Сборник рассказов

Шестое января доктора Мезенцева (2020)

-Тебе, Айдарчик, Аллах зачем ноздри дал? — интересуется Левдик. Я открываю один глаз и рассматриваю пятно изморози в брезентовом углу палатки.

Айдар что-то бормочет. Что-то, чего я не могу расслышать.

— А дал он тебе ноздри для того, чтобы ты мозг свой зудящий мог иногда почесывать. — торжественно заключает капитан медицинской службы Евгений Евгеньевич Левдик тридцати четырех лет от роду. И продолжает. — Почесывать от мыслей дурных, для профилактики. Ты в компот зачем таблетки добавлял?

— Не добавлял я, тащ капитан! — стонет сержант Фарухов. — Дайте что-нибудь.

Дайте что-нибудь, доктор. Я улыбаюсь. Так и думал, что Айдар в первых рядах попадется. Его медом не корми — дай халявы. Как говорится: бабушка, дайте воды, а то так есть хочется, что и переспать не с кем. Небось, весь запас таблеток, что бойчишки у сестер христарадничали, отобрал и сам выдул по нашей нехитрой схеме. Парацетамол и анальгин плюс компот равно нирвана. Только вместо первого я им слабительного прописал. Иезуит я, да? Игнатий Лойола в белом халате.

Вообще-то надо идею с гуталином на хлебе подкинуть. Хотя нет, потравятся к чертям. Работы нам с Левдиком прибавится. Ну ее к шайтану работу эту. Я потягиваюсь. Вчера никого, вот и слава тебе Господи. С утра тоже. Будто что-то там в городе сломалось. Подавилась все-таки проклятая мясорубка, которая нас клиентами снабжает. Полный покой уже двадцать часов. И Рождество на носу.

Левдик говорит:

— Одну таблетку на десять килограмм веса, считать умеешь?

— Умею, — огрызается Фарухов, и шипит что-то на своем.

— Что говоришь, воин? — издевается собеседник.

— Спасибо, говорю, тащ капитан. Разрешите идти?

— Вот-вот. Ну, ступай.

И тишина. Я выползаю из-под одеяла, которым кто-то заботливый меня укрыл. Кто-то по фамилии Романова, а по званию прапорщик. Золотая моя вечно грустная Романова Тань Евгеньевна. Королева спирта, герцогиня бумаг, баронесса печали. Тру руками лицо. Полный покой уже двадцать часов. Полный. Хотя…

— Жень! «Чапельник» что говорит?

— А ничего. — сияющий Левдик нарисовывается в брезентовом проеме. — Пять человек на семерку отправили, к ним ближе. К нам никого. Везуха, тащ майор. Только три поносника с утра.

Он улыбается, улыбкой счастливого человека, у которого из забот только столовая с отхожим местом остались.

— Это ты Романовой сказал фенисан выдавать? — интересуется он.

— Угу, — подтверждаю я. — Уж получше, чем твой парацетамол с анальгином. Сплошной перевод продукта, а тут даже польза какая — никакая.

Левдик ржет и загибает пальцы:

— Сеня- Марсианин, Айдар и Миха — Быстрая рука.

— Еще будут, — заверяю его. — Все посты выгребли.

Один из страдальцев мой — Марсианин, а два- головная боль Соломатина. Опять ругаться будет. Ладно Айдарчик- это вечный залетчик, вот Миху поймать, это да. Миха у нас легенда, и на моей памяти крепко влетел только раз и то по несущественному поводу- мастурбации на плакат Саманты Фокс из журнала. Отчего и получил говорящее погоняло. А так ни разу и ничего. В роте пьянка, Айдар огребает, с синяком ходит, а Миху Соломатин только пожурит. Потому что тот в очках, а значит интеллигент. А к интеллигенции командир охранения относится с уважением.

— Ты, боец, что, на грубость нарываешься? — вежливо орет Соломатин. Без задора орет, так, для проформы. Был бы Фарухов, уже давно получил по щам. А Быструю руку старлей не трогает. Да и Миха, сколько бы ни пил, все одно трезвее трезвых, только запах его выдает. И очки запотевшие. И взгляд воловий. Демаскирующие признаки, как говорится. Миха перед ним стоит, с ноги на ногу переминается, чисто муравей перед леденцом.

— Вольно! — ревет Соломатин роте, — взводные ко мне, остальные разойдись.

И к бойцам своей железобетонной спиной поворачивается. Расправа у него скорая. Разговор короткий.

— Ну и что? — говорю я Левдику.

— Да ничего, просто угля им дал. Сказал больше так не делать. Покурим может? Только у меня «Овальные».

— А у меня «Мальборо». — отвечаю, — только дома забыл.

Женька моей нехитрой шутке лыбится. Мальборо для нас, как передвижной рентген. Чудо, диво и святые угодники. Сколько времени прошло, а продолжаем штопать по Амбруазу Паре. Полевая хирургия на керосине с соляркой.

— Вам нельзя курить, Вадим Алексеевич. — встревает Романова из своей загородки. — У вас сердце.

У вас сердце, эвона как. У меня одного что ли? Сердце тут у каждого и у каждого в пятках. Сам не знаешь, что тебя быстрей догонит: сердце или бродячие артисты из местного театра, до которого всего ничего — окраина вот она. Ходим, ходим кругами, а на нее посматриваем время от времени. Говорят, у семерки были проблемы, так отбивались, чем бог послал.

А прапорщица моя как наседка- выдала фразу, сейчас заявится. Это как пить дать.

— Рождество на носу, Тань Евгеньевна, — говорю так, будто это что-то объясняет. — В сочельник можно же?

— Не можно, — упорствует Романова, и появляется в привычном бушлате, накинутом на плечи. — Тут бумаг накопилось, может подпишете, Вадим Алексеевич?

Я неопределенно машу рукой. Она кладет папку на стол. Стопка в три пальца. Наши отпечатки на песке. Инверсионный след, который скоро растает. Сколько времени прошло? Около десяти дней вроде. Или двадцати? Месяц? Год? Больше или меньше? Отсюда видно верхний лист — Оноприенко, МВТ, множественные осколочные мягких тканей. Звучит страшно, но жить будет. Что под верхним листком я догадываюсь. Что-то около ста пятидесяти человек, минус двенадцать, которые еще у нас в соседних палатках томятся.

— Пойдем, Жень. — говорю.

— Там еще заявки на медикаменты. — беспомощно просит Романова мою спину.

С неба сыплет как из порванной перины. Огромные праздничные хлопья неслышно парящие в холодном безветрии. Рождество на носу. Да и в душе тоже. Радость робкая. Может все? Кончилось? Взяло и закончилось. Само по себе растворилось, как сахар в чае. Было, было, раз — и нету. Тишина оглушает.

Сеня- Марсианин, высунув язык ловит снег. Щуплый, худой, похожий на воробья. Стоит выпучив глаза тянется вверх как альпинист на веревке. Заметив нас, пасть он захлопывает, пытается козырнуть.

— К пустой голове руку не прикладывают, тащ боец. — не по уставу говорю. Какой устав с Сеней? Ему чтобы сказать что-нибудь в наше измерение выйти надо из параллельной вселенной. Или что там у него.

— Заболеть хочешь, воин? — грозно выговаривает Женька, — поноса мало?

Тот стоит глупо глазами лупает. Сколько ему? Пытаюсь вспомнить. Лет двадцать. А уже заведующий тринадцатой палаткой. Всего то у нас их восемь, вместе с дизельгенераторной, столовой, прачкой и складом. А он в тринадцатой трудится — мертвецкой.

— Эта… Тащ майор… Эта… разрешите… ну. Там… — сейчас руками начнет крутить, духов вызывать.

— Иди уже, Сеня.

Он исчезает, топча сапожищами не по размеру девственный снег. Следы его тут же наливаются влажной темнотой.

— Господи, хорошо то как. — выдыхает Левдик.

Я киваю и смотрю в сторону города. Тишина. Все? Закончились праздники? Затягиваюсь отвратительными Женькиными «Овальными». Пелена снега над окраинами подсвечивается оранжевым, багровым и желтым. Как там было? Я хочу проснуться в городе, который никогда не спит.

Температурный лист форма два нуля четыре — У. Дата, температура, выпито жидкости, дыхание, суточное количество мочи, вес, стул. Все аккуратным детским почерком Вики Бережанской, дежурной медсестры. Метр восемьдесят в холке с ногами от ушей и тяжелой грудью. Все это скрыто под мешковатой формой.

АД сто пять на семьдесят. АД. Машинально фиксирую цифры, нормально. Но ад все-таки не здесь, здесь чистилище. Ад дальше, там, где оранжевым полыхает. Температура тридцать семь и восемь. Читаю, словно конспект отличницы, сестричка стоит за моей спиной, и я чувствую ее дыхание за ухом, грудь упирается мне в плечо. Проходы между койками узкие.

— Жалобы есть?

— Рука сильно болит, товарищ майор.

Надо бы его первым транспортом отправить. Чистил то я его чистил, но что там еще не знаю. Слепой я, как крот слепой. Ад у меня с цифрами. Ни лаборатории приличной, ни рентгена. Только интуиция и сестры метр восемьдесят на длинных ногах. С таким набором шаманом станешь, лечить народ придется отваром из грибов.

Температурный лист форма два нуля четыре — У. Температура тридцать восемь и три. Этот с бронхитом приехал. Бронхи как шаровые мельницы звучат. Можно сказать, повезло: руки-ноги целы, содержание железа в организме в норме. Фамилия Давыдов. Его я ни о чем не спрашиваю. Просто в глаза смотрю. В них не боль и страдание, в них облегчение большое. И радость.

Так, а что у нас здесь? Температурный лист форма два нуля четыре — У. Дата. Аккуратный детский подчерк. Через шесть часов Рождество. И в моем кубрике Романова с Левдиком суетятся — стол накрывают. Скатерть белая из простынки, колбаса, консервы и особый деликатес Романовские баночные помидоры. Сейчас закончу и выпью с Левдиком и Соломатиным. За тишину эту блаженную выпью. За то, что первые сутки никого не потерял.

— Что читаешь, Вика?

Она краснеет, на столике растрепанная, грязная книжка. «Куртуазость ен Гийома». На обложке рыцарь раскраивает мечом голову другому рыцарю. Такую рану хрен заштопаешь. С таким сразу к Марсианину на чистый брезент с номерком на палец.

— Да так… Про средние века.

— Интересно? — я рассматриваю ее. Темненькая с голубыми глазами, на губах следы помады. Где они ее берут? Загадка. Сестра смущается еще больше. Красивая. Вот закончится все, выскочит замуж. Нарожает детей. И забудет грязь пластилиновую, холод, боль как страшный сон. Человек существо совершенное- забывать умеет.

«Куртуазность ен Гийома». На лице рыцаря с мечом в голове неподдельная радость, а тот, кто его убивает, наоборот грустит.

— Таащ майор! Таащ майор!! — вваливается боец Колобок весь облепленный снегом. — Разрешите..?

— А ну ка быстро вышел и снег отряхнул. — грозно одергиваю его, — что зеленый такой?

— С желудком что-то, товарищ майор. Уже раз пять бегал.

Еще один из любителей приходов. Я усмехаюсь. Он выкатывается наружу и с шумом отряхивается. Все-таки потешные войска у Соломатина. На построении словно челюсть больного цингой. По росту подобрать трудно. Вот Боец Колобок метр с кепкой, но шарообразный.

— Таащ майор, там местные приехали. Прям на фишку. Баба там рожает. — на ресницах Колобка тает снег. Ему интересно, он пучит прозрачные глаза, потирая потный лоб. Нелепо торчит в тамбуре палатки за его плечами далеко в темноте беззвучное багровое зарево, пятно на плотной занавеси падающего снега.

Приплыли, блядь. Рожает. А я что? Господь вседержитель, святой дух? Мезенцев Вадим Алексеевич почетный акушер всея армии в звании майор — повитуха. Что я с ней делать буду сейчас? Молиться? Кохерами звенеть — дождь вызывать? Масса глупых вопросов.

Перед сортировкой в колее разбитой техникой накренилась грязная «Нива». Дверь приоткрыта, но света в салоне нет. Все уже давно научены. Как стемнеет, все проваливается в сплошную чернильную темноту. Свет этот беречь надо, как нищий копеечку, он тебя и убить может, при случае. Такой безобидный, а хлоп! И нету тебя. И уже потом доказывай кому повыше, что кнопку выкл с другой попутал. Машину медленно засыпает снег.

— Вадим Алексеевич! — обязательная Романова уже ждет. — Тридцать пять лет, третьи роды.

— А я что, Тань Евгеньевна, акушерка? — огрызаюсь. Та обижено тухнет, оскорбленно поджимает губы. Хотя все она понимает, прапорщик Романова. По родовспоможению ноль у меня. Ни инструментов, ни мыслей бестолковых.

НИ ЧЕ ГО.

В сортировке на койке местная в зеленой колючей кофте и черной юбке. Волосы забраны под платок. Здесь холодно, но она не обращает на этот факт внимания- в глазах разлито чистое страдание.

— Вы по-русски говорите? — спрашиваю.

— Говорит, — вместо нее отвечает кто-то в черной теплой куртке. На лице щетина и копоть. — Я ее муж. У вас врачи женщины есть?

Произносит все это он с заметным акцентом. Переживает, значит. Чтоб не дай бог кто лишнее не увидел.

— Женщины есть, врачей нет. — отрезаю я.

— Марьям сейчас рожать будет.

— Я вижу. Тебя как звать, уважаемый?

— Магомед. Я тут до войны на фабрике кухне директором был.

Важный факт, бль. Из прошлой жизни. Главное — сильно сейчас поможет, раз целый директор целой фабрики кухни ко мне на «Ниве» жену на сносях привез. Мне что теперь, кланяться? Тот сопит и смущено переминается. От его ног ощутимо пахнет. Господи, да что же мы все тут воняем так? Нечистотами, страхом, глупостью. Слышно, как Романова суетится в процедурке. Что-то звякает. Смотрю на местную — она тяжело сидит, прикрыв руками выпирающий живот. Надо что-то начинать делать. Желательно, что-нибудь умное.

— Сколько между схватками?

— Что?

— Времени сколько между схватками проходит?

Он смотрит на жену.

— Не знаю, часов нет.

Понятно, думаю. И начинаю что-то делать.

— Татьяна Евгеньевна! — кричу в процедурку, — Берите ее на клизму и помойте. Пока схваток нету.

Директор фабрики начинает суетиться, приходится его успокоить.

— В общем так, Магомед, ты не переживай, я сильно смотреть не буду, — говорю. — Я отворачиваться буду. Все нормально.

Все нормально. А сам думаю, как нормально? Поворот на ножку, на ножки, поворот на ягодицы или поворот на головку? Каре, доктор Мезенцев. А из инструментария — только голова. А в голове пока только идеи и ни одной мысли. И я начинаю считать.

Пятнадцать минут между схватками. Тань Евгеньевна успокаивает роженицу.

— Вы дышите, дышите.

Той не впервой, и она старательно пыхтит. Слышно, как за стенкой из брезента мечется директор фабрики кухни. Я прислушиваюсь, город молчит. Ни звука. Местная стонет. Анастезию позже дам. Кладу руку ей на живот, чувствую толчки. Вот так, Мезенцев, такие тебе пряники. Неделю людей шил и резал, теперь жизнь ждешь. Ну как ждешь — думаешь, что дальше будет.

За тонкой брезентовой перегородкой шум. Левдик интересуется не нужна ли помощь. Не, Жень, не нужна. Слышу, как Соломатин, что-то спрашивает у мужа. Звякает посуда. Потом понимаю, что они там пьют водку. И закусывают.

— Больно!

Дыши, милая. Лампы мигают от перепада напряжения.

— Соломатин, сука! — ору, — не дай бог все помидоры съешь.

Тот ржет, но я-то понимаю зачем он пришел и Левдика подбил. Не любит он местных. Смотрим мы друг на друга через забрало. Кто больше кого не любит. Боится, как бы чего не вышло. Но водку пьет. И по плечу хлопает.

Десять минут между схватками.

Романова видит, что я на нее смотрю. Маска вздрагивает, я думаю, она под ней улыбается. А я улыбаюсь ей. Еще, очень хочется курить. Но я терплю.

Пять минут между схватками.

Я мастерю из шприца и капельницы аспиратор. Отходят воды.

Началось.

Время щелкает минуты, как старуха семечки, сплевывая шелуху секунд.

В сортировке картина маслом: а город пил коктейли пряные и ждал новостей. Соломатин, Левдик и Сеня — Марсианин. Левдик притащил обязательную аскорбинку из спонсорских запасов, Соломатин банку консервов, а Сеня детскую книжку. Соломатин с Левдиком пьяны в дрезину.

— Вы чего тут? — спрашиваю. А сам не Сенину книжку кошу. Во-первых, книжка, во- вторых детская. Откуда? Откуда, блядь? «Как какают единороги», подарок из другого измерения. Женька пьяно лыбится.

— Подарки малому, — поясняет Соломатин.

— Ему до ваших подарков еще год. — усмехаюсь я и выхожу на воздух, подышать. Под навесом сидит на корточках счастливый отец, увидев меня — вскакивает

.-Сын у тебя, Магомед.

— Сын? — он протягивает мне упаковку. На белом фоне черные буквы — «Мальборо». Целлофан надорван, одной пачки не хватает. Я вынимаю следующую, распаковываю и с наслаждением затягиваюсь сигаретой.

— Извини, доктор, нет больше ничего. Я завтра привезу, — говорит он и, помолчав, продолжает. — Две дочки, а сейчас сын. Иса назову.

Иса Магомедович. Одна минута первого ночи седьмого января. Над городом медленно плывет осветительная ракета, отсвечивая пыльным хвостом.