Путь хирурга

Глава 7

— Не против, если буду звать тебя Семен? — спросил я у соседа сверху. — А то как-то непривычно, не знаю, как к тебе обращаться.

Мужик как раз вылизывал пустую чашку. Но, услышав мои слова, вздрогнул от неожиданности.

— А что это значит? — недоверчиво спросил он.

— Семен?

— Ну да…

Я задумался, ведь был период, когда я увлекался значениями, что были вложены в имена, и смыслы некоторых имен хорошо помнил.

— Сеющий. Тот, кто в земле копается, чтобы выросло что-то живое, — я улыбнулся. — Может, хоть ты вырастешь в этой гнили.

Сосед помолчал, явно заколебавшись. Чашку, начисто вылизанную, отставил.

— Такое необычное имя, я так хотел всегда имя! Но ведь… — он запнулся и медленно покачал головой. — Сбившиеся лишены прав на имя.

— Так мы никому не скажем про это, — сказал я. И, не глядя, бросил в темноту, понимая, что меня наверняка слушают и остальные, больно тема была поднята щепетильная. — Да, соседи?

Ответа не последовало, но никто и не протестовал. Я хоть и не видел глаз, но чувствовал что, все смотрят на меня выпученными глазами в полной тишине барака.

Так смотрят маленькие дети, когда звучат «запретные» темы. Вот и тема имен среди сбившихся была запретной. А все, что запретно, обязательно вызывает внутри жгучее любопытство — и страх. Посмотрим, какое чувство перевесит у мужиков. Если так разобраться, то жить без имени много лет… да это чокнуться можно!

И, пожалуй, теперь я отчетливо почувствовал, что холода в тишине грязного барака стало меньше.

Сосед растерянно кивнул, почти незаметно.

— Я… я… согласен, — просиял он.

— Значит, будешь Семен, — хмыкнул я.

— Я тоже хочу имя… — вдруг сказал кто-то из темноты.

— И я, — тотчас откликнулся другой.

Передо мной из темноты проявились настороженные, но заинтересованные лица сбившихся. Сейчас они смотрели на меня с какой-то надеждой.

Я обвел взглядом тех, кто заинтересовался.

— Хорошо, мужики, не вопрос. Но помните, что имя… — я задумался, пытаясь подобрать нужные слова.

Для них это важно, а значит, и я должен выдержать момент и… не продешевить.

— Если берешь имя и носишь, то значит — держишься за смысл, который в него вложен. Уверены, что имена вам нужны и вы готовы взять на себя ответственность?

Помолчали.

Потом подошел первый. Малый, с быстрыми пальцами и глазами, в которых была тоска, как у бездомной собаки.

— Готов я, — сбивчиво прошептал он.

Я смерил его взглядом с головы до пят. Имена следовало давать не просто так — если первое выскочило из меня будто бы само, то теперь я действительно хотел, что в слова был вложен смысл. Чтобы имя отражало характер человека… так что подумать было над чем.

— Трофимом будешь? — наконец, спросил я, перебрав в голове имена.

— Почему?.. — прошелестел сбившийся в тишине.

— Потому что у нас, на старой Земле, Трофимами звали тех, кто кормил. Кто подбирал, делил, даже если самому не хватает.

Я хорошо помнил, что этот, самый молодой сбившийся в бараке, был первым, кто решился взять рис после драки. После моих слов. Взял ровно столько, чтобы остальной рис можно было поделить между остальными.

Трофим закивал, глаза вспыхнули от счастья.

— Я-я теперь Т-трофим, — прошептал он сам себе, на глазах блеснули слезы.

Подошел еще один мужик. Плечи прямые, губы сжаты. Ладонь, в которой еще недавно была заточка, то ли бережно, то ли боязливо прижата к груди. Нет, обошлось всё-таки без перелома, но вывих суставов был сильный. Надо наложить ему компресс, чтобы быстрее вернулся в строй.

— Ты будешь Павел, — сказал я, чуть подумав. — Был такой один, сначала хотел убивать всех налево и направо, а потом мозги на место встали. И он отдал свою жизнь за других.

Новоявленный Павел аж сглотнул и улыбнулся кончиками губ. Я поймал себя на мимолетной мысли — как мало порой надо человеку, чтобы обрести надежду. Я давал этим людям, наконец, обрести себя. Если до того они словно бы сбились с пути и безнадёжно заплутали, то теперь снова обретали дорогу.

Имя стало своего рода светом в конце тоннеля. Длинного тоннеля, по которому они станут шагать.

— А можно и мне имя?..

— И мне…

Мужики охотно вставали с нар, выстраивались в очередь, чтобы услышать какое имя я им дам. Некоторые отводили глаза. Иные, наоборот, смотрели в упор. Они не улыбались, но были по настоящему счастливы. Как будто я давал им не имя, а право дышать.

Имя, которого у них никогда не было, воспринималось сбившимися, как отклонение от привычной нормы. Как нечто, что возвращало смысл в их безликую жизнь. Я не ждал такого, но совершенно точно готов был одарить их этим самым смыслом.

Через каких-то полчаса я дал каждому мужику в бараке личное имя.

А потом понял, что теперь эта дыра — не просто отсек для сбившихся. Барак стал местом, где впервые за много лет человек снова стал человеком.

В следующий час из помещения исчезла привычная тишина. Новоявленные Семены, Павлы, Трофимы и прочие переговаривались друг с другом. Подчеркнуто обращались один к другому по именам, даже тогда, когда это было не нужно. Они словно не верили в то, что происходит, поэтому повторяли свои имена десятки и сотни раз.

Я же, закончив с наречениями, сел на нары, снова откинулся спиной на стену и закрыл глаза. Все это время я отчетливо чувствовал, как дышит сама земля под Приютом, ощущал ее ритмы. Потоки энергии мощно текли по каналам, прошивали балки, отзывались в каменных венах. Все это я чувствовал, слышал порами кожи. Вокруг меня словно жил огромный пульсирующий организм.

И теперь, когда у меня появилось чуточку больше времени для того, чтобы во всем разобраться, и слушал эти токи под негромкий гомон соседей и я кое-что понял. Потоки энергии, которые были чужды мне по своей природе, оказались далеко не едиными по своей структуре. Я, всмотревшись пристальнее, вдруг осознал, что графитная чернота получается лишь тогда, когда воедино соединяются несколько энергетических потоков.

Чем-то напоминало цвета… Хочешь чёрную краску — смешай несколько цветов. И здесь, в Приюте, разные энергетические каналы напоминали собой палитру красок.

Черный не был самостоятелен. Чтобы он мог быть, должны были подключиться другие цвета. Но если черный цвет можно получить смешиванием, то намешать белый не получится. Смешивание красок, даже если это все цвета радуги, не даст белого цвета — выйдет что-то серое или коричневатое.

Может быть, поэтому белый цвет был здесь чужд?

Догадка пришла мгновенно, но пока я не понимал, что делать с полученным знанием. Возник вопрос — а можно ли смешивать потоки разных цветов так, чтобы получить другой цвет, помимо черного?

Появилась и гипотеза… что если каждый энергетический канал Школы имеет свой цвет? Вот тебе и двенадцать школ, как цветов в наборе карандашей, где особняком стоит белый цвет.

Занятная гипотеза, опять же, требующая доказательства. Если все было действительно так, то почему тогда все двенадцать энергетических потоков синхронизировались, будто настраиваемые извне?

Ближе к вечеру я начал в уме собирать «схему». Как карту кровотока, закрыв глаза и встав посередине казармы.

Сбившиеся сперва смотрели украдкой. Потом начали шептаться. Семен вовсе подошел ближе. Сел метрах в трех, молчал и пытался понять — дышу ли я? Буквально буравил меня взглядом.

А я слушал — и схема шла глубже, разветвлялась. Я пытался разделить «цвета», расщепить их на отдельные потоки.

— Эй… ты это слышишь? — прошептал кто-то.

— Он вызывает сбой, — зарычал другой.

Я не двигался. Ощущения были такие, будто вскрываешь старый шов. Чернь в какой-то момент завибрировала и…

Ай… с-сука…

Я резко открыл глаза, почувствовав жуткую боль в груди на месте шрама. В этот миг столб подпорки в углу треснул, будто бы вскрыли грудную клетку, и ребро дало трещину. На пол осыпалась каменная крошка.

— Что ты делаешь? — испуганно спросил Семен, будучи ближе всех. — Ты нас погубишь!

— Слушаю, — выдохнул я, массируя виски.

— Что?

— То, что вы уже давно не слышите, — прошептал я, а боль в груди постепенно стихала.

Я коснулся шрама пальцами, но тут же отдернул руку, почувствовав, как буквально кипит это место.

Семен долго смотрел, потом отвел взгляд.

— Если ты… — он осекся и покачал головой, зажевав губу. — Нас вырежут первыми!

То, что они называли сбоем, я видел и чувствовал, как большой нарыв на теле этого мира. Но подступиться к нему пока не мог. Не понимал, как… Как и не понимал пока, почему совершенно разные энергетические каналы соединяются в один сплошной поток, получившейся гнилью пожиравший структуру этого мира.

У мира будто бы была опухоль. Чернь, как раковые клетки, не подчинялась регуляции, неконтролируемо делилась, через инвазию и метастазирование проникая в окружающие ткани пространства.

— Нет, Семен, скорее, их Путь — это один большой сбой, — прошептал я, наконец.

Семен ничего не ответил, но вдруг резко отодвинулся. И больше не подходил.

После полуночи казарма спала. Сны скользили по нарам, как тени. Семен спал, уткнувшись в локоть, словно прятал лицо. Вячеслав мерно храпел, а Павел лежал с открытыми глазами, не моргая, будто сторожил нас всех. Но он тоже спал, да и сторож из него был так себе.

Молодой, получивший имя Трофим, стоял посередине барака, закрыв глаза и расставив широко руки и ноги. Он повторял за мной дыхание. Медленно. В такт, пытаясь поймать ритм.

— Б-блин… — шипел он, скрипя зубами.

У него ничего не получалось, и скоро Трофим, глубоко вздохнув, разочарованный, вернулся на свою нару…

Меня вырвало из полудремы от того, что шрам вспыхнул снова, а с потолка на мое лицо вновь осыпалась каменная пыль.

Чувство было такое, что вся схема на миг дрогнула. Импульс вдруг пошел неровно, будто лишний раз сжалось сердце, как при аритмии. В одном из узлов на схеме резко полыхнул свет — чужой, холодный. Как та самая раковая клетка, метка вторжения.

Это была не энергия школы. И даже не моя. Нет, что-то третье будто вмешивалось в процесс регуляции энергетических потоков.

Я осторожно поднялся, не спеша, чтобы не спугнуть вспышку, успеть ее отследить. Я не знал, что именно ищу. Только чувствовал — если не пойду сейчас, то что-то важное упущу. Может, шанс. Может, врага.

Не знаю, но хочу узнать.

Очевидно одно — в этот миг в школе появился кто-то третий. И не менее очевидно, что появление третьего типа энергии было отнюдь не случайным.

У двери дежурил один из учеников. Он стоял под аркой, привалившись плечом к стене, покачиваясь. В руке стискивал амулет, предназначения которого я не знал до сих пор, сонные глаза ученика щурились. Он из последних сил бодрился, стараясь не заснуть.

Я сосредоточился. Чтобы увидеть его схему, мне надо было расфокусировать взгляд, как если бы я смотрел на голографическое изображение на стереограмме. Я будто смотрел сквозь человека, куда-то в даль. И вот тогда схема становилась четкой.

Я чуть подтолкнул импульс — малый, как спазм. Бок у ученика дернулся. Он схватился за ребро, выдохнул, осел на корточки.

— Сучий холод… надо б кафтан накинуть, пока почки не отморозил, — зашипел дежурный сквозь зубы.

Он зашел в помещение, а я выскользнул из двери барака и двинулся туда, где на узле пылал новый очаг…

Прошёл мимо закрытой библиотеки, застывшей как саркофаг, и вышел к главному корпусу.

Камень под ступнями дрожал все сильнее. Я перебежал через двор, зашел в здание школы и двинулся вверх по коридору, узкому, как дыхательная труба у умирающего. На дальнем конце коридора скрипели шаги. Кто-то шел навстречу.

Я метнулся вбок, в просвет между дверями. Аура в стенах дрожала, будто чувствовала чужой ритм. Я прижался спиной к камню, замер. Дождался, когда шаги удалились, и двинулся дальше.

Стены, покрытые символами, вели к тонкой перегородке. За ней располагалась одна из аудиторий. Из-за приоткрытой двери бил свет. Голоса звучали глухо, но уже различимо.

Там не было пусто — мужчины сидели полукругом. Я не знал, кто они, но на их плечах виднелись нашивки из сшитых серебром полос, по три на каждом рукаве.

— Если мы не предоставим заключение, вмешается Орден, — говорил один из них. — Полуденный Морок уже направил запрос.

— Мы не можем себе позволить новый сбой, — тихо сказал кто-то. — Уже после Северного крыла не осталось запаса на оправдания.

О событиях в Северном крыле я слышал краем уха из сегодняшних разговоров в бараке. Тогда исчез целый поток. Сначала сказали, что это эпидемия. Потом просто перестали говорить на эту тему, запрещали задавать вопросы. Остались только заколоченные залы и новые правила.

— Если его ритм при переписи сдиссонирует… я убью его, — голос я узнал, это был голос Астахова.

— А если нет? Ты что же, предлагаешь взять это недоразумение в ученики Приюта⁈ — вопрошал другой.

— Такого не будет. Но у нас нет выхода. Если Орден вмешается, они начнут сверку. Нас, — проскрежетал Астахов.

Суть я понимал отчетливо. Речь шла обо мне, и собравшиеся искали формулировку, такое стечение обстоятельств и такую фразу в отчёте, при которой моя смерть не вызовет вопросов.

Я замер… Камень подо мной стонал. И вдруг я понял, что их ритмы не совпадают даже между собой. Этот общий потом дрожал, переламывался. Да, это бесспорно — диссонируют их потоки. Я прислушался глубже. Их энергии будто спорили между собой. Как будто каждый из них удерживал внутри собственную схему, не доверяя общей.

Сбившийся здесь — не я.

Они хотели моей смерти, потому что им была нужна тишина. Та, где ритм школы звучит один — их. И если для этого надо устранить меня… за ценой никто не постоит.

Хорошо.

Пусть думают, что я не слышал.

Пусть записывают меня в сбившиеся, прячут свои страхи под печати и протоколы.

Посмотрим, кто первым собьется — я, чей ритм выжил в камере, или вы, чья школа давно сгнила под бесконечными глухими мантрами.

Святилище Пятой Печати

В глубине тверди старого бастиона, под многослойным куполом, где потолок держался не на колоннах, а на клятвах, звенел пятый нерв Завета — тот, что молчал со времён Сшивания Империи. Звук почувствовали даже те, кто больше не должен был чувствовать.

Впервые за много тысячелетий случился крупный сбой. Настолько крупный, чтобы хватило, чтобы встрепенулся весь континентальный узел школ.

Сигнал не совпадал ни с одним известным стилем. Он шел сквозь схемы, не спрашивая разрешения. И резал, как будто пытался вскрыть саму суть Пути, как скальпель режет плоть.

В этот день Тимофей Игнатьевич Агапов, Смотритель Пустотной Клятвы, проснулся раньше рассвета. Его сердце билось в такт древней схеме распределения силовых Узлов — схеме, что не менялась две тысячи лет.

Смотритель встал, открыл шкаф и вытащил из него древний свиток с именем, которое нельзя было произносить.

В зале уже ждали другие. Семеро. Все в выцветших рубахах, чьи швы держались на магической вышивке древнего Закона. Их лица были закрыты масками разных цветов радуги. Каждая маска повторяла искажение, которое возникло не от раны, а от сбоя.

Это были мастера Ордена Расшифровщиков. Последняя линия контроля. Смотрящие за сбоями, но те, кто уже были сбоями сами, хотя это, конечно же, держалось в строжайшей тайне.

Тимофей развернул старый свиток, сшитый волокном из волос того, кого когда-то вычеркнули. Положил свиток на камень Пятого круга — древний резонатор, использовавшийся ещё в эпоху разрушенных школ.

Камень тут же задрожал. По его сетке прошел мощный импульс, и один узел вспыхнул…

Белым.

Так выглядел некроз в самом теле Империи.

— Разрыв, — произнес Тимофей. — Что-то вскрыло канал энергии изнутри.

Он указал на место на резонансной карте, где волна дрожала, будто в ней что-то дышало.

— Я был там, когда Тень прошла через Кровавую долину. Но даже тогда… печати не зазвенели. Теперь они… отказали.

Наступила тишина. Потом поднялся Александр Беляев, последний носитель Клейменной Маски. Он долго смотрел на тлеющую диаграмму, а затем произнес:

— Ты хочешь открыть охоту, мудрец?

— Я хочу пробудить ЕГО, — был ответ Тимофея Агапова.

Вздох пронесся по залу.

— Ты не произносишь имя, — глухо заметил Дмитрий, тот самый, чья речь в последний раз звучала в тот день, когда вырезали Школу Текущего Ветра.

— Потому что его имя запечатали в пятом круге и стерли из всех ритуалов.

Имя Смотритель так и не назвал, но все помнили, о ком речь.

Архимастер Искажающих.

Закрыватель.

Тот, кто мог остановить восстание… а после обнаружил заражение сразу в двенадцати стилях — и вырезал их на корню. Он остановил распад времен до Сшивания Империи.

Но цена была такой, что сама его суть стала вместилищем поражённых стилей… С тех пор его не тревожили. Потому что последний, кто его задел, вырезал целую эпоху.

— Ты уверен, Смотритель? — спросил Иван Ланских, помнивший архимастера не по хроникам, а по голосу.

Агапов не ответил. Он лишь медленно шагнул к плите в центре зала и приложил ладонь к впадине в камне — туда, где сходились линии запечатанных стилей.

Загорелось сразу, и в воздух пошел густой дым, линии засветились горячим белым.

Шестеро встали одновременно. Седьмой наклонился к дыму, будто узнавал старую боль.

Слов больше не потребовалось. Решение уже вибрировало в каждом шаге, в каждом взгляде. Империя готова была вынуть из недр веков то, что когда-то уже спасло её ценой целой вырезанной эпохи.

Но пока…

— Найдите причину сбоя, — процедил Агапов.

Семеро мастеров кивнули молча.