Последствия старых ошибок

История сорок пятая. «Истина, как мера правды и лжи»

Зал для совещаний

— Я хочу, чтобы присутствующие выслушали нашего военного консультанта, любезно приглашенного генералитетом Империи. Это — импл–капитан Пайел, принимавший участие в спасательной операции на Тэрре…

Локьё врал.

Врал с лицом торжественным и невозмутимым. Только больной на всю голову мог не догадываться, что именно я делал на Тэрре.

В общем зале «Леденящего» было холодно от тусклых высокомерных лиц, выверенных мертвенным отчуждением.

Экзотианская знать давно не держала имперцев за людей. И демаркационная полоса, незримая, но такая явственная, разделяла теперь сидящих рядом представителей Содружества и Империи.

Меня никогда раньше не допускали до прямых переговоров с элитой Содружества. Я знал, КАК высокородные экзотианцы относятся к «имперским выскочкам», но не ожидал, что презрение может быть так зримо и чувствительно. Энек Агжелин, эрцог дома Аметиста, единственный высокородный, с кем я был знаком до Локьё — был слишком молод и, видимо, плохо воспитан по их меркам. Или я был тогда так туп, что принимал страх и напряжение юного аристократа за доверие к случайному имперскому вояке.

А Локьё, эрцог Сиби, как я только сейчас понял, был, о–очень большим демократом. Потому что теперь на меня смотрели, как на говорящую обезьяну… Да нет, куда там — как на говорящее мусорное ведро! Смотрели и сомневались — что это сидит перед ними? Может, моё явление на Совете — шутка дурного тона? Розыгрыш?

На прямые переговоры с экзотианцами в нашем, южном секторе, рисковали выходить Колин, Лорд Джастин, Мерис, капитан «Ирины», Вроцлав Даргое и… И, Файсин, кажется. Вон он сидит — Ли Файсин, глава разведчиков, вертлявый хитрый мужик со смешным прозвищем «желтолицый наследник престола». Все они были из «перерожденных». А в северном крыле — давно уже никто не рисковал.

Экзотианская элита не сразу стала «табу» для нашей. Было немало нехороших историй о встречах «на уровне высшего руководства», пока экзоты не стали для нас «психами», а мы для них — недолюдьми.

Но сейчас «наших» в зале было столько же, сколько и «не наших». Значит, многие «наши» тоже впервые попали в этот холодный суп…

Я сидел в центре зала.

Вокруг — девятнадцать человек. Имперцев, кстати, меньше на одного. Видимо, потому, что эрцог был хозяином встречи. Он восседал чуть с боку и был преувеличенно напыщен и спокоен.

У меня спокойствие получилось не сразу. Взгляды экзотианских военных и штатских касались меня, будто тоненькие иголочки. По коже пошло покалывание, заныл затылок, а лоб нагрелся, словно в голове включили микроволновку. Тренированные, гады. Их этому учат с детства…

Будь я простым имперским парнем, наверное, спёкся бы уже на стадии «ощупывания» и рассматривания. Но я давно уже не был простым имперским парнем. И взгляды «возвращал» владельцам без особых затруднений. Нечего на меня давить, я и сам давить умею.

Больше меня заботило, что присутствующие принадлежали к довольно широкому кругу экзотианской знати. Я понял бы, собери Локьё генералов, но вон тот, худой — священник, справа от него эспер, потом — комарт торгового флота. Имена и должности светились над креслами, но почти ничего мне не говорили. Что здесь затевается–то? Среди наших были только военные — комкрыла и несколько старших офицеров. И совсем не было посторонних, даже лорда Джастина — не было.

Правая от меня, экзотианская часть зала, пребывала в напряжении. Все знали, что эрцог — один из кукловодов стремительно развивающихся событий. Это для меня два с половиной месяца тянулись невыносимо медленно. Для политики такие сроки — калейдоскоп. Многорукая власть меняла своих перчаточных кукол так стремительно, что присутствующие не знали, в какой мир они выйдут из совещательного зала «Леденящего»

А вот наши, имперские, были эмоционально скованны, но, в целом — спокойны, разве что, удивлены моей возродившейся из небытия персоной. Удивления старались не показывать. Видимо, Колин проинструктировал. Он сидел почти напротив меня, и остальные за его спиной без команды не гавкали и не мяукали. Впрочем, с подчинением в Империи всегда порядок, оттого у нас так много бунтов.

Обозвали меня военным консультантом, а устроили форменный допрос. Поставили детекторную платформу и специальное кресло. И не только достоверность моих ответов, но и нейропараметры могли оценить все присутствующие.

Правда, вопросы задавались корректно. Меня не спрашивали, ЧТО я делал на Тэррэ, спрашивали — что видел и чем, по моему мнению, могли бы заниматься в подобным образом оборудованных подвалах.

Ну и далее по списку — евнухи, полуголые женщины с вырезанными по всему телу моногамами, панно из высушенных черепов с подписями и голо, кто из политиков добровольно пожертвовал свою голову для украшения конкретного зала. Помня слова Колина, я какое–то время отвечал только на вопросы Локьё, игнорируя реплики с мест.

Реплики были, конечно, но моей нервной системой к тому моменту уже можно было забивать гвозди. Меня вывернуло наизнанку, а плоть, ставшая новой кожей, больше не болела.

Позже я сообразил, что все эти дни Колин ждал кризиса. Он и Ньиго позвал на Кьясну — на меня посмотреть. Когда я позже спросил его об этом в лоб, он кивнул и ответил, что такие кризисы — показатель определённых психических процессов. Гораздо хуже, если их нет.

Условно неудобных вопросов становилось всё больше. Экзотианцы почувствовали, что я не просто ящик с ливером, и пытались как–то зацепить, чтобы выбить из равновесия и прощупать поглубже. Я поймал взгляд Локьё, мимолетный и пронзительный, на миг мне стало страшно… Но — только на миг. Эрцог прикроет, если что. Он один знает, чего хочет от меня. И подстрахует при необходимости.

Все–то меня страхуют…

Один раз взяв недоделанного напарника, Колин носится теперь со мной, как со списанной шлюпкой. А я? Леса бросил, Влану… Как ребята на корабле — даже не знаю. Рос, молодец, хоть собаку привёз.

Я неожиданно разозлился сам на себя. И на пятом или шестом вопросе «не в тему» начал кусаться.

— Принимаете ли вы во внимание что, согласно протоколу о перемирии между сторонами, даже ненамеренное провоцирование обострения отношений рассматривается специальной комиссией по конфликтам, как злоупотребление служебным положением? Ответственность при публичном озвучивании подобных оценок и заявлений исключительно велика. Вы должны понимать, что человек склонен не только неправильно истолковывать увиденное, но даже видеть не то, что существует объективно, а то, к чему готова его психика. Вы знакомы с данными аналитики пограничных психосостояний?

Локьё поморщился и хотел, было, заткнуть витийствующего комарта, но я приподнял руку, соглашаясь ответить.

— А вы серьезно полагаете, генерал Стэфен, будто голых баб солдаты Империи видят так редко, что не в состоянии отличить их от одетых? — спросил я с протокольной улыбкой. — Но вы должны быть в курсе, что хотя бы порнография поставляется в Империю в достаточном объеме? Вы же — генерал от торговли, как я понимаю?

Я встретился с комартом глазами, фиксируя его «на белое» и не давая ответить.

С нашей стороны кто–то не удержался и фыркнул. Поставлять порнографию считалось делом зазорным, но прибыльным. А прибыль всегда даст фору порядочности.

Зал замер на миг, и сразу несколько сигналов возвестили, что количество вопросов ко мне возросло. Что, вот так? Ну что ж, спрашивайте, господа, коли не боитесь.

— Капитан Пайел, вы отдаете себе отчет в том, что ваши адекватность и психоэмоциональное состояние в момент нахождения на Тэрре могут поставить под сомнение приводимые вами факты. Параметры вашей нервной системы…

Эрцог сощурился. Тему подхватил прилизанный занудец в форме эспер–генерала Содружества. «Эсперы» — это у них такая служба безопасности.

Локьё по протоколу не мог перебить прилизанного, мог только дослушать и объявить вопрос несущественным. Но мне–то чихать на их протокол.

— Параметры МОЕЙ нервной системы, господин генерал… — я открыл рот и параллельно распрямился внутренне — воля взметнулась во мне петлёй, как удавка из сталекона, — …позволяют, наступив вам на одну ногу, выдернуть другую. Я не кабинетный работник, и мои средние данные можно оценить только в условиях, приближенных боевым. Мне продемонстрировать?

Я подождал пару секунд, вежливо наклонив голову, словно действительно полагал такой эксперимент необходимым, и закончил, одновременно завершая ментальный «захлёст» собеседника:

— Уверяю вас, генерал, в боевой обстановке я гораздо спокойней, кем на пресс–конференции. А вы можете оценить, что я и сейчас не особенно нервничаю.

Приборы действительно фиксировали показания в «желтой» зоне. А, когда я отпустил волю, цифры съехали ещё ниже. Этот феномен я знал уже — волевая сфера стоит над нервной. Если я их сейчас начну «давить», то впаду в состояние расслабленное и умиротворенное. Это поначалу я боялся в себе таких всплесков, вот тогда детекторы, может, и показали бы что–то.

Я ещё раз улыбнулся на все зубы.

Мой собеседник молчал. Он бы ответил, по крайней мере, ему очень этого хотелось, да вот незадача — помешала хлынувшая носом кровь.

Локьё лениво перебирал синийские кристаллы, которые прислали с Тэрры спасатели. Он умело делал вид, что ничего не замечает. Колин вообще повернулся к сидящим сзади офицерам и тихо заговорил с ними, по сути, прикрывая от моего неумышленного воздействия. Я понял, что мои старшие товарищи не против, если я сорвусь. Тем более что офицеры Содружества были далеко не жертвенными телами с Агле. И вполне могли противостоять психическому насилию.

В лицо мне словно швырнули горсть снега, я поймал возмущённый взгляд поджарого человека в штатском. Судя по надписи над креслом, это был Советник по спорным территориям, профессор философии Хакисам Глей.

— А вы и в детей стреляли, капитан? — спросил он с наивежливейшей улыбкой.

Собеседник был не очень силён, но техничен. Сочетать вежливую интонацию и разрушающую волю — это требует школы и навыка.

Вопрос был откровенной провокацией. Спроси я сейчас, что профессор имеет в виду, он извинился бы за реплику не по теме. Но, апеллируя к регламенту, я продемонстрировал бы свою слабость.

— Стрелял бы, — ответил я спокойно. — Командир должен быть готов первым выполнять собственные приказы. — Но, рад, что, на этот раз не пришлось.

К сожалению для собеседника, сказанное мною было правдой. Соври я, и автоматически раскрылся бы. Удерживать два параметра психической активности — куда ни шло, но три — это для меня пока слишком. На миг аура человека в штатском замерцала, резонируя, и воля его тоже ослабла на этот самый миг…

Я среагировал почти нечаянно. Противник был дестабилизирован, а чтобы сдержаться и не добить — тоже нужен опыт. Моя воля выплеснулось сама, штатский хватанул бесполезного воздуха, посинел… Маятник! Энергетический разбег наращивал амплитуду, и каждая клетка моего тела отвечала его движению.

Эрцог ударил по столу ритуальным жезлом, выбивая меня из ритма. Я вздрогнул и выпустил жертву. Убийство — это слишком. Но я просто не знал, что вот так можно и убить!

— Прошу присутствующих тщательнее соблюдать протокол, — поморщился эрцог. — Я понимаю, что многим открывшиеся факты о беззаконии в лучшем из Домов, в доме Нарья, кажутся несовместимыми с реальной картиной мира. Но уверяю вас, господа, капитан Пайел не преувеличивает. Он, скорее, преуменьшает, согласно особенностям своей боевой подготовки. Да, господа, имперские военные стреляют в детей и женщин. Но даже они не допускают бессмысленного и нелепого издевательства над пленными, в чём, надеюсь, убеждать никого не нужно? Не допускают пыток, запрещённых военной хартией. Пыток, которые оставляют вполне определённые следы и ничем иным, при современных методах допроса, кроме намеренного издевательства считаться не могут. Чувственная природа имперского офицера проста, — эрцог кивнул на меня.

Я, простой и беспомощный имперский парень, занимался в это время дыхательными упражнениями, и одновременно раскачивал горизонтальный «маятник», стабилизируя эмоциональный «захват» эгрегора зала. Дабы убить всяческое пиканье и неподчинение моей воле. И у меня, в общем–то, получалось.

А Локьё теперь уже не просто лукавил. Он издевался:

— Да, в империи не находят времени для утонченных психических упражнений. Люди там менее чувствительны и не владеют даже собственной нервной силой, не говоря уже о волевом императиве…

Недодушенный мною мужчина мучительно закашлялся. Эрцог встретился с ним глазами, но штатский мотнул головой, отказываясь от медпомощи.

Я не понимал, куда клонит эрцог. Но «раскачался» уже, чисто вошёл в резонанс с эмоциональной составляющей эгрегора зала, подчинил мысли и чувства собравшихся собственной воле и наслаждался этим весьма странным ощущением. Психика моя пребывала в покое, а мозг — в ленивом размышлении. Он сомневался: я слился чувственно со всеми присутствующими, или я некая эмоциональная настройка над ними?

Эрцог тем временем продолжал экскурс в историю имперской психической беспомощности и уязвимости. Зачем он это делал? Я только что продемонстрировал собравшимся, что владею не только своими эмоциями. И волевой посыл у меня далеко не средний. Зачем он продолжает ломать комедию? Или желает, чтобы с ним спорили? Ну так я ведь не дам никому спорить. Или от меня — это и требуется?

–… Империя сильнее, чем народы Содружества пострадала от тотальной депрессии. Страшной болезни, привезённой нами с Земли. Болезнь эта, как вы помните, была связана с отсутствием цели у цивилизации наших праотцов. Что может быть целью развитого государства, если не цель потребления, полагали они? Ешь, развлекайся и покупай. Этот лозунг и погубил самое ценное — генетическое разнообразие человека. Вы помните, надеюсь, что гены реализуются в зависимости от развития эмоциональных и волевых центров человека. При снижении психических потребностей — падает и генетическое разнообразие. И генетическое разнообразие людей было нарушено невосполнимо, как мы считали. Я вспоминаю сейчас историю, чтобы быть понятым всеми, — подчеркнул Локьё и откинулся на спинку кресла. — Два тысячелетия назад, столкнувшись с проблемой взаимосвязи физического выживания людей с развитием психических качеств человека, мы объединили лучших из тех, кто покинул Землю, в сообщества, положившие начало домам Камня. Но человек слаб. Многие из жестких и даже жестоких приёмов сохранения наследия были нарушены. Мы же тем временем отворачивались от Империи всё больше, полагая, что раз сильные подвержены разложению нравов, слабые уже погибли. К счастью, человек — уникальное творение Вселенной. И ни для кого не закрыты пути, если усилия прилагаются. Мы в странном неравновесии внутри и в недопустимом равновесии снаружи, господа.

Он резко встал.

— Я заявляю перед лицом всех присутствующих, что в войне с Империй нарушены традиции. Я заявляю это как наследник хранителей традиций. Как глава Дома синего Камня Памяти, о которой следует говорить вслух! Я предлагаю вам к изучению архивы Дома Королевского граната и заявляю, что война ведётся не по причине различия между нашими культурами и не во славу выживания наших народов. Война ведётся за пригодные к эксплуатации территории, для наживы одних и унижения других!

Эрцог сел. В зале было пугающе тихо. К чему же клонит Локьё? К тому, что воевать с имперцами–недочеловеками нравственно, а с имперцами–людьми — безнравственно? Но это — не правда. Воевать безнравственно всегда… Или… Или — этого всё равно не поймут? А истиной… Истиной может стать в какой–то момент даже нелепый огрызок правды?..

— Мы не можем пойти на переговоры с правительством Империи, — продолжил, помолчав, Локьё. — Сегодняшнее положение психического равновесия аллеретив сложилось только здесь, на юге. Только здесь мы можем опереться на собравшихся. На тех, кого я выбирал для этого совета поименно.

Он помолчал.

— Когда–то те из нашего общества, кто ощутил, что мирами движут всё–таки не жадность и желание испражняться там, где застала нужда… просто ушли. Они знали, что нельзя научить человека быть человеком, можно лишь позволить страданиям воспитывать его дух. Мне тоже легче было бы уйти. Я не буду скрывать, что положение наше безвыходно. Мы не в состоянии заключить мир, но и дальнейшая война не приведёт к победе ни одной из сторон. И вы сейчас видели, почему. Я поясню, для недогадливых. Противостояние на уровне паутины приведёт к обрывам и напластованиям вариантов событий. Рано или поздно, паутина лопнет, и мы погубим всё обитаемое пространство. Понимающие услышат во второй части сегодняшней встречи трагическую историю, которая произошла в незримой Вселенной. А привела эта история к гибели одной из планет Содружества, имя которой — Плайта. Две разные воли сошлись там с неоправданной силой, и ткань паутины была разорвана. Запаситесь паллиативами, эта история будет достаточно тяжела для восприятия. Если вы ещё не ощутили пропасти между миром людей и мирозданием,— я дам вам эту возможность. Для этого мы и собрались сейчас здесь. Капитан Пайел, — обратился он ко мне, — покиньте кресло. Я хочу, чтобы каждый из присутствующих принёс клятву не разглашать услышанное, ибо иного выхода я не вижу. Формально на этой встрече мы подтвердим военное перемирие. На деле, мы заключим перемирие с учетом взаимопроникновения культур в границах сектора. Мы восстановим торговые коридоры и миграционные потоки. Не сразу, но осторожно и постепенно. Война в южном секторе должна стать большим и хорошо сыгранным блефом для северной части Империи и Содружества. Потому что речь не идёт об уступках и демаркационных линиях, речь идёт о медленном затухании конфликта. Средствами военных изначально, а следом — средствами пропаганды. Такой умелой и осторожной, какую сумеют разработать психологи. Процесс должен затянуться не менее чем на пять лет, чтобы ему не угрожала кратковременная человеческая память. Через пять лет, даже если я не доживу до этого, война должна смениться в сознаниях простых граждан неким условным противостоянием сил Содружества и Империи.

Эрцог снова поднялся и подошёл к детекторной платформе.

— Сейчас каждый из вас, по очереди, займёт это кресло и выскажется. И вы понимаете меня правильно, если полагаете, что сумевший скрыть свои мысли просто не выйдет из этого зала. Я — не кресло, и физические параметры меня ещё ни разу не обманули.

Я посмотрел на Локьё — лицо его ничего не выражало. Совершенно. Оглянулся на Колина. Тот едва заметно кивнул мне, успокойся, мол.

Я не понимал, нравится мне происходящее или нет. Эрцог говорил слишком много взаимоисключающих вещей сразу. Что из всего этого враньё, а что — правда?

Но вот свои, похоже, его понимали. А наших от лишних вопросов удерживал Дьюп. У них, наверное, картина происходящего раздвоилась уже полностью, а, может, и расстроилась. Версий было три — мы напали на Тэрру и оказали некую услугу дому Сиби, за что эрцог идёт на некое странное перемирие. Мы не нападали на Тэрру и благодарное Содружество открывает торговые пути, нужные больше всего им самим… Чушь полная. Мы напали на Тэрру, но Содружество продляет перемирие, потому что у нас хватило психической силы встать с ними на одну ступеньку, а раз так — значит, нам МОЖНО было напасть…

Атт и все его звери!

Присутствовавшие медленно, друг за другом, под тяжелыми взглядами эрцога и Колина, клялись в своей лояльности и расходились на перерыв. Наши офицеры ещё пытались как–то пообщаться, хоть у них и не очень получалось, экзотианцы уходили молча.

Вот и скажи мне теперь, что есть правда, а что — ложь? Ведь начни эрцог с правды, что вышло бы из этого разговора?

К концу дня я уже ничего не соображал.

После перерыва Локьё устроил нам такую эмоциональную встряску, дав прочувствовать, как именно перекрывают друг друга событийные пласты и рвётся реальность, что я удивляюсь, почему никто не отдал концы прямо в зале. Лично я не сдох только потому, что уже ощущал подобное на Плайте. Но не знал, что эти процессы — результат неумелых и жестоких игр человека с мировой паутиной связей. Когда наше «хочу» — рвёт и калечит мироздание.

Это, пожалуй, всё, что я понял.

Остальные слова и действия Локьё были для меня одним сплошным внутренним противоречием. И я ждал конца встречи, чтобы поговорить, или хотя бы помолчать об этом с Колином.

Потому и заметил, как они с эрцогом скользнули в одну из гостевых кают. Может, хотели и дверь запереть, но не успели. Впрочем, никто мне особо не удивился.

— Ну как ты сегодня? Развлёкся? — спросил Локьё, наливая себе воды.

В стакан он без особых церемоний сыпанул порошка из маленького контейнера, обитавшего в нагрудном кармане. Эрцог утомились, они нуждались в допинге.

Колин в допинге не нуждался, он сам был себе допингом. Мысли блуждали в нём иначе, чем во многих. Но и занимали его, почище любого наркотика.

— Садисты, — отреагировал я, тоже отбрасывая церемонии и откровенно вышаривая в барчике йилан. — Если я что–то понял, кроме того, что мою тупую персону использовали в тёмную — считайте меня яблоком с ушами!

Локьё захохотал и развалился в гомеокресле. Кресло с готовностью присосалось к нему, массируя.

Йилана я не нашёл. Каюта, куда Колин и эрцог юркнули, спасаясь, как выяснилось, от стюарда, медика и дежурных, оказалось не заточенной под мои вкусы.

Дьюп снизошел до обозрения занятий младшего командного состава: вытащил из кармана кителя плоскую пачку и кинул мне.

— У нас кроме тебя никого на эту роль и не было, — Локьё отхлебнул, покатал жидкость во рту и расцвёл, что бакросский веник. — Не боись, не спёкся бы. Эйниты заверили, что ты и не такое выдержишь. А предупреждать тебя было нельзя, наши почувствовали бы подставу.

— Почему никого не было кроме меня? А Колин?

— Твой «Колин» — потомственный лорд Михал. Что он мог доказать? Что переметнулся с нашей стороны на имперскую? Среди ваших есть пара–тройка небездарных, но девять… Девять это полноценный кольцевой эгрегор, как тебя, надеюсь, учили. Это минимум для создания общего психополя, весьма агрессивного при таком негативном настрое.

— Я ж ни разу на практике… — видимо, я занервничал, наконец, потому что воду пролил.

— Если бы ты хоть раз на практике… — Локьё зажмурился и отдался креслу.

— Поубивал бы, — кивнул на мой вопросительный взгляд Дьюп.

— Знаешь, почему в Содружестве совершеннолетие — 42 года? — спросил Локьё, раскачиваясь в кресле.

Я задумался. Возрастной ценз у экзотов не был продиктован нуждами государства, там хватило бы и 25–ти, которых добивались наши.

— Не знаю, — сдался я. — Это–то тут причём?

— Возрастной ценз инициации нарушается в Домах камня, — бросил Колин блаженствующему эрцогу.

Тот приоткрыл один глаз:

— Не так уж часто. Опасное это дело — взять малолетнего щенка, с его взрывной энергетикой, способностью самовосстанавливаться и резервами психики, а, главное — с абсолютной детской беспринципностью… и выучить на монстра!

— Почему на монстра? — удивился я.

Колин направил кресло к столику, где я заваривал йилан, и завладел чистым стаканом.

— Видел, что ты можешь натворить при желании? — спросил он, наливая себе горьковатой жидкости. — А ведь тебе далеко не семнадцать. Какие–то личностные механизмы уже сформировались и в беспредел сползти не дают.

— Сила, мальчик, от возраста зависит, в обратной пропорции, — выпрямился эрцог и тоже потребовал жестом свою порцию йилана. — Начиная с полового созревания, психическая сила начинает нарастать. Пика достигает примерно к двадцати–тридцати годам. Это очень в среднем, бывает и раньше. Потом самоотдача индивида становится меньше, жертвенность поступков тоже падает и сила устанавливается на каком–то стабильном уровне. Вот с этого момента у нас и начинают обращению с нею учить. Можно бы раньше… — эрцог помолчал, смакуя напиток. — Но больно сложным становится процесс воспитания. Чтобы личность смогла управлять собственной энергетикой — должна сначала сформироваться эта самая личность. Человек должен пройти через все положенные кризисы, созреть. А наша знать и так с детства в не самых лучших условиях для формирования здоровой психики. Вот потому, кстати, про воспитание в аристократических семьях и рассказывают всякие ужасы. Уж кто как может, так и пытается научить молодёжь выживать и правильно социализоваться. Всё, что в обычной семье ребенок получает сам по себе — трудности, ограничения, наказания — мы формируем искусственно. Потому что психическая сила — огромный соблазн. Страшнее, чем непомерные наши состояния и власть. Так что с тобой нам сильно повезло: кого–нибудь со средними данными наши задавили бы, девять — достаточное число для коллективной воли… Один ты у нас такой. И имперский, и ни одного реомоложения не прошёл, да и видно по тебе, что голая стихия. Ты ж со страху, как на Мать опирался, так и опираешься. И выезжаешь не на знании, а дурака включаешь. Этого не подделать. Тут и доказывать никому ничего не надо было. Снесла курочка яичко, а из него вдруг и вылупилось… — он смерил меня оценивающим взглядом. — Все знают, мальчик, что воля и направленность мыслей первична физике, что именно устремления человечества изуродовали его генетический код, а уж потом придумали все эти биодобавки и яды, на которые списывают упадок цивилизации землян. Все знают. Но никто не видел. Руками не щупал. А тебя можно пощупать. И убедиться, что воля заставляет и природу отыграть назад. Что мы получаем второй шанс, чистый, настоящий. И мы выживем как цивилизация людей… Громко я сказал? Напугал, поди? — он натянуто рассмеялся. — Выкинь из головы…

Я оглянулся и увидел, что на эрцога весьма сердито смотрит Дьюп.

— Ну да, — согласился Локьё. — Хвалить тебя — только портить. И генералов душить бросай. Увижу ещё раз — мало не покажется. И не надо мне говорить, — мотнул он головой, не давая оправдаться, — что ты не знал, а он сам напросился. Отвечает тот, кто сильнее.

— А виноват, между прочим, тот, кто пострадал, — парировал я. — Тот, кого ударили, сам несёт в себе первопричину насилия. Эйниты так говорят.

— Вот ты сейчас пострадаешь, а виноват пусть даже буду я, — согласился эрцог. — Ты знаешь, что у меня не переходящее желание тебя выпороть? С той самой нашей первой встречи?

Я покачал головой, вглядываясь в его лицо. Что за чушь он сказал? Он меня хотел… Да придушить он меня хотел!

Но я его, наконец, понял.

Скажи Локье мне сейчас «придушить», я отмахнулся бы от этой фразы. Не затормозил бы на ней, не дошёл своими мыслями до истинного смысла.

Мысль изреченная — есть ложь.

Он весь день сегодня лукавил, чтобы объяснить самым разным людям лишь им понятную правду. Это было похоже на стояние экскурсантов перед абсолютной белой картиной, где экскурсовод говорит одному — здесь нарисовано дерево, второму — а для тебя это — лошадь, третьему — а ты видишь солнце. И каждый уходит, понимая, что видел именно это. Хотя знает, что на картине на самом деле — ничего не было.

Истина — это не правда. Но и не ложь. В ней — правда и неправда сразу.

А любовь?

Локьё кивнул на меня Дьюпу, фыркнул:

— И ты боишься, что я его испорчу? В этих мозгах — пробу уже негде ставить!

— Просто сегодня он стал взрослым, — сказал Колин.

— Ты хочешь сказать, этот хаго больше не будет мне хамить? — нахмурился эрцог.

— Так неангажированно? Вряд ли. Он скоро будет умнее нас обоих. У нас с тобой никогда не было детей. По–настоящему — с капризами и грязными пелёнками. А у него — дочь. И ещё кто–то скоро… Алана говорит — мальчик.

— Мальчик, у меня? — неискренне удивился я.

Открыв рот, я уже знал, что родится мальчик. И знал — у кого. Это знание пришло сразу и само. Во всей его истиной противоречивости — с болью, страхом, радостью и любовью.

— Мда… — сказал Локьё. — А ведь и вправду вырос…

Он поднялся из кресла, шагнул к столу, потом вдруг развернулся ко мне и заглянул в глаза.

Не знаю, что эрцог делал со мной, но, закончив рассматривать, он вдруг протянул руку и коснулся моего плеча.

В этикете Экзотики — это крайняя невежливость — нарушить чужое физическое пространство. Но это была невежливость для него, не для меня. Он протянул руку, словно проверяя во мне что–то, какую–то чужую, иную правильность. А потом спросил:

— Ты мне дочку обещал показать, помнишь?