Сборник рассказов

Как правильно петь Марсельезу (2020)

— Епзац, — выдыхает Брониславыч.

Его голова выглядывает из люка, и он квохчет в изумлении.

— Дууура, то! — шлемофон бы ему на бестолковку, и, как есть, узбек на полигоне. Только не за фрикционами, а из кормы нашего героического буксира торчит, как глист из задницы.

— А че там с погодой, по пути? — вопрос в подпространство. Кто знает, что у реки на уме? Плеснет мутной зеленью воды, а сверху прижмет ветерком. Вот он — СЛУЧАЙ. Пиши бумаги каллиграфическим почерком. Объясняйся в управлении. Поломал, дескать, стройные показатели не по злому умыслу, а радея о пользе дела. Грудь шарообразно, глаза честные прозрачные, без мысли. Промоют внутрянку от содержимого, это как пить дать. Тут уж на месяц чеса и зажатия клапанов, чтобы не брызнуло. Потому что, случай — мотать его.

Бак или как это называется по-научному, прекрасен. Есть такие вещи, вроде как один почищенный ботинок из пары. Свежеокрашенный бирюзой, да с трафаретным белым «Сукден Кури». Хорошая вещь, сразу видно импортная. А к импорту у нас отношение особое. Нет, не трепетное, без поклонятельства, скорее любопытствующее, могут же, хари суконные! В дополнение к грузу идет француз. Настоящий. Взбитый в букли двухмесячным путешествием по стране строящегося социализма. С почти выветрившейся Францией в глазах. Он начинает все понимать и это понимание ему нравится. Он уже интернационален, этот француз, пропитан советским спокойствием и кумачом лозунгов. Полностью разобрался во всем, и машет совершенно незнакомым людям, люди машут в ответ. Руси хинди пхай-пхай — восторженно эманирует его организм. Вооружен лягушатник белой пластиковой канистрой, наполовину пустой, чемоданом и строгим серым товарищем.

— Жан, — представляется он мне, так как остальные заняты рассматриванием лазурного бегемота греющего бока на барже. — Привет!

— Привет. Я — Алик, — жму ему руку. Серый товарищ оказывается Сергеем Ивановичем и страдальчески смотрит на часы. Наив. Где же ты обитал до этого, дорогой товарищ? Это же флот, ехандэ! Тут даже женщин по шесть часов прогревают, что бы потом за десять секунд окуклить до чистоты сознания. Но ему неймется, ибо система. В системе для всего определенное время дано, даже для сранья. Человек системный жалок в своих куцых радостях. Ну, кому интересно жить в виде записей в таблице? Вверху — наименование в столбик, вдоль — вытянулись неотложные каждодневные нужды. Хочешь, не хочешь, а в восемь будь добр, оправится. Тужься сильнее, потому как график, и следующий пункт уже не за горами. Существуешь в паре миллиметров от прямоугольности. Вот только люди и французы с полканистрами приятно плещущейся темной жидкости — тут не предусмотрены. Они внесистемны и свободны, я начинаю радоваться этой мысли, когда меня обрывают.

- Потянем, Алик? — кэп постно скрещивает руки на объемном животе.

— Потянем, Анатоль Брониславович, — отвечаю я, он смущается, и я смущаюсь обстоятельствами. А не дотянем, что тогда? Вывернут на изнанку, осмотрят потроха, запихнут все небрежно назад в тушу, гуляй моряк по сухому. И пойдешь, погуживая одним местом, тифон то отберут. Француз вмешивается в наш немой диалог и тянет капитану руку.

— Жан…Привет! -

— Гутентаг, мусье, капитан я. — толстяк делает паузу и переводит для непонятливых — ка-пи-тан фейрштен?

— Капитэн, — понимает его слушатель. — Магнифик!

— Че он сказал? — Брониславович обращается к страдальцу с часами. Тот морщится.

— Не знаю. Можно вас на пару слов? — они удаляются на бак беседовать о чем — то секретном.

Мы рассматриваем Жана, тот лучится добродушием. Петрович с кряхтеньем выколупывается из машины, являя гостю смазанную тавотом руку. Санька любопытствует с видом посетителя зоопарка анализирующего свесившуюся с ветки мошонку плащеносного павиана. Ему все интересно.

— Рёка, — сообщает нам, молчаливым, иностранец и машет на спящую синюю громаду. — Колосаль! Данс ун моа. Фхранс.

— А вот, предположим, — встревает неожиданный как чих Сашка — Водка у вас во Франции, какая?

— Что пристал к человеку? — останавливает его Петрович. — В кубрик его сведи. Пусть отдохнет. Мож устал он.

Саня делает попытку вырвать у путешественника канистру, тот мертво держится за нее, вымучено улыбаясь мне и механику.

— Давай помогу, — хрипит Сашка. — Помогу, говорю, отдай.

— Муа мем… Похрте.

— Ну не хочешь, сам тащи… — заявляет тот после бесплодных усилий. — Кубрик вон там.

Француз волочет свое имущество вниз, я показываю дорогу. Мне слышен визг пускача и глухие хлопки просыпающихся дизелей. Над нами мечется Саня, обдирая руки о пеньку. От стенки всегда отходишь в броуновской суете. Если предстоит что-либо тянуть, сразу образуется много всяческих обязанностей, Принять швартовы, свернуть. Буксир готовить, лебедку на реверс под размотку, демпфера развертывать. Бессмысленная суматоха на сторонний взгляд. Сейчас я этим не забочусь. Сейчас я киваю гостю и показываю что мне надо наверх. Он заговорщицки мигает мне и похлопывает по канистре, я отвечаю универсальным, понятным даже алеутам жестом. Щелкаю пальцем по горлу.

— Коньяк?

— Ви, Кокас… Кадо дю дестин…Очень

— Вышли, бля. — радуется Брониславович. Он всегда радуется, когда мы отходим. Радость эта детская, чистая. Душевная такая, без примесей. Буксир отфыркивается брызгами. Мы таракан тянущий хлебную корку за холодильник. Или нет, скорее тянущий холодильник. Ветра нет и вода спокойна.

— Хули там, мусью наш?

— Сейчас поднимется. Вещи бросит только.

— Ты, что по ихнему мекаешь, Алик?

— Не…я в школе английский учил.

— Дела…. А я — немецкий, вишь как… Сергей Иваныч! — орет он насупленному владельцу часов, устроившемуся на кнехте. — Ты в школе какой язык учил?

Тот что-то бормочет. Слишком тихо, что бы разобрать слова. Чему их там учили? Все слишком секретно. Топ, блин, сикрет. Я и не прислушиваюсь, а кэп облокотившись на столик в ходовой ухмыляется.

Река несет нас, бурчащих дизелями, на себе. Как лошадь, бугрит мускулы — волны. Сегодня на удивление тихо и буксир с баржей теряются в зеркале воды как две капли мушиного помета. Петрович пластит на досточке сало с нежными розоватыми прожилками и темно- коричневой, почти черной коркой. Рядом на «Советской России» зеленый лук и картошка в мундирах. Я лущу вареное яйцо и ожидаю, пока кэп нальет Жану коньяку. Парадная водка «с винтом», заначеная как раз на такой случай, вышла в ноль. На дне двух бутылок слизисто подрагивающих от вибрации — сухо.

— По чуть- чуть, — нагло заявил Брониславович, покореженному сопровождающему, — в качестве солидарности между трудящимися Франции и советскими моряками.

Сейчас мы уже убраны по риску, и любая прибавка литража может политься из глаз. Сергей Иванович безобразно пьян и отдыхает с головой бережно уложенной на бухту каната. Его беспокоят секретные видения, и он время от времени взбрыкивает мутным взглядом по нам, мирно беседующим вытягивая на капитана обвиняющий палец. Тот ржет, и кидает обратку, указывая на павшего в неравной борьбе своим, железобетонным, похожим на полбатона копченого сервелата. Молчаливая дуэль, но один из соперников вооружен крупнокалиберным ДШК, а другой пытается утомить противника из воздушки.

- Вот у вас там, кто управляет? — спрашивает капитан, степенно жуя лук — Правительство у вас, какое?

— На здоровее, — француз непонимающе улыбается и накидывает коньяк.

— Регерунг какой у вас?…Алик, как по английски? Говермент!

— Ооо …Мареша Де Голь!

— Вот, — назидательно заявляет собеседник, — Мареша у вас какая — то. Говорит тебе что делать, как задницу вытирать, сморкаться. Бабе, поди, подол задираешь по инструкции. А у нас народ правит…По справедливости все… Вот смотри. Петрович. А кто такой Петрович (он поднимает монументальный палец и внимательно смотрит на француза) Петрович у нас — депутат, понимаешь?

Депутатский зад с размытым солидольным пятном выглядывает из люка, другая часть народного избранника укрыта палубой и занята поисками стульчика. Картина параноидальная, со стороны кажется, что механик таким невероятным способом угрожает инопланетным агрессорам.

— Депюте… фраппан! — заявляет француз и прибавляет, — пур ле Уньон Совиетик!

Мы выпиваем за это. А наш кораблик проходит Колотилово, знаменитое гипсовым Ильичом и патологической ненавистью к комсомольцу матросу Шипареву. У памятника фантазией скульптора, чуть согнуты ноги, и пальцы рук заложены за жилетку. Композиция четко представляет, как вождь мирового пролетариата исполнял идеологически чуждый нам танец «семь- сорок». На бережку в мирном мареве расположились отдыхающие: ловящие рыбу, ковыряющие в носу и слоняющиеся без дела колотиловцы. Саня (который и есть героический матрос Шипарев) подрывается с места и, не выпуская стакана, сопровождаемый криками бессильной злобы, являет уставшему за день, краснеющему солнцу свой белый зад.

— Капиталистен, — сурово объявляет он огорошенному Жану. — за восемь мешков яблок удавятся.

Становится ясно, истоки неприятия лежат глубоко в том факте, что если колотиловцы и не достигли ступени развития «человек разумный», то Саня уже глубоко перешагнул ее. А мы, с капитаном, Петровичем, Жаном, отдыхающим Сергей Ивановичем и еще многими миллиардами болтаемся посередке между этими группами существ.

Вот ведь сложная штука — жизнь, все выворачивает до изумления. Ну что значат восемь мешков яблок? Да ничего, даже для тощей городской интеллигенции, брезгливо отбирающей лучшие с ее точки зрения плоды на колхозном рынке. А уж человеку, почесывающему промежность под собственным деревом, так вообще растереть. Но есть — принцип! Ради принципа труженик села готов на любую войну. На атомную, молекулярную, с использованием рогаток и бумерангов. Ему все равно, он знает, что вернется к почесыванию и собственному дереву. А вот куда вернется Саня, сгноивший по великому запою восемь мешков отданных на продажу? Вот где загадка. Саню, похоже, мои теории волнуют меньше всего. Он усаживается на место и восклицает:

— За дружбу народов и взаимопомощь! — и выпивает содержимое стакана.

— Что, нравится? — капитан добродушно взирает на Жана с набитым салом и хлебом ртом — Такось… Не то, что у вас…. Милитаристы одни… Сало нормального, небось, не достать, а?

— Прфб — произносит тот, с усилием прожевывая продукт

— Вот, вот, — назидательно продолжает толстяк, — Еще вы там лягушек едите с голодухи… Я знаю.

— Куа? Куа? — улыбается Жан — Куа ву пахрле?

— Ква- ква — соглашается Брониславыч и запускает палец в ухо, почесывая зудящий мозг. — Только скажи я тебе их тонны три поймаю… Санька вон пошлем… Тут их знаешь сколько? У нас, их никто не ест. Брезгуют. Потому как народ правит. И для каждого найдется, что поесть и выпить. Фейрштен?

Мы рассматриваем готовящуюся ко сну реку и молчаливо соглашаемся, что Уньон Совьиетик — это сила, раз уж все брезгуют лягушками. И ничто не сможет поколебать наши убеждения, пока есть коньяк, река и сало с нежной розовой прослойкой.

Швартуемся мы уже затемно. Все опьянение Брониславыча выражается в чуть более сильной притирке. Меня же штормит не по-детски. Струйки шарящегося в капиллярах алкоголя смыли портовые буксиры и прощальный блеск бирюзы. Я сижу на световом люке над кубриком и наблюдаю, как несут торопливого Сергей Ивановича. Он вырывается из заботливых рук, выписывая сложные пространственные фигуры, и пытается уязвить глядящего на этот цирк хмельного капитана гневным пальцем. Тот гогочет и вытягивает руку, на сгиб которой устраивает другую. Жан, явившись снизу — сильно навеселе, а изрядно опустевшая канистра связана теперь с его чемоданчиком, и вся эта конструкция покоится на его плече. Заботливый Петрович довольно хмыкает и постукивает по ней пальцем.

— Не не…Не надо, — он отрицательно качает головой в ответ на попытку подарить остатки коньяка, — Тебе ж еще вона куда ехать, мил человек! На вот, держи…

Судя по темным пятнам, в газете завернут кусок сала и еще что-то из еды.

— Мехси. Гран мехси. Петховиич, — благодарит тот, — Адье, камарадес! Бон шанс! Бон шанс!

Он стучит по канистре на груди пальцами и машет нам рукой. Кэп, высунувшись на половину из ходовой, неожиданно затягивает:

— Аллес анфанс дю ла Патрие

Лю жур дю глои ес арривэ!

Контре ну дю ле тираниэ

Л’ этенда санглэ ес леве…

Над нами кружат миллиардолетние звезды и попискивают летучие мыши. В пятидесяти километрах ниже по течению засыпают горестные колотиловцы. Квакают лягушки. И плевать на то, что завтра похмелье и головная боль. Капитан пускает петуха. Жан поражен, и они вместе ревут припев.

— Ау арме ситуаен

Форме ву баталионс

Вокруг мелькают всполохи мушкетного огня и блеск байонетов. Ощутимо тянет запахом дымного пороха. Кэп надрывая горло, становится трехцветным, в руке его призрачно образуется выгвазданая треуголка. Я смотрю на них, и мне почему-то становится хорошо.

Обратного груза нет. И мы катимся налегке. Вообще- то такие рейсы невыгодны, но нам все равно. Я стою по правому борту и разглядываю плывущий пейзаж, поддернутый утренней дымкой. Кэп появившись из ходовой, закуривает рядом. Он растрепан и философичен.

— Глянь, что Жан подарил — вытягивает толстяк, колупая нечто бирюзовое лежащее на палубе.

Я с интересом рассматриваю предмет, движимый его ножищей. Вещь похожая на фланец с сверкающей сеткой с кольцом внутри, с отверстиями под тридцать второй болт. По периметру кольца выдавлено «Продуит дю Франс. Pt(30 %) — Re(15 %)»

— Хорошая вещь, правда? — гудит Брониславыч, любовно осматривая подарок.

— Ага, — соглашаюсь я.

— Капусту солить самое то, — продолжает он и добавляет, — тяжелый.

Где-то вдалеке похмельные портовые грузят синего левиафана. Он медленно плывет над землей Уньон Совьиетик, а внутри перекатываются болты на тридцать два. Жан угощает улыбающихся машинистов маневрового тепловозика коньяком и машет рукой: «Колосаль!». Он уже все понимает, и это понимание ему нравится.