Попаданец Павлик Морозов I

Глава 36

Менжинский, как обычно в последнее время, занимался делами, полеживая на диване в домашнем кабинете. Докладывал новый начальник отдела Крылов, преуспевший в карьере после дела, связанного с убийством пионера Павлика Морозова с братом.

— Завтра должны вернуться, — говорил Николай, попивая крепкий чай, который всегда был натуральный и вкусный в доме начальника, — но информация у меня по каждому дню имеется, все под контролем. Начинающий писатель докладывает, наш человек из рабочей семьи. Родился в семье шахтёра на Донбассе, был беспризорником, затем и сам работал в шахтах Донбасса. Стал членом литературной группы «Буксир», дебютировал в горьковском альманахе. Только что в «Советской литературе» издал автобиографический роман «Я люблю».

— Ну давайте тогда записи, я потом просмотрю. А что пионер-герой, не зря ли мы его посылали?

— Нет, не зря. Он можно сказать спас поэтессу Веру Инбер[96]. Она от журнала «Огонек» была корреспондентом в группе. И по своей девичьей восторженности отделилась от группы, не туда пошла. Вот её и прихватили воры, те что не в активе. Активисты-то у нас на первом плане, они писателям про стройку рассказывали, а отказники там, в глубине. Вот она и сунулась на свою беду.

Верочка, помню. Саша Колчак[97], мы с ним в 6-й Санкт-Петербургской гимназии учились, был влюблен в её стихи. Говорил, что наверное её губы пахли, малиной, грехом и Парижем. Ранняя поэзия у нее удивительно музыкальна. Ты наверное не знаешь, что ее стихи декламирует А. Вертинский, романсы на ее слова поет блистательная Иза Кремер. А «Девушку из Нагасаки» включают в свой репертуар многие актёры и певцы, хотя мало кто помнит, кто настоящий автор стихотворения. Что, слышал этот романс? Ну хорошо. Её первый сборник «Печальное вино», высоко оценил сам Блок, Эренбург тоже хвалил. Ну что смотришь, настоящий чекист должен знать мировую культуру, а стихи — это тоже культура, часть её. Ну давай, не тяни — что там случилось, жива ли?

— Живехонька. Павлик Морозов за ней и проследил, как почувствовал, что не туда пошла. Так что ваша поэтесса жива, а вот зэки не совсем.

— В смысле. Все четверо там и остались. Револьвер дал осечку, так наша пионер-герой последнего ножом добил, он оказывается с тех пор, как его дед чуть не убил, нож теперь носит на левой ноге рукоятью вниз, только пряжку отстегнуть и он сам в руку ложится.

— Осложнений с администрацией Беломорканала не было.

— Так отрицаловки же, не активисты. Их жизнь там ничего не стоит, стройка небось большевистская. Для тех, кто трудом докажет, что перековался.

— Ну ладно, спасибо Николай, иди. Я потом донесения твоего агента прочту.

После ухода сотрудника Менжинский задумчиво продекламировал вслух:

— Эх Вера — Верочка. Наверное и вправду твои губы пахнут, малиной, грехом и Парижем. Дуся, неси обедать!

Вечером он все же открыл донесения завербованного агента — начинающего писателя о поездке Александр Авдеенко[98].

1. Вечером колонна автобусов увозит нас на Ленинградский вокзал. К перрону подан специальный состав из мягких вагонов, сверкающих лаком, краской и зеркальными окнами. Рассаживаемся, где кто хочет.

С той минуты, как мы стали гостями чекистов, для нас начался полный коммунизм. Едим и пьем по потребностям, ни за что не платим. Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Шоколад. Вина. Коньяк. И это в голодный год! Разносят кушанья сами чекисты, в форме.

2. В середине дня к причалу Медвежьей Горы подошел пароход «Анохин», тот самый, на котором недавно товарищи Сталин, Ворошилов и Киров предприняли путешествие по каналу. Теперь пассажирами стали мы, писатели. Длинный басовитый гудок. Отданы швартовы. Медвежьегорские лагерники машут руками, платками, кепками.

Путешествие по водному пути начинается. Идем по Повенецкому заливу навстречу холодному ветру и свинцовым тучам.

3..и плыли мы — совесть и гордость русской земли — по вновь открытому Белбалтканалу от одного лагпункта к другому, и всюду на пристанях нас встречали оркестры из зеков и самые зеки в новеньких робах, вымытые и побритые, счастливые, застенчивые, лучезарные, и невозможно было поверить, что это и есть (и в немалом) именно пятьдесят восьмая статья .

4. Евгений Габрилович[99] обратил наше внимание на мобильный оркестр, который состоит из тридцатипятников — осужденных по 5‑й статье уркаганов. Где трудно, где угрожает прорыв, туда сразу бросают оркестр. Играет. Воодушевляет. А когда надо, оркестранты берутся за кирку и лопату.

5. Катаев[100] не только насмешничает. Всем интересуется живо. При очередной беседе с Фириным спросил:

— Скажите, Семен Григорьевич, каналоармейцы часто болели?

— Бывало. Не без того. Человек не железный.

— И умирали?

— Случалось. Все мы смертные.

— А почему мы не видели на берегах канала ни одного кладбища?

— Потому что им здесь не место.

Посуровел веселый и гостеприимный Фирин (старший майор госбезопасности) и отошел.

Задумчиво глядя вслед чекисту, Катаев сказал в обычной своей манере:

— Кажется, ваш покорный слуга сморозил глупость. Это со мной бывает. Я ведь беспартийный, не подкован, не освоил.

6. Прошли Выгозеро. Потеплело. Стягиваем с себя шерстяные свитеры, выданные чекистами несколько дней назад, складываем в кучу. Кто-то, отвечающий за них, недосчитался пяти штук. Саша Безыменский сейчас же сочинил песенку и вместе со своими товарищами из агитбригады, под аккомпанемент гитары, лихо исполнил ее. Песенка имела такой припев:

7. Закончили путешествие по каналу и переселились в поезд. Дождь с ветром смыл с провисшего неба все звезды. Дохнуло глубокой осенью, хотя еще был август. Еле-еле проступают в сырой темноте лагерные огоньки Медвежьей Горы. Все дальше они, все бледнее. Прощай, Беломорско-Балтийский! Прощайте, каналоармейцы![101].

8. В общем, все было именно так, как положено, как желалось тем, кто кормил нас ночью в поезде бутербродами, и тем, кто, куда как повыше, и придумал весь этот художественный театр. И только одно обстоятельство выпирало из ритуала: на каждой из пристаней зеки, скандируя, требовали, чтобы на палубе появился Зощенко. Именно он, только он и никто другой из писателей, хотя тут, на судне, было навалом тех, кто руководил журналами и умами, кто был прославлен своим умением угадывать вкусы правительства в романах и директивных статьях. Но их имена были малоизвестны зекам, и те ревели со всех пристаней:

— Зощенко, выползай!

Но Зощенко не появлялся: он, правда, был юмористом, однако по нраву не слишком приветливым и лежал в каюте одетый в черный костюм, при галстуке, с четким пробором в волосах, как если бы собирался на встречу с любимой дамой…

«Хорошо, что эти „советские пейсатели“ не знают, что ночные разносчики бутербродов ломали подследственным ребра и зубы, а уж сколько там истощенных трупов закопано под этим каналом, в бетон вмуровано…» — подумал Вячеслав Рудольфович, снимая очки и призывая домработницу с чаем в серебренном подстаканнике. Он не любил советскую, восхваляющую режим и большевиков литературу, он не видел в нем того чувства, которое звучала в стихах Инбер, Блока, Ахматовой, он предпочитал французскую литературу — благо сам свободно владел языком. В молодости был близок к литературно-артистической среде Серебряного века (знаком с И. Коневским, затем входил в кружок Ю. Н. Верховского), писал и печатал прозу. Повесть «Роман Демидова» опубликована в «Зелёном сборнике стихов и прозы» (1905) под одной обложкой с дебютным выступлением М. А. Кузмина[102], повесть «Иисус. Из книги Варавва» — в альманахе «Проталина» (1907, также при участии Кузмина).