Проклятый Лекарь. Том 2

Глава 8

— Что вы знаете о той операции? — голос Абросимова был тих, но в нём слышалась сталь. Он был похож на следователя, начинающего допрос.

Я выдержал паузу, чтобы показать ему свой серьезный настрой. Нужно было выдать достаточно информации, чтобы зацепить его, но не всё сразу. Это была не беседа, это была рыбалка.

— Анастасия Селиверстова. Талантливая молодая скрипачка, двадцать восемь лет. Национальное достояние, гордость страны, — начал я, рисуя картину не медицинского случая, а человеческой трагедии. Я знал, что это ударит больнее. — Поступила к вам с жалобами на серию микроинсультов. У неё немела левая рука — критично для скрипачки. Были приступы головокружения.

— Дела давно минувших дней, — Абросимов махнул рукой, его лицо снова стало непроницаемой маской. Он развернулся, чтобы уйти. Это была его защита — обесценить, закрыть тему.

— На ангиографии вы увидели стеноз! — крикнул я ему в спину. Голос прозвучал резко в гулкой тишине холла. Это был уже не намёк, а конкретный факт из закрытого протокола. — Критическое сужение правой внутренней сонной артерии в том месте, где она входит в череп! Кровоток в правом полушарии её мозга был еле-еле!

Абросимов замер. Его спина напряглась, как натянутая струна. Он не повернулся, но я знал, что он слушает каждое моё слово.

— Диагноз был очевиден, — продолжил я уже спокойнее, подходя на пару шагов ближе. — Атеросклероз сосудов головного мозга у молодой пациентки. Редко, но бывает.

Я не закончил. Ему не нужно было напоминать об исходе.

— … Но это не так, — я сделал финальный, решающий ход. — Это не был атеросклероз. Ваш диагноз был ошибкой. И я могу вам это доказать.

Профессор медленно обернулся. В его серых, уставших глазах я увидел то, что искал — неподдельный профессиональный интерес, смешанный с глубокой, застарелой болью.

— Сейчас у меня операция, — сказал он после долгой, звенящей паузы. — Поговорим через час. За вами придут.

И он ушёл, не сказав больше ни слова, оставив меня стоять посреди холла с чувством глубокого удовлетворения.

Крючок заброшен. Рыба клюнула.

Меня проводили не в общую зону ожидания, а в личную приёмную профессора. Я важно расположился на огромном кожаном диване, закинув ногу на ногу.

Был больше не просителем. Был гостем, которого ждут. Нюхль, почувствовав смену обстановки, бесшумно материализовался у меня на коленях, свернулся клубком и довольно засвистел.

— Молодец, Нюхличек! — погладил я его по невидимому костяному хохолку. — Отлично сработал с вентиляцией. Настоящая диверсия.

Ящерица довольно заурчала, явно гордясь собой. Он был моим лучшим бойцом в этой тихой войне.

Дверь приёмной открылась, и вошла секретарша. Та самая «цербер», что еще недавно смотрела на меня как на назойливую муху. Теперь она порхала вокруг, как бабочка, и улыбалась самой очаровательной и заискивающей улыбкой.

— Может быть, кофе? — предложила она. — Свежесваренный. Или что-нибудь покрепче? У профессора в баре отличный коньяк.

— Я не пью кофе, — ответил я, даже не посмотрев на неё. — Чаю мне. Обычного чёрного чаю. Без сахара.

— Конечно, — она ничуть не смутилась, лишь грациозно кивнула. — Сейчас всё будет.

Вернулась она с подносом, на котором красовался изящный фарфоровый сервиз, который стоил, вероятно, как моя месячная зарплата. Наливая чай, она наклонилась чуть ближе, чем требовал этикет, и её голос стал тихим, доверительным.

— Знаете, случай с пациенткой Селиверстовой… он очень важен для профессора, — сообщила она. — Он до сих пор переживает. Это единственный раз за всю его карьеру, когда он… проиграл. Если вы действительно сможете ему помочь… это будет настоящим чудом.

Она смотрела на меня с неприкрытым, почти девичьим интересом. В её глазах читалось восхищение человеком, который смог не просто пробиться сквозь выстроенную оборону, но и заинтересовать самого великого Абросимова.

Интересно.

Статус человека, «допущенного к телу», автоматически повышает мою ценность и привлекательность в глазах обслуживающего персонала. Она видит во мне не просто врача, а ключ к настроению её босса. А значит — ключ к её собственному спокойствию и, возможно, премии.

Люди так предсказуемы.

Спустя час и две чашки чая и пять шоколадных вафель, которые оказались безумно вкусными, меня пригласили.

Кабинет профессора Абросимова оказался полной противоположностью кричащей роскоши холла. Это было логово хирурга, а не кабинет светского льва.

Никаких излишеств, только функциональность, доведенная до абсолюта.

На стенах — не картины, а детализированные анатомические карты сосудов головного мозга и ряды дипломов на разных языках мира. На идеально убранном столе — не безделушки, а человеческий череп-муляж и аккуратная стопка снимков МРТ.

— Итак, — профессор сел за стол, сцепив пальцы в замок. Его взгляд был острым, как скальпель. — Говорите.

Это было не приглашение к беседе. Это было требование.

— Я знаю, что вы не виноваты в смерти Анастасии Селиверстовой, — начал я без предисловий. Я пришёл не просить, я пришёл заключать сделку, и мой первый ход должен был быть самым сильным. — И могу это доказать. Но прежде мне нужна ваша помощь.

— Какая именно? — он даже бровью не повёл, хотя я видел, как на мгновение напряглись мышцы его челюсти при упоминании имени своей пациентки.

— У меня есть пациент. Граф Ливенталь. Аденома гипофиза с инвазией в кавернозный синус. Ему нужна операция, которую, по общему мнению, в этой стране можете сделать только вы.

Абросимов откинулся в кресле, его взгляд стал оценивающим.

— Ливенталь… Я слышал о нём. Разное слышал, — он внимательно изучал меня, взвешивая риски. — Но допустим, я соглашусь. Что именно вы знаете о деле Селиверстовой?

— Я не скажу ни слова, пока граф Ливенталь не будет стоять в вашем операционном графике, — твёрдо сказал я, глядя ему прямо в глаза. Я не блефовал.

Профессор усмехнулся. Это была не весёлая усмешка, а кривое движение губ, означавшее признание. Признание не поражения, а уважения к сильному противнику.

— Да вам палец в рот не клади. Хорошо, доктор… Пирогов. Играем по вашим правилам.

Он снял трубку внутреннего телефона, демонстративно игнорируя меня.

— Марина? Поставьте графа Ливенталя в график. Операция через пять дней. Да, я знаю, что всё расписано. Подвиньте Петрова на следующую неделю. Его случай потерпит.

Положив трубку, он откинулся в кресле, снова сцепив пальцы. Он хладнокровно передвинул чью-то жизнь в своём расписании, словно пешку на доске, демонстрируя свою абсолютную власть.

— Ваш ход, доктор. Рассказывайте.

Напряжение торга ушло. Наступила тишина ожидания.

Я встал и подошёл к окну, собирая мысли в единую, разящую цепь. Это была не просто история. Это был хирургический инструмент, которым я должен был вскрыть его старую рану и извлечь из неё многолетний гной вины.

— Единственный способ спасти Селиверстову от обширного инсульта и сохранить ей возможность играть — это была сложнейшая операция по созданию обходного шунта, — начал я, говоря как хирург, который сам стоял за его плечом. — Экстракраниально-интракраниальный анастомоз. Нужно было взять поверхностную височную артерию и подшить её к средней мозговой артерии в обход сужения. Высший пилотаж микронейрохирургии.

Абросимов молча кивнул, его взгляд был устремлён в прошлое, и я видел в нём боль воспоминаний.

— Операция прошла идеально, — продолжил я. — Под микроскопом вы виртуозно наложили анастомоз. Шунт функционировал, кровоток в правом полушарии восстановился. Все интраоперационные показатели были в норме. Это был триумф.

— И через четыре часа она умерла, — глухо, безэмоционально произнёс профессор. — Массивное внутримозговое кровоизлияние. Именно в том полушарии, которое я недавно спас.

— Вы винили себя в технической ошибке, — кивнул я. — Решили, что слишком резко восстановили перфузию в зоне хронической ишемии. Синдром гиперперфузии — когда сосуды, привыкшие к кислородному голоданию, не выдерживают нормального кровотока и разрываются.

— Я был недостаточно осторожен, — Абросимов сжал кулаки так, что побелели костяшки. Это была исповедь. Момент, когда великий хирург признавался в своей главной ошибке. — Мои руки… я поторопился…

— Нет, — твёрдо, как удар гонга, прозвучал мой голос. — Ваши руки не дрогнули. И вы не поторопились. Проблема была не в технике операции. Проблема была в самом диагнозе. У Анастасии Селиверстовой не было атеросклероза.

Профессор резко поднял голову, его глаза расширились от шока.

— Что?

— У неё была фибромускулярная дисплазия сонной артерии. Редчайшее генетическое заболевание, при котором стенка артерии состоит не из нормальных эластичных слоёв, а из хаотично расположенных мышечных и фиброзных волокон. На ангиографии это выглядит как стеноз из-за атеросклероза, но природа совершенно другая.

Я вернулся к столу и наклонился к Абросимову, понижая голос.

— При фибромускулярной дисплазии стенки всех мозговых сосудов изначально дефектные, хрупкие, как папиросная бумага. Они держатся только благодаря низкому давлению при хронической ишемии. Как только вы восстановили нормальный, мощный кровоток, эти дефектные сосуды просто не выдержали. Они лопнули по всему полушарию. Но вы не могли этого знать — окончательный диагноз ставится только при патологоанатомическом исследовании срезов артерий.

Абросимов смотрел на меня как на явление высшей силы.

— Откуда… откуда вы это знаете?

Потому что в прошлой жизни я вскрыл сотни черепов и видел все возможные патологии, о которых вы даже не читали в своих книгах. Но вам об этом знать необязательно.

— Когда стандартное объяснение не работает, нужно искать нестандартное, — сказал я, возвращая ему папку. — Ваша теория о гиперперфузии была логичной, но она не объясняла аномальную извитость других сосудов, отмеченную в протоколе ангиографии. Я просто пошёл по этой ниточке. Я не «знал» диагноз. Я вычислил его, исключив всё невозможное. Анастасия Селиверстова умерла не из-за вашей ошибки. Она умерла из-за болезни, которую вы все пропустили, потому что были слишком сосредоточены на собственной вине.

В кабинете повисла оглушительная тишина.

Абросимов медленно закрыл лицо руками, и я увидел, как заходили ходуном его широкие плечи. Это были не слёзы слабости. Это были подземные толчки, сотрясавшие фундамент его личности.

Три года вины, три года кошмаров, три года сомнений в собственном гении — всё это рушилось, как карточный домик, под тяжестью простой, жестокой и освобождающей правды.

Прошла, казалось, вечность. Наконец, он опустил руки и поднял на меня голову. В его глазах больше не было боли. Только пустота и зарождающаяся, холодная решимость.

— Покажите мне графа, — наконец сказал он. — Я сделаю всё, что в моих силах.

Я коротко кивнул, принимая его капитуляцию.

Мы обменялись ещё несколькими фразами, чисто техническими — о передаче снимков, анализов, истории болезни. Вся эмоциональная часть была закончена, началась рутинная работа.

Я не стал задерживаться. Моя задача здесь была выполнена.

Покидая «Асклепий», я чувствовал себя абсолютным победителем. План сработал идеально, как хорошо отлаженный часовой механизм.

Ливенталь получит свою операцию. Абросимов — душевный покой и шанс вернуть себе веру в собственную гениальность.

А я? Я получу сто тысяч, вечную благодарность и покровительство одного из самых влиятельных людей Империи, который имеет доступ к артефактам.

А еще тонну концентрированной, высококачественной Живы. И, что самое приятное, репутацию человека, способного решать нерешаемые проблемы.

На ресепшене та самая «цербер» ослепительно улыбнулась мне.

— Как всё прошло? — спросила она, принимая у меня гостевой пропуск так, словно это был хрупкий артефакт.

— Лучше, чем ожидалось, — спокойно ответил я.

Она наклонилась ближе, делая вид, что поправляет стопку бумаг на стойке.

Её шёлковая блузка была расстёгнута на одну, совершенно точно лишнюю пуговицу, и вырез открывал весьма красноречивый вид. Пользуясь этим отвлекающим манёвром, она быстро сунула мне в руку сложенную вчетверо бумажку.

— Мой номер, — прошептала она так, чтобы не услышал даже вездесущий Нюхль. — Звоните. Обязательно.

Я мельком взглянул на аккуратные цифры и подпись «Авелина». А почему бы и нет?

Девушка была миловидна, достаточно умна, раз работает ассистентом у самого Абросимова, и, что самое главное, она была из другого мира.

Никаких больничных интриг, никаких сплетен про бывших однокурсников. Чистый лист. Полезный контакт для снятия стресса.

Я коротко кивнул и, не говоря ни слова, убрал бумажку во внутренний карман. День определённо удался.

Вернувшись в «Белый Покров», я понял, что отдохнуть мне не дадут. В коридоре терапевтического отделения, у самого входа в ординаторскую меня поджидала Варвара.

После исчезновения Волкова и моего оглушительного триумфа в дуэли она словно сбросила невидимые оковы. Держалась увереннее, улыбалась более открыто, а её взгляд стал смелее и настойчивее.

— Святослав! — она подошла ближе, чем позволял больничный этикет. — Я тебя искала. Как прошёл день? Надеюсь, ты не слишком устал, решая судьбы своих пациентов?

— Продуктивно, — уклончиво ответил я.

— Ты всегда такой загадочный, — она игриво наклонила голову. — Кстати, о загадках… Помнишь свой подарок?

Ключ от таинственной комнаты. Конечно, я помнил. Дешёвая безделушка, ставшая идеальной наживкой.

— Время почти пришло, — сказал я, понижая голос и создавая атмосферу интимной тайны. — Совсем скоро я покажу тебе, что находится за той дверью.

Её глаза загорелись предвкушением.

Она видела в этом начало романа. Я же видел продолжение манипуляции. Ключ был идеальным инструментом, и она заглатывала наживку всё глубже. Нужно было лишь вовремя подсечь.

— Правда? Когда? Завтра? — протараторила она.

— Терпение, Варя. Всё хорошее стоит того, чтобы подождать.

— Буду ждать, — пообещала она, и в её голосе звучало что-то большее, чем простое любопытство.

Не успел я сделать и двух шагов к спасительной двери ординаторской, как из-за угла вынырнула Ольга.

— Свят, выручай! — она почти ткнула мне в грудь папкой с историей болезни. — Не могу поставить диагноз. Симптомы противоречивые, ничего не сходится.

То пусто, то густо.

Только что отбился от одной хищницы, как на пути возникает другая.

Я с усталым вздохом взял папку. Быстро пробежался по анализам и анамнезу. Картина была действительно запутанной для ординатора, но для меня — очевидной, как задача по арифметике для первого класса.

— Болезнь Уиппла, — сказал я, возвращая ей папку. — Редкая системная инфекция. Поражает кишечник, суставы, нервную систему. Начните с тетрациклина, длительным курсом.

Странно, что мне приходится диагностировать столь сложную болезнь второй раз за месяц. Бывают же совпадения…

— Болезнь Уиппла… Гениально! — Ольга просияла, её лицо озарилось искренним облегчением. — Спасибо! Я бы до утра просидела! Кстати… — она как бы невзначай поправила волосы, — как там Фёдор? Давно его не видела, все по дежурствам разбросаны…

Ага, вот оно что.

И тут финальный кусочек пазла встал на место. Весь этот спектакль с неразрешимой историей болезни, вся эта паника — лишь тщательно продуманный предлог, чтобы в непринуждённой беседе спросить о Фёдоре.

Элегантно. Почти.

— Хороший парень, — ответил я нарочито нейтральным, почти скучающим тоном. — Работает, учится. Нормальный такой ординатор.

Я намеренно не дал ей никакой личной информации, никакого повода для дальнейших расспросов.

— А, ну да… понятно, — она слегка покраснела, поняв, что её манёвр расшифрован, и быстро ретировалась. — Ну, спасибо ещё раз! За диагноз!

Отлично. Одной потенциальной романтической особой меньше. Моя жизнь и так достаточно сложна без любовных треугольников в ординаторской. Пусть лучше Фёдор с Ольгой разбирается.

Граф Ливенталь встретил меня сдержанной улыбкой — улыбкой человека, который отчаянно хочет поверить в хорошие новости, но до смерти боится в очередной раз разочароваться.

— Ну что, доктор? Есть новости? — спросил он, стоило мне войти в палату.

— Операция назначена на понедельник. Через пять дней, — сообщил я, излагая факты как менеджер, докладывающий о выполнении сложнейшей задачи. — Профессор Абросимов лично займётся вашим случаем.

Ливенталь откинулся на подушки с таким облегчением, словно невидимая гора, давящая на его грудь последние сутки, наконец свалилась, и он впервые смог нормально, глубоко вздохнуть.

— Вы… вы сделали невозможное, — выдохнул он. — Я вам сильно обязан, Пирогов. Как только встану на ноги — сразу отблагодарю как следует.

Он потянулся к тумбочке, достал чековую книжку из дорогой тёмной кожи с золотым тиснёным гербом его рода. Его рука, ещё недавно дрожавшая от аритмии, уверенным росчерком вывела на бумаге несколько цифр.

— А пока… примите это как аванс.

Он протянул мне чек. Десять тысяч рублей. Щедро даже по его меркам.

— Это необязательно, ваше сиятельство, — произнёс я ритуальную фразу, часть игры, которую он ожидал.

— Берите-берите, — он махнул рукой. — Это меньшее, что я могу для вас сделать.

В тот момент, как мои пальцы коснулись хрустящей бумаги чека, меня накрыло.

Это была не просто благодарность за хорошие новости. Это был концентрированный поток облегчения могущественного человека, его восстановленной надежды.

Его невольного признания моей власти над его судьбой. Тёплые, почти обжигающие золотистые потоки хлынули в мой Сосуд. Шкала внутри меня стремительно росла.

Пятьдесят семь процентов. Больше четверти. Прекрасный результат. За один день я получил большую порцию живы. Граф Ливенталь оказался воистину золотой жилой.

Следующим пунктом в моем списке дел был Сомов. Нужно было рассказать ему о своих успехах.

В кабинете заведующего я застал редкое явление — Пётр Александрович Сомов улыбался. Не своей обычной вежливой, политической ухмылкой, а широкой, искренней улыбкой чистого восторга.

— Пирогов! Как раз вас искал! — он выскочил мне навстречу. — Это правда, что Абросимов согласился оперировать графа?

— Правда. В понедельник.

— Невероятно! — он восхищённо покачал головой. — Я до сих пор не понимаю, как вы это сделали! Вы просто кладезь сюрпризов. Кстати, раз уж вы такой везучий, у меня для вас есть ещё один пациент. Пойдёмте.

Мы спустились на второй этаж, в диагностическое отделение. У одной из палат Сомов остановился.

— Помните господина Акропольского? — спросил он.

Акропольский. Что-то знакомое…

Ну конечно!

Толстый, самодовольный граф, который, едва придя в себя после моего спасения, выгнал меня из палаты, не дав насладиться плодами своего труда.

Должник.

Я уже почти списал его со счетов как безнадёжный долг, но судьба, похоже, обожает замыкать круги. И возвращать долги.

— Так вот, — продолжал Сомов, не замечая моего изменившегося выражения лица, — он снова у нас. И требует именно вас. Говорит, что только вы можете ему помочь.

Медленная, хищная улыбка сама собой расползлась по моему лицу. Для Сомова это была улыбка уверенного в себе врача.

Для меня — улыбка коллектора, который только что нашёл своего давно потерянного клиента.

— Прекрасно!

— Никто не понимает, что с ним, — продолжал Сомов. — Симптомы странные, анализы противоречивые, диагносты разводят руками. Справитесь?

Справлюсь ли я? Ещё бы я не справился. Особенно когда передо мной не просто пациент, а должник, который ещё не заплатил по старому счёту.

Чёрный, как катафалк, правительственный лимузин бесшумно скользил по вечерним улицам Москвы. За тяжёлыми тонированными стёклами мелькали огни столицы — яркие, праздничные, совершенно чуждые той атмосфере, что царила внутри. В салоне, отделённом от водителя звуконепроницаемой перегородкой, была тишина гробницы.

Александр Борисович Морозов, главврач элитной клиники «Белый Покров», чувствовал себя не в своей тарелке. Он нервно поправил узел шёлкового галстука, который вдруг стал невыносимо тугим, и украдкой бросил взгляд на человека, сидевшего напротив.

Тот сидел в глубокой тени, куда не проникал свет уличных фонарей. Был виден лишь тёмный силуэт дорогого, сшитого на заказ костюма, блеск идеально начищенных ботинок и белая полоска манжеты.

Лица не было видно.

— Ты узнал что-нибудь о Пирогове? — голос незнакомца был тих, лишён эмоций, но от этого казался ещё более властным и холодным. Это был не вопрос. Это было требование отчёта.

— Слежка ничего не дала, — с трудом выдавил Морозов, чувствуя, как вспотели ладони. — Он ведёт себя как обычный врач. Клиника, дом, снова клиника. Никаких подозрительных контактов, никаких странных встреч. Он чист.

— Обычные врачи не творят чудеса, Александр, — незнакомец чуть наклонился вперёд, и на мгновение в полосе света мелькнули его глаза — холодные, немигающие, как у рептилии. — Обычные врачи не возвращают людей с того света и не ставят диагнозы, которые не под силу лучшим умам Академии. Обычные врачи не интересуют Орден.

Упоминание Ордена заставило Морозова внутренне сжаться.

— Мне нужно больше времени, — пролепетал он. — Чтобы найти рычаги, чтобы подобраться ближе…

— Время закончилось, — отрезал незнакомец. — Твои дилетантские методы не работают. Пора переходить к более… серьёзным мерам.

Эта фраза повисла в воздухе. Морозов прекрасно понимал, что скрывается за ней. Похищение. Допрос с применением магии. Пытки. Он был интриганом, но не палачом.

— Граф Бестужев будет против, — это была последняя, слабая попытка Морозова найти спасительную лазейку, укрыться за авторитетом могущественного покровителя. — Он покровительствует клинике и лично этому Пирогову. Он не позволит…

Незнакомец усмехнулся. Звук был похож на шелест сухих, мёртвых листьев.

— Не переживай за Бестужева. Послезавтра у него запланирован приём в Летнем дворце. Там мы закончим то, что не смогли сделать в первый раз. После этого его мнение уже никого не будет интересовать.

Морозов побледнел. Он всё понял.

Первый «сердечный приступ» графа, после которого Пирогов и появился в его клинике, не был случайностью.

Это было покушение. Неудачное. И теперь они собирались его повторить.

Покушение на графа, члена Государственного совета, одного из ближайших советников императора. Это была уже не просто попытка разобраться с выскочкой-лекарем. Это было начало чего-то огромного, страшного и кровавого.

— А Пирогов? — прошептал Морозов пересохшими губами.

— С ним разберёмся после. Когда у него не станет такой могущественной защиты сверху, он превратится из проблемы в обычную мишень. А пока… просто наблюдай. И будь готов действовать по моему сигналу.