Родная кровь

Глава 13 Лучезарный

Слабость одолевала Бовиаса, хотя он понимал, что в целом здоров (насколько вообще может быть здоров слепец, страдающий к тому же от сильнейших головных болей), но почти ничего не мог с собой поделать. Огромное усилие требовалось даже для того, чтоб просто подняться с постели, сесть к столу, позавтракать, особенно если знаешь, что можно совершенно спокойно остаться лежать, и еду тебе подадут. Даже поесть ему было трудно, и потом он долго отдыхал, спрятав перевязанное лицо в подушку.

Принц не вполне понимал, что с ним такое творится, да и не задумывался. Просто почувствовал в какой-то момент – нужно что-то с собой делать, иначе он просто перестанет существовать. Разумеется, то и дело его посещали мысли, что так было бы даже лучше (ну какой от него толк, от калеки, и впереди не ждёт уже ничего хорошего или достойного!), но они были мимолётны. Нужно было продолжать жить.

Сперва он заставлял себя вставать с постели, потом – умываться и выдерживать бритьё, и каждый раз буквально вымогал у себя каждое следующее движение, каждое действие. Потом даже попросил вывести себя наружу. Ему помогали сразу двое – монах и какая-то женщина с мягкими руками. Он безумно уставал о того, что не видел ни куда шёл, ни самих помощников, ни того, что творилось под ногами. А ещё впервые Бовиас ощущал себя абсолютно одиноким. К нему обращались и с ним говорили, прикасались, если было нужно, но у него не появлялось ощущения, что рядом – настоящие живые люди. Была только бессмысленная пустота, и нельзя было воспринимать её как мир во всей его прежней полноте.

В один из дней Бовиас попросил отвести себя в главный храм, туда, где в боковом нефе среди памятных надгробий других королей высился и кенотаф его отца. Добирались туда долго, а потом ещё дольше принц сидел у входа, переводя дух. Разумеется, ему и внутри дозволили бы посидеть, но всё-таки это было не принято. Собираясь с духом, Бовиас сперва, как и подобало, пытался размышлять о Пламени, потом подумал, что сказал бы своему отцу, если б тот был жив. По большому счёту им обоим нечего было друг другу сказать, близких отношений между ними никогда не было. Глупо бы звучал единственный напрашивающийся упрёк, что отец избрал ему в матери не самую лучшую женщину. Глупо и дерзко.

Но именно теперь, оставшись одиноким в темноте, которая так плотно его окружила, принц ощутил потребность хотя бы сделать вид, что у него был любящий отец, к которому хочется обратиться в трудную минуту. Возле парадного надгробия (тела королей на самом деле покоились в семейном склепе, но каждому из них обязательно ставился кенотаф в главном храме) Бовиас опустился на одно колено, украдкой ощупывая пальцами узор, выбитый на камне. Он не узнавал его, хотя прежде много раз видел. Но это, оказывается, огромная разница – видеть ли глазами или знакомиться на ощупь.

«Я не знаю, действительно ли ты видишь нас сейчас или ушёл навсегда, – подумал сын короля. – Есть ли тебе до нас дело, или ты теперь лишь часть божественной силы, и тебя больше ничего не волнует. Но если можешь, то сделай что-нибудь. Мы сами не можем остановиться». И подумал, что просьба звучит как-то слишком уж нелепо. О чём он просит – чтоб отец прекратил гражданскую войну? Было бы хорошо, но вряд ли возможно. Пламя и отца, ставшего его частью, лучше спрашивать о чём-нибудь более конкретном.

Оставаясь коленопреклонённым, Бовиас вдруг почувствовал себя очень странно. Пустота вокруг него словно бы раздвинулась и поблёкла, посветлела, хотя и раньше тёмной её назвать было бы трудно – скорее она была бесстрастно-серой, никакой. Он вцепился в край кенотафа и поднял голову – из пустоты медленно проступали мутные очертания ближайших колонн, а потом настал черёд столба света, падающего через огромные купольные окна. На стенах изогнулись гигантские витые светильники, усаженные свечами или увешанные лампадами, а надгробье рядом с принцем обрело прежний, памятный, вид. Впрочем, не совсем такой, каким он его запомнил, но различия оказались совсем уж мелкими.

Бовиас оглянулся на сопровождающих и осознал наконец, что видит. Не так, как раньше, каким-то непостижимым образом, однако во всех подробностях. И с каждым мгновением это новое зрение становилось всё яснее. Он поднялся с колена и сделал несколько неуверенных шагов к выходу. Монах и женщина кинулись подхватывать его под руки, но он отстранил их и до дверей храма дошёл сам.

Машинально огладил ладонью створку – он пребывал сейчас в таком состоянии, что ему хотелось прикасаться буквально ко всему, что удавалось увидеть, да что там прикасаться – целовать! Придерживаясь за дверь, вышел на внешний притвор, открытый солнцу и всем ветрам, и охватил одним взглядом весь храмовый комплекс, а слева – огромную лестницу, ведущую к вершине Благой горы. И там, перед храмом Высшего выбора увидел огромный язык белого света, танцующий, как самое настоящее пламя.

Бовиас никогда не был особенно религиозным. Разумеется, он не сомневался, что Пламя есть воплощение Высшей силы, которой причастился когда-то основатель их династии, а до него – первый король Лучезарного. Принц знал, что эта сила управляет существованием их мира, является основой жизни и даёт им возможность прибегать к помощи магии, и особенного внимания этим фактам никогда не уделял. Да, они есть, в мире всё устроено именно так – зачем излишне утруждать себя переживаниями на эту возвышенную тему?

Но именно сейчас он испытал подлинное благоговение. Именно в таком состоянии люди бросаются на землю ниц и страстно молятся, сами не знают о чём, потому что просить что-то у них потребности нет, а есть лишь желание восславить Высшую силу, и только. Бовиас сам не заметил, как опустился на колени, и только прикосновения спутников, решивших, должно быть, что принцу стало дурно, и бросившихся ему помогать, привели его в себя.

Он встал, цепляясь за руки монаха.

– Я вижу. Пламя пресветлое, я вижу…

– Пламя даровало нам чудо, ваше величество, – проговорил монах, но, кажется, больше чтоб успокоить подопечного. – Идёмте, вам нужно отдохнуть.

– Постой. Пламя… Ты тоже его видишь? Вот там, перед Высшим храмом? – Принц указал рукой.

И, после недолгого молчания, услышал осторожное и покаянное:

– Увы, нет. Не удостоен.

Бовиас медленно успокаивался. Он вглядывался в храмовый городок, в кромку дальних и ближних гор, в людей, проходивших мимо храма и кланявшихся его входу, а получалось, что и принцу тоже, и начинал понимать, что́ у него появилось за зрение. В годы учения он старался не хуже остальных принцев и принцесс (мало было радости стать объектом язвительных и презрительных высказываний отца, а король на них не скупился, если кто-нибудь из отпрысков дурно отвечал уроки, и наставники считали нужным пожаловаться государю на их нерадение) и потому, разумеется, знал, что такое магическое зрение и чем оно отличается от обычного. Принц не прибегал к нему, потому что не практиковал чародейство, знал лишь самые основы, необходимые для любого аристократа. И сейчас осознал – именно таким зрением он сейчас смотрит на мир и видит не меньше, чем способны увидеть глаза.

Наверное, потому Пламя ему и явилось. Должно быть, и могущественные маги способны его созерцать, ведь оно – средоточие всей магической мощи Вселенной. Теперь Бовиас видел дальше, чем способен обычный человек, и воспринимал совсем другие подробности, чем прежде. К примеру, вглядываясь в лица своих спутников, он понял, что самих лиц не видит, хотя сможет легко узнать знакомцев в толпе других людей. Он не смог бы сказать, какого цвета их глаза, какой формы нос, какие губы или очертания подбородка, потому что не видел этого, а видел то, что самому себе для простоты обозначил как душу. Впрочем, мимику он воспринимал (или что-то, что душе заменяло движение мышц лица), и жесты тоже, поэтому способен был вести полноценный разговор.

– Вам надо отдохнуть, ваше высочество.

– Наверное… Нет, я сам. – Бовиас отверг помощь монаха и стал спускаться по ступеням самостоятельно. Но когда женщина предложила ему руку, всё-таки принял её. Первые шаги ему удались, больше не надо было доказывать самому себе, что он может. – Поистине, удивительно…

– Пламя благословило вас, ваше высочество. Уверен, это заступничество вашего отца, он не оставил своё чадо в беде и болезни.

Принц промолчал. Слабость оставила его в одно мгновение, так же стремительно, как и слепота, появилось желание что-то делать – убеждаться снова и снова, что он обновился, что прежняя возможность вернулась к нему пусть и не в полном объёме, но в значительном. В комнате он первым делом поискал взглядом зеркало, заглянул в него – и вспомнил, что магическое зрение всё-таки отличается от обычного. Увы, теперь для него зеркало ничем не отличалось от стены из полированного мрамора или пластины матового металла. Увидеть себя Бовиас больше не мог.

Что ж, может, это и к лучшему.

– Вы действительно прозрели, ваше высочество? – спросила женщина, подавая ему свежие булочки, масло, творог и запечённые в меду ломтики яблок.

– Я вижу совсем иначе, чем зрячие люди, но вижу.

– Поистине, это великое чудо! Я счастлива, что удостоилась присутствовать при этом.

– Может быть, чудо, – медленно проговорил принц, пробуя ломтик яблока. – Может быть, всего лишь совпадение. Этого никто не может знать. Но я благодарен Пламени за возможность снова посмотреть на мир. Знаешь, мне кажется, я родился заново. Раньше даже не задумывался о том, как прекрасен наш Лучезарный. – Он взглянул на женщину внимательнее, задумчиво. – Кто ты? Ты монахиня?

– Нет, ваше высочество. Я на младшем послушании, прислуживаю. Собиралась остаться тут два года, а потом вернуться к семье, но, может быть, задержусь и на третий – из-за войны. Мой отец – ткач из Иштева, городка недалеко от Велла, ему будет трудно содержать ещё одного человека. С работой пока плохо, а здесь у меня есть крыша над головой и еда, одежда и всё остальное. К тому же работать на Храм – благочестиво, это дарит благословением всю семью.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать пять.

– И ты не замужем?

– Нет, ваше высочество.

– Тогда я могу проявить к тебе интерес? Не примешь его за оскорбление?

– Разве принц может проявить интерес к такой, как я? – Голос у девушки задрожал.

– Почему же… Конечно, могу.

– Но я ведь… Некрасива. Я совершенно некрасива, поэтому отцу не удалось выдать меня замуж. Поэтому он отправил служить Храму именно меня – у сестры был жених…

Бовиас с усмешкой отвернулся от стола и жестом пригласил собеседницу присоединиться к угощению.

– Некрасива? А я не вижу. Для меня сейчас все люди красивы, и ты красива тоже… Понимаешь ли, я хочу, чтоб ты родила мне сына. Или дочь. Всё равно. Я хочу обзавестись наследником или наследницей на случай, если кто-нибудь снова задумает отстранить меня от Выбора, лишив какой-нибудь из естественных возможностей… Но ладно, оставим. Тебе будет сложно это понять, само собой, да и ни к чему. Просто – я хочу ребёнка. Полагаю, ты была бы не против родить мне кого-нибудь.

– Ваше высочество, я…

– У тебя очень мягкие руки. – Он поймал её ладонь и прижал к щеке чуть пониже повязки. – Я это и раньше почувствовал. Если у женщины мягкая рука, то и душа у неё тоже мягка. Я хочу для своего ребёнка мать с нежной душой, и только такую.

Он чувствовал, как стремительно приходит в себя – уже на третий день спокойно гулял в садике при странноприимном доме, прикасался к головкам цветов, кустам и спрятанным тут и там маленьким изваяниям святых угодников. Ренира, монастырская служанка, безропотно ставшая его любовницей, всего лишь ждала в стороне, на случай, если принцу вдруг что-нибудь понадобится.

Но ему почти ничего не требовалось.

Через неделю принесли наконец маску, которую он заказал у монастырских мастеров. Точёная из слоновой кости, она оказалась тёплой на ощупь и приятной к коже. Плотную повязку на глаза Бовиасу заменили тонкой батистовой полосой, и он стал носить маску. Хоть сам себя принц увидеть не мог, но, разглядывая изящное изделие из кости, искренне любуясь им, был уверен, что с этим украшением на лице больше никого не будет пугать. И, казалось бы, какое ему дело, привлекателен ли он в чужих глазах, или может напугать даже взрослого человека, что уж говорить о детях. А всё-таки приятно, когда от тебя не шарахаются. Даже с Ренирой он целовался, не снимая маски, и для уверенности заказал тому же мастеру ещё две.

А через время Бовиас потребовал бумагу, перо и чернила, попробовал писать и убедился, что вполне на это способен. Странно было разглядывать серые буквы на сером фоне и при этом всё отлично разбирать. Исписав несколько листов и убедившись, что он видит именно тот текст, который потом Ренира по его просьбе читает с того же листа вслух, принц написал письмо Гадару, поблагодарил его за своё спасение и заверил, что чувствует себя прекрасно. Подумал, что надо бы написать то же самое и Ианее, но не сумел себя заставить. В его нынешнем восприятии сестра, сумевшая так уверенно взять за горло почти весь Лучезарный, казалась ему слишком похожей на герцогиню Овеяния. Разумеется, он не хотел оскорблять её таким сравнением, но всё-таки… Неприятно.

Поэтому, поразмыслив, Бовиас написал графу Гиерона, давнему союзнику герцогини (от брата он уже знал, кто из прежних союзников остался верен Овеянию, а кто уже отступился), и постарался объяснить сложившуюся ситуацию. Он писал о том, что теперь сторонники её светлости больше не могут успокаивать себя соображениями, будто бы поддерживают также и кого-то из представителей королевской семьи. Он рассказывал, как мать пыталась заставить его поднять армию против сестры, и что сделала после того, как он отказался. Принцу чудилось, будто он совсем не искажает реальность, лишь чуть-чуть приукрашивает её, делает проще и понятнее для стороннего ума. Да и какая ему была разница, если перед ним стояла цель, и нужно было её добиваться. Если у Овеяния не останется союзников, Гадар при помощи Ианеи раздавит герцогиню с лёгкостью.

Или, по крайней мере, у них будут на то все шансы. Есть ведь ещё и он, Бовиас, который многое помнит об обороне герцогства и полосах обеспечения. С его помощью всё это можно будет пройти с минимальными потерями. Может быть, он даже уточнит для них местоположение каких-нибудь подземных ходов – Бовиас помнит, они там есть.

«Подумайте сами, – писал принц Гиерону, – если её светлость без колебаний поступила так с собственным сыном, то как она поступит с вами, когда вы станете не нужны, или же ей будет выгодно отступиться от союзника? Неужели вы думаете, такой человек способен сражаться за вас так же, как за себя? Этого не будет, и вы пожалеете, что стоите на одной стороне с Овеянием против всей королевской семьи. Отступитесь от герцогини, пока не поздно, изъявите преданность наследникам трона и будущему королю, кто бы им ни стал».

Он показал письмо настоятелю, который время от времени заходил к нему поинтересоваться здоровьем и побеседовать о Пламени.

– Что скажете – сильно ли изменился мой почерк?

– Очень сильно, ваше высочество, – ответил тот, внимательно изучив листок. – Я почти его не узнаю.

– В таком случае, прошу, оставьте здесь подтверждение, что письмо написано целиком моей рукой. – Бовиас осторожно передал настоятелю перо. – Странно, мне показалось, что почерк тот же. Я теперь очень странно вижу.

– Высшая сила даёт испытания, которые человеку под силу, и помощь, которая поддержит его в тяготах. Вы уже благословлены, ваше высочество.

– Да я и не сетую.

Под присмотром настоятеля Бовиас написал также письма примерно того же содержания графу Кателиппа и барону Элиоста. Ни к чему было упускать хоть какую-нибудь возможность ослабить врага. Настоятель своей подписью заверил, что текст писан собственной рукой принца, и послания были отправлены на восток. Ответа, если он вообще будет, предстояло ждать долго, но принц готов был терпеть. Он был уверен, что после всего пережитого его терпения хватит на всё.

Гадар пока не появлялся. Взяв себя в руки, Бовиас всё-таки написал сестре в Лестницу. Он напомнил ей о своём предыдущем послании и сообщил, что обрёл новое зрение, которое, возможно, будет сопровождать его лишь рядом с Благой горой, только в непосредственной близости к Высшему храму. Однако даже если за пределами Храма он снова ослепнет, то всё же, как только понадобится, готов будет вести армию в бой. Он надеется, что сможет поучаствовать в разгроме Овеяния и, безусловно, сумеет быть полезным. Бовиас напомнил даже, что знает Овеяние лучше всех, что герцогство это сильное, однако победить его можно.

Жизнь в Велле начинала тяготить принца, но он долго не решался покинуть пределы монастыря, боясь, что зрение действительно оставит его. Мысль снова превратиться в беспомощного и чудовищно одинокого человека была слишком страшной. Однако, получив любезный, полный искренней заботы ответ сестры, он всё-таки собрался с духом и в сопровождении бойцов из храмовой охраны (половину которых составляли люди Гадара, оставленные в Велле для его защиты от притязаний всех других, кто только мог заинтересоваться священной землёй) собрался ехать в Оскард.

Конечно, боязно было появляться так близко от Овеяния, да ещё и в сопровождении небольшого отряда – всего тридцать пять человек, – но в какой-то момент Бовиас уже просто взбесился. Не много ли чести её светлости, чтоб принц боялся даже приближаться к границам её земель? Ну правда – она ждёт, что сын будет от неё прятаться? Пусть ждёт.

В самом деле – с кем ещё из братьев он мог увидеться? Конгвера и Гадара надо было ещё отыскать, они в разъездах, а ехать к Аранефу он не хотел категорически. Ему казалось, что тот воспримет его приезд как капитуляцию, просьбу пожалеть и оказать покровительство. От Аранефа ему покровительство нужно было ещё меньше, чем от Ианеи, и оно куда сильнее уязвляло его самолюбие.

Зато общение с Эшемом казалось совершенно безопасным, потому что самый старший брат обладал на редкость спокойным и прямодушным нравом, а кроме того, откровенно и напоказ держался в стороне от любых политических споров. Можно было подумать, ему безразлично, кто станет королём, и что вообще произойдёт с Лучезарным, но это выглядело не постыдным дезертирством, а какой-то особенной глубинной мудростью. Будто бы Эшем точно знал, что всё закончится хорошо, и просто не нужно мешать провидению. В его сдержанности и отстранённости хотелось видеть не только надёжность, но и даже силу. Поэтому братьев и сестёр неосознанно к нему тянуло.

Сопровождавшие принца солдаты и офицер и не пытались спорить – в Оскард так в Оскард. На случай, если чудесное зрение оставит его, Бовиас взял с собой и Рениру, чтоб всюду водила его и помогала с бритьём и умыванием. Он не собирался отказываться от путешествия, даже если снова потерял бы зрение. Будь что будет.

Велл скоро остался далеко позади, и очертания Благой горы пропали среди других горных пиков и горбов, похожих на неё, однако мир вокруг не утратил ни грана своей ясности и глубины. Принц теперь видел намного дальше, чем было под силу обычному человеческому зрению – почти до самого горизонта, хоть и не вполне чётко – и наконец смог вздохнуть с облегчением.

Может быть, поэтому ему удавалось хранить спокойствие во время всего путешествия: он победил слепоту, справился с собственной слабостью и малодушным нежеланием жить. С врагами будет справиться проще.

В имении Эшема Бовиаса встретила Диэйя.

– Эшем на охоте. А ты неплохо выглядишь. Я слышала о твоей беде.

– Странное время он выбрал для охоты.

– Почему же странное? Как раз сейчас время оленей – лучшее мясо, лучшие шкуры.

Бовиас усмехнулся.

– Значит, он предпочитает развлекаться, а не воевать.

– Да, – со спокойной уверенностью ответила Диэйя. – Воевать он точно не хочет. Знаешь, Лучезарному ведь пока не грозит вторжение извне, с которым безусловно следовало бы бороться, а все имеющиеся между нами разногласия можно было бы решить без боевых действий.

– Например, мои разногласия с герцогиней, хочешь сказать?

Снова был долгий, испытующий взгляд. Он помнил у сестры такие взгляды – обычно за ними не следовало никаких реплик, и потому чаще всего он просто не обращал на них внимания, но если всё-таки обращал, то поневоле задумывался: что же такое значимое она спрятала за своим молчанием? Обличье Диэйи в магическом видении было, конечно, совсем другим, чем то, которое Бовиас запомнил, но именно сейчас ему пришло в голову, что сестра, кажется, очень красивая дама. Даже красивее Алкеды, которой он раньше восхищался издали, но тут, случайно столкнувшись в Велле, сперва не узнал. Просто скользнул взглядом и прошёл бы мимо, если б она не поприветствовала его первой.

Да, Алкеда прелестна. Но Диэйя, оказывается, лучше.

– Прости мне мои слова, брат, но ты ведь знал, что за человек твоя матушка, – произнесла принцесса.

Он долго не знал, что ответить. С одной стороны – сам виноват, что с порога стал напрашиваться на ссору. С другой – стоило ли сестре намекать так открыто, что только он виновен в собственных бедах? И тем болезненнее был этот намёк, чем откровеннее и правдивее он звучал. Тут и спорить-то сложно – судьба ведь его предупреждала. Он помнил настоящее нападение, совершённое на него по воле герцогини, уже тогда было ясно, что ничем хорошим их союз не закончится. Он тогда должен был подумать о своей безопасности. Всё верно…

Но разве правильно, что сейчас сестра намекает ему на его ошибку?

– А ты бы ждала от собственной матери подобного шага?

– Нет. Свою мать я знала хорошо. Я знала, что при всех своих недостатках, при всей запальчивости и склонности решать проблемы недопустимыми методами меня она любит и сделает всё только на благо мне – истинное, а не иллюзорное благо. И про твою всегда знала, что любить она способна только власть, и ещё немного – саму себя. – Диэйя покачала головой. – Но ты не спрашивал моего совета – прости, что заговорила об этом без просьбы с твоей стороны.

И сказала она это так, что Бовиас снова припомнил, как начал беседу упрёком в адрес Эшема. Нет, безусловно, сестра права, он сам вырыл себе яму.

Значит, теперь ему предстоит обратно забросать её землёй.

– Ты знаешь, я ведь не собирался идти у герцогини в поводу, – сказал он, пытаясь смягчить наметившийся было конфликт улыбкой. – Я думал лишь использовать её.

– Но она умеет использовать людей намного лучше. У неё гораздо больше опыта в этом. – Диэйя примирительно взяла брата за руку. – Но самое главное, что ты остался в живых. Всё остальное так или иначе можно поправить. Идём, тебе, наверное, хочется отдохнуть.

Потом они сидели на террасе скромного особняка, больше подобающего какому-нибудь аристократу средней руки, чем принцу, пили чай и разговаривали об искусстве, красоте столичной архитектуры и намерении Ианеи собрать всех принцев и принцесс на единый семейный совет, чтоб решить, как быть дальше. Теперь Бовиасу, пожалуй, даже нравилась идея сестры, но не самой своей сутью, а просто тем, что она вообще предложила это первой. Он был уверен, что их семья никогда не договорится, но хорошо уже то, что хоть кто-то из них помнит о родстве и долге перед страной, за которую семейство несёт ответственность. Вот для страны мирные переговоры в любом случае – лучший вариант.

Уже к концу чаепития явился Эшем в одежде, забрызганной грязью, и пообещал скоро присоединиться к ним. Дело шло к закату, синие оттенки блекли и уступали место алому многоцветью. В детстве Бовиас думал, что закат – это гимн королевской семье Лучезарного, ведь он был похож на зарево, на разгорающееся пламя. Лестно было думать, что даже небеса подвластны королевской воле, а он, сын короля, стоит так близко к трону. Хотя он давно вырос и уже знал, что скорее люди подражают природе, чем природа, людям, и в закате есть лишь красота, но нет угодливости, но всё равно любил любоваться его совершенной прелестью.

Любовался, всё чаще задумываясь при этом, что королевская власть, может быть, и велика, только наследники государя сейчас даже с собственной жизнью совладать могут не всегда. Что уж говорить об управлении миром. Мысль была неприятная, поэтому он допускал её лишь изредка и как бы вскользь.

– Отлично выглядишь, – сказал старший брат, глядя испытующе и как-то слишком внимательно. – Рад, что ты уже оправился, раз смог приехать.

– Да, благодарю. Чувствую себя заметно лучше, особенно после того, как снова обрёл возможность видеть.

– И насколько твоё теперешнее зрение заменяет прежнее?

– Есть преимущества, хоть и ограничений хватает. Мне труднее воспринимать мелкие детали, выражение глаз, и в зеркало я смотреться не могу. Но зато теперь вижу сквозь ткань и экраны из бумаги, даже если бумага плотная, сквозь любую резьбу и зелень. Забавно.

– Останешься в Оскарде? Я буду рад.

– Думаю, что нет. Мне лучше будет вернуться в Велл. Безопаснее и спокойнее.

– Зря ты думаешь, что руки твоей матери смогут сюда дотянуться. Я ей не позволю. Но решать, конечно, только тебе.

– Как прошла охота? – вмешалась сестра.

– Неплохо. На завтрашний ужин, надеюсь, будет оленина – сегодня уже поздно заказывать её поварам.

– Скольких ты убил? – улыбаясь, спросила она.

– Трёх. Остальных добыли мои люди. Здесь прекрасная охота, может быть, и ты захочешь развлечься, брат? Если, конечно, тебе это под силу.

– Нет, – ответил Бовиас. – Хотя благодарю.

Наступило время ужина, прислуга стала проявлять нетерпение, и, поскольку на террасе становилось холодно и темно (весна ещё толком не вступила в свои права, и, когда солнце отступалось, начинало подмораживать), принцы и принцесса перешли в гостиную, где сели за накрытый стол, украшенный тремя великолепными многосвечниками, хрусталём и всем полагающимся столовым серебром. Бовиас наслаждался тем, что всё это видит и может снова находиться в приличествующей ему обстановке – после тюремной камеры и скудной кельи при монастыре это стало для него отрадой. Прошлое сейчас казалось ему чудесным, и возвращение к нему, пусть даже и символическое, было поистине драгоценно.

Как и полагалось за столом, сперва они вели приятную и лишённую смысла светскую беседу, ловко обходя любые темы, которые могли бы больно уколоть кого-нибудь из присутствующих. Конечно, хозяин дома спросил брата о пути, который ему пришлось проделать, и выразил сожаление, что путь оказался таким долгим и тягостным – этого требовала вежливость.

– Я знаю о том, что магия больше не повинуется нашим мастерам-чародеям, – сказал Эшем. – Я всё чаще и чаще слышу об этом. Открывать проходы стало почти невозможно.

– Да, это так, – подтвердил Бовиас. – Магия угасает, хотя Пламя перед Высшим храмом по-прежнему горит, я это видел.

– Нет, магия не угасает. Она как была, так и осталась, но больше не повинуется прежним схемам и приёмам.

– Когда у Лучезарного появится король, всё наладится.

– Это не так просто. На то, чтоб узнать, почему нельзя провести Высший выбор, может уйти много времени. Между прочим, ты знаешь, что повиновение магии может обеспечить не только король, но и единство представителей королевского семейства? Полагаю, Ианея тоже узнала об этом, отсюда и её разговоры о Совете.

– Вот как? А откуда об этом узнал ты? Ты уверен в правильности сведений?

– Я говорила с одним из священнослужителей, – сказала Диэйя. – Он сообщил мне.

– Он может ошибаться.

– Вряд ли. Если ошибается он, то кто же вообще может знать? Я говорю о старшем законнике.

– Понимаю, – помолчав, ответил Бовиас. – Значит, он решил поделиться с тобой тем, что сказано в Высших книгах?

– Я ведь принцесса. Конечно, он поделился. Его тоже беспокоят явные знаки того, как магия выходит из-под контроля. Свет с ними, с переходами и другими магическими удобствами. Но всё в нашем мире стоит на магии, ты ведь понимаешь. Если она и дальше будет отказываться нам повиноваться…

– Можешь не продолжать. Я понимаю. Даже здания и стены всех крепостей рухнут, и все дамбы – тоже. Чудовищно. Но что можно сделать? – Бовиас рассматривал ближайший многосвечник, пламя которого играло так живо и красиво, словно искал разгадку в дрожании крохотных язычков. – Возможно, семейный Совет решил бы проблему с магией, я согласен. Но мало только остановить войну. Возможно, в состав этого Совета должен войти и тот самый неизвестный наследник, чьё отсутствие не даёт служителям провести Высший выбор. Ты думала об этом?

– Я думал, – сказал Эшем. – Ты прав. Возможно, пока все законные наследники не соберутся вместе, магия так и будет ускользать у нас из рук.

– Ты думаешь заняться его поисками?

– Думаю. У нас, похоже, нет другого выхода. И, видимо, кроме меня просто некому будет заняться этим делом. Я понимаю, ты не в состоянии, а Конгвер и Гадар слишком поглощены укрощением наших бешеных братьев, Аранефа, Хильдара и Тейира.

– Ты думаешь, этим наследником может оказаться сын Алкеды?

– Уверен, что нет. Иначе зачем бы ей препятствовать проведению Высшего выбора? Уверен, она сказала правду, её ребёнок рождён не от отца.

– Значит, есть ещё какой-то внебрачный, но признанный отпрыск. – Бовиас поморщился, но этого почти не было видно под маской. – Боюсь, придётся перебирать всех последних пассий его величества, а их всех, наверное, знает только его секретарь. Или, может быть, речь о внуке?

– Не может быть, – уверенно сказала Диэйя, глядя на погрузившихся в размышления братьев. – В законе говорится только о прямых наследниках, сыновьях и дочерях. Я думаю, что речь идёт о какой-нибудь дочери – сын, внебрачный, но признанный, давно уже дал бы о себе знать, а дочь может сомневаться или не желать проблем себе и своей семье.

– Ты могла бы поговорить с этим твоим знакомым законником и выяснить, нет ли у служителей способов выяснить, что за наследник отсутствует и где его искать?

– Они не могут. Иначе бы давно уже предложили. Говорю же, служители больше, чем кто-либо, обеспокоены проблемами с магией. Это тоже их забота.

– Значит, мне придётся пообщаться с Рольфом Родгейром, последним секретарём отца, и надеяться, что он знает, о какой королевской дочке может идти речь.

– Я рад, что ты решился вмешаться, – вздохнул Бовиас. – Я очень на тебя рассчитывал. Твоё участие в успокоении воюющих сторон будет ключевым. Я уверен, к тебе даже Тейир прислушается.

– Успокоить братьев нужно. Но воевать я не собираюсь, если ты спрашиваешь об этом.

– Но ведь ты должен понимать, что армии умиротворяются только одним способом – появлением на горизонте ещё большей. Такова уж жизнь, таков мир и таковы люди – только сила принуждает их к миролюбию.

Эшем смотрел на брата вроде бы и бесстрастно, но с каким-то глубоким смыслом. Его мимику и выражение глаз Бовиас воспринимал с трудом – он ещё не привык смотреть на людей как бы изнутри, прямо из глубин их души, которая, впрочем, оставалась для него такой же тайной, как раньше. Нужно было приноровиться.

– Верно. Таковы люди.

– Так где ты будешь набирать армию? Я и сам в растерянности, смогу разве что просить войска у Ианеи и Гадара. Именно у них сейчас самые большие армии.

– Нигде. Я же сказал – не стану воевать. И даже собирать отряды не буду. Надеюсь, жизнь не вынудит.

– Брат, послушай…

– Нет, Бовиас. Я знаю, что ты можешь мне сказать. Но у меня есть свои принципы, и единственное место, где я безусловно буду готов воевать столько, сколько понадобится – это Опорный мир. Нашу житницу давно уже следовало бы поддержать в борьбе с бестиями. Ты знаешь, что там происходит? Нет, потому что тебя это никогда не интересовало, как и почти всех наших братьев и сестёр. Когда прервутся поставки продовольствия из Срединного мира, мы все убедимся в его значимости, но, боюсь, будет уже поздно.

– Я знаю о проблемах Опорного мира, но чем, скажи на милость, мы сейчас могли бы ему помочь? Войсками? Но нам и самим не хватает, Ианея, к примеру, вынуждена нанимать внизу отряды, хотя держит под контролем довольно значительные земли. Магией? Да, ты понимаешь… – Бовиас усмехнулся. – Я думаю, всё, что мы можем сделать для тамошнего люда – это поскорее дать Лучезарному короля. А для этого нужен будешь и ты, причём не сам по себе, а во главе армии. Тебя уважают в королевстве, думаю, побольше, чем меня или Аранефа. Ты сможешь собрать под свои знамёна много солдат. Оно того стоит, и, думаю, именно этого сейчас требует твой долг. Воевать тебя всё равно никто не принудит.

Эшем снова довольно долго молчал, и слуга, не дождавшись от него знака, стал убирать со стола предыдущую перемену и расставлять тарелки для следующей.

– Возможно. Мне надо это обдумать.

– Надеюсь, ты сообщишь о своём решении? Я буду в Велле, а потом, видимо, отправлюсь воевать в Овеяние.

Его старший брат обменялся взглядом с Диэйей, но этот обмен был таким стремительным, что Бовиас не успел его понять.

– Сообщу. Разумеется, сообщу. Передавай мой привет Ианее. Конгверу с Гадаром тоже, разумеется.