Радогощь (СИ)

Глава 12. Почта

Открываю глаза и вижу Серафиму Трофимовну.

— Ну вот, наконец-то, — всплескивает она руками. — Очнулась, красавица.

Непонимающе на неё смотрю. Голова болит и всё кружится перед глазами. Узнаю комнату в её доме, я лежу на диване под одеялом, на моем лбу мокрый холодный платок. Хочу что-то сказать, но вместо этого из моих уст вырывается стон, словно мой голос ещё не до конца проснулся. Губы горят, ощущая горячий поцелуй Елисея из сна.

— Мы уж не знали, что с тобой делать, — ворчит Серафима Трофимовна. — Кабы не… то всё бы, пропала девка… — немного сбивчиво заканчивает она.

— Если бы не что? — мгновенно подхватываю я.

— Да так, ничего, пустяки, — отмахивается она.

— Если бы не Акулина Моревна? — подсказываю я.

— Да-да, — подхватывает Серафима Трофимовна, но я чувствую, что она что-то не договаривает.

— Ещё я помню, что встретила там отшельника, он сказал, что-то про истинный месяц? Что за истинный месяц? — спрашиваю я.

— Истинный, потому что самый что ни есть настоящий, правдивый, — отвечает она.

Ничего не понимаю, а что есть ещё и ложный месяц? Убираю с головы платок и резко сажусь, удивленно на неё смотрю. Она вдруг вскакивает с места, переводит тему.

— Ну, нельзя же так делать, — вдруг резко кричит она, что я аж вздрагиваю от неожиданности. — Что за молодежь пошла, лезут без спросу куда ни попадя! Одна об веретено укололась, другой яблок запретных накушался.

— Каких яблок? — не понимаю я и вдруг вспоминаю яблоню во дворе, где я хотела достать яблочки, — в вашем огороде?

— В моем, в моем, в чьем же ещё? Только у меня и растут, — кивает Серафима Трофимовна. — Друг твой, Игорь. Взял без спроса и нарвал яблочек, пока мы с тобой к Акулине Моревне ходили. Они же не простые у меня, а молодильные.

— И что? — не понимаю я.

— Как что? Всё! — фыркает Серафима Трофимовна, — младенец он теперь.

Не верю в её слова, смеюсь.

— И где он тогда?

— Отдала. Не в мои года об младенцах заботиться, — отвечает Серафима Трофимовна.

Нервно сглатываю, оглядываюсь, у печки больше не стоит его раскладушка и рюкзака нет.

— Вы шутите?

— Какие уж тут шутки, — отмахивается Серафима Трофимовна, вскакивает со стула и идет вон из комнаты. — Чай пить будешь? — бросает мне.

— Угу, — киваю я и спускаю с постели ноги. Осознаю, что я не ела с завтрака весь день и желудок напоминает мне об этом. — А как я здесь оказалась?

— Так принесли тебя, не у Акулины Моревны же оставлять, — качает головой Серафима Трофимовна, — Кики, конечно, баба добрая, но даже и я на ночь у неё не осталась бы.

Почему-то от её слов мне становится как-то нехорошо, а я и так напугана до ужаса всем происходящим. И ещё больше хочется покинуть это странное место и вернуться поскорее домой. Рассказать родителям Олеси и Игоря, и пусть они сами разбираются и ищут своих детей, а я лишь хочу попасть домой, завернуться в пушистый плед и с чашкой какао засесть за любимую книжку и забыть обо всем этом.

Серафима Трофимовна исчезает за печкой, ставит чайник, а я тянусь за своими джинсами и только сейчас замечаю, что мой палец обмотан бинтом.

— Не трогай его, — говорит Серафима Трофимовна, выглядывая из-за печки, — там травка приложена особая, развяжешь — всё распадется. Пускай заживает.

— Угу, — киваю я.

За окном темно, на столе горит тусклая керосиновая лампа, но её света хватает, чтобы разглядеть резную этажерку в углу, а на ней старинные часы с толстым выпуклым стеклом. Стрелки показывают без четверти двенадцать.

— Я так долго проспала, уже полночь? — удивляюсь я.

— Ты уж ровно целую неделю лежишь без чувств, — говорит Серафима Трофимовна, внося в комнату поднос с чайником, двумя кружками и пачкой печенья.

— Как такое может быть? — удивляюсь я.

— Ну а как же, ты же прялкой укололась, — вздыхает Серафима Трофимовна, — это так просто не проходит. Мы уже думали, что не очнешься.

Нервно сглатываю и кутаюсь в худи. Подсчитываю в уме — несколько дней на пожне, потом в лесу, неделю здесь, получается больше двух недель прошло с того дня как мы уехали. Вспоминаю о нелепой дате на табло, нет, это наверняка мне приснилось, не может быть уже ноябрь, ну никак. И отшельник со своим месяцем. Тру лоб, нет это просто сон и всё. Очередной кошмар. В любом случае нас, наверное, уже потеряли и повсюду ищут. Аня и Кирилл, конечно же, благополучно добрались до дома и рассказали всем, где мы остались, и меня скоро найдут. От этой мысли становится теплее на душе.

— Садись чай пить, тебе сейчас как раз нужно выпить кружечку горячего сладкого чая, чтобы силы появились, — зовет меня Серафима Трофимовна.

— Угу, — бурчу я.

Натягиваю джинсы и сажусь за стол, голова кружится, и я чувствую, что безумно проголодалась.

— Завтра на почту пойдешь, — говорит Серафима Трофимовна, разливая чай. — А то как же, работать нужно, уже Корней Иваныч приходил, справлялся, почему не выходите на работу, — докладывает она. — Письма разносить будешь. Не даром же я кормить тебя буду.

— А кому вы Игоря отдали?

— Так Корнею Иванычу и отдала, он пристроит, — отвечает Серафима Трофимовна.

— А расколдовать Игоря никак нельзя? — ворчу я. Даже смешно это как-то звучит: «расколдовать».

— Нет, что я тебе колдунья какая-то, раз у меня яблонька такая в огороде растет? — смеется Серафима Трофимовна. — Всё в порядке с ним будет, не переживай. Вырастет снова.

Судорожно сглатываю. И что я потом его родителям расскажу, когда меня найдут? Мол, поел ваш сыночек молодильных яблок и снова младенцем стал, а потом его усыновили какие-то неизвестные люди?

Смотрю, как она распаковывает пачку печенья. Обычное, магазинское. Замечаю на упаковке проштампованную дату изготовления, недавнее совсем и месяца не прошло. Откуда оно взялось, если к ним продукты только раз в год по зимнику привозят? Но вслух ничего не говорю, делаю вид, будто не обратила внимание. Угощаюсь печеньем, а про себя думаю, ой, врет же мне тут Серафима Трофимовна, про всё врет и что-то в этом поселке нечисто. Нужно получше приглядеться и всё тайком разузнать, а ей показывать нельзя, что я заметила нестыковку, не то начнет всё скрывать от моих глаз.

После чая укладываемся спать. Несмотря на то, что я только что со сна, меня всё равно клонит. Ну, а что ещё делать в полночь? Засыпаю быстро, но просыпаюсь примерно через час и как-то вдруг, словно от стука. Слабый такой, будто бы кто-то задвигает и снова отодвигает ящик комода в комнате Серафимы Трофимовны.

Ежусь, кутаюсь поглубже в одеяло, отчего-то становится холодно, слабый, очень слабый свет льется из окон, словно от уличных электрических фонарей, но мы же с Игорем видели, что там нет проводов.

Шторы медленно колышутся над полом, дует из всех щелей. Холодный ветер гуляет по комнате. Поднимаюсь и сажусь в изголовье, осматриваюсь, вроде бы Серафима Трофимовна в своей комнате, не должна неожиданно выскочить, как в прошлый раз, и осторожно отгибаю край шторки.

Свет действительно горит на столбах! Старинные причудливой формы фонари излучают яркий, чуть голубоватый свет и в его лучах отчетливо видно, как искрятся снежинки. Снег! Вот те раз! Вот почему так холодно. И валит его и валит, будто сметают с туч невидимыми метлами. Всё замело. Да, не бывает такого, не верю я своим глазам, чтобы первый снег не таял, а плотно ложился, укутывая сразу всю землю.

Вдруг слышу рокот мотора, напрягаюсь, вижу вдалеке отсвет от фар и мое сердце радостно колотится — всё было враньем, ходит тут транспорт. Мотоцикл подъезжает ближе, подпрыгивая на только что наметенных сугробах, он большой и с коляской, попадает в круг света от первого фонаря и меня тут же с ног до головы будто обливает ледяной водой — в глаза сразу бросаются острые металлические лезвия на длинных косовищах. Вся коляска забита этими нелюдями в развевающихся плащах, в надвинутых на лоб капюшонах, что и лиц не видать, только что-то темное, будто тень, носящая одежду.

Мигом задергиваю шторку, отскакиваю от окна, падаю на диван и зарываюсь в одеяло. Очень, надеюсь, что я тут в безопасности, но сердце всё равно бешено колотится. До меня доносится шум от другого мотоцикла и ещё от одного, они словно устроили тут ралли на этой самой улице. Буксуют в снегу, двигатель ревет, свет от фар то и дело попадает на наши окна, сквозь шторы освещая комнату. Они громко вопят, улюлюкают, слышен скрежет металла, словно они схлестываются промеж собой, иногда задевают своими длинными литовками стены нашей избушки и царапают бревна.

Мне страшно, я дрожу под одеялом, кажется, что они сейчас высадят окна и ворвутся сюда, но через некоторое время мотоциклетный шум удаляется, они уезжают прочь от нашего дома. Я лежу, не двигаюсь, хоть и тихо становится на улице, сердце всё равно не может прийти в норму. Постепенно начинаю засыпать, но вновь мотоциклетный рев вплетается в мой сон, будоражит меня, заставляет дергаться, но на сей раз они быстро проносятся по улице. Сквозь сон слышу ещё пару раз, когда мотоциклы возвращаются и проезжают мимо нашего дома.

Серафима Трофимовна будит меня рано утром, кормит пшенной кашей на молоке и гонит на работу. Выглядываю в окно — снегу намело, как в январе, на сугробах остались извивающиеся гребни от сильного ветра, кое-где торчат вымерзшие зонтики сухих борщевиков. Уличного термометра у Серафимы Трофимовны нет, но и без него понятно, что там жутко холодно.

— Я же замерзну в одной ветровочке, — вздыхаю я.

— Да я дам тебе одёжу, не беспокойся, — тут же откликается Серафима Трофимовна и лезет в большой шкаф, достает мне оттуда овечий полушубок и валенки.

— А… эмм… — только и мычу я.

— Надевай, — сует она мне одежду.

Обуваюсь, укутываюсь в полушубок, он сильно пахнет овчиной, странно и непривычно. Она дает мне ещё шаль вместо шапки. Одно только радует, что никто из знакомых не увидит меня в таком деревенском наряде. И то в обычных деревнях так не ходят, только здесь, в этом заброшенном поселке, всё как при царе Горохе.

Серафима Трофимовна одевается почти точно так же и идет со мной, чтобы проводить до почты. Выходим во двор, ну и снегу же намело, всё скрыло, всё укутало до последней былиночки. Или за неделю так изменилась погода, или я проспала намного дольше. Смотрю на яблоню — ни одного яблочка, собрала, наверное, старушка последний урожай. Чтобы, наверное, я не отведала их и не проверила, правда, это всё про молодость или вранье.

На улице замечаю колеи в снегу от вчерашних гонок на мотоциклах, но ничего не говорю. Оглядываю дом в поисках следов от острых лезвий литовок, но вроде как нет их. Бредем по дороге, проваливаясь в рыхлый снег почти по колено.

Я не верю, что в этом поселке до сих пор ещё работает почта. Давно поди развалилась, как комбинат и всё вокруг. Но почта всё же находится на задворках Глухого переулка, сама бы я ни за что не отыскала. Ну стоит какая-то избушка, по виду такая же заброшенная, как и все остальные, с кривым крыльцом, занесенная снегом по самые темные пустые окна. Вывеска «ПОЧТА» блеклая, не бросается в глаза, сливается со всей этой серостью, и то я заметила буквы только тогда, когда мне Серафима Трофимовна указала уже на неё и я специально присмотрелась.

Заглядываем внутрь. Тут всё страшно запущенно. Пусто, окна заклеены пожелтевшими от старости газетами, в углу над потолком болтается на собственной паутине огромный высохший паук, в прогнившем полу зияет черная дыра.

Осторожно обходим провал, доски скрипят под нашими ногами, мне кажется, что они не выдержат нашего веса и мы в любую секунду провалимся внутрь. Приближаемся к высокому облупленному прилавку, и я заглядываю за него, чтобы посмотреть, что там. Но там тоже пусто, если не считать обшарпанного шкафа и небольшого стеллажа, где лежат запыленные конверты. Там настолько много пыли, что кажется, что всё обсыпано песком.

Смотрю на Серафиму Трофимовну, жду, что она скажет, по её сумасшедшему мнению всё же здесь работает. Неужели она не видит, что почта давно заброшена?

— Пелагеюшка! — кричит Серафима Трофимовна и бьет ладонью по прилавку, — солнце мое, где ты там?

В ответ только тишина, да ветер завывает на чердаке.

Хмыкаю, уже собираюсь сострить по этому поводу, как вдруг слышу в глубине избушки громкое хлопанье дверьми, а затем разносятся чьи-то шаркающие шаги. Через маленький пролом в стене появляется низенькая старушонка с большим горбом на спине, длинным крючкообразным носом и с опухшей оттянутой вниз губой. От удивления чуть рот не раскрываю. Старушка ковыляет до прилавка и ловко забирается на высокую трехногую табуретку, смотрит на нас пронзительными черными глазками-бусинками, при чем один глаз постоянно моргает, а второй огромный и застывший, будто стеклянный. Нервно сглатываю под таким напряженным взглядом.

— Пелагеюшка, вот я тебе помощницу привела, почту разносить будет, — говорит ей Серафима Трофимовна, хватает меня за рукав и подтаскивает ближе к прилавку.

— Так чего она стоит? — недоуменно произносит Пелагеюшка, — пусть берет сумку и топает. Уж заждались её.

С этими словами она с громким стуком вываливает на прилавок большую синюю почтовую сумку с письмами и газетами. Судорожно сглатываю и беру, с трудом вешаю её на плечо, тяжелая.

— А куда нести? Я не знаю, — мямлю я, рукой придерживая громоздкую сумку.

— Там всё написано по адресам, — недовольно ворчит Пелагеюшка, как будто я совсем тупая, не понимаю этого. — Начинай с Глухого переулка и иди по порядку.

Выходим с почты, и Серафима Трофимовна машет мне в сторону ближайших домов.

— Вот с них и начни, — говорит она.

Киваю, спускаюсь с перекошенных ступенек, придерживая одной рукой сумку, и вдруг резкий грохот заставляет меня подпрыгнуть на месте. Я уж думала почта развалилась да по бревнышку раскатилась, оглядываюсь, нет, на месте избушка. Вопросительно смотрю на Серафиму Трофимовну.

— Испугалась что ли? — усмехается она, — Да не бойся, не вздрагивай, это на комбинате руду привезли, выгружают. Скоро привыкнешь к этому.

Удивлено хлопаю глазами. Не рабочий ведь комбинат, заброшенный.

— Ну всё, я пошла, дома дел невпроворот, — говорит мне Серафима Трофимовна. — Удачи тебе в первый рабочий день.

— Угу, спасибо, — бурчу я.

Вздыхаю, тащу нагруженную сумку. И тут мне приходит мысль — а как они получают почту, если, по их словам, до них не добраться? Останавливаюсь возле первого дома, сгружаю сумку на лавочку, достаю первый конверт, смотрю на обратный адрес — Небыдовка. Вытаскиваю ещё несколько — тоже на всех письмах отправители из Небыдовки. Непонимающие смотрю на конверты, разглядываю штемпеля. Они что ли всем поселком друг с дружкой переписываются? Вынимаю журналы и судорожно сглатываю — они все из 90-ых годов, есть ещё даже с конца 80-ых: «Приусадебное хозяйство», «Крестьянка», «Работница», «Лиза» и подобные. Даже не знаю, что обо всем этом думать, убираю письма и журналы обратно в сумку, взваливаю на плечо и тащу по адресам.

Хожу от ворот до ворот, вкладываю конверты и печатную продукцию в почтовые ящики, осматриваю избушки. Все дома похожи на давно забытые и никому не нужные заброшки. Не верится, что в них кто-то до сих пор живет. Дома покосившиеся, кое-где сквозь дырявую крышу проглядывает небо, заборы выцветшие, неприглядные, местами сгнившие и с выпавшим штакетником. Окна серые, пыльные, смотришь через них и кажется, что дома внутри все пустые. Железные почтовые ящики на воротах проржавевшие, дырявые, того и гляди сорвутся с ветхой калитки, но я всё равно просовываю в них письма. Около одного дома мне вообще кажется, что от избы остался один фасад, а дальше там нет ничего — одни кусты.

Разношу всю почту, продираюсь к каждым воротам через сугробы, есть письма для Серафимы Трофимовны и для Русланы. Подхожу к дому Русланы, вглядываюсь в темные пустые окна, но ничего не видно через них. Хочу отдать ей лично письма, поговорить с ней, расспросить, что случилось с Игорем. Поднимаюсь на крылечко и стучусь. Тишина, никто не открывает. Сначала думаю, что она, может быть, ушла на работу, потом усмехаюсь сама себе — откуда в этом захолустье возьмется работа? Затем всё же слышу её шаги. Открывает.

— Чего тебе? — довольно грубо спрашивает она.

Сегодня она в коротком блестящем платье, как будто на дискотеку в ночной клуб собралась, но снова босиком на голом полу. Яркие глаза так и сверкают, аж слепят, только от них идет какой-то холод, что пробирает до мурашек.

— Вот, почту принесла, — протягиваю ей конверты.

Она не впускает меня в дом, держит на пороге, через распахнутую дверь с улицы врывается пронзительный ветер, но ей похоже не холодно стоять так с голыми ногами на морозе.

— Ты что ли почтальонкой у нас устроилась? — смеясь спрашивает Руслана, забирая у меня письма. — Не нужно самой в двери стучаться, вон у меня почтовый ящик есть, — кивает она в сторону ворот.

— Знаю, — бурчу я, — я поговорить хотела.

— О чем мне с тобой говорить? — удивляется она.

— Об Игоре. Ты знаешь, что с ним случилось? — спрашиваю её.

— Слышала, — хмыкает она. — А мне-то что?

Чуть не подавляюсь её ответом.

— Как — что? Ты видела, как это произошло? Он же с тобой оставался.

— Ну и что? Мы развлеклись, и он ушел, — она пожимает плечами. — А дальше мне и дела нет до него.

Мой взгляд скользит вглубь её коридора, и я вижу корзину с яблоками.

— Это же те яблочки — молодильные? Из огорода Серафимы Трофимовны? Ты ему велела их набрать? — гневно произношу я.

— Да хоть и я, что с того? — смеется она.

— Ты предложила Игорю попробовать этих яблок, даже не предупредив его о последствиях? — я чуть ли не кричу уже, меня ужасно бесит эта наглая девка.

— Ага, — скалится она, выпуская слюну, — очень уж хотелось посмотреть, как это подействует на простого смертного.

От возмущения теряю дар речи, мне хочется наброситься на неё с кулаками и выдергать на ней все волосы. Но из-за чертовой интеллигентности или из-за того, что я не привыкла драться, я тупо стою на пороге и смотрю на неё волком. От этого она ещё громче хохочет.

— Ты просто больная на голову, — наконец произношу я, пытаясь вложить в эти слова как можно больше яду.

— Ну, извини, жизнь полна разочарований, — не переставая хохотать, говорит она.

— Ты самая последняя мерзкая дрянь, — поливаю её грязью.

— Выкатывайся-ка ты из моего дома, по добру, по здорову, пока и с тобой что-нибудь не случилось похлеще, — начинает она мне угрожать, злобно сверкая глазами.

Выталкивает меня за порог и захлопывает перед моим носом дверь. Со злости пинаю покосившиеся перила. Хочется разнести её избушку по бревнышку, облить бензином и поджечь. Но я, конечно, не буду этого делать, да и бензин мне взять неоткуда.

Спускаюсь с крыльца, выхожу за ворота и громко хлопаю калиткой, что слетает какая-то перекладина. Возвращаюсь обратно на почту, кладу пустую сумку на прилавок Пелагеюшке.

— Можешь идти домой, — разрешает мне она, — завтра придешь снова.

— Хорошо, — вздыхаю я.

И улучив момент, когда она отворачивается, чтобы убрать сумку, подтаскиваю чистый конверт. Ну как чистый, не исписанный, конечно, но весь в пыли, словно пару лет тут пролежал. Интересно, если я напишу домой, то получат ли мое письмо родители?

Возвращаюсь к Серафиме Трофимовне. У неё уже обед готов. Уха.

— Мой руки и садись, работница, — улыбается мне Серафима Трофимовна.

С радостью принимаю приглашение, намерзлась и проголодалась. Серафима Трофимовна наливает мне полную тарелку супа.

— Как трудовой день прошел? — интересуется она.

— Хорошо, вам письма пришли, я занесла, на комод положила — отвечаю я, садясь за стол.

— Вот и ладненько, потом почитаю, а ты кушай.

— Здоровская уха у вас, Серафима Трофимовна, просто объедение, — хвалю я, пробуя суп. Очень вкусно приготовлено.

— Ну так, я сама рыбку выловила, сама сварила, — улыбается она. — До проруби тут недалеко идти.

Смеюсь, поднимаю на неё глаза, но она похоже не шутит.

— Можем как-нибудь вместе на рыбалку сходить, — предлагает она.

— Хорошо, — только и отвечаю я.

Так до конца и не могу поверить, что она сама сходила до реки и наловила рыбы. Хотя… если у них тут нет магазинов, а обоз приходит раз в полгода, то, наверное, так и выживают люди.

Обедаем и потом я помогаю ей прибираться в доме.

— Серафима Трофимовна, а скоро обоз придет? — спрашиваю её, когда мы хлопаем половики во дворе.

— Какой обоз? — не понимает она. — Ах, обоз… нет, не скоро ещё. Потерпи ещё немного.

Что-то не нравится мне её вот это замешательство. Возвращаемся домой, продолжаем уборку, и я всё думаю, как бы мне написать письмо домой, но тайно от неё. Хочу скрыть этот момент. Но сегодня не получается, она постоянно около меня, загружает меня всё новой и новой работой. А отказаться неудобно. От усталости я засыпаю быстро, сквозь сон слышу будто кто-то гоняет по дороге на снегоходах, но не в силах подняться и выглянуть в окно. С утра пораньше Серафима Трофимовна снова выгоняет меня на почту.

Так день за днем проходят мои трудовые будни. Таскаю эту тяжеленую сумку, разношу почту. Какие оказывается жители этого поселка любители писать письма, строчат и строчат каждый день. И ещё я обратила внимание, что одни и те же журналы я доставляю от адресата к адресату. Они словно пересылают их друг другу. Свое письмо я всё же написала и незаметно сунула в ящик для отправки. Авось всё же дойдет до родителей?

За пару дней я запоминаю все улицы и переулки в этом поселке, могу с закрытыми глазами письма в почтовые ящики засовывать. Улиц всего три и все короткие в несколько домов и два переулка — Глухой, где находится почта, и Последний, который самый последний, то есть крайний к лесу, и в нем всего-то два дома. Один совсем развалившийся, туда я даже почту не ношу, а второй странный, собран из цельных бревен без отверстий, стоит впритык к лесу, что даже длинные ветви старой высокой сосны скрывают его крышу. Как там вообще люди живут без окон и дверей?

Улицы тоже странные. Лесная, где дом Серафимы Трофимовны, Корнея Иваныча и сестры его Варвары, и этой противной Русланы ещё ничего, более-менее нормальная, если так можно сказать про улицу с заброшенными с виду домами. Болотная, на которой живет Акулина Моревна, похожа действительно на болото, даже через сугробы угадывается, что там топь, кое-где темнеет желтоватый лед. А вот Нечистая улица так вовсе чудная. Даже солнце туда не заглядывает, всегда там тень в любой день. По остальным улицам прохожусь — солнце в спину греет, а как на Нечистую выворачиваю, так озноб по коже. Сумрачно, холодно и даже страшновато как-то. Дома черные, скукоженные, будто там ветра со всех сторон на них задувают и сдвигают их по бревнышку, закручивая в спираль. И люди — не люди там, а тени какие-то.

Со временем я всё же замечаю, что не пустуют дома. Из ящиков исправно забирают почту, порой на снегу вижу чьи-то следы, иногда в окнах мелькает тень — лица не разглядеть, только черный контур появляется и через мгновение исчезает, снова пустое пыльное окно. И с каждым днем все эти следы присутствия людей становятся всё четче и четче.

Подхожу к некоторым воротам и уже слышу, как кто-то спускается с крылечка. Пытаюсь заговорить через высокий глухой забор, но мне не отвечают. Кладу письма в ящик и ухожу. Как-то раз услышав позади себя лязг тяжелого засова, я резко оборачиваюсь и вижу чья-ту руку, высовывающуюся из-за калитки, длинные белые пальцы вытаскивают конверты из ящика и мгновенно исчезают.

Вскоре на крылечке одного из домов я стала замечать тень, сначала бесформенное темное пятно, которое с каждым днем всё больше и больше приобретало форму человека в длинной мантии. И вот оно уже стоит на крылечке, отвернувшись от меня, не то призрак, не то какое-то иное существо, не оборачивается, не шелохнется. Тороплюсь, опускаю письмо в ящик и скорее бегу от этого дома.

Сколько времени я уже таскаю эту тяжелую сумку? Пытаюсь подсчитать, но не могу, всё путается в голове. То мне кажется, что дней пять уже прошло, то думается, что целую вечность уже брожу я по этим заснеженным улицам.

Конечно, я пыталась поискать сама какой-нибудь выход из этого поселка, но тщетно. Обошла кругом — никакой дороги нет, даже след от ночных снегоходов нелюдей исчезает на границе поселка, словно доезжая до леса, они вдруг взмывали в небо или испарялись. Как улица заканчивается, так и колея обрывается, дальше сугробы, ещё выше, чем на улицах. Если я рискну и пойду сама через лес, то утону в снегу, заплутаю или меня съедят волки. А они тут есть, иногда я слышу их по ночам, и, кажется, даже вижу, когда после полуночи мне не спится и я отгибаю край шторы, чтобы выглянуть на улицу, и там сверкают во мраке ночи чьи-то глаза. Бррр… аж до мурашек.

Ещё с комбинатом этим непонятно, вроде же заброшен, я своими глазами видела разрушенные цеха, но частенько слышен оттуда грохот сыплющихся камней, равномерный стук молотилок, а иногда и черная пыль поднимается вверх с той стороны. Я даже хотела до него добраться, но не смогла, увязла по пояс в снегу и пришлось уйти ни с чем.

Возвращаюсь всегда к обеду, а у Серафимы Трофимовны каждый раз новое блюдо, да всё вкуснее прежнего. То жаркое из кролика (которого, по её словам, она сама в лесу изловила), то тушенный рябчик (которого, она сама подстрелила), то суп с фрикадельками из кабанчика (которого, конечно же, Серафима Трофимовна сама голыми руками добыла). Ну, это уже шутка про кабанчика, не знаю откуда он у неё взялся.

Всё спрашиваю у неё, когда же обоз придет, но ответ только один — скоро, жди, как зима наступит. Но зима уже наступила, а обоза всё нет и нет.