Проклятие Айсмора (СИ)

Глава 27 Старые долги, или Ключи от счастья

Снежинки

Грезой в сентябре,

Морозным цветом ранят небо.

И в эту призрачную небыль

Я добегу по ним к тебе.

Пройду я

По твоим мечтам,

Что клал мне под ноги когда-то.

Забыв про холод и утраты,

Я не сомну их, не отдам.

Я только…

Пусть еще хоть раз,

Щеки твоей коснусь улыбкой.

Туман раздуют тало-зыбкий

Ветра любимых темных глаз.

И заметут мои следы,

И унесут мои надежды!..

Останусь я одна, как прежде,

Среди колючей пустоты.

Пусть режут ноги кромки льдинок,

Я снежный соберу букет.

Мечты прекрасней в мире нет…

Быть может, нет и половинок.

Ингрид с трудом подняла его, отяжелевшего, замерзшего. Бэрр едва нашел в себе силы уцепиться за её плечо. Воздух становился все холоднее, пар шел изо рта — настоящий осенний вечер на пороге зимы — и Ингрид поняла, что, если не найдёт способа утеплиться, далеко от ратуши они не уйдут. В то же время, размышляла она, пока брела к ступеням, показываться айсморцам не стоит: Бэрр слишком слаб, а его слава слишком темна, чтобы этим никто не воспользовался.

Спускаясь по лестнице, Ингрид ни о чем не могла думать: узкий, крутой спуск и едва держащийся на ногах спутник приковали её внимание намертво. Бэрр тяжело навалился на ее плечо и, кажется, жалел, что вообще поднялся: дыхание вырывалось с хрипом, ноги не гнулись, а силы таяли очень, очень быстро. Впрочем, когда они преодолели распроклятый архитектурный изыск, дело пошло бодрее, а у Ингрид родился план.

Рассчитывать на чью-то помощь не стоило — стражники, как люди на службе, легко могли обернуться против помощника винира, горожане вряд ли стали бы помогать, руанцев было тихо не вызвать из пиршественного зала, поэтому девушка свернула в архив. В своей вотчине она сможет подготовить их исчезновение из ратуши.

Бэрр не жаловался, но Ингрид всем своим существом ощущала, насколько тяжело ему дается каждый шаг.

В архиве она прислонила его к стене справа от выхода, не разрешив сесть, но оставив возле ближней к дверям скамейки. Сама быстро проскочила за стол, пошуршала там, нашла запасное рабочее платье и натянула его прямо поверх праздничного сине-искристого. Наблюдавший за ее движениями Бэрр заинтересованно приподнял правую бровь.

— Не ходить же мне по городу с открытой спиной, — Ингрид до слез покраснела. — Тем более осенью.

Бэрр промолчал, только в посветлевших глазах промелькнула улыбка, и прикрыл веки.

Пуховый платок, который жил до последнего времени на работе и помогал сохранить тепло в самые промозглые дни, Ингрид обмотала вокруг Бэрровой груди. Залезла на скамейку, накинула на его плечи и голову свой плащ, тщательно его завязала и не менее тщательно поправила капюшон — теперь опознать Бэрра на расстоянии будет почти невозможно, а близко она никого не подпустит.

Вот только черные пряди слишком приметны. Потянулась их поправить, благо скамеечка позволяла дотянуться до черной макушки не в прыжке, и в очередной раз подивилась, когда он успел так замерзнуть! Нос, щеки, уши — все холодное, будто в Айсморе уже властвует зима. Ингрид задержала ладони на его лице, а в следующее мгновение застыла, забыв как дышать: Бэрр, не открывая глаз, потерся колючей щекой о её руку, замер, набираясь то ли сил, то ли храбрости, повернул голову и поцеловал ее пальцы.

«Губы у него тоже холодные…» — пронеслась в опустевшей голове одинокая мысль. Ингрид опешила, но не отстранилась.

Бэрр смотрел на неё, замершую в удивлении, и будто ждал. Может — удара, может — ласки… Ингрид так и не узнала. Он пошатнулся; зрачки расширились, лицо напряглось, губы сжались в тонкую линию.

— Что? Что случилось? Где болит⁈ — всякую задумчивость с нее как ветром сдуло. — Да говори же, не молчи! — уже сердито потребовала Ингрид.

— Нога… — очень тихо, слишком тихо. — Нога, сводит, подожди, пройдет… — навалился на стенку сильнее, перенес вес на левую и помянул сквозь зубы недобрым словом старую рану.

Ингрид спрыгнула со скамейки, присела у его ног. Сквозь плотную ткань штанов, сквозь волны боли размяла одеревеневшую ногу. И шрам, и сам Бэрр — все было слишком знакомо. Словно они и не расставались на год. Словно и не было мучительных попыток забыть его.

— Что ты творишь? — чуть не плача, выговорила Ингрид.

Бэрр с удивлением воззрился на нее.

— Зачем, ну зачем ты полез на эту крышу? Ну что ты молчишь и улыбаешься⁈

До ее комнатушки с малюсенькой кухней они добрались без приключений, только пару раз пришлось остановиться. Бэрр хрипло хватал ртом воздух, а Ингрид хоть немного распрямляла спину. Дотащив его до дома, она с трудом уложила его на кровать и кое-как стащила с него обувь.

Ингрид смочила пересохшие губы, поправила плед. Поменяла на пылающем лбу очередной компресс.

Бэрр отлеживался у нее два дня. Вел себя тихо, все время молчал и послушно глотал снадобья, которыми потчевала его Ингрид. Иногда смотрел на нее тяжело, без улыбки, и ей становилось не по себе. А когда пришел в себя достаточно, чтобы ходить, не опираясь на стены — опять пропал, не сказав ни слова.

Взял и ушел, пока она спала. Только одеялом укрыл напоследок.

«Вот и хорошо, — думала Ингрид, торопливо собираясь в ратушу и обдумывая, сколько удержит с нее винир за несколько дней отлучки. — Вот и прекрасно! — косынка затрещала от резкого движения. — Радоваться надо, что ушел. Хоть бы на этот раз — уже навсегда».

Но руки дрожали, и слезы наворачивались на глаза.

* * *

Бэрр не стал будить Ингрид. Она сладко спала, держа его руку и неудобно привалившись к кровати. В рассветных лучах ее кожа казалась полупрозрачной, а волосы мягко сияли в полутьме, обрамляя нежное лицо. Он едва удержался от поцелуя.

Бэрр торопился. Ему не терпелось навестить винира.

Начальник тоже ждал Бэрра. Его подчиненный молча смотрел темными без проблеска глазами и ухмылялся одной стороной рта. Кажется, он вовсе не слышал, о чем речь, и винир раздражался все больше.

Бэрр молчал, кривя губы. Не отводил взгляд, и когда винир в ярости замахнулся на него, отшатнулся, удержав себя от низкого желания залепить оплеуху градоначальнику.

Винир, ударив воздух вместо щеки подчиненного, чуть было не упал, но вовремя подхватил себя. Взглянул недоуменно.

— Я ухожу! — Бэрр сорвал с нагрудного кармана тяжелый, выгнутый наружу прямоугольный знак с выгравированным на нем гербом города. Знак власти, знак второго человека в Айсморе. Швырнул его под ноги градоначальнику. Бляха откатилась, жалобно звякнув. Винир проводил ее печальным взглядом.

— Видно, из волчонка никогда не вырастет преданного пса. В этом-то вся и беда. Я рад, что ты наконец осознал свое ничтожество, но неужели твоего ума не хватает понять, что ты теряешь? В твоих руках были и власть, и деньги, чего тебе еще не хватало?.. Что за город, что за люди? То уходят, то приходят. И ни в ком ни капли благодарности…

Голос винира сорвался, первый раз на памяти Бэрра. Упреки в неблагодарности ему приходить слышать много раз, но, пожалуй, первый раз он знал, что ответить.

— Я с лихвой отработал все свое жалование, — негромко ответил Бэрр. — Каждую полушку, полученную из рук вашей милости.

— Может, ты хочешь больше денег? — ухватился винир за понятный мотив.

— Все, что я хочу, у меня еще будет.

Винир осмотрел Бэрра с кислым выражением лица, но тот явно не оценил старания градоначальника.

— Ты ведь уже уходил, мой мальчик! Надумаешь вернуться, знай, что я не приму тебя более. Так что подумай дважды, перед тем как окончательно переступать порог моего кабинета. Дороги назад не будет, как и расчета. И кто тебя возьмет на работу? Никто, поверь мне, я знаю людей, я знаю этот город… — голос винира окреп, но Бэрру больше не хотелось слушать.

— Я не вернусь, — тихо произнес Бэрр, а градоначальник поперхнулся и замолк.

Бэрр повел плечами, словно сбрасывая старую кожу, жалея лишь о том, что не сделал этого год назад. Целый год он мучил себя, Ингрид, и ради чего? Чтобы винир еще больше набивал себе карманы? Потому что без винира он ничего не стоит? Да и ладно, Ингрид не нужны его деньги. Бэрр очень надеялся, что Ингрид нужен он сам.

И ему нужна только Ингрид. Рядом с Ингрид у него словно вырастали крылья за спиной и появлялось давно забытое ощущение молодости, не самой юности в ее незрелости и наивности, а сопутствующих ей чистоты и знания, что все еще будет.

Он вышел из ратуши, шепнув охране, что винир хочет побыть в одиночестве. Подумает хорошенько, успокоится и вообразит, что сам же выставил своего первого помощника за какую-нибудь провинность или вовсе без оной…

— Мой господин, ушел этот черный, и хорошо, — отчетливо произнес секретарь, зайдя в кабинет без приглашения. — А я вполне могу его место занять, невелика потеря…

— Вон! — тычками выгнал винир Ульриха. — Плотва хвостобрюхая! Во-о-он!..

Винир развернул два письма и перечитал их для собственного успокоения. Королева Океании и король Зеленых равнин готовы были принять его и, особенно, его деньги. После ухода Бэрра и угрозы от корсара — тихой, спокойной, но оттого еще более страшной — выбора у него не оставалось. Пусть жжет себе этот вонючий город полностью, до самой последней сваи, только уже без него. Все равно статую так и не поставил.

«…тревожно мне стало, куда ведомый мой девался. Все уж разошлись из ратуши, мне даже на башмак не наступил никто, а его все нет и нет. Холодно нынче осенью, словно зима пришла. Хотел я в ратушу зайти да поискать его под каким поводом, потом бы куртку переметнул, и шапка у меня выворачивается. Не узнать. Да только не нашел там, куда охрана пустила, хорошо не пнула, а то бывает, не привыкли еще. Вышел, побродил по площади. Как шепнул кто, глянул вверх, сам не знаю зачем, никогда глаз не поднимал, его и увидел. Сидит. Просто сидит на крыше и смотрит на город. Я еще порадовался, что не на меня. Не спрятаться. Ну, думаю, кривоухий мне помоги, от фонаря незаметно уйти. Встал я на углу, где уже канал. Осторожно встал, не разглядишь. Да едва не околел, а ведомый мой так и сидел на крыше, будто умер там. Но коли бы умер, упал бы. А нет, сидел, смотрел на город. Я точно видел. Голова торчит, будто кто с Неба за волосы держит, вот чтобы такого не случилось, я шапку выворачивающуюся и сшил себе. И вам советую. Не тронут. А вот ведомого моего тронули, не иначе. Он с недавних пор смурной ходил, не в себе. По ночам с братом разговаривал, словно тот рядом был. Нехорошо это, скверно это. От призраков оберегаться надо, если в башмак медяк треснутый спрятать. Тогда умершие не приблизятся. А к ведомому моему приближались, ясно оно. И он до утра так просидел, за волосы Небом удерживаемый, потому как иначе его бы в сон завалило. А не заваливало. Ведомый мой на рассвете с крыши ушел, плохо ушел, кашлял. Я слышал. И скажу, только тому, кто без шапки, могло разум ветром развеять. Ведомому моему и развеяло, потому что шапок он не носит, хоть и холодно нынче. А иначе, почему бы говорили, что вы его, безумца нахального, того же дня со службы выгнали. Я слышал. Правым ухом слышал, а оно всегда только правду слышит — уж поверьте. Он же недаром дверь ратуши снес. Все видели, как она с петли сорвалась, а он потом вышел. Меня при этом не видели, так что если ведомый мой вам не нужен больше, то можете мне дать вести кого другого. Я хорошо прячусь. Но пока иного указа мне через тайник не давали, то пишу, что я в доме ведомого моего, он кашляет, мечется, меня не замечает, сам в бреду. Я тихо через щель, чтобы не мелькать, мальчишку за доктором Литоном позвал. Жду. Как покажется на мосту, так я задней дверью уйду. Не скажут, что был. А если станется так, что ведомый мой помрет, да прознают про то…»