнаружилась на следующий день, а недельный запас продуктов нет. Поговаривали, что был уничтожен беспощадным пламенем. Даже сейчас после ремонта столовая пованивала дымом и была в том растрепанном состоянии, в котором пребывают квартиры сразу же после ухода строителей. Так было заведено испокон веку, если в дурдоме праздник, то непременно сгорит столовая. Мы к этому уже давно привыкли, ибо в мире не было ничего постоянного, и мы здесь всего лишь гости, неведомая плесень, занесенная издалека. А вот Иван Алексеевич был поражен. И переминался в дверях, наблюдая представление.

— …добрый маладэц, э! — наконец выдавил сливовый праведник, потрясая гуслями, и вперед выскочил бойкий иванцаревич Антоша.

— Хороша на Руси медицина! — энергично кукарекнул он. И с ним согласились. И даже жидко похлопали, особенно усердствовал не знавший, куда деться от глупости происходящего Марк Моисеевич. Он наклонился к руководству, сидевшему в первом ряду, и тихо уточнил:

— Вчера поступил. Идет на поправку.

На это руководство милостиво кивнуло. Все мы шли на поправку, являясь чужими для одного мира, и своими для другого. И где была та грань, через которую все преступали? Где она была? Так далеко никто не думал, предпочитая довольствоваться тем, чем нас осыпала судьба.

— Этот у тебя ничего, Моисеевич, живенький. Вот первый какой-то не очень. С гуслями этот. Малахольный какой-то.

— Вылечим, — уверено заявил доктор Фридман. — не таких лечили.

— Возьмем, к примеру, друга моего! Конька Горбунка! — гаркнули со сцены.

Гражданин Горошко поправил шапочку и протиснулся мимо замершего соляным столпом Ивана Алексеевича в праздничную столовую.

— Болел ли ты, конь мой верный? — с фальшивым участием спросил иванцаревич Антоша и тут же был похоронен рухнувшей на него декорацией.

И может быть несколько преждевременно, но наступил судный день и казни египетские. Все десять разом. Дул горячий ветер. Демоны неслись на конях и звались они: Мор, Война и Голод. Обломки летели по столовой, сметая празднующих. Лампы весело грохали, порождая водопады ослепительных красивых осколков. Гости визжали, выставляя окна. А Марк Моисеевич ловко уворачиваясь от летевшего, отважно спасал растерянное руководство. Гнев богов, руководимый мстительной бабкой Агаповной плотно покрыл этот мир, не оставляя ни малого просвета, в который могло войти милосердие. Храбрый психиатр, растопырив полу белого халатика, прикрывал гостей от установившегося безумия. Его бесстрашному сердцу не хватало самой малости, для того чтобы войти в историю: наброшенной на голову тоги и спокойного голоса «А теперь убивайте».

В довершении всего — один из раскаленных прожекторов, укрепленных над сценой, рухнул на покрытую фольгой голову Германа Сергеевича, обжигая ее сквозь эту хилую защиту. Неистовый карбонарий взвыл на высокой ноте и, расшвыривая ополоумевших работников здравотдела как кегли, заметался по помещению, волоча за собой ничего не понимающего Саню. Он был четвертым всадником. Тем самым, что нес опустошение и смятение.

Тьма вступила в полную силу, не различая правого и виноватого. Цезарь, даже Цезарь не видел такого, при осаде Алессии. Те далекие героические дела это просто фантики по сравнению с тем, что творилось сейчас. Пыль стояла столбом, затекая в ноздри, вызывая негасимые приступы чихания. Занявшийся веселым чертом бордовый занавес пылал, осыпая искрами, плюясь дымом. Мир окончательно сорвало с петель, и теперь он вертелся ужаленной собакой.

В эпицентре разрушений, потеряно стоял Иван Алексеевич Жуков. Силы мрака щадили его, он смотрел на весь этот кошмар. И будь у него в руках кифара, то мне думается, оперуполномоченный трепетно тронул бы ее струны и запел. Как пел когда-то тот рыжий, глядевший на пожар Рима. Запел что-нибудь героическое и тоскливое, морковное по своей сути. Глядя на общий разгром, он почему-то представлял себе ненавистную тещу Валерию Валентиновну, жарившую на кухне рагу из свеклы.

— Садитесь обедать, Иван, — строго говорила она, угрожающе выставив деревянную лопаточку, с которой капало подсолнечное масло. И Жукову сильно захотелось вчерашних котлет с макаронами

Общий хаос и беспорядок остановил Веня Чуров, до сего момента скромно сидевший в углу.

— Замолчите!!! — перекрывая шум и ругательства, крикнул изобретатель нейтронной дыры.

— Замолчите!!! — громко повторил маленький головастый человечек с тяжелыми глазами. Это слово было первым, что я услышал от него за четыре года. Обычно он изъяснялся жестами и междометиями.

Свет сошел на нас, будто сказанное и было тем, что он ожидал. Злое девятое марта, длившееся два дня неожиданно завершилось, провалившись в тартарары. И установился покой. Тени растаяли, а волны сомкнулись так, как будто ничего и не было. Метавшегося по помещению кентавра Германа Сергеевича вытолкнули за дверь, где он, подвывая, скрылся в палате. Оторвавшийся Саня стоял в останках Конька Горбунка, радостно рассматривая разгром. Все замерли, тяжело дыша и отплевываясь от пыли. Прохор с Арнольдом тушили занавес, покрывая его грудами неопрятной пены. И никто, никто не заметил довольную бабку Агаповну, умиротворенно семенившую среди всего этого царства хаоса и безумия. Добрая бабушка хихикала, напоминая таракана, волокущего хлебную крошку за плинтус.

«Вот тебе Иван царевич, пушистик!»- торжествовала она.

Треск и шум погасли. Охавшие здравотдельцы выбирались из завалов, а тишайший Марк Моисеевич отряхивал городское руководство от пыли. Оно тихо шипело как дырявая шина и, ощупывая повреждения на серьезном лице, требовало немедленной обработки ранений.

— Лидочка! Лидочка! — бесплодно взывал психиатр. — Где же вы?

Но страстная богиня милосердия не отвечала, потому что лежала в глубоком обмороке у батареи парового отопления. Короткий халатик бесстыдно разошелся, обнажая мраморные бедра. Веки трепетали. И я бы восстал. Я бы бросился спасать свою маленькую любовь, но около беспамятной медсестры уже суетилась судомойка Люся. Она хлопала мою Персефону по щекам и брызгала водой.

— Ну и дурдом тут у вас, доктор! — грустно произнес застрявший в двери оперуполномоченный Жуков.

— Чем богаты, голубчик, чем богаты, — пробормотал психиатр оглянувшись. А потом пожал плечами.

Недельный запас продуктов, пропал и в этот раз. Таинственно испарился, прибавив к большому списку тайн Вселенной еще одну. И это было еще более странным, потому что повариха Анна Ивановна оказалась на месте растерянная и невредимая. Тем не менее, ужин все-таки состоялся, неотвратимый как конец света, и, как и все концы света объявленный в священных скрижалях — пожелтевшем расписании за одна тысяча шестьдесят седьмой год. Происхождения его никто не знал, но оно было единственным непреложным законом, которым снабдил нас милосердный и предусмотрительный Господь.

Гости давно разъехались, а грустный Марк Моисеевич рассеяно копался в тарелке.

Декорация «Лес»- две тысячи сорок семь рублей семнадцать копеек.

Костюм «Конек Горбунок» мод. 3 — четыреста двадцать три рубля ноль три копейки.

Прожектор мал. — четыре шт. — шестьсот сорок рублей.

Список утрат был длинным. Занятое под честное слово у местного театра погибло безвозвратно, и еще, слава богу, что обгорелый занавес удалось вернуть, сложив таким хитрым способом, от которого реквизит казался целым.

— Извините, доктор, у вас есть свободные койки? — психиатр поднял глаза и глянул поверх очков. Иван Алексеевич переминался с потертым рыжим чемоданчиком в руке.

— Согласно конституции каждому гражданину гарантировано койко — место, — поспешно добавил Жуков и присел напротив психиатра. — Дайте мне место, доктор. Ну, дайте, а?

Марк Моисеевич вздохнул.