Проклятие Айсмора (СИ)

Глава 20 Ратуша, или Глас народа

Караваном

Облака летят в иные страны.

Все так странно,

Ядом брызжет солнце из тумана…

А у нас тут весело.

Горожане ярлыки навесили,

Ох и криков из людского месива!

И каждый по-своему прав, и каждый по-своему князь,

И каждый, исподним трясясь, другим предлагает напасть.

Для забавы ли,

Поздно ли, рано ли,

И надо же воду полить,

Одежды черны — так о чем говорить?

Смелы, ох как же смелы!

Говорить разное

Перед связанным.

Не все еще окна отворены,

Не все кошелечки проспорены,

Монетки не все пересчитаны,

Не все отшумело обидою.

Одна ты не сердитая,

По ножу, по огню, по душе не ходи ты,

Не гляди ты так,

Синевой своей не лечи меня,

Береги себя.

Уходи ты,

Уходи скорей до своих дверей,

Уходи от чужого суда,

Милая…

Озерники всегда любили поболтать, а если ничего интересного не происходило, они принимались говорить о том, что их окружало. И городская ратуша часто оказывалась в центре внимания. Одни говорили, что первое ее здание построили из досок разбитого небывалым штормом торгового судна. Другие утверждали, что судно было военным и разбили его в сражении. Но в любом случае, эта история нравилась всем без исключения айсморцам, считающим свою деловитость редким качеством, которого лишены жители других городов, потому что только у озерников даже после разрушения ничего не пропадает.

По воде ходили слухи: «Айсморские прохвосты и со связанными руками стянут грот-мачту». А все нелепый случай! Много лет назад одного буйного озерника привязали к мачте на время стоянки, чтобы не орал и не пытался пропить все, что не приколочено. Вахтенные поутру никак не могли объяснить, куда подевался этот дебошир и почему мачты тоже нет, как нет и капитанского сундука с золотишком.

Сами озерники уверяли, что это чудовище уносит все, что плохо лежит, и пожимали плечами. Если команда оставила судно без охраны на две недели, то неудивительно, что застала только голый остов и облезлого попугая, вещавшего: «Укр-р-рали! Все украли!»

Терялись даже члены корабельных команд. Жительницы Айсмора славились своей пригожестью, и часто бывало, что «утащенные на дно» позже всплывали чьими-то мужьями: вырваться тому, кто оскорбил девичью честь, почитавшуюся не меньше денежных прибылей, было очень непросто.

Нередко «утаскивались на дно» добровольно: прибежище в Айсморе могли найти те, кто оказался не в ладах с законом других поселений. Исполнителям наказаний отвечали «Айсмор не подает!» или вечное «Чудовище утащило». Обычно расходились миром, но бывший преступник неплохо пополнял городскую казну, благодаря за свободу и спасение. До стычек старались не доводить — у каждого города законы были свои, и каждый город уважал если не сами соседские уставы, то права на них…

Грядущий день неминуемо должен был отложиться в памяти не только ратуши, но и всего города: обвинения в том, что один человек угрожал целому Айсмору, за всю историю можно было пересчитать по пальцам.

День накануне суда был полон оживления и любимого городского занятия — болтовни. Болтовни не пустой, а дельной. Ростовщики принимали ставки на всех углах, по большей части три к одному и не в пользу обвиняемого.

Прилипалы, представители самой гнусной работы, осмелели. Именно они передавали друг другу ценные сведения. Ставки менялись в течение дня в соответствии с тем, в каком состоянии пребывал заключенный. От этого зависело, как он будет защищаться. Что такое защищающийся Бэрр, в городе знали очень хорошо. И лишь потому, что настроение у него было угрюмее обычного, ставки против него оставались высокими.

Градоначальник вызывал в свой кабинет всех: прилипал, уведомителей, стражников и горожан. Много писал и много ходил, сложив по обыкновению руки за спиной. Секретарь, крутясь по ратуше вьюном, приносил то письменные доклады от начальника городской стражи, то напитки и закуски. Приводил зашуганных лавочников и взволнованных домохозяек. А когда винир снова выкрикнул: «Секрета-а-арь!», и потом в бессчетный раз перебрал на своем столе бумаги, вдруг выяснилось, что к позднему вечеру все вопросы разрешились.

Винир просветлел лицом, прошептав: «Ну, теперь-то все заскользит как по льду», велев секретарю приготовиться. Имелась у главы города одна слабость. Под доброе настроение винир сочинял для города песни.

— Пиши, — он бросил строгий взгляд на застывшего секретаря. — «Когда верне-е-ется северный король, наш славный го-о-ород украсят ленты и цветы…»

Ульрих трудился, скрипя пером. Когда четвертый куплет был дописан, винир расправил широкие плечи:

— Отдай это менестрелю, пусть добавит про украшения на домах. А песню лично исполняет в течение месяца каждый день во всех трактирах. За это выпиши ему из казны пять… нет! Три золотых.

— Ах!.. Великолепно, восхитительно, безупречно! — выпалил Ульрих от чистого сердца, искренне считая любые сочинения начальства достойными восхваления.

— И еще пусть споет про золотые флюгера, которые подарят каждому в Айсморе, когда вновь засверкает Золотой город. М-м-м… флюгера! Они у меня тогда особенно удачно получились. Без той песни столько денег с продаж мы никогда не собрали бы. Не надо забывать, что обогащение казны идет лишь на благо всему городу. — бросил он острый взгляд на личного секретаря.

— Вам нет равных в стихосложении, как и во всем прочем, мой господин, — секретарь поклонился в пол, чуть не рассыпав бумаги. — А велите еще что-нибудь?

— Да, о казне, — винир посуровел. — Места на скамьях все проданы?

— А все, мой господин. Глава строительной гильдии не успел вовремя прислать посыльного с монетой, так что теперь он…

— Но монету-то Гайрион все же прислал?

Секретарь кивнул. Винир нахмурился, не желая расставаться с копеечкой, а потом широко улыбнулся.

— Выделить запоздавшему табуретку!..

К ночи суета и разговоры поутихли, но город не засыпал. Во тьме да по кухням жители шептались о том, о чем не смели и помыслить при свете дня. Что не на плаху надо проводить Бэрра, ох не на плаху, и не петлю ему на шею накинуть, а корону надеть.

Стражники переговаривались на постах, отложив оружие и позабыв про тех, кого должны были охранять. Приводили в пример Айаза, всем знакомого и уважаемого главу Управы городского порядка, твердя: «он мужик хороший и не стал бы водить дружбу с негодяем», а стал быть, не полный негодяй этот Бэрр. Да и все знают, что мужик он жесткий, но неподкупный, справедливый и честный.

Может, если бы Бэрр именно сейчас вышел из тюрьмы, любым способом, никто бы ему слова не сказал. Но сам Бэрр не подозревал об этом и не желал, чтобы хоть кто-то пострадал из-за него.

Ингрид, не привыкшая выступать на публике, обращалась к серебряному цветку. Она проговаривала вслух все, что могла сказать в защиту обвиняемого. В том, что ее выслушают, она не сомневалась. Ингрид лично убедилась, что секретарь внес ее имя в «Список желающих сказать слово в пользу Бэрру». Как и усмотрела, что «Список желающих сказать слово во вред Бэрру» в три раза длиннее.

Гаррик бродил возле дома своей подопечной, с тоской поглядывая на свет в окне. Слишком крепко связывали ее имя с именем Бэрра, так что лучше промерзнуть сейчас, чем отвечать потом. А что такое нападающий Бэрр, в городе тоже знали хорошо, и знал Гаррик вместе со всеми.

Доев к утру все припасенные пирожки и так и не приучившись курить, он ходил туда-сюда. В холоде ночи его грело воспоминание о поцелуе, что удалось сорвать с вишневых губ Гейры.

Аезелверд ворочался от тяжких мыслей, которые мучили его похуже ругающихся соседей с первого этажа. Его женщина не выдержала, встала и принесла чай из трав. Ни о чем не расспрашивала, зная его привычку молчать о делах, сидела рядом до тех пор, пока в узком створе окна не погасли звезды, растворившись в светлеющем небе.

Не спал белый крысенок, заразившись тревогой от сокамерника.

Тюремные стражники бдительно несли службу. Даже Шон караулил лично, надеясь, что к следующей ночи его подопечный отправится прямиком в глубокий омут.

Виниру постоянно мерещилось, будто он что-то забыл, упустил, не учел, не подготовился, не предвидел. Тогда он вылезал из кровати и снова садился за стол. И снова писал, вычеркивал имена, собирал новые стопки бумаги и перекладывал листы по папкам с золоченым тиснением — его гордостью, подарком некогда дружественной строительной гильдии, с которой в последние годы они разошлись в мнениях. Гильдии было выгодней строить жилые дома, винир же считал, что население живет хорошо, а отребье только занимает место на крепких подпорках. На том месте, где памятник с фонтаном будут смотреться гораздо красивее, чем очередной ящик с узкими окнами.

Весь город не спал, ожидая суда и возможной казни.

К утру распогодилось: печальные крупные капли, падающие последние недели, иссякли, сердитый ветер порвал завесу туч и окончательно разогнал весь небесный мусор. День намечался сухим и безоблачным, хоть и холодным.

Заключенного вывели из тюрьмы с рассветом. Бэрр, ожидая своей участи, сидел на длинной скамье за наскоро сооруженной деревянной оградой; щурился недовольно, по новой привыкая к солнечному свету и шумным звукам. На него поглядывали, но не подходили ни для ободрения, ни для проклятия. Да и восемь охранников никого бы не подпустили.

Люди собирались группками, принимали солидные позы, неодобрительно косились на тех, кто мельтешил и суетился. Но потом начинали слоняться от одной компании к другой: посмотреть, кто пришел, согреться и обсудить животрепещущие вопросы. Вскоре казалось, что у ратуши собрался чуть ли не весь Айсмор.

Когда бобровая шапка с золотой бляхой и тонким пером величественно проплыла над другими шапками, платками и шлемами, тогда пробежалась по языкам новая сплетня: винир ведь ни разу и не поговорил со своим первым помощником, не навестил его в тюрьме, а сейчас даже не глядит в его сторону. Прибывшие с Золотых песков старательно уточняли у озерников: «Неужели вот совсем ни слова не сказал за все недели?» Айсморцы важничали: «Вы, береговые, хоть и считаете себя нас богаче, да не теми ценностями владеете, коли ответ на простой вопрос вам не достать».

Из ратуши вынесли все длинные скамьи, какие нашлись, и составили их полукругом напротив судейского стола, поднятого на помост. Места выставили на торги, и винир получил несколько мешочков своих любимых золотых монет.

Теперь купцы в пышных одеждах и почетные айсморцы, на чьих лицах отпечаталась вся их длинная родословная, сидели вплотную друг с другом. Отпихивались локтями, вытаскивали из-под соседа полы меховых плащей и старались не свалиться с краев, потому как мест было продано больше, чем могло на скамьях усидеть.

Остальные теснились где попало. Торчали в окнах, сидели на крышах, болтая ногами и держась за флюгера, а самые шустрые забрались на фонарные столбы. Кое-кто изловчился продать стоячие места за скамейками знати, у самых домов, но ловкача быстро раскусили и тут же побили.

Засновали юркие торговцы, предлагая сахарные головы, медовые соты, полоски вяленой рыбы, воду и квас, семечки и всякую прочую дребедень.

Площадь шумела и галдела, а суд все никак не начинался. За столом на помосте восседали винир, взявший на себя обязанности главного судьи, и двое почтенного вида старцев, титулованных и родовитых. Говорили, будто они потомки тех самых торговцев, что разбились когда-то в здешних водах. Причина, по которой винир не выбрал в судьи более молодых или хотя бы не глухих, была неизвестна. Если кто и задался этим вопросом, то предпочел не произносить его. А если это был коренной айсморец, то молчание его можно было счесть за истинный подвиг.

Наконец, когда все уже устали ждать и успели обсудить даже здоровье соседских детей, винир неторопливо поднялся и свысока окинул взглядом битком набитую площадь.

Поднял руку — и шум быстро стих.

— Дорогие мои сограждане! Уважаемые жители Айсмора и обитатели Золотых песков, почтившие нас своим присутствием! Приветствую вас всех сегодня! Мы собрались, чтобы на честном суде узнать, в чем вина нашего горожанина Бэрра и какое он понесет за нее наказание.

По толпе пробежали шепотки, виниру пришлось немного возвысить голос.

— Кто-то скажет, что со своим первым помощником я мог бы разобраться и сам, но вы знаете, — голос опытного оратора упал до неуловимо вкрадчивого тона, — все равны перед законом. Кто-то скажет, что это дело можно отдать Пяти быстрым судьям…

Площадь затихла в ужасе. Неужто зазря готовились к зрелищу? Винир выдержал паузу ровно столько, чтобы все успели осознать и испугаться, но еще не принялись шуметь. В полной тишине снова зазвучал его голос:

— Но нет. Судить его будете вы, дорогие мои сограждане, справедливо и по закону!

На этот раз пауза вышла замирающе-торжественной. Глава города призывал свой народ осознать важность момента, и народ осознавал. Винир продолжил деловым тоном:

— Мы выслушаем всех, кто захотел сказать слово против Бэрра и слово за. Мой долг соблюсти порядок в суде и проследить за исполнением наказания, если таковое назначится.

Винир показательно опустил плечи, словно бы не долг ему лег на плечи, а два мешка с крупной рыбой, и продолжил:

— Помогать мне вершить справедливый суд будет досточтимый Нэйтон, глава семейства Нэйсов.

Он повел рукой, и правый судья, маленький, в узкой черной шапке, шпилем торчащей над его головой, попытался привстать, чтобы поклониться, но не сумел и, кряхтя и охая, остался на месте.

— И досточтимый Сайс, глава семейства Сайтонов.

Досточтимый Сайс ограничился тем, что потряс поднятыми над столом узловатыми руками.

Закончив со вступительной частью, которая не только успокоила айсморцев, но и погасила жадный до событий огонек в их глазах, винир сел на свое место в центре судейского стола. Раскрыл большую папку, сверкнувшую на солнце золотым бликом, и начал допрос с желающих сказать слово против.

Когда первый обвинитель встал перед помостом, Бэрр поднял голову и обвел взглядом толпу. Выцепил Ингрид, стоявшую за рядами знати, и несколько мгновений не сводил с нее глаз. Мог бы взглядом показать, что рад ей, как висящему над его головой редкому солнцу, но вместо этого отвернулся и стал еще мрачнее, чем был.

Ингрид, ухватившись за руку Гаррика, прикрыла глаза и глубоко вздохнула.

— Вы же понимаете, господа Ингрид…

— Я все понимаю, Гаррик, — ответила она.

Двое из стражников рядом с Бэрром словно бы ощутили волну тяжелого чувства, хлынувшую от него — и отступили на шаг. Винир бросил на Бэрра внимательный взгляд и обратился к первому обвинителю:

— Назовите свое имя.

— Меня зовут Пеликан! — объявил тушующийся невысокий горожанин в форме стражника и поклонился судьям.

— Дальше, господин Пеликан, — винир жестом пригласил его говорить, а сам взял из открытой папки самый первый лист и положил перед собой. — Скажите уже во вред Бэрру.

Господин Пеликан затрясся, неожиданно поняв, что дает показания не против обычного горожанина, а против первого помощника самого винира. Винир многозначительно покачивал листочек, словно показывая: я запомню ваше имя.

— Хорошо, господин Пеликан, я помогу вам начать. Итак, что вы можете сказать о Бэрре?

Глаза Пеликана от мысленного раздумья грозили вот-вот выкатиться из головы.

— Он… хор-р-роший человек.

Первыми засмеялись задние ряды. Затем из середины послышались возгласы «И его зовут Бэрр!». Сидевшие на принесенных из ратуши скамейках хранили молчание.

— Прошу вас по существу! — постучал молоточком по столу винир.

— По какому? — господин Пеликан захлопал глазами, чем поставил их на место. — Агась, по существу-у… Ну, он плавает…

— Не запрещено! —отрезал винир.

— Но он плавает, когда холодно!

— Не запрещено, — повторил винир и поднял руку, чтобы жестом велеть незадачливому обвинителю убираться.

— И еще он разговаривает с озером! — разошелся Пеликан.

— Не запрещено! — железным голосом ответил винир и махнул рукой.

— Но постойте! — взвизгнул Пеликан. — Ведь он же виноват! Виноват! Он говорил с озером, и озеро ему ответило страшным штормом!

Винир вздохнул, дождался, пока хохот стихнет. Затем открыл вторую золотую папку и взял из нее верхний лист.

— Значит, уважаемый Пеликан, стражник, пять лет службы без повышений и наград, — монотонно заговорил он. — Вы утверждаете, что Бэрр плавает и разговаривает с озером.

— Агась! И еще машет руками, — вставил довольный Пеликан. — Я сам видел!

— А озеро ему, выходит, отвечает и машет водой, — продолжил винир, и даже среди знати пробежались смешки. — А не было ли это в тот день, когда в сторожке нашли два кувшина из-под вина?

Пеликан захлопал глазами.

— Нет, не в тот, — наконец выдавил он.

— То есть кувшины были? — надавил винир. — Но Бэрра в тот день вы не видели?

— Нет…

— Так в чем вы его обвиняете? Уж не в том ли, что он выпил ваше вино?

— Он… — заволновался Пеликан. — Я хочу сказать против него слово. Он мне чуть зубы не выбил! А потом в воду швырнул!

— Зубы? — с усталостью в голосе уточнил винир.

— Что?..

— Зубы, я спрашиваю, в воду швырнул?

— Нет. Меня!

— За то, что вы напились, будучи на посту?

— Ну-у… Ну, выпить-то немножко можно, если смена в холод и долгая, — загундосил Пеликан обиженным голосом. — Как без этого в нашем болоте прожить. А теперь и не выпить, после Бэррова шороху…

— Спасибо, суд услышал вас, господин Пеликан! — громко произнес винир. — Секрета-а-арь!

Ульрих поднял нос уточкой и важно положил перед собой очередную бумагу.

— Пиши указ. Провести разъяснения о недопустимости пьянства во время несения службы и объявить о наказаниях за нарушение порядка среди тех, кто его охраняет. Расследовать пропажу кувшина с вином и наказать тех, кто его распивал. Слово господина Пеликана против Бэрра не засчитано! Мы имеем дело с хорошо выполненной работой против плохо выполненной работы. Следующий!..

Трое из вызванных отказались выходить перед судом. Винир уверенной рукой одного за другим вычеркнул их имена из бумаги, лежащей перед ним. Но потом, когда люди забоялись, что их не только из списка вычеркивают, а что еще их молчание может им же грозить неведомой бедой, начались галдеж и суета. Многие забывали, что они хотели сказать, другие на ходу придумывали что-то новое. И на все у винира были готовы ответ или шутка.

— Бэрр виноват в том, что произошло с городом.

— Город процветает, и это не чья-то вина, а заслуга. Слово не засчитано. Следующий.

— Он вызвал бурю, вот! Мы все пострадали в наводнение, вот! Он знал о буре, вот!

— Но разве он, зная о буре, сам не помчался, рискуя собой же, спасать жителей Нижнего Озерного? А это знает весь город. Нет, суд не может засчитать слово о вреде того, что Бэрр знал о буре, потому что это слово, исходя из действий Бэрра и его помощи городу, должно быть засчитано ему в пользу, а это позже. Сейчас мы слушаем обвинителей, а не защитников. Следующий!

— А он это… мрачный!

— У меня тоже бывает плохое настроение, да и у всех случается мрак на душе. Слово не засчитано!

— Он тот самый темный человек! Тот самый, от которого все беды, и буря от него, и ножи у него черные, и ходит он одетым в темное. Это все, все знают!

— Конечно, все знают. Все видят, кто во что одевается. Вот у вас шапка меховая, так разве кто станет обвинять вас в том, что вы пушистый?.. А нож… Что нож, у меня тоже черный, — вытащил винир именной клинок, золотой, с навершием из черных бриллиантов, и показал его горожанам. — Слово о вреде Бэрра не засчитано!

Выступающим, казалось, не будет конца. Пытались сказать свое слово и таможенники, особенно те, про которых давно все знали, что их Бэрр своими руками искупал в канале. Они обвиняли его в порче личного имущества и вещей, что были при них во время вынужденного купания. Несколько особо злостно настроенных свидетелей упрямо продолжали поминать темных людей. Пытались еще покричать о крови, но не успевали. Двоих разбуянившихся увели стражники. Одна бойкая женщина, все время тянущаяся вперед, попыталась обвинить Бэрра в том, что стало холоднее. Винир с улыбкой сообщил, что слово ее не засчитано, потому что зима близко. Горожане посмеялись, но беззлобно. Все, кроме Бэрра.

Градоначальник требовал подтверждений сказанным словам. Взяв из золотой папки очередной лист бумаги, задавал обвинителям вопросы, после которых их самих следовало отправить к Пяти быстрым судьям. Секретарь тщательно записывал новые указы: проверить, уплачены ли налоги торговцами привозным зерном, взыскать с хозяев трех трактиров штраф за допущение драк, выяснить, как разместили жителей Северного квартала.

К виниру шагнул Хитлиф.

— Я хочу сказать слово против Бэрра.

Припомнив все, что касается этого айсморца, винир холодно улыбнулся.

— Одно слово про выселение, и вашим делом займусь я лично и с процентами. Есть что сказать помимо обязанностей моего первого помощника?

Тот побледнел, стянул шапку с головы, вытер лицо и скрылся в толпе.

Винир терпеливо и внимательно выслушивал всех, порой отшучивался, чаще был серьезен. На лежащей перед ним бумаге были записаны всего несколько строк: «нарушение городского порядка и спокойствия», «необдуманно подверг опасности жизни и имущества», «своим поступком оскорбил веру горожан в…» Последняя строчка обрывалась, потому что он так и не смог написать «веру в темных людей и бабкины сказки».

Желая объявить перерыв, винир потянулся к своей кружке с разбавленным вином, но оказалось, что из нее уже посасывал досточтимый Нэйтон. Пришлось недовольным жестом требовать у секретаря другую.

Перечеркнув крест-накрест все свои записи, винир вздохнул и вслушался в сбивчивый рассказ очередного обвинителя:

— Кто-то должен ответить за все. За все!

Потом посмотрел на хмурого и безучастного Бэрра и сказал так, чтобы его смогли расслышать все присутствующие рядом:

— Воистину, мой дорогой Бэрр, ты самый лучший из всех помощников, которые были у моих предшественников. Ведь даже сейчас ты исправно несешь свою службу. На суде над тобой я узнал то, что не прочитал бы ни в одном докладе. Пьющая стража меня, признаться, удивила больше всего.

Его слова рябью пронесли по толпе, ответом с задних рядов донеслись возгласы:

— И правильно! Так их! Хоть работать начнут, пьяницы с палками! А то шлемы нацепили и думают: можно брюхо под кольчугой отращивать, прилипал прикармливать да честных людей обирать!

Винир покивал, одобряя народное мнение. Ответил на удивленно-недоверчивый взгляд Бэрра, изобразив располагающе теплую улыбку. Потом прикрыл одну из своих папок, но тут гудение и перешептывания оборвал звонкий женский голос:

— Я хочу сказать слово во вред Бэрру!

Из заднего ряда со скамейками для знати поднялась Камилла. Золотая нить, путающаяся в оторочке ее капюшона, играла на солнце, руки с дорогими перстнями придерживали пышную юбку. Первая красавица Айсмора пробиралась через сидящих и стоящих людей, брезгливо обходя тех, на ком не было одежды из меха и бархата.

— Вся в покойную матушку!

То, что покойная матушка была еще более визгливой особой и тоже обожала вылезать впереди всех без спросу, винир уточнять не стал. Он громко вздохнул и сделал заинтересованное лицо.

— Суд слушает твое слово, дорогая Камилла.

Камилла гордо встала перед судейским столом, поправила платье, скинула капюшон, и дорогие каменья справно заблестели даже в тусклом свете. Камилла погасила улыбку и печально оглядела толпу, словно говоря: на что только не приходится идти солидной замужней даме ради торжества справедливости.

— Он сволочь!

Площадь грохнула смехом, сквозь который слышались отдельные женские голоса: да-да, сволочь и есть! И по-другому такого мужчину никак не назовешь, и что он все всегда специально, и что никакой он не смутьян и не темный, а просто гад.

Даже по узким губам Бэрра скользнула улыбка.

— Простите. Разрешите. Дайте же пройти!

Через толпу прорвался приятной внешности молодой человек. Камилла обернулась, отступила к судейскому столу и испуганно вздохнула:

— Ты же…

— Да-да, должен был приехать завтра. Но как я мог пропустить столь впечатляющее выступление моей дорогой жены? По делу, отношения к которому она не имеет никакого. Едва успел, а то потом в рассказы не поверил бы, — он сцапал ее за плечо и подтолкнул к проходу между домами. — Простите, многоуважаемые судьи и сограждане, эта женщина не может сказать никакого слова во вред того, кого она не знает.

— А что был за вопрос? — очнулся Нэйтон.

— Палкой какой толщины разрешено бить свою жену согласно правилам Города темных вод? — сузив глаза, вымолвил супруг-без-имени.

— Не толще большого пальца мужа, владеющего ей, — не задумываясь, ответил Нэйтон, а потом словно очнулся. — Э… позвольте, простите, а зачем это вам?

— Дорогой, не шути так, — покраснела Камилла.

— Ты говорила, и я сказал, каждый в свое удовольствие. Закончим наш разговор дома.

Злополучная супружеская парочка под советы «Поточнее ее расспроси, про кого она еще не знает!» покинула площадь. Камилла, из забывчивости и лени, или чтобы муж не подловил ее, записалась чуть ли не в последний день. Винир вознес хвалу небу и воде за прекрасно работающую голубиную почту. Он хотел уж объявить об окончании суда, но тут со своей табуретки поднялся глава строительной гильдии.

Произнес негромко, но увесисто:

— Мы готовы выставить обвинение.

— Кто это, «мы»? — уточнил винир, искусно пряча недовольство и убирая обратно в золотую папку бумагу, припасенную на частное лицо.

Гайрион распахнул плащ. На груди у этого высокого человека немалых лет желтел вышитый символ строителей Айсмора — большой молоток.

Винир мысленно взгрел этим молотком его владельца. Площадь притихла.

— У гильдии есть обвинение. В отличие от суда и города.

Из широкого рукава он достал тонкий свиток с круглой коричневой печатью. Поднял его над головой, показывая, что послание запечатано. Вскроет его только суд, которому он, громко стуча сапогами, и поднес письмо.

Винир принял свиток и показательно хрустнул печатью.

— «Члены строительной гильдии обвиняют Бэрра, первого помощника винира Айсмора, в злонамеренной порче городских свай под теми строениями, которые по настоящий день не сохранились, потому что после прошедшей бури рухнули в воду. Подробный перечень строений предоставлен внизу данного обвинения. Все оставшиеся сваи были осмотрены, на них обнаружились подпилы. Найдены свидетели, готовые предстать перед судом и подтвердить интерес Бэрра к сваям…» И какого наказания вы требуете? — спросил винир, подняв взгляд от свитка.

— Мы не будем болтать и кричать о виселице, мы делаем дело и требуем возместить все убытки, которые нанесла нашей гильдии утрата домов, причалов и мостовых. За восстановление Северного квартала его жители сами заплатить не могут. Так пусть платит тот, кто их разрушил.

Винир положил свиток перед собой, покатал ладонью по столу:

— Это серьезное обвинение, и оно принято. Мы выслушаем ваших свидетелей, но перед тем, как допросить их, а потом узнать, кто из желающих сказать слово в пользу Бэрра сможет сказать слово в его защиту от вашего обвинения, мы должны узнать, признает ли он сам себя виновным, — отвечая на недовольный взгляд главы строителей, произнес: — Если так, то допрос свидетелей не имеет смысла.

Собеседник на дюйм наклонил голову и удалился обратно на свое место, где уселся гордый и важный, словно Бэрр уже заплатил с лихвой за все дома и причалы.

Винир быстро чиркнул несколько слов на листке, посмотрел на совсем разморенного на солнце судью Нэйтона и подсунул бумагу судье Сайсу с громкой просьбой зачитать обвинение. Досточтимый Сайс растерялся. Со второго раза поймал край листка дрожащей рукой и, прокашлявшись, принялся читать вслух.

Его шамкающий голос слышен был разве только самому ему и виниру, сидящему рядом, может, еще ближайшим стражникам. Кое-как старик Сайс добрался до конца написанного, но из его речи понять было можно только простые слова вроде «ушли» и «платить».

Винир забрал у разволновавшегося от почетной обязанности Сайса лист, придвинул ему кружку с вином и уставился на ухмыляющегося Бэрра:

— Признаешь ли ты, Бэрр, прозвучавшее обвинение?

— Я признаю, что я Бэрр, и на этом все. Я бы обязательно ответил на обвинение, если бы разобрал хоть слово из того, что прошептал этот о…

Неизвестно, какое бы слово сейчас язвительно выдал бывший помощник винира, разглядывая достопочтенного Сайса, но тут градоначальник вскочил, зацепив широким поясом стол:

— Неуважение к судье! — прокричал он невероятно разгневанно.

Обсуждающая главу строителей толпа мгновенно утихла. Бэрр быстро глянул на винира, ухмылка сползла с его лица. Главный строитель подался вперед в порыве подойти к виниру и без лишних ушей выяснить, почему суд не дает обвиняемому произнести ни слова.

— Да-да, неу-ажение, — все также невнятно повторил за главой города почтенный Сайс.

— За проявленное неуважение Бэрру назначается наказание — остудить пыл и поубавить дерзость через воду. Готовьте веревки! А когда наказание будет исполнено, мы вернемся к допросу свидетелей. Дерзость же Бэрра рассматривается судом как отказ отвечать и потому лишает его права признать вину или опровергнуть ее. Не волнуйтесь, справедливый суд установит все, дорогие мои сограждане!

Площадь охнула и замерла. Стало слышно, как сопит задремавший почтенный Нэйтон.

Айсморцы осознали, что шутки и веселье со стороны суда закончились.

Стражники тут же сдернули с Бэрра кафтан и принялись вязать руки за спиной.

Винир поднял руку, объявляя перерыв. Не дожидаясь, пока его обступят торопящиеся поговорить с глазу на глаз, быстро спустился с помоста и широко шагнул вроде бы к Бэрру, но все же мимо него.

— Молчи, вдохни глубже — и я спасу тебя от нищеты и позора, — шепнул он и направился к дверям ратуши.