Проходная пешка

Глава 15

Повели в канцелярию, у входа под присмотром двоих в песчанке толпились наши, пехотинцы. Чисто стадо… мерзкое зрелище, доложу я вам. Сплюнул даже. Сам-то не лучше, ведут под ножом, как козла на козлодерню. Мелькнула мысль насчет — но, конечно — не стал. Не в кино, да и вообще. Успею, если что.

На крыльце конвоир сдал меня усатому сержанту — если бы не форма, то так бы и не сказать — что не наш. Сержант, что прям эталонный, хоть в Рюгельскую Палату Мер и Весов сдавай. Тот уцепил меня за плечо, под руку, чисто по-ментовски, значит, и потащил в коридор. Хватка, как и положено сержанту — железная, хоть и в годах.

Сначала был, как и говорил артиллерист, стандартный допрос. Сушеный гриб в жандармском мундире, по званию что-то около прапорщика или как-то так, у них чуть своя классификация, даже не глядя, спросил имя-звание-должность, протараторил «Несоветуюзапиратьсявашиужевсерассказали», потом спросил срок службы.

— Месяц.

— Рекрут что ли? — презрительно скривился гриб.

— Со вчера — уже нет.

— Почему не по уставу отвечаешь?! — хлопнул ладонью по столу жандарм.

— А я те кто, подчиненный что ли? — нагло ухмыльнулся я. Сейчас, наверняка прилетит от сержанта. Он за спиной стоит, чуть слева. Эп! Сссука… Разогнулся, вдохнул… все равно неожиданно прилетело. Но не так, чтоб совсем, малость напрячь успел. Только что согнулся, а то б валялся сейчас.

— Ученый, гад — чуть даже уважительно покряхтел сзади усатый — Не рекрут, никак не рекрут, вашбродь.

— Ну-ну. Что, соколик, еще мне грубить будешь?

— А как же. Мне положено грубить врагам на допросе — приготовился, сейчас, наверное, по затылку приложит, чтоб поплыл. Сержанты, они ж везде сержанты.

— Отставить — махнул вдруг за спину мне жандарм — Экий ты, братец, наглый… А ну, общий срок службы!

— Семь лет! — Непроизвольно четко ответил я, и чуть не добавил «срочная и сверхсрок»

— Где служил?

Я, порывшись в памяти, вспомнил название крохотного княжества, и добавил: — Но там не долго, потом по найму… всяко.

— Участие в боевых действиях? — гриб снова усох и строчил в бумагу, ловко макая перо в чернильницу

— Да. В горах. И на равнине чуть — чистую правду ответил я.

— Где?

Не мудрствуя лукаво, я назвал несколько населенных пунктов из прошлой жизни, подумав, что при необходимости и в подробностях рассказать смогу — пусть спрашивает. Но гриб лишь записал, спросив уже стандартное для меня:

— На Севере?

— А где ж еще — ответил я.

— По-уставному отвечай! — последовал несильный тычок под ребра от сержанта.

Подумал, что Женевскими (или Гаагскими? Не помню… сначала не знал, потом забыл) конвенциями их стращать бесполезно — не оценят, падлы. Потому, не оборачиваясь, негромко ответил через плечо:

— Ты мне, папаша, не командир. Своими обалдуями команд…

На этот раз удар я пропустил, он мне грохнул по-вдоль хребта, ладонями, так что вышиб воздух вместе с последним словом. Отдышаться оказалось непросто, пока разогнулся, гриб сушеный, уже закончив писанину, с интересом за мной наблюдал. Я думал, еще чего спрашивать или строить станет — ан нет. Сухо-казенно вопросил, имею ли я доступ к военным тайнам, финансовым средствам, новым образцам оружия, секретным документам, а равно владею ли я прочей ценной информацией, и прочее что хотел бы сообщить. На что я честно ответил, что ничего такого и в мыслях не имею. Гриб снова вздохнул, царапнул в лист закорючку, и махнул рукой:

— Уведи!

Сержант принял от гриба бумагу, снова взял меня под руку, и повел в коридор. Но, к удивлению, не на выход, а в глубь. Вот те раз… а ведь тут уже интереснее — в коридоре темно, на окнах броневые ставни закрыты еще с самого начала. А сержант, хоть и хваткий, да только вряд ли готов… хотя, он крепкий, шум все одно выйдет… а я даже толком тут и не ориентируюсь, в этом здании. Да и вообще. Опять Голливуд какой-то лезет в голову. Было бы, что мы одни или хоть немного народу — а тут же вокруг рота считай. А Рембо из меня хреновый…

— Слышь, служивый… Ты это… того — внезапно негромко прогудел в полумраке сбоку от меня усатый — Ты, говорю, того. Не безобразничай. Чего ты нарываешься-то?

— Ты — говорю я ему — Папаша, коли на моем месте окажись, сам-то смирно себя вел бы?

— Сопля — протянул сержант — Я на вашем месте не оказался бы, уж это точно, воевать учены…

— Да пошел ты… — и я довольно детально обрисовал ему маршрут.

— Ишь, харАктерный — со смешком проворчал сержант — Ладно… сюда входи. И все же мой совет — тише будь. Не ерепенься. Нешто ты за месяц тут столько получал, что так прикипел к княжеским? Ладно, иди давай…

Он ввел меня в кабинет начштаба, где расположился тот самый офицер, что хотел стрелять в каземате. Он сидел не за столом, а перед ним, нога на ногу, поигрывает стеком, и скучающе смотрит на нас. Рядом с ним, за столом, судя по всему, писарь, еще какой-то унылец с сержантскими шевронами и постной мордой сидит на скамье у стены, и в углу один из наших, в форме без знаков различия, вроде как его в канцелярии видал, писарем. В общем, компания невеликая, но шибко респектабельная, ага.

Усатый подошел к столу, шлепнул листок перед капитаном, щелкнул каблуками и снова ушел мне за спину. Офицер не шелохнулся, разглядывая кончик стека, с таким интересом, словно там было доступное разъяснение теории Енштейна. Ну, или свежий Плейбой. Внимательно, в общем, он его разглядывал. А писарь ухватил листок и забубнил все то, что там было написано, без всякого видимого эффекта на капитана. А постный и вообще сейчас заснет. Так и стою, тоже конечно ничего. Прочел писарь, тишина. Ну а чего, я тоже помолчу, мне вообще торопиться некуда, как бабка говаривала — «На тот свет всегда успеем». Наконец капитан заметил, что в кабинете есть еще что-то, кроме его стека.

— Йохан?

— Ага — ответил, и смотрю — капитан так заинтересовано чуть бровь дернул.

— С Севера что ли?

— Как вы все меня, мать вашу в глыбу, уже задолбали — устало ответил я. Не, ну правда, наболело — С Севера, с него самого.

Капитан, такое впечатление, аж поперхнулся, даже как-то с недоверием посмотрел — мол, не ослышался ли? Сзади прокашлялся сержант:

— Кхм… Разрешите доложить, вашбродь? Наглый, спасу нет, у жандармерии дерзил… был, хм, предупрежден, не внял. Разрешите?..

— Отставить — капитан махнул стеком, и внезапно легко встал из, казалось бы, неудобной позы. Да, этот ловок. Ща если бить удумает, то придется хреново, разве драку устраивать, ну так на том мне и крышка. А может… ну его, и как раз так и надо? Капитан встал передо мной, теперь уже внимательно разглядывая с ног до головы, заложив руки со стеком за спину. Интересно, с ноги приложит, или стеком?

— Ты чего такой дерзкий?

— А чо? — не, ну а как еще отвечать на такой вопрос. Хотя и хамить этому дядьке не хотелось. И не потому, что врежет больно, а вообще — ну, такой он… которым хамить не хочется. Внушает уважение — видно, что не тыловик и вообще трактор паханый. Но и не хамить не могу — такая уж натура у меня. Сколько раз в жизни от того с неплохими людьми ругался — просто из-за характера своего. А тут и подавно. Не легла карта.

— А ничо! — вдруг вызверился капитан — Че ты мне тут бычишь-то. Героя с себя строишь? Не навоевался что ли?

Я промолчал, потому как эта сволочь попал по самому больному — ну, да всего и навоевался, что десяток раз с карабина стрельнул. И один раз не стрельнул… Я даже голову набычил, в пол глядя — чего тут ответишь. Молчание повисло, но тут подал голос с угла наш канцелярский:

— Разрешите сказать, Вашбродь? Ен, когда бунтовщиков стрелять стали, к ихним главарям сам под пули встал… Главный бунтовщик вахмистр Бало его выгородил… Они, вашбродь, приятельствовали и Бало ему покровительствовал… А так он сам пошел… он, вашбродь, на голову контуженый, и к тому же явный бунтовщик и княжеский!

Капитан аж зубами скрежетнул, вроде как развернуться хотел туда, да только постный взохнул — и сразу как-то капитан осекся, посмотрел на постного — а у того морда и еще унылее стала и безразличнее. Угу, ну, кто тут и зачем, примерно ясно. Кто еще мог бы быть с такой рассеянной физиономией. Офицер снова повернулся ко мне, посмотрел еще раз, и, сев обратно на стул, повторил вопрос:

— Ну так что, не навоевался?

— Никак нет — ответил по-уставному — неохота все же хамить ему. Да и вообще. Повыделывался уже, меру-то надо знать. Глупо, в общем-то, нарываться специально, если в ответ все как-то мирно.

— А чего же ты, засранец, под расстрел полез? Жить надоело? Или за князя вашего… который тебе и вовсе чужой? А? Чего молчишь, отвечай!

— Я, вашбродь, князя того в жизни не видал, и вообще мне на наго начхать…

— А чего ж ты, паскуда, тогда бунтовать вздумал?!

— Потому как, вашбродь, ежли я солдат — то мне воевать с врагом положено. А не в плен сдаваться.

— Так чего ж сдался?! — насмешливо спросил капитан

— А потому что… потому что дурак, вашбродь. Так вот и скажу. Надо было тую суку, коменданта нашего, пристрелить, и гори оно все огнем…

Капитан внезапно оглушительно захохотал, потом, отсмеявшись, сказал:

— Вот уж точно, вот это ты, стервец, верно отметил — надо было его пристрелить… А чего ж, все же, под пули стать хотел? Так прям за князя что ли?

— Да мне тот князь до… Этот вон, в углу который — правду говорит — дружили мы с вахмистром Бало. А я ж говорю — не стрельнул я в того гада. И выходит так — я ж и друга своего предал. Ну а я как-то не привык своих бросать… да и вообще в первый раз я вот так вот. До того в плен сдаваться не приходилось.

Ну — как-то даже с удивлением глянул на меня капитан — И вот так, значит, за дружбу — под расстрел готов был идти?

— А то — говорю — Готов. И в плен не хотел.

— А чего же ты, поганец, в плен-то не хотел? Тут не то что у вас там на Севере, и не как у горцев. Мы люди культурные.

Я аж хмыкнул:

— Вот того и есть. Знаю я малость… от дедов, как оно, у культурных. Подыхать в лагере как-то неохота было. Да и вообще.

Капитан прищурился с интересом, постукивает стеком по каблуку закинутой на колено ноги.

— Значит, говоришь, не хочешь в лагерь?

— Не хочу, понятное дело. А кто ж захочет.

— Ну… вон из ваших-то много кто

Я непроизвольно скривил такую морду, что офицер усмехнулся:

— Гордый, значит… Не навоевался… Что думаешь, Варс, такой еще, чего хорошего, сбежать удумает, потом ловить его по здешним лесам жандармам…

— Так точно, вашбродь, такой может — ответил из-за спины сержант — Если уж он под расстрел стал, так сбежит наверняка.

— Вот-вот. Одного только не пойму — чорта ли он так за этого князя воевать лезет?

— ХарАктерный ен, вашбродь. Упертый, аж спасу нет.

— Упертый, говоришь? Ну-ну… Эй, ты! — это он канцелярской крысе, презрительно так — А ну, живо, мне его дело отыщи, почитаем… Уведи!

Наша-то крыса — шмыг за дверь, только офицер поморщился. А серж, значит, за спиной у меня сопит, и так я понимаю — внимание привлекает. Офицер так вдруг заметил, что непорядок — я еще тут — и на сержанта вопросительно. Тот опять сопит, потом офицер жест такой неопределенный, с видом, что ну а как же еще, и совсем интерес ко мне потерял.

Вывел меня сержант, в дверях тока что не столкнулись — волокут второго — ага, надо же — знакомые лица все — минометчик тот. Его сержант ведет — длинный, морда скучная и обвисшая, а глаза цепкие такие. Сам минометчик тоже хорош — глаз свежеподбит, но лыбится, подмигнул аж. И я ему в ответ — ничо, вместе и пропадать веселее, в компании завсегда лучше, чем одному.

Ну, значит, дальше повел — а опять не обратно, ко входу — а через здание и на другую сторону — и в пристройку, где кухня. Расширили недавно, как подкрепления привели, аккурат накануне как я сюда попал, говорят, пристроили добротную избу. Непорядок, но жрать-то готовить надо, а полевые кухни в крепости пользовать — и совсем бардак. Вот и поставили избу, глиной оштукатурили от пожара. Я тут разок бывал за все время.

Ввел он меня и легонько так к лавке — я аж растерялся.

— Сидай, вояка — издевается, значит.

Ну да сел, чего выделываться. Сержант в угол, с чем-то там возиться стал, а с-за печей ко мне выглядывает старичок в форме. Маленький, сухой такой, хромает. Носом шмыг, щурится по-стариковски, головой покачивает. Но форма ладно сидит.

— Ох, солдатик, на-кось — кашу-то! С утра ж, поди, не кормлен? — и миску, на стол значит, бряк. А я на него смотрю — вот как он старика нашего напоминает, покойника расстрелянного. Неуловимо., и ить не похож совсем — а похож! Сам-то присел на край лавки, бочком, искоса наблюдает, как я кашу поглощаю. А я, чего думать долго — взял ложкой, да и ну ее рубать. А чего, всяко лучше пожравши быть? Тем более что и каша с мясом и даже со шкварками. Грех отказываться.

— Ну, касатик? Как тебе каша-то? — дед, значит, интересуется.

— Нормально — бурчу я ему — Жрать можно.

— А… ах! Ах ты ж! — искренне огорчился дед — Ах ты ж как! Можно! Нормально! Ах ты, Сестра-заступница… Жрать, говорит, можно!

Так мне, скажу я, совестно стало. У деда натурально слеза мелькнула. И обиделся он, как только старики и дети обижаться умеют. И то сказать, чего я зря его обидел — каша-то отменная, хороша каша. Стыдно мне, в общем, стало, за слова свои. Уж думаю, как бы извиниться, да чтоб больше не обидеть.

Только тут сержант с угла выглянул, на меня зырк, и к деду тому, на ухо ему что-то шепчет. Дед на меня косяка, и эдак — «А… вон оно что… А, ну да…». И погрустнел все равно, но смотрит в сторону. Сержант вышел, остались мы вдвоем — а тут я и дожрал кашу-то. Ложку облизнул, в миску брякнул, и перед дедом миску — звяк.

— Ох, спасибо, дедушка — говорю, и чуть так с поклоном — Вот уж правду сказать — что время здесь был — ни разу такой вкусной каши не едал! Вот уж каша, так каша, всем здешним кашам — каша, и пишется — Каша! Уж не серчайте, что поначалу обидел — мне положено всяк ругаться и супротив быть. Да только — супротив Вашей каши — ну как тут станешь!

И вот, как по волшебству — дед натурально расцвел. Аж глаза заблестели. Ну, много ли человеку надо для счастья. Приятно все же — мне мелочь, а старику радость.

— А давай, я тебе добавлю! — аж крикнул, азартно так.

— Не, дедушка, уж простите — но каша у Вас такая, что много и съесть тяжко, сытная больно уж. Вы бы мне, если можно, чаю налили, страсть как чаю хочется.

Ну, в общем, часа три мы с дедом чаи гоняли. За это время к нам народу из наших еще подкинули, по очереди сержанты — усатый Варс и скучный, как оказалось Барген, приводили и оставляли. Того минометчика следом привели, ему дед тоже каши брякнул, тот поначалу тоже ерепенился, но я в бок пихнул, шепнул мол «хвали кашу, бо вкусная!». Как я понял из того, что удалось поговорить под трындеж деда — привели сюда далеко не всех, кто был в каземате, и набралось от силы человек пятнадцать. Остальные, впрочем, все, или почти все, точно не сказать — кормились у полевых кухонь рядом во дворе — проходившие наши видели.

А дед все продолжал рассказывать. О чем? Ну а о чем старый человек рассказывать может? О своей жизни. Незамысловатой, хотя и путаной, в целом — довольно никчемной и печальной. Мальчишкой ушел в солдаты, помотался по всяким заварушкам, ничего не нажил кроме дырок в шкуре. Потом годам к тридцати, а это тут, в общем, довольно солидный возраст — остепенился, вроде бы. Женился, домик купил. Но… не срослась как-то жизнь. Детей Боги не дали — двое померли младенцами, больше не народилось. Жена вскоре умерла, простудившись осенью. Жил нестарый еще тогда дед бобылем, год за годом еще десять лет минуло, и маялся он только одним — никому и ни на что он не нужен. Огородничать не умел, ремесел, кроме как людей с ружья убивать — не нажил, и дело даже не в том было, что не прокормиться было бы ему — все ж посадок хватало. А просто… чувствовал он, что пропадает зря. Жизнь проходит, а что остается?

А тут — война. Пришел на их сторону молодой барон Верген. Так случилось, что выселок, где мазанка деда стояла — аккурат в низинке между позициями барона и местных оказался. И все как-то даже шальные пули и те мимо шли. Дед-то даже как-то взбодрился, вроде молодость… только вот непонятно — к кому бечь, кто тут свой? Вроде как местные — свои, да он сам пришлый, и налогами и прочим допекли… С другой стороны про барона уже шла слава известная — спалит дом, наверняка. Дом-то тот дом, да так вышло, ничего более у деда такого, за что цепляться, и не осталось. Даже могилы жены — как церковь новую ставили, так заровняли, не спросив… ну и, в общем, все решил случайный снаряд, от местных. Лег он сильным недолетом, видно, порох подмок или что еще — и так удачно, что не оставил от мазанки деда даже фундамента толком — все в крошку. Самого деда стеной привалило, еле откопался к ночи.

А потом ползком на поле, где три-дни до того в штыки резались — и там себе у убитых винтовку да патронов подобрал. А потом в лесок — и оттуда давай мстить пушкарям. И так удачно, что пока собрали команду его изловить — почти все расчеты выбил, в одиночку-то. Кого насмерть, кого поранил, прицелы на пушках побить пытался. А как пошла команда к лесу его ловить — баронцы так ловко их шрапнелью закидали — два залпа и нет команды! А дальше дед, прямо как тот американский снайпер — давай в густой траве бить. Кто голову подымет. Тут уж за него всерьез взялись, с пушки. Одной, на которую расчет собрали — по лесу шрапнелями, стрелки пулями сыпят… Только дед приготовился последний бой держать — да тут баронцы, даром что все на деда отвлеклись — так ловко с-по-за фланга кавалерией обошли — что к ночи уж все и кончилось.

Вот так дед в строй и вернулся. Да и не такой он дед, на самом деле. Просто, в осаде одной, ему взрывом мины ступню оторвало. То он и хромает — протез. И лежал-валялся он по госпиталям, всякого отведал — и гангрену и еще что-то. Выбрался, но постаревшим сильно, и уж никуда не годный. Но духу не потерял — добился, чтобы к барону с просьбой обратиться пустили. Барон его вспомнил. Он, Верген-то, не сентиментальный вовсе, и без всяких там благородств. Но одно у него точно — старое помнит. За старый грех и через много лет повесить может. А за былое добро — и свежий грех бывает, простит. И старика не оставил. Дал ему рекомендацию — в Союз, в ландскнехты устроиться. Не строевым, но все же. А рекомендация от Вергена — это, знаете ли… тем более что дед много и не просил. Одного хотел — чтоб при пользе быть, а не так, на ветру трепаться. А уж как началось у барона в Союзе к войне подготавливаться — так вот дед тут и очутился..

Слушая дедовы рассказы, старался я выловить полезное. Так выходило, что тут, в форте, станут войска Союза. Вот те как раз, что в песочной форме. Ну, это понятно, если Союз влез — то свое урвут. Форт — это стратегический пункт. Так что они тут сядут. А вот мы сейчас — «в гостях» у баронских. То-то я еще удивился — сержанты и офицер, что допрашивал, они в серой форме, темнее чем валашская, и оттенок не тот. И ремни портупеи всякие — черные, а не в цвет. Ну и покрой другой. Перешептнулся с минометчиком — тот удивлялся, что мол — кокарда странная у этих. Баронская, если его постоянные полки — ворон на столбе или волчья голова. В большую войну барон, бывало, нанимал еще полки — там номера в кокарде были. Так впрочем все делают, номер в кокарду если полки не постоянные. А тут — пустые кокарды, с эдакой заглушечкой на место эмблемы. Неясно…

Только я хотел у дедка повыспрашивать, хотя уже догадывался, что к чему, да и остальные вроде как тоже понимать начинали — как все непонятки разрешились сами. Зашел Барген, и велел всем выметаться на двор. Там оба сержанта нас построили — нет, далеко не все из каземата тут — нету раненных никого, и повели на плац.

Там нас ждал тот самый офицер, и те же двое — писец с походным ящиком и унылый. Нас выстроили, отравняли и засмирнили. Офицер прошел вдоль строя, не глядя даже краем глаза, встал поодаль, и полуотвернувшись, начал толкать речь. Я сначала решил, что будет некоторое дежа-вю, опять как еще ТАМ — попрет всякий пафос и прочее. Ан нет. Ничего подобного. Предельно кратко и матерно офицер, назвавшийся «капитаном Кане, и не приведи Боги вам не запомнить сразу!», охарактеризовал все вместе — международную обстановку, князя Орбеля с порядковым номером два, нашу боевую подготовку и выучку, жалованье и перспективы, начальство, политиков и какую-то «старую церковь». Впрочем, это было вступление. Суть была еще проще и незамысловатей.

— Итак, вы, сброд, предатели и изменники, мусор и мешки для сбора пуль! Вам предоставляется шанс. Хотя это и глупо — кому вы такие нужны? Разве что заберет кто из вас чужую пулю… Короче, уроды! Кто не желает служить барону — шаг вперед! Не дрожите, сопляки, ничего страшного — попретесь в лагерь! Ну? Двое? Еще? Нету? — Значит, остальные согласны. И упаси теперь Боги кого-нибудь передумать — пристрелю как дезертира. Все услышали? Что?! Не слышу?! Все. Хорошо.

Кане повернулся к строю, прошел вдоль, осматривая каждого — впереди стоящие непроизвольно вытянулись и подобрались. Удовлетворенно кивнув, капитан остановился посередине строя, и продолжил, уже совсем по-другому. Чуть добрее. На какую-то молекулярную величину.

— Солдаты! Солдаты непобедимой армии нашего барона! Да, дерьмо свинячье — вы теперь снова солдаты! Но в этот раз, если вы решите сдаться в плен — лучше сами себе кишки выпустите — проще будет! Солдаты! Вы получаете шанс. Вы все, естественно, дерьмо, и этого недостойны. Но… вам повезло. Знаете, в чем ваше уродское везенье, вы, бараны в форме?! В том, что наш барон слишком ценит своих солдат. Он их хорошо кормит и одевает. Он дает им отличное оружие. Он платит им большое жалованье. Они дорого обходятся барону. И он их бережет. Именно потому вы, отребье, достойное лишь гнить в лагере — получили шанс стать солдатами барона. Потому что барон бережет своих солдат. А валашцы успели укрепить перевал. И штурмуя перевал — погибнет много славных солдат нашего барона. Барон этого не хочет, он бережет своих солдат… И потому ВЫ! ВЫ, мать вашу, полковую девку, дерьмо и позор любой армии — вы, своими тушками примете все те пули, что предназначены славным солдатам барона… — Кане на секунду замолчал, и спокойным будничным голосом продолжил — А кто из вас при этом останется жив — станет полноправным солдатом барона. И я сам набью морду любому кто вас в чем-то упрекнет. Добро пожаловать в особую штрафную роту при славном отряде штурмовой пехоты, покойнички.

Настала тишина, на несколько секунд все замерли. Потом кто-то глухо охнул, выматерился стоящий рядом солдат, а на правом кто-то даже завыл тихонько и жутко. И тут внезапно капитан рассмеялся каркающим смехом.

— Дерьмо! Вы что, думали, вас отправят в обоз?! На теплые места? Может, на кухню к многославному Костылю? Ах, да — в трофейную команду! Как я мог забыть! Ну и в лазарет, там ведь бывают санитарки! Молчать! Я не шутил — кто не хочет — может выйти из строя и получить от меня пулю! — он снова на секунду замолк, и добавил — Да, если кто-то думает себе. Вам дадут оружие. Барон не погонит вас просто собирать пули, он слишком щедр… хотя, я думаю — зря. Он не надеется, конечно же, что такие уроды, как вы, смогут нормально воевать, но… он слишком добр даже к такому быдлу. Но. Если кому-то из вас. В его дурную башку. Придет мысль использовать оружие как-то не так… то это будет самая вольная его мысль — она вылетит на свободу из его головы вместе с пулей. Понятно? Не слышу! Ну и хорошо. За остальным проследят ваши командиры… хе-хе… Ефрейтор, займись бумагами…

С бумагами впрочем, все было совсем просто — писарь, раскрыв свой ящик на манер мольберта, наладился переписывать подходивших к нему под чутким надзором материализовавшихся откуда-то сержантов, сначала записывая к себе в бумажку, а потом каждому велел расстегивать ворот и шлепал, под сдавленные ругательства, под началом ключицы печать. Я подобное видал уже тут — один из наводчиков попал в форт именно по штрафному делу, и ему шлепнули такую же печать. Не то что татуировка, но сама сойдет через пару месяцев только. Можно, конечно, содрать. Но лучше не надо. Вот и моя очередь. Имя, записал, холодный кружочек прижался к груди, писарь, держа левой рукой штампель словно зубило, закусив губу, бьет по медному набалдашнику ладонью правой. Кольнуло, зашипел я матерно, на что писарь даже не обратил внимания, шагнул в сторону, к тем, кого уже проштамповали. Скосил глаза — кружок, в нем в центре — клещ, что ли изображен, или жук какой. В нем номер — теперь мой номер семнадцать. Дата поверху сегодняшняя. А внизу цифра — срок. Один месяц. То есть один месяц надо провоевать — и свободен. Ну, то есть на службе, там тоже так просто не соскочишь. Но месяц… это очень плохо. Не успел я это додумать, как постный, с сержантским шевроном меня — цоп. И спрашивает:

— Почему на твоем деле отметка Особого Надзора имеется?

— Не ибу знать, вашбродь! — отвечаю я чистую правду — Это, вашбродь, надо бы у самого господина надзорного офицера спрошать.

— Я бы у него, сукиного кота, много чего спросил — это, оказывается, обратно капитан подошел — Мне с ним вместе было бы чего вспомнить. Только он, гад такой мало того, что подпалить бумаги решил… хорошо, нашлись… хм… понимающие люди… так он еще и потерной к реке ушел, и, похоже, колодцем вынырнул. Все одно ему не уйти, так что, если знаешь сам — лучше скажи.

— Не ибу знать! — снова отчеканил я. Самое-то смешное — так и есть

— Ну, смотри. Если окажешься… а впрочем, наплевать. Попробуешь дурить — сдохнешь. Понял?

— Так точно!

Как закончили всех клеймить, снова построили, и повели из цитадели, к казарме. Капитан, ухмыляясь, сказал, что сейчас мы будем распределены по отделениям и получим командиров. Я отчего-то думал, что эти вот сержанты — Варс и Барген будут командовать — но нет, они, похоже, как ординарцы при капитане. И вообще, судя по тому, что я раньше слышал — командовать штрафными ставят хороших, но сильно накосячивших командиров. Им это тоже примерно как нам — срок идет. Ну и, стало быть — капитан Кане командует ротой… что для капитана само по себе… А командирам взводов нас сейчас и должны передать И вот тут-то… Тут нас ждал настоящий «сюрприз». Впрочем, не только нас.

Поначалу все было вполне обычно. Загнали в подостывшую баню на помывку, оно и понятно — который день не мывшись толком. По выходе приняли от сердитого вида пожилого ефрейтора новую форму. Белье — такое же, как и у нас было, портянок две смены. Дрянной тонкой тряпки черный комбинезон, чуть мешковатый, черная шапка — что-то вроде примитивно пошитой пилотки, такие в пионерлагере носили. Ремень тоже тряпочный, поясок просто, никаких тебе подсумков. Впрочем, посмотрел — карманы на комбезе передние, как раз под ремнем — внутри как подсумки, с ячейками для патронов. Выдали каждому еще сумку, как опытные ее назвали «гранатную» — по виду как противогазная, через плечо — а внутри тоже перегородки нашиты. Сапоги комбики — низ кожа, а голенище опять тряпка, хорошо хоть какой-то брезент. Все обмундирование производило впечатление какого-то… дешевого и одноразового. Что навевало грустные мысли. Вместо вещмешков выдали вторую сумку — чуть поболее размером, как санитарная. Опытные товарищи, нашлась у нас пара таких — тут же показали, как правильно носить — через шею, под ремень на бок пристегнуть справа гранатную — а на другой бок поверх вещевую. Еще дали всем плащ-палатки — мне сначала показалось — а потом — точно, вот клеймо — с крепостных же запасов, наши… бывшие. Эти плащ-палатки нам теперь и заместо шинели, и заместо пледов, спальников, и всего подряд. Каждому досталась плоская жестяная кружка, плошка, и дрянная жестяная ложка. Котелков не дали вовсе. Мне ложка попалась мятая и надломанная. Увидевший это усатый пехотинец, один из бывалых, сказал:

— Плохо, братец. Другой не дадут. Поломается — так жрать придется.

Ну, да и чорт с ним, что-нибудь у кого-нибудь придумаем… у кого-нибудь, кто зазевается и потеряет. Не в первой. Распихал столовый прибор в сумку — хорошо хоть не брякает, по размеру сшиты отделения, оправил форму — нет, ничего, паршивая конечно по материалу, но удобно так пошито. Плащ-палатку присобачил скобкой поверх вещевой сумки, там завязки есть для этого. Не ахти, но жить можно, сойдет пока. Если дождей и холодов не будет.

После как все выправились, сердито наблюдавшие за этим сержанты нас раскидали по взводам. Я попал в первый — один из артиллеристов, остальные — пехота и несколько минометчиков. И тот самый, брат или кто еще, расстрелянного. Он, как понял, что со мной вместе очутился, осклабился мне — мол — смотри, опять рядышком! И тут же схлопотал по зубам от Варса — легонько, чисто для понимания.

Вышел капитан, с легким удивлением посмотрел на построенные два взвода — пробурчал что-то что мол, на людей неожиданно стали похожи, пусть и отдаленно. Потом скомандовали смирно, и Кане с нотками торжественности крикнул в открытую дверь казармы:

— Господа командиры! Ваши солдаты ждут вас! — и замер, с эдакой ангельской полуулыбкой, что Моно-Лиза удавилась бы от зависти три разА.

А когда вышли два человека, в темно-серой баронской форме, и направились к нам, я сначала ничего и не понял. Пока они голос не подали.

— Ээээ… Позвольте… Как же… Капитан! А чем мы будем командовать?

— Взводами, господа — ласковости голоса капитана позавидовал бы и вышколенный придворный лакей, наверное.

— Чтоооо?! Взводами?! Мы?!

— Да, господа… Вот этими двумя прекрасными взводами…. Вы — первым, а Вы — вторым! — и тут Кане рявкнул — Рад вас видеть в рядах моей штрафной роты, господа!

На наших командиров было смешно смотреть. Да, на наших… на наших бывших командиров — коменданта и начальника штаба. Барон и вправду — изрядный шутник. А ведь, я уже улыбаюсь во весь рот. Смотрел бы и смотрел, слушал бы и слушал…. Какой чудесный лепет…

— Но…Вы же… Мы же… А как же..? Но мы офицеры! — буквально возопил комендант.

— Правда? — издевательски удивился Кане — Неужто?…Да, в самом деле, как же я сразу-то не заметил…И что Вы предлагаете? Мне командовать взводом, уступив Вам место командира?

— Но… позвольте… — растеряно влез эн-ша — Но… разве нет..?

— Разве нету других частей? — заботливо завершил его фразу Кане — Ах, господа! Вы же видите — даже мне, боевому офицеру, не раз удостоенному личной благодарности барона — и то, не нашлось ничего лучше…

Морда у него, правда, при этом на миг предательски оскалилась эдаким противотанковым надолбом — видать, и впрямь, за какой-то косяк он тут. Это не есть хорошо… ему обратно надо. Любой ценой. А платить цену придется нам.

— Но… Вы же обещали… Обещали нам! Когда мы согласились прекратить бой… Вы же обещали! — обиженно возопил снова комендант

— И что? Мы не выполнили хоть одного своего обещания? А? — голос Кане вдруг снова лязгнул металлом — Молчать! Вы живы? — Вполне! Даже слишком, на мой взгляд. Вы оставлены при звании? — Конечно. В штрафной роте командовать взводом может и полковник, бывало, говорят. Вы приняты на службу Барона? — Да более чем! Это вот они — они еще должны выжить, чтобы стать солдатами барона. А вы — уже на службе. Вам обещали, что вы будете командовать? — Так вот они! Командуйте ими! Обещаю — подчинение будет полнейшее — они все вовсе не хотят умереть нехорошей смертью. Все выполнено, в точности. Вы не рады, господа?

Господа убито молчали, и капитан рявкнул:

— Принимайте своих людей… взводные!

Выдохнув, они шагнули вперед. Начштаба — ко второму взводу, а комендант к нам. И с каждым шагом его шаги становились все неувереннее, и какие-то… кривые, что ли. Словно свернуть хотел. Так и не дошел уставного расстояния, встал бочком и голову не поднимает.

Ага. Боится. Даже кажется, что взмок. Ах ты ж сука…. Вот уж точно, и не глядя, чувствую — как не только у меня одного, а у всего нашего взвода идиотская улыбка растягивает рот до ушей. Нет, барон и впрямь изрядный выдумщик, но за такие шутки я его уже почти люблю. Это же надо — сказку сделать былью… Есть в жизни счастье, товарищи!

И тут с правого фланга раздался смех. Натуральный такой, заливистый, можно сказать детский — искренний и неудержимый. Скосил глаза — да, тот самый минометчик, согнувшись, трясется от хохота, тыкая пальцем в коменданта, то пытаясь что-то сказать, то утирая слезы. Варс, аж побелев лицом от такого, рванулся, собирая кисть в клювик и занося руку — сейчас весельчаку поплохеет… Но Кане жестом остановил сержанта, с удовлетворением наблюдая, а когда комендант растеряно оглянулся, словно ища подмоги, изобразил участливо-вопросительное лицо, подняв брови. Ох, сука такая, ох не завидую я тебе, комендант… Нет, иллюзий не надо — за неподчинение любому, именно любому приказу взводного — наказание ровно одно. Вариантов исполнения много, а суть-то одна. Хотя еще неизвестно, что страшнее — суть или… хм, варианты. Но тем не менее, сразу видно, что капитан этих «героев» ненавидит до бешенства. И мало того — он это сразу всем показал. Ну, суки, ну держитесь… Ах, все же — до чего барон молодец!

Ай да Верген, ай да сукин сын!

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ