Псы Господни 2

Глава 6

Коней нам выдали не самых лучших. Я не очень хорошо разбираюсь в лошадях, но Гуго успел вбить в мою голову кое-какие знания и их вполне хватило понять, что скакуны, которых так нахваливал конюх, если ещё не превратились в кляч, то скоро ими станут. Чучельник без вопросов оседлал свою лошадку. Я вздохнул и попытался припомнить, занимался ли когда-либо подобным делом, кажется, это была обязанность Гуго, а моя задача заключалась в правильной посадке и чётком нанесении ударов мечом или топором. Заниматься упряжью меня не учили.

Конюх указал на седельную стойку, на которой висели сёдла. Они не были рыцарские, простецко-дешёвые, с низкими луками и грубой потёртой обтяжкой. Такие используют при повседневных делах, в путешествиях, в походах, как Клещ или Марго, правда, у Марго седло было более изящное и дорогое, но тоже не боевое. Впрочем, при необходимости, рубить мечом глупые головы можно и с походного. Если знаешь, как бить, удар получается не хуже. Я знал. А вот седлать…

Чучельник не стал выёживаться и оседлал мою лошадку. Я внимательно следил за его действиями, запоминая каждый приём и каждое движение. Он делал всё нарочито медленно, дабы я ничего не упустил. Накинул потник, потом седло, подтянул подпругу, взял лошадь под уздцы и вывел на улицу. Я думал, что процесс седловки занимает две-три минуты, во всяком случае, именно за такое время управляются ковбои из вестернов, но оказывается не всё так быстро, как это всегда казалось.

Щенок проводил нас до моста, помахал ручонкой на прощанье и вернулся в замок. Я посмотрел на солнце. Оно ушло далеко за полдень, уши чувствовали вечернее похолодание. Гнедой мерин подо мной шёл широким устойчивым шагом, уверенно потряхивая головой и всхрапывая. Поторопился я отнести его к разряду кляч. С виду неказистый и низковатый, он двигался бодрячком. Чего не скажешь о лошади Чучельника. Арбалетчик отставал и мне приходилось придерживать гнедого. Таким аллюром мы добрались до Паньи-сюр-Мёз уже в темноте. Падал снег, завывал ветер. Я продрог и мечтал о кружке горячего глинтвейна и весёлом огне камина, и когда заметил покачивающуюся в свете фонаря вывеску, несказанно обрадовался.

Паньи-сюр-Мёз оказался деревенькой небольшой, но богатой. Расположилась она на перекрёстке двух дорог, и постоялый двор, к которому мы сунулись, был забит до отказа. Во дворе стояли повозки, телеги. Возле костерка топтались трое наёмников. Когда мы выплыли из темноты облепленные снегом, как снежные чудовища, они подняли алебарды.

— Эй, кто такие⁈

Алебарды выглядели не безопасно, поэтому пришлось натянуть поводья.

— Святая инквизиция, — отстукивая зубами дробь, произнёс я пароль.

Не подействовало.

— Ты ещё королём назовись.

— А я чё, на короля похож? Мать мою королевскую, а я всё думаю, чё мне все кланяются. А это тогда мой шут, — кивнул я на Чучельника.

Наёмник свёл брови. Единственная мозговая извилина выгнулась в дугу, изображая работу мысли.

— Слышь, гость ночной, кончай блажить, не на ярмарке. Непохож ты на короля, но и на инквизитора не похож тоже.

Я распахнул плащ, показывая собачью голову на сюрко.

— А так?

Извилина изогнулась в другую сторону.

— Ну-у…

Знак Псов Господних он опознал, однако сомнения торжествовали.

— Может ты сам его намалевал. Откуда я могу знать, что ты настоящий Пёс?

Говорить он старался грозно, но былой уверенности в голосе не было. Мне, честно говоря, надоело с ним спорить. Я тронул пятками бока гнедого и направился к конюшне. Наёмники послушно посторонились.

Ворота конюшни были заперты изнутри. Не сходя с седла, я пнул их пяткой. Что-то задребезжало, падая, похоже, связка подков. Послышался кашель.

— Кто там ещё? Чего рвётесь-то?

— Принимай новых постояльцев.

Ворота приоткрылись, на меня дохнуло теплом и стоялым запахом конского пота.

— Все стойла заняты, — из щели высунулась седая голова конюха. Прищурившись, он оценил лошадей и хмыкнул. — В загон ставьте. Нечего таким костям в конюшне греметь. Всё одно если и сдохнут, то не от холода, хе.

Я врезал конюху по губам так же, как по двери — не сходя с седла. Он подавился и смехом, и кровью, и, кажется, зубами. Тратить время на уговоры я не собирался.

— Слушай сюда, любезный. Наши лошади устали. Их нужно почистить, накормить, напоить и согреть. Утром я обязательно спрошу своего мерина, как он провёл ночь, и если его ответ мне не понравится, я ножом вырежу у тебя на лбу фразу: он не любит лошадей. Понял?

Зажимая рот ладонями, конюх кивнул.

Я кинул ему поводья и повернулся к Чучельнику.

— Знаешь, мой молчаливый друг, после такого приёма в конюшне, я не очень уверен, что в трактире нас примут с распростёртыми объятиями. Но попытаться стоит. Как считаешь?

Чучельник кивнул, соглашаясь, и хлопнул ладонью по ножнам тесака показывая, что в случае чего во всём меня поддержит.

Трактир был забит, как и конюшня. Свободных столов не было, хотя за некоторыми сидело всего по два-три человека, так что кого-нибудь можно и подвинуть. Но в первую очередь мы прошли к камину. Хозяин дров не жалел, огонь пылал как в кузнечном горне, что явно намекало на высокую ценовую политику заведения. Впрочем, цены меня не беспокоили, Клещ на командировочные не поскупился, выдав на руки десять су. Этого хватит на пару дней очень безбедного существования.

Я снял плащ, встряхнул. Брызги полетели в разные стороны, попали на господ за соседним столом. Согласен, подобное поведение не может являться примером вежливости, и я приложил руку к груди, всем видом показывая, что виноват, каюсь и постараюсь впредь избегать подобного. В ответ услышал:

— Ты чё здесь трёшься, шавка шелудивая? Твоё место у порога, прочь отсюда!

Говоривший был не настолько пьян, чтобы не разглядеть собачью голову на моём сюрко, стало быть, шавка, да ещё шелудивая, это намеренное оскорбление. Святая инквизиция такое прощать не может. Я потянулся к говоруну, но Чучельник резко схватил меня за руку и отрицательно покачал головой: не стоит. Компания за столом, вернее, за двумя сдвинутыми столами, было слишком большой, человек двенадцать. И это не были торговцы или паломники по святым местам. Отнюдь! У каждого на поясе меч, у некоторых из-под сюрко выглядывали рукава кольчуг и гамбезонов. И это не солдаты дорожной стражи или наёмники какого-нибудь странствующего высокородного господина. Нет. На сюрко я рассмотрел герб: Андреевский крест на ярко-жёлтом поле. Люди рыцаря-баннерета Ива дю Валя. Бургундцы! Что они тут делают? И где сам рыцарь?

Не говоря ни слова, я отошёл в сторону. Человек дю Валя потерял ко мне интерес, заговорил с соседом. Чучельник повёл меня прочь и кивнул на стол у стены, за которым сидел буржуа с женой. Им двоим места было много, будет правильно, если они подвинутся. Мы сели, не спросив разрешения. Буржуа нахмуриться, но реагировать на бесцеремонность не стал. Подбежал смазливый юнец, уставился на Чучельника, тот пальцем указал на меня.

— Чего желаете на ужин, господин?

Мне было всё равно, чем ужинать, голова была забита баннеретом. Что он тут делает, почему, куда, зачем? На вопрос юнца ответил просто:

— Вина и мяса…

Чучельник кивнул, подтверждая выбор. Юнец исчез, а я стал искоса наблюдать за бургундцами. Может, и баннерет где-то между ними затесался?

Увы или к счастью, но самого рыцаря за столом не было. Однако это не значит, что его нет поблизости. Постоялый двор большой, нечета тем, в которых мы бывали по дороге. У этого два этажа, на первом трактир, на втором гостевые комнаты. По лестнице то и дело сновали служанки с подносами, с бельём. Рыцарь вполне мог сидеть в комнате, на кой ему нужна компания слуг? Он же дворянин! Это я, не смотря на местное воспитание, душой по-прежнему живу в России двадцать первого века, а там пока ещё не чураются общением с теми, кто ниже по статусу, во всяком случае в массе. Для меня Чучельник — боевой товарищ, Гуго, земля ему пухом, — друг, Щенок — мелкий оболтус, из которого надо вырастить человека.

Жаль, кстати, что Щенка нет. Сейчас бы дал указание, и он в миг собрал всю нужную информацию. Но кто знал, что на границе между герцогством Бар, Лотарингией и Шампанью я встречу столь интересную мне персону.

Вернулся юноша с большой миской дымящейся баранины и двумя кружками. Поставил на стол и попытался улизнуть. Я ухватил его за подол котты и рывком усадил рядом с собой на скамью.

— Не торопись, любезный, ответь для начала на пару вопросов. Давно ты здесь посуду таскаешь?

— Дяденька, мне работать надо. Очень много работы. Хозяин выпорет, если я буду с гостями разговаривать, — запищал он.

— Я сам твоего хозяина выпорю. Ты же понимаешь, кто мы такие? И раз уж у нас возникли вопросы, то на них лучше ответить.

Юнец вздохнул, вступать в разногласия с инквизицией он не хотел.

— Хорошо, господин, спрашивайте.

— Посетителей своих хорошо знаешь?

— Некоторых знаю, тех, которые часто проезжают. Но таких не много. Большинство мелькают как листва на деревьях, этих запомнить невозможно.

— А такого… Жак Шир, торговец специями из Вокулёра? Он частенько по этой дороге катается. Только не лги. Узнаю, что солгал, ножом на куски резать буду. Быстро умереть не позволю.

Юнец вспотел.

— Знаю.

— Давно его видел?

— День или два назад. Скорее всего, два. Он в Туль ехал. У нас не остановился, хотя обычно останавливается, видимо, торопился товар забрать, значит, завтра-послезавтра обратно поедет. Тогда уж точно остановится.

— Как выглядит?

— Высокий, грузный, коричневый плащ, родинка на животе вот тут, — он указал в район пупка.

Место не самое открытое, узнать такие подробности можно лишь…

— Откуда про родинку знаешь? Ты его без рубахи видел?

— Мы… я… — заюлил юнец. Глаза забегали, губы затряслись. Понял, что в страхе сболтнул не то, что можно говорить, и заныл, закапывая себя ещё глубже. — Дяденька, это всё не так, не хотел я, а он денег обещал. Много! Я свой трактир хочу открыть, не хуже этого чтоб, вот и поддался… Дяденька…

Мы с Чучельником переглянулись. За грех мужеложства в средневековье полагалось отсечение греховных органов и сожжение таковых на костре перед всем честным народом. Малоприятное, надо сказать, наказание, редко кто после такого выживает. Но можно было получить и послабление. Всё зависело от смягчающих обстоятельств.

— Тихо, — я приложил палец к губам, взял юнца за ухо и притянул к себе. — Тише говори… То, что ты содеял, есть содомия — величайший грех. За такое тебе отсекут всё естество под самый корень, вспорют живот и набьют соломой. Жить после такого ты будешь не долго и в муках…

Снова потекли ноющие звуки, пришлось сдавить ухо сильнее.

— Но не всё так плохо, как ты можешь подумать. Церковь готова закрыть глаза на твоё преступление взамен на раскаянье.

— Каюсь!

— Не спеши, одного слова мало, требуется что-то более существенное.

— Господин, — зашептал юнец, — я много чего знаю о гостях заведения. Я умею слушать и подмечать то, чего многие не видят…

— Это именно то, что нужно. Как тебя зовут?

— Теофиль, господин.

— Теофиль, красивое имя. Так вот, Теофиль… Ты же понимаешь, что всё, что между нами происходит, между нами и должно остаться?

— Да, господин.

— Молодец. Как появится Жак Шир, ты мне его покажешь. Или дяде Чучельнику, это вон тому молчуну с рожей законченного бандита, хорошо? И ещё… У вас рыцарь остановился, бургундец…

— Господин дю Валь?

— Ты меня прям радуешь, Теофиль, церковь уже почти забыла о твоём грехе. Что можешь сказать о дю Вале?

— Щедрый господин. Он всегда останавливается у нас, когда проезжает из Бургундии в Бар или обратно. Сейчас он следует в Бар. Прибыл днём, взял комнату, э-э-э, четвёртая дверь слева как подниметесь по лестнице. С ним дюжина слуг: сержанты, оруженосцы, пажи. Отбывает завтра утром.

— У тебя с ним… — я изобразил толкающее движение.

— Упаси Бог! — воскликнул юнец, но не слишком искренне, чтобы поверить.

— А с кем ещё было? Говори, всё равно узнаю.

Он залился краской.

— Господин…

— Я не из праздного любопытства интересуюсь. Мне необходимо знать, кто ещё из местных содомитов готов помогать матери Церкви в её богоугодных делах.

Чучельник фыркнул, едва не подавившись куском мяса, я и не знал, что он способен реагировать на юмористический контекст некоторых моих высказываний. Всегда казался таким молчаливо-серьёзным, и вдруг на тебе, изобразил подобие смеха.

— С мельником, господин, — потупившись, поведал Теофиль. — Арон Коэн. У него четыре мельницы на Мёзе. Всё зерно, которое собирают в округе, проходит через него. А ещё торговля дровами. Очень богатый и влиятельный человек не только в Туле, но и в Бар-ле-Дюк.

Не уверен, что эта информация пригодиться мне когда-нибудь, но пусть будет, ибо не говори «гоп» пока не перепрыгнешь.

— Хорошо, Теофиль, ступай пока. Кстати, что насчёт комнаты?

— Увы, господин, свободных нет.

Что ж, придётся вновь заночевать в общем зале, впрочем, к этому мы уже привыкшие.

Ночь прошла беспокойно. Бургундцы продолжали пить даже когда столы сдвинули и на пол бросили тюфяки. Когда, наконец, угомонились, кто-то нет-нет да вставал и требовал вина, причём делал это настолько громко, что ни о каком сне разговора не шло. Возмущаться вслух и призывать дебоширов к тишине никто не осмелился, связываться с десятком пьяных профессиональных бойцов было себе дороже. Я тоже терпел, но не потому, что испугался, а потому что без скандала бы не обошлось. Драка, возможно, поножовщина, лужи крови на полу, разбитые морды. Дю Валь вряд ли помнит меня в лицо, но присутствие в трактире инквизиторов вызовет у него ненужный интерес. А мы и так засветились серьёзно.

Ещё затемно забегали служанки, загремела посуда. На кухне звал кого-то повар, визжал поросёнок. Ночлежники поднимались, наскоро завтракали и отправлялись по своим делам. Через час остались только мы с Чучельником и бургундцы. Я толкнул арбалетчика, тот зевнул и поднялся. Наш новый друг и соратник Теофиль стоял у прохода на кухню. Я поманил его.

— Умыться и завтрак.

Мы вышли на улицу, Теофиль вынес горшок с тёплой водой и полотенце. Я плеснул на лицо, протёр глаза. Из конюшни выводили лошадей. Сильные, сытые. Особое внимание привлекал рыжий жеребец. Если б я не знал, что Ив дю Валь находится в Паньи-сюр-Мёз, то сейчас обязательно это заподозрил, потому что такой жеребец есть только у баннерета. Я запомнил его по одной отличительной особенности: несмотря на полную рыжину, на передних ногах у него белые отметины в полбабки.

Если лошадей вывели, значит, готовятся к отъезду.

Мы вернулись в зал, сели за тот же стол, что и вечером. Теофиль подал завтрак: яичница с луком, острым соусом и пирогами. Бургундцы сидели по-прежнему у камина, молчаливые и злые. Со второго этажа спустился дю Валь. Я ниже склонил голову. Вряд ли он меня помнит, но как знать, вдруг у него память фотографическая.

— Вассер, готовы продолжить путь?

Бургундцы поспешно вскочили, а тот, кто вчера назвал меня шавкой, произнёс хрипловатым голосом:

— Да, сир, готовы.

— Надеюсь, вчерашний вечер прошёл без драк?

— Нет, сир, то есть, да, сир, никого и пальцем не тронули.

— Похвально, значит, не придётся платить хозяину за разбитую посуду и сломанные столы.

— Не придётся, сир.

Дю Валь прошёл к столу, ему освободили место. Засуетились слуги, подавая блюда и напитки. Бургундцы принялись завтракать. По центру стола поставили поросёнка, не он ли визжал рано утром, мешая спать? За ним последовала жаренная рыба, овощи, соусы, бульоны, пироги, вино. Не хилый такой завтрак. Ив дю Валь хорошо кормил своих бойцов, на выходе получилось два, а то и все три су, в зависимости от местных наценок. Отец Томмазо нас так не баловал.

Через двадцать минут приём пищи закончился, бургундцы встали и ушли, оставив после себя кости да корки. На меня и Чучельника внимания так и не обратили. И то верно, на кой бес таким великим людям обращать внимание на тех, кто сидит в углу и давится яичницей.

Проводив бургундцев взглядом, Чучельник подмигнул одной из служанок и, повернувшись ко мне, показал палец. Понятно для чего это было сделано, но всё же я уточнил:

— Су или денье?

Чучельник скрючил рожу по типу: ты же сам мужик, понимаешь. Я понимал, поэтому высыпал перед ним несколько мелких серебряных монет. Арбалетчик сгрёб деньги и, кашлянув в кулак, направился к служанке, поджидавшей его у входа в подсобку.

Я вышел на улицу. Времени было навалом, когда приедет Жак Шир — сегодня, завтра — неизвестно, поэтому можно расслабится, подышать свежим воздухом. День стоял морозный, солнечный, кончики ушей и щёки пощипывало. Конюх выгуливал лошадей, шерсть на крупах и гривах серебрилась от искристого инея. Я подумывал, чем занять себя. Заметил столб, к которому был прибит указатель с названием постоялого двора: «Лучшие в округе пироги». Ничего себе название, это, скорее, реклама. Но пироги здесь действительно были вкусные: с мясом, с жареным луком, с яйцом, с капустой. Я облизнулся, вспоминая их…

Щёлкнул кнут:

— Эй, чё встал посередь дороги⁈

На меня надвигалась телега, запряжённая двумя волами. Двигалась она медленно, поэтому я успел отскочить на обочину. Из-под натянутой сверху холстины выглядывал край мешка, обитые железом ободья колёс проминали не успевшую промёрзнуть землю на дюйм в глубину. Возчик шёл рядом, в одной руке кнут, в другой вожжи. За телегой ехал верхом высокий грузный мужчина лет сорока закутанный в плотный шерстяной плащ. Если его сдёрнуть и задрать котту до груди, клянусь, в районе пупка отыщется весьма приметная родинка.

Господин торговец специями из Вокулёра Жак Шир собственной персоной! Раненько он. Я ждал его к вечеру, а то и завтра днём, но, видимо, торопился к своему обожаемому Теофилю. На лице румянец, в глазах похоть.

Крик возчика я пропустил мимо ушей, хотя за то, что он повысил на меня голос и грозил кнутом, можно было вспороть ему брюхо на месте. Но сейчас было важнее не спугнуть торговца, а не ублажать свою поруганную дворянскую честь. К тому же следом за Широм шли наёмники, шесть крепких мужчин с мечами, с закинутыми за спину экю. У двоих в руках арбалеты. Клещ не предупреждал о подобном эскорте. Однако, неувязочка.

Телега въехала во двор, возчик взялся распрягать быков, Жак Шир бросил поводья вышедшему навстречу конюху и поспешил в трактир. Я проследил за наёмниками. Они отошли к загону, заговорили, один стащил с ноги сапог, сунул внутрь руку. Из подошвы показался палец. Засмеялись.

Пока им было что обсуждать, у меня появилась возможность выполнить приказ отца Томмазо. Я выждал полминуты и направился следом за торговцем. Чучельник ещё не закончил сеанс связи со служанкой, поэтому в зале мы оказались втроём: я, Шир и Теофиль. Торговец стоял спиной ко входу, поэтому меня не видел. Он целиком был поглощён долгожданной встречей с юнцом. Держал его за руки и что-то нашептывал на ухо ласково. Теофиль улыбался, но завидев меня изобразил на лице грусть. Его взгляд испуганно дёрнулся, торговец перехватил его и с недовольным видом обернулся.

— Ну что ещё? Кто там?

Столкнувшись со мной глазами, нахмурился.

— Ты кто? Убирайся!

Я промолчал, продолжая медленно на него надвигаться. У него на поясе висел меч, скорее, красивый, чем боевой, но при необходимости и таким можно зарубить человека. Я надеялся, что торговец потянется за ним, и тогда мне проще будет убить его. Всё-таки расправиться с невиновным человеком сложнее, чем с виновным. Впрочем, какой же он невиновный? Очень даже виноват. Франции ещё только предстоит окраситься в радужные цвета, а в данном временном отрезке это преступление не только против здравого смысла, но и против Церкви. Грех содомии. Господь, если что, за это целый город сжёг, а мне надо наказать всего-то одного мужеложца.

Рука потянулась под плащ, пальцы нащупали клевец, отстегнули удерживающую его петлю.

— Эй! — снова воскликнул торговец, разворачиваясь ко мне лицом. — Убирайся! Или я позову своих людей. Они вышвырнут тебя отсюда и переломают все кости.

Может переломают, а может и не успеют, всё будет зависеть от того, как быстро мы отсюда уйдём. С другой стороны, у меня индульгенция — псиная башка на сюрко, и прав у неё не меньше, чем у королевских лилий на синем полотнище.

Я распахнул плащ, являя ему свою натуру, и заговорил, настраивая себя на неминуемое действо:

— Именем святой инквизиции…

— Э-э-э, так ты… — Шир вытянул руку. — Погоди, я сам…

— … за блуд и грехопадение, за оскорбление Церкви и законов господа нашего Иисуса Христа, торговец специями из Вокулёра Жак Шир приговаривается…

— Да погоди ты! — он так и не догадался вытянуть меч.

— … к смерти!

Последнее слово я уже выкрикивал, одновременно опуская клевец на его голову.