Пройти лабиринт

17.

Поднялся Михаил с кровати только утром. Голова была тяжелой и неприятно покалывала.

В ванной из зеркала смотрело бледное небритое лицо.

Наскоро умывшись, надев неприглядный костюм, Михаил спустился вниз и поел. Вкус пищи он практически не ощутил, и только кофе медленно, но верно вернуло Михаила в этот бренный мир, с его красками, звуками и прочей атрибутикой.

Осмотрев себя в зеркале ванной комнаты, Михаил пришел к неутешительному выводу: выглядел он, как заядлый революционер. Что-то среднее между Че Геварой и Фиделем Кастро.

И тут же от тоски защемило сердце: революционер всегда был обречен на одиночество. Его понимают лишь потомки, да и то не все. Понимают и сожалеют, что так трагично сложилась жизнь «этого человека».

А потом пишут диссертации либо рефераты: «Ошибки и победы товарища Мао» или «Ленин в октябре». Ведут диспуты и дискуссии, как надо было бы поступить.

А режиссеры снимут душераздирающие драмы, в которых, как когда-то пел Боярский, будет «пальба, трактиры, стычки, шпаги, кони». И конечно не обойдется без трагических моментов, глядя на которые, обыватель пустит слезу.

Михаил нахмурился. Остро захотелось выпить.

Ему всегда казалось, что он стремится только к лучшему, светлому. А на самом деле, как когда-то и предупреждала его мать, он совершил миллионы ошибок, на исправление которых затратил кучу сил, повлекших еще тысячи просчетов.

Михаил сильным усилием воли согнал «плаксивое состояние». Он резкими шагами вышел из ванной комнаты.

Прежде всего, по плану, надо было встретиться с профессором Гримссоном.

Михаил вернулся в номер, накинул куртку, и направился на улицу. Он сел в одно из дежуривших рядом с отелем такси, и отправился в центр.

План дальнейших действий едва-едва только начинал прорисовываться. Но нужно было хорошо отдохнуть и собраться силами, и только потом приступать к детальному продумыванию дальнейших действий.

Жаль, конечно, что с братом не нашел общий язык. Он, очевидно, уж слишком закостенел в бытовых дрязгах.

О лучшем мире, как говорится, думают лишь те, кто еще не прочувствовал семейные перипетии, кто еще не увяз в быту. И лишь они, на удивление, порой находят верные пути-дорожки.

«Мы выбираем путь, — пели когда-то «Земляне», — Идем к своей мечте. И надо не свернуть с пути уже нигде…»

— Да, я выбрал путь. Давным-давно, — Михаил поднял глаза кверху, словно ожидая там кого-то увидеть. — И этот путь очень тяжел. И усталость иногда сжимает у сердца грудь… Но пути назад действительно нет. Нельзя просто «отмотать» всё, как кассету в магнитофоне. Надо либо идти вперед. Либо…

Он хотел закончить фразой про смерть, но вдруг пред глазами снова возникло безжизненно висящее тело матери, и Михаил тихо добавил:

— Надо только вперед!

Он вытянул из кармана блокнот и стал искать номер телефона профессора.

Спустя минуту, созвонившись с ним, Михаил вышел из такси и направился в Интернет-кафе, где провел пару часов, выискивая по крохам необходимую информацию.

А уже через двадцать минут, он ждал Гримссона в ресторане.

Профессор опоздал на четверть часа. Он быстрым шагом вошел в помещение и принялся глазами выискивать Михаила.

— Я здесь, Эйдур! — помахал рукой тот.

— Извините, был на встрече, — застенчиво улыбнулся Гримссон. — Рад вас снова видеть.

— И я.

Подошел официант.

— Что будете? — спросил Михаил у профессора. — Я сегодня угощаю.

Заказав блюда, они стали, не спеша, смаковать аперитив.

— А у меня к вам серьезный разговор, — вдруг сказал Михаил.

— Да? — удивился профессор. — И в чем же дело?

— Помогите мне в кое-чем разобраться. Видите ли, у меня есть подозрения, что все же «вариетет» человека — это вполне реальный факт.

Гримссон пристально посмотрел в глаза Михаилу.

— Вполне возможно, — как-то неопределенно сказал он. И сделав несколько длинных глотков вина, продолжил: — Давай начнем вот с чего: с древних мифов и легенд. Обычно, те сведения, которые хранятся там, зачастую кажутся нам вымышленными. И дело не в сказочности или фантастичности этих сведений.

— А в чем? — спросил Михаил, включаясь в беседу.

— Дело в несоответствии наших представлений о тех исторических моментах, о которых говорится в этих текстах. Мы просто не верим в реальность этих событий…

— Еще бы! Вы хотите сказать, что ковер-самолет, к примеру, реально существовал?

— Зачем так утрировать? — Гримссон нахмурился. — Ну, вот представьте себе следующую картину: ребенку три годика и он впервые видит, что с неба идет снег…

— Как это? А где он до этого жил? В Африке?

— Нет. Здесь, в Рекъявике. Под словом «видит» я имел в виду слово «осознал». Итак, это ребенок, выйдя на улицу, вдруг видит, что на земле лежит белая холодная субстанция, которая, как он понимает, сыпется сверху с неба.

— Ну и что? — не понимал Михаил.

— И это ребенок, не дождавшись объяснений взрослого, решает, что это и есть само небо. Оно вдруг стало осыпаться на землю. И он говорит маме, что «небо поломалось».

— При чем тут «сказочность» к снегу и этому ребенку?

— Да притом, что ваш ковер-самолет мог быть, в аллегоричном, конечно, смысле, этим самым «небом, которое падает на землю». И если некому объяснить, или если разум в силу своей ограниченности не в силах понять объяснения, то субъект становится этим самым ребенком, который ищет собственное описание устройства нашего мира.

— Хорошо, допустим. И что это нам дает?

— Не торопись, Михаэль. А теперь возьмем математику. Вернее, геометрию.

Гримссон достал карандаш и, взяв салфетку, нарисовал на ней жирную точку.

— Если мне не изменяет память, то согласно какой-то там теоремы, название ее не помню… а, может, это и аксиома — сейчас это не суть важно… так вот, через эту точку можно провести бесконечное множество прямых.

— Можно, — согласился Михаил, смотря, как профессор начертил несколько скрещивающихся линий.

— Обычно, мы говорим, что будущее инвариантно и все зависит от того, что мы сделали сейчас, какую, так сказать, из линий движения выбрали: левую или правую, шестую или сто двадцатую. Но если посмотреть наоборот, то и прошлое инвариантно. К данной точке настоящего могли привести миллионы прямых. Отсюда и вопрос: кто знает, какая из наших «историй» нас сюда и завела, — профессор почему-то обвел рукой ресторан. — Всем известно, что все радиальные нити паутины, раньше или позже сойдутся в центре.

— Я не понимаю.

— Неужели? — Гримссон улыбнулся. — Ладно, попробую еще раз объяснить. Представь себе дельфина и ихтиозавра.

— Ну, представил.

— Что между ними общего?

— Оба живут в воде. Оба хищники. Что еще? Форма тела, практически, идентична.

— Да, — кивнул головой профессор. — Только дельфин — млекопитающее, а ихтиозавр — рептилия. И разница во времени между этими двумя животными составляет миллионы лет. Понимаешь?

— Не совсем.

— Если примитивно, то не только млекопитающим «пришла в голову» идея перебраться в море. А, совершив это, оба животных — и дельфин, и ихтиозавр — приобрели одинаковые конвергентные признаки. Тогда почему мы считаем человека — вершиной эволюции? Неужели никто другой не пытался обрести разум? Параллельные процессы в эволюции были всегда. Вопрос лишь в том, были ли эти события в прошлом, или настанут в будущем.

Хотя, если все же продолжать аналогию с паутиной, то радиальные линии через центр пресечений, переходят друг в друга. Так что считать за прошлое, а что за будущее — это еще надо посмотреть. Неизвестно с какой стороны двигаемся мы.

— Но разбитая бутылка назад же не собирается. Значит, мы движемся от прошлого в будущее, — возразил Михаил.

Гримссон хитро улыбнулся:

— Давай опять вернемся к геометрии, — тут он расчеркал салфетку еще дополнительными линиями. А потом при помощи спирали, превратил все это в паутину. — Вот это, — Гримссон ткнул в одну из радиальных линий, — допустим, линия прошлого, а это, — тут он показал на ее продолжение, уходящее из центра в другую сторону, — линия будущего. Кроме центральной точки, у этих линий, по крайней мере, есть еще две точки соприкосновения. Это точки их пересечения со спиралью. А это значит, что прошлое, минуя настоящее, может оказаться будущим, а будущее, соответственно, прошлым.

— Н-да! Мудрено что-то, — покачал головой Михаил.

— Не спорю, — снова улыбнулся профессор. — Мудрено. Но вот тебе еще один факт: Раймонд Дарт считается основоположником так называемой «теории саванны». Согласно ей, предки людей обитали на деревьях. Но ряд условий привел их к тому, что они стали приспосабливаться для жизни в саванне. Не буду вдаваться в детали, но эта теория имеет право на жизнь. Однако, есть ряд анатомических особенностей человека, такие как отсутствие шерсти, развитый слой подкожного жира, прямохождение, которые указывают на то, что человек приспособлен к полуводному образу жизни.

— Это как?

— Ходить на двух ногах люди стали из-за необходимости искать на мелководье пропитание. Отсутствие волосяного покрова характерно для большинства морских млекопитающих: китов, дельфинов. Тоже касается и подкожного жира. Ну и так далее.

— И что? Какая теория права?

— Я сейчас не об этом. Понимаешь Михаэль, долгое время считалось, что эволюция человека была, так сказать, линейной. То есть один вид сменял другой, причем каждый последующий был прогрессивней предыдущего. Однако сейчас все больше данных о том некоторые виды гоминид сосуществали практически в одно и тоже время. К примеру, где-то пятьдесят тысяч лет назад на Земле было одновременно несколько видов гоминид: Homo erectus, Homo neanderthalensis, и даже Homo sapiens. И даже как-то странно, что сейчас существует один только вид… И потом, что мы понимаем под разумом человека? Войти в «шкуру» иного разума пока не было возможности.

— То есть вы предполагаете…

— Да, предполагаю. Дельфин и ихтиозавр, несмотря на сходства, имеют и большие различия. Тоже касается, скажем, кроманьонца и неандертальца. Если сравнить их черепа, то мы также увидим явные отличия. У неандертальца большие затылочные доли. Вполне возможно, что его «вариант разума» — это символическое мышление. Оно основано на ассоциативных связях зрительных образов. Речь у него тогда должна была состоять из нескольких десятков слов. Но каждое слово охватывало целый букет ассоциативно связанных понятий. И мне думается, что общение в таком случае должно было происходить на телепатическом уровне. А взять кроманьонца: у него хорошо развиты лобные доли. А это значит, что его «вариант разума» основан на логически-аналитическом мышлении. Улавливаешь ход мысли?

— Вроде бы да.

— А потом вдруг неандертальцы вымерли, — профессор допил вино и показал официанту, чтобы наполнили его бокал.

— Вымерли? — Михаил не совсем сообразил, куда клонит Гримссон.

— Вымерли… Или может ушли по другой линии «паутины». Как я уж тебе говорил: через точку можно провести бесконечное множество прямых.

— А сколько таких точек? — вдруг спросил Михаил.

Гримссон рассмеялся:

— Михаэль, ты так наивен! Неужели ты думаешь, что я всеведущ. Я всего лишь рассказал тебе один из мифов, — и он снова рассмеялся. — Как видишь, здесь тоже были «ковры-самолеты». А в начале беседы ты сомневался!

Наконец принесли заказанные блюда. Несколько минут они молча поглощали еду, прежде чем Гримссон снова продолжил.

— Возможно, что и «теория саванны» и «теория водной обезьяны», имеют реальные исторические корни. Только вот какая из них и в какой линии зародилась? И какая из них наша?

— Вы же сами говорили, что прошлое инвариантно. Может обе линии привели к существующей точке?

— Может. Тогда эти линии должны были быть настолько идентичны, что практически неотделимы друг от друга. И спираль, несколько раз их пересекая, еще больше их сблизила… А что, если предположить, что эти радиальные линии лишь фикция, а истинная же суть Вселенной вот эта вот спираль, — Эйдур ткнул пальцем в рисунок. — И только она соединяет прошлое и будущее и ведет к центру мироздания.

Михаил уставился в пол. Только сейчас он начал понимать смысл своих слов, сказанных брату: «Мне, кажется, что вижу узоры… Те узоры, что сплели нити, на которые нанизаны все вещи… Они связываются в лабиринт…»

Это было настоящее откровение. И он не понимал его тогда, да и сейчас лишь смутно начинает понимать.

— Послушайте, Эйдур. Эта ваша «теория паутины» реальна? Я имею в виду, что насколько ей можно довериться.

— Ни насколько. Это лишь теория. И, быть может, она совершенно неверна. А, может, она лишь частный случай чего-то большего. Мы, как тот ребенок: некому объяснить, что падающие белые хлопья, это не куски неба, а обычный снег.

— Что вы мне посоветуете?

— Ничего конкретного. Попробуй заняться анализом сам.

— Я пробовал: не выходит.

— Да? — Гримссон задумался. — Конечно, все дело в варианте «нашего разума». Может, как инструмент для описания мира, он не совсем годится.

— Как это?

— Разум — это лишь один из органов, помогающий нам адаптироваться к окружающей среде. Как рука, нога, как плавники у рыб, крылья у птиц. А Вселенная огромна и непредсказуема. Будь другие исходные данные, может, у нас был бы совсем другой «разум».

— Как у неандертальцев?

— Кто знает? Может как у знаменитого Соляриса… А, вообще, как думают боги мы ведь не знаем.

Гримссон вдруг погрустнел, а Михаил странно улыбнулся…