Р.А.Ц.

68

Прощальный дар Оментари был… странен. Когда сердце генерала остановилось, он во вспышке кристальной предсмертной ясности понял вдруг, что именно происходит. Да, воистину, случайностям не было отдано на откуп ничего! Но как? Это выходило за рамки понимания Горчакова — чтобы сделать так, Хранительница должна была знать слишком, слишком много. Даже с учетом того, что он знал о возможностях оннов, даже после курса обучения в монастыре — это было чересчур. Впрочем, как истинный военный, генерал предпочел не задаваться неразрешимыми пока вопросами, действие подарка не следовало тормозить. Он знал теперь, что у него сейчас один-единственный миг, пока спутник пересекает ось Глаза. 'Ништо, прорвемся!' — еще успел подумать он, а далее уже не было ничего. Лишь вспышка бесконечной ослепительной БОЛИ.

…Он бездумно ворочался в вязкой смолянистой тьме, протянувшейся, по ощущениям, на многие парсеки. Да, у него оставались ощущения, вернее, одно ощущение — чудовищная, непредставимая БОЛЬ. Только она была здесь, в этой тьме, она была самой этой тьмой, и лишь через нее было возможно какое-то познание окружающего. Оттенки и всевозможные нюансы боли имели каждый свой собственный… как бы назвать? — цвет, характер и шероховатость, расцвечивая тьму подобием призрачного калейдоскопа. Постепенно он начинал ориентироваться в этом смятом, скомканном и изломанном месте, прозревая наличие подобных же страдающих сутей вокруг себя. Пространство, терзаемое некой отвратительной грандиозной силой, беззвучно корчилось и вопило, порождая огромный поток собственной черной боли — и этот поток нес их, как течение реки, к чему-то совершенно непредставимому, что ожидало их в конце, что жадно пило все стекающиеся к нему потоки. Он попытался пристальнее присмотреться глазами боли к этой Сущности, но добился лишь того, что разум начал странным образом сбоить, отказываясь постигать чуждую суть. Он перевел взор ближе, и понял, что еще один оттенок боли заключался в том, что Сущность была бесконечно далека, а значит, им предстояло падать на нее столь же бесконечное время — и это было едва ли не самым мучительным из ощущений, знать, что уже совсем скоро — когда-то, в конце всего, ты упадешь в бездонный черный провал, что чернее окружающей тьмы, и это будет абсолютный, окончательный распад, переход через такую грань, за которой не будет ничего.

Он мог различить в общем потоке почти бесконечно удаленные от него сути, попавшие в него, верно, в начале Творения, а может, и еще раньше. Они уже были перед самой глоткой бесформенной Сущности — но все-таки столь же далеко от нее, сколь и он сам, только начавший свой путь. Более того — он видел и тех, кто располагался гораздо выше него по течению потока, а значит, лишь должен был попасть в него, и этот взгляд простирался столь же далеко, как и предыдущий. На этом конце он упирался во что-то, чему и вовсе не было определений, никаких, ни возможных, ни существующих. В отличие от Сущности, на это смотреть было можно, просто абсолютно бессмысленно.

Боль… Он явственно чувствовал\понимал, что на этот раз собственная гибкость разума сыграла\играет с ним дурную шутку. Он принял правила игры, смог использовать боль как инструмент ощущений, как способ ориентации и способ познания, и это сделало его на шаг ближе к тому, что ожидало в конце. Он в чем-то уподобился Сущности, которая извлекала боль из всего, даже из самой себя, от этого росла, питаемая все возрастающим потоком, который, в свою очередь, тоже увеличивался от этого… Дурная бесконечность. Он знал, что теперь в любой момент может освободиться, достаточно лишь сделать последний шаг. Вот он, черный колокол, нужно лишь позвонить в него — и отказаться от самого себя, претерпеть окончательное преображение, и вся боль мира враз обернется абсолютным, бесконечным же наслаждением…

Но что-то не давало ему этого сделать. Какая-то ничтожно малая искра, беспокойно мятущаяся внутри, искристая белая снежинка, язычок золотистого пламени, граненая крошка колкого льда, крохотная острая звездочка. Он начал пристально рассматривать ее, и от прикосновения этого внимания искра вся затрепетала, заливаемая потоками обжигающей боли, однако обреченно-гордо продолжала удерживать незримую нить.

Внезапно он понял, что такая звездочка есть не только внутри него. Вокруг пылали… тысячи, нет, мириады таких звезд, нужно было лишь увидеть. Десяток самых ближних к нему ощутился вдруг смутно знакомыми, он со жгучим интересом присмотрелся и к ним… Как вдруг окружающую тьму расколол удар тихого грома. С оглушающим беззвучным плеском в черный поток рухнула огромная глыба черного льда, что была каким-то образом сжата в непредставимо твердую и плотную точку. Это была та же боль — только чистейший концентрат ее, как лазерный луч в сравнении с естественным светом. Что? Естественным светом? Здесь это понятие представилось настолько диким, что его перестроенный разум охватила невольная дрожь. Но выходит, он когда-то знал и такое?

И рухнувшая извне черная точка полыхнула неистовым взрывом, на миг разверзнув вязкие воды потока, раскрылась гигантской сферой пустоты, в центре которой оказался он сам и тот десяток знакомых огоньков. Получивший мгновенную передышку от боли разум тотчас узнал суть старого воина, продолжающего свой бой даже после смерти, а затем в уже начавшей схлопываться пустоте раскрылись чьи-то бело-золотые крылья. Узкая сильная ладонь дернула его в каком-то странном направлении, как будто бы — вверх, и последним усилием он прихватил с собой, вобрал в себя все одиннадцать ближних огоньков. Спустя миг волны потока накрыли опустевшее место, бессильно ярясь в неумолчном крике.

… Солнце. Прекрасно солнце в рассветной юности, стыдливо прикрытое полупрозрачной кисеей перистых облаков. Угол высоты светила над горизонтом свидетельствует о средних широтах. Шорох муравьиных лапок — красные сорванцы начали строить сто сорок восьмой горизонт, в обход глыбы мягкого песчаника. Повреждения тела незначительны, статус встроенного оружия — ноль. Тело, у него снова есть тело. Внешнее оружие — недоступно, нет данных. Реактивация нейронных связей. Да, вновь думать как обычно — нет в мире сильнее наслаждения. Ошибка, переполнение стека, отказ системы. Расширение буфера, двойная буферизация. Отказ. Тройная буферизация. Отказ. Отказ. Отказ.

…Медленно возвращается. Хорошо, что зрительный аппарат модернизирован и позволяет смотреть на солнце не щурясь. Блаженное тепло сочится между чешуйками брони, ласково касается крови на губах. Статус системы — восстановлена после серьезной ошибки. Требуется полная проверка. Ресурсов задействовано — сто процентов, резерв — ноль. Облака, влекомые ураганным ветром, несутся по небу. Барабанная дробь травяных метелок по чешуе. Стоп, каким ветром? Ветра нет. Это я торможу. Я? Мы тормозим. Кто мы? Кто?

… Тринадцать. Меня тринадцать. Я\мы почти помним каждое из предыдущих воплощений. Как же трудно думать хором. Я\седьмой, Олег Васильев, капитан осназа, а еще дипломированный спец по математическому программированию летательных аппаратов. Боевое кворумирование? Стоит подумать. Как разделить процессы? Нет резервов. Я\тринадцатый могу привлекать для обработки внешние ресурсы. Весьма обширные ресурсы. Ноль-один-ноль-ноль…

…Удивительно. И все ради вот этого? Хотя, с вероятностью пять девяток, такого результата не предусматривал никто, даже всезнающие Ург-Дэмор, держатели доменов. Смешно — Ург-Дэмор, дэми-ург… Встаю. Я чувствую каждого — до самого горизонта и гораздо далее. Земля под ногами дрожит, и успокоится она еще нескоро, быть может, через годы, небо порой полностью затмевается тучами пепла, но будущее полыхает нестерпимо яркими цветами возможностей.

Стальные траки мнут траву недалеко от меня, неутомимые гигантские муравьи уже глубоко врылись в грунт и доканчивают фундамент первого временного завода. У самого горизонта тяжелые, но неожиданно юркие и подвижные бронированные черепахи подставляют свои панцири лучам красного солнца. Высоко над головой порхают глазастые стрекозы, для которых ничто любые 'Накидки' и прочие средства маскировки, а еще выше, там, где кончается воздух и начинаются владения вакуума, неторопливо плывут холодные граненые копья гразеров. Мне ведомо каждое движение машин, каждый бит информации в их сверхскоростных, но в чем-то ограниченных мозгах, и немудрено — ведь я\мы именно то, что отныне связывает нас всех воедино. Текут, текут непредставимые реки данных, океанские валы информации пытаются захлестнуть распределенную сеть, но послушно протискиваются через сита прожорливых обработчиков, умеряя свой бег по толстым каналам магистралей и оседая в конце концов в накопителях безразмерного хранилища.

Кислотные дожди, прогнозируемые спутниками на завтра, могли бы повредить нежным экземплярам техники и спешно распаковываемым станкам, оржавить могучие спины танков и помутить зоркие глаза сенсорных комплексов, но кое-что хранит их теперь гораздо лучше любых легирующих добавок и лигатур. Моя\наша Сила заключена отнюдь не только и не столько в электрических импульсах, бегущих по проводам, нет, мы знаем\владеем кое-чем гораздо более глубоким\другим, что сперва принеслось на крыльях ветра, столкнулось в бешеном борении, раздирающем зенит, и стало первым толчком к Изменению, а затем в совершенно иной, хотя в основе и схожей форме, было принесено я\первым.

Не знаю, как я\мы отнесся бы к этому раньше, но теперь вывод прост и ясен — ради этого действительно стоило жить. И мы будем жить дальше, как бы некоторым не хотелось обратного.

Я сжимаю кулаки и грожу синему небу. Знайте, мы — будем! Это говорю я, Мринн Шварц Рахасс Ноль-один!