Попаданец Павлик Морозов I

Глава 12

Пронзительное одиночество, которое испытывал Роман в этом первобытном прошлом, не мешало ему спать со всей решительностью детского организма. И это нового владельца тела смущало. За многие годы он привык спать в пол уха; всегда часть мозга как бы бодрствовала, наблюдала за окружением.

Это был инстинкт выработанный. Такой же, как привычка садиться в общественном месте так, чтоб спина была защищена. Такой же, как привычка нового тела чесать в паху, от которого сознание Романа избавлялось с трудом.

Вечная борьба со спинным мозгом, с первобытными инстинктами. Человек рождается зверем и общество с трудом пытается укрепить его на двух конечностях, а не остаться на четырех.

Хотя в Тавде народ передвигался вертикально, Шереметьеву все время казалось, что его окружают четвероногие. В какой-то мере чекисты, комсомольцы и пионеры отличались стремлениями к новому, к знаниям. Поэтому он невольно был с ними, несмотря на свои аристократические привычки и суровую прошлую жизнь.

Осень на Урале была суровая, по ночам подмораживало. Сучья у березы стали негодны для имитации спарринга — ломались с хрустом сосулек. Теперь паренек «воевал» с кедром, чьи ветви по низу ствола были мощными и, несмотря на мороз, упругие.

А по Уралу продолжали бродить банды из бывших. Белогвардейцы, белоповстанцы, петлюровцы, бывшие бандиты, эсерствующий элемент, дашнаки, иттихатисты, муссаватисты, церковники, сектанты… В Герасимовки кто-то сжег хату Морозовых.

Террор кулаков набирал обороты и власть действовала соответственно.

Из Свердловска докладывали в Москву:

А Москва требовала хлеб!

В итоге к сбору излишков зерна подключились бойцы ЧОН — отрядов особого назначения. Полуторки с первым хлебом ехали из колхозов и поселков в Тавду, где зерно перегружали в эшелоны с усиленной охраной.

В одном из таких эшелонов в пассажирском вагоне вместе с охраной отбыла в Москву и семейство Морозовых.

В теплушке было уютно и относительно тепло. Потрескивали дрова в здоровенной буржуйке, водруженной на лист металла, который в свою очередь стоял на деревянных плахах. Известно, что вагоны горят быстро и свирепо.

Павлик лежал, укрывшись тулупом, и попаданец в его сознании жадно вспоминал историю властных структур после основания советской власти.

Мы по-привычке называли Крылов чекистом, хотя он уже работал в новой структуре, ГПУ. Роман быстренько пролистал в памяти биографию КГБ.

Резкий рывок сорвал парня с нар. Поезд тормозил, потом послышались выстрелы. Кто-то из ЧОНовцев откатил дверь и морозное облако вкатилось в тепло вагона. Поезд окончательно остановился и из сосновой чащи появились кентавры.

Пар немного спал, кентавры оборотились бородатыми мужиками на низкорослых лошадках. Началась перестрелка. Павел тоже достал наган и быстренько скатился под вагон, приглашающе махнув ЧОНовцам. Этим действием он:

— обеспечивал относительную безопасность родне;

— снижал обзор для стрельбы нападавшим на лошадях;

— увеличивал возможность прицельной стрельбы.

Началась перестрелка. Парень удобно устроился около колеса вагона и частично за ним прятался. Он не собирался просрать вторую жизнь в обычной схватке с бандитами. Да и поражающее действие нагана нельзя было сопоставить с винтовками взрослых бойцов.

Время замедлилось, как этого всегда бывает в бою.

Павлу удалось подранить одного из нападавших: тот свесился с седла и лошадь унесла его в лес.

Потом всхлипнул боец справа. Пуля из бандитского обреза разворотила ему плечо, вбив в рану остатки шинельного сукна.

Павел быстро перехватил у раненого трехлинейку и снял еще одного «кентавра».

Передернул затвор, но в магазине больше не было зарядов. Потянулся к соседу — снять у него с пояса патронташ. Что-то жесткое сорвало с него шапку, темнота нахлынула неотвратимо.

И в этой пронзительной темноте и пустоте некто проговорил жестяным голосом:

«Вот же не везет пацану! Скольких он ссадил — двух. Боец малой, боец. Ты, мать, не реви — это просто контузия небольшая, видишь, шапка смягчила удар, а пули у бандюган свинцовые, мягкие. Гладкоствол скорости им не дает. А у нашей „Мосинки“ оболочка пули из стали, дубовую доску в три пальца прошивает на раз».

Шереметьев в теле Морозова заставил себя приоткрыть глаза. Голова болела, будто в неё налили жидкий чугун из вагранки. Перед ним стоял человек в кожанке с деревянной кобурой на ремне через плечо — явный комиссар.

— Вот, уже и очнулся, — сказал этот человек. — Ну-ка выпей, сынок.

Он поднес к губам полулежащего Павла алюминиевую фляжку. Павел сделал пару глотков. Закашлялся. Ему подсунули под нос кружку с водой, запить. Спирт прокатился по гортани и спокойствие вернулось к взбудораженному организму попаданца. Он вспомнил где он и кто он, резко придавил желание заговорить, откинулся на что-то мягкое под головой, закрыл глаза.

Жестяной голос проговорил в наступившей темноте:

«Вот, поспит и все хорошо будет. Молодой ишшо, что ему пулей по башке через овчинную шапку».

Более менее отошел Морозов после щелчка свинцовой пулей по башке уже в Москве. Комиссар, отвечавший за их доставку, позвонил Крупской и вскоре на вокзале появилась Дридзо. На прощание комиссар, чье имя не сохранилось для истории, надел парню на плечо свой маузер в деревянной кобуре и написал Мандат на ношение этого оружия, указав его номер.

— Мальчик — герой! — пояснил он Вере Дридзо. — Убил двух бандитов, был контужен. — И добавил, обращаясь уже к Павлу:

— Наган мне отдай, хватит тебе маузера!

К восхищению семейству Морозовых, которая сбилась вокруг мамаши, как цыплятки и заворожено смотрело по сторонам города, в гостиницу их повезли на здоровенном автомобиле (надо же, определил Шереметьев, Седан Паккард 900, реликвия), управлял которым боец в гимнастерке и с большими желтыми крагами на руках. Подвезли их к шикарном, в завитушках и с огромными окнами на первом этаже пятиэтажному зданию. И сказали, что они будут тут жить. Самое большое здание, которое видела Татьяна, — управа в Тавде в два этажа. Но долго стоять перед гостиницей им не позволили — повели внутрь в позолоту и бархат, подняли по устланной ковровой дорожкой лестнице и ввели в специальный люкс из нескольких комнат.

Пик восторгов произошел, когда детям показали комнату с медными кранами и фаянсовой лоханью на львиных ножках и из этих кранов сама собой текла горячая и холодная вода. А еще было электрическое освещение. И совсем добило бедную Татьяну то, что срать надо прямо в помещение в белую вазу в отдельной комнате.

Павел в восторгах семьи участвовал мало, вяло присел на кушетку и написал в блокнотике для секретаря Крупской, что у него контузия и он плохо себя чувствует. «Изавени башка балит отчень я посежу тут».

Вера Соломоновна тут же из номера сделала звонок Крупской и та организовала доктора. Павла осмотрели, помяли его шрамы и шишки, дали выпить опиумной настойки и уложили спать под атласное одеяло на белые простыни.

А Вера, решив семью (во избежание) в ресторан не водить, заказала простой пищи прямо в номер на всю ораву. Ленивые щи в большом суповнике, котлету с гречневой кашей на отдельных тарелках и большие кружки с компотом привезли на двух тележках. А Дридзо вышла из отеля, села в свою черную машину и уехала в кремлевскую квартиру Надежды Константиновны.

Овдовев, Крупская продолжала жить в казенной квартире в Кремле. В Горках обосновался брат Владимира Ильича, Дмитрий, которого не решились выселить.

Из близких у Крупской в 1930-е годы остались только сестра и брат Ленина — Мария и Дмитрий Ульяновы. Однажды она пожаловалась своей знакомой, сотруднице «Учительской газеты»:

Образ Крупской был бы не полон без еще одного факта. Вместе с братом Ленина, наркомом здравоохранения Дмитрием Ильичем Ульяновым, она провела грандиозную кампанию по введению в СССР пустышек, чем спасла жизнь миллионам младенцев. До этого матери использовали мякиш хлеба, в котором могла оказаться спорынья — грибок, вызывающий тяжелое отравление. Другой факт по части заботы о подрастающем поколении: именно по распоряжению Крупской Маяковский написал плакат «Женщина, мой грудь перед кормлением».