Черкес 3. Побег из волчьей пасти

Глава 5 Богиня Кавказа и княжич Бейзруко

После долгих криков привели раба-грека, который смог мне перевести, о чем шел разговор на повышенных тонах. Проблему создал Эдмонд. Он с утра пораньше задавал вопросы армянскому купцу, гостю аула. Стал записывать свои впечатления в дневник и даже делать зарисовки. Горцы сочли его лазутчиком русских и теперь не желали слушать никаких оправданий.

Все мои попытки донести правду до разгоряченных шапсугов разбивались об их недоверчивость. Как объяснил мне грек, они, ведя постоянную партизанскую войну с русскими, всех подозревали в предательстве и имели, к сожалению, многие тому доказательства.

Любой перебежчик из русского лагеря мог оказаться шпионом. Особенно этим грешили поляки. На Кавказе среди солдат было множество сосланных после несчастного восстания 1831 года. Многие из них пытались затеряться среди черкесов, наивно рассчитывая через них добраться до Константинополя, а оттуда — в Европу. Судьба их оказывалась печальной. Их сразу превращали в рабов. Но были и те, кто лишь притворялись дезертирами и при первом удобном случае возвращались в русскую крепость за наградой.

— Кого подозревают, с тем не церемонятся. Своих могут сразу пристрелить, что уж говорить о пришельцах? — объяснил мне грек нашу судьбу. — Быстро найдите решение, иначе будет плохо.

Спенсер безуспешно доказывал, что он генуэзский врач. Черкесы про таких и не слышали. Привели других рабов — поляка, армянина и русского. Они посмотрели бумаги Спенсера и сказали, что язык им не знаком и что такого любопытного человека видят впервые.

— Наверное, он с другого конца земли, — глубокомысленно предположил армянский купец, с которого все закрутилось.

— Хаджуко Мансур, Сефер-бей, Джамбулат Болотоко! — стал выкрикивать я все известные мне имена вождей.

— Мы знаем, что твой спутник — гость отважного Мансура. Откуда знаешь Сефер-бея? — спросил Эдмонда недоверчивый старейшина, подав знак, чтобы я отошел.

Спенсер стал отвечать по-гречески, раб переводил. Потом опросили меня. Видимо, наши показания совпали, и уровень подозрительности снизился.

Старейшины уселись на веранде одного из домов, чтобы обсудить нашу судьбу. Мы ждали их приговора. Я лишь попросил Спенсера не вертеть пока головой и помалкивать.

— Поскольку мы не уверены в вас, в лагерь Мансура проводим тайными путями. Чтобы вы не разведали удобную дорогу к нашему аулу! — таковым было их решение.

Выехали тотчас же.

Ну, как выехали? Большую часть пути пришлось пробираться по горам, ведя лошадей в поводу. Тяжелые переправы через стремительные ручьи, борьба с топкими берегами болота и, наконец, марш-бросок через лесную чащу — все это вымотало настолько, что уснули мертвым сном, завернувшись в свои красные накидки, как только устроили в темноте лагерь и наскоро перекусили.

Наутро выяснилось, что мы ночевали на опушке леса на виду Абинской крепости.

— Это была проверка, Коста! — уверенно сказал Спенсер. — Будь мы лазутчиками, непременно попробовали бы сбежать к русским.

И, правда, сопровождавшие нас черкесы смотрели на нас уже с любопытством и даже хвалились дорогим оружием, отделанным драгоценными камнями, и богатыми попонами своих лошадей. Живя в ауле, где в саклях гулял ветер, они видели главную ценность в луках со стрелами в роскошных сафьяновых колчанах, начищенных доспехах и дрессированных конях. По-моему, их забавляло количество нашего небоевого снаряжения на вьючных лошадях.

Крепость лежала перед нами как на ладони. С горы, где мы притаились, можно было в подробностях все рассмотреть. Лес был сведен на полтора километра вокруг укреплений. Вытянутый шестиугольник с полукруглыми турбастионами[1] щетинился пушечными стволами. По верху земляной насыпи шла терновая изгородь, по низу — широкий ров. Стенки бруствера были укреплены плетнем от разрушения, бастионы — турами из тростника и земли. Одна стена крепости примыкала вплотную к реке: в воде гарнизон не должен был испытывать недостатка.

Отсюда, из леса, перед расчищенным пространством вокруг крепости, она не смотрелась убогим «глиняным горшком». Черкесам в кольчугах и с луками в руках требовалось преодолеть открытое пространство под градом картечных пуль, чтобы добраться до стен. Какое-то сопряжение двух времен — эпохи крестоносцев, где черкесы чувствовали бы себя, как рыба в воде, и мира пароходов и мощных орудий, способных дострелить до опушки леса.

Я оглянулся на соседа-черкеса. Он словно прочел мои мысли.

— Бум! — сказал он, широко улыбнувшись, и провел пальцем по шее.

Эта Абинская крепость занимала крайне важную стратегическую точку в удобном горном проходе, соединявшем земли закубанских и причерноморских черкесов. Не то, что бы она сильно мешала передвижению горцев — мы, например, без проблем, ее обогнули — но крупные массы войск с обозами она точно задержала бы. Фактически получалась прямая линия: Геленджик — Абинская крепость — Екатеринодар. На это обратил мое внимание Спенсер.

— Также замечу, мой друг, что крепость эта отрезана от других. Никто не придёт к ней на помощь в случае большого нападения. И подвоз подкреплений и припасов является, вероятно, задачей большой военной экспедиции…

— Я не знаток военного дела. Другое меня волнует. Не сработала ваша со Стюартом легенда, Эдмонд, — перевел я разговор на другую тему.

— Да, тут возразить нечего, — грустно признался англичанин. — Как быстро время стирает следы прошлого. Подумать только: для горцев Генуя — такая же терра инкогнита, как для нас, европейцев, в свое время была Америка. Но я не отчаиваюсь. Вот увидишь, мои навыки хаккима нам еще пригодятся.

Услышав знакомое слово, черкесы радостно залопотали, что-то выспрашивая. Мы только разводили руками. Я дал себе зарок, что непременно попытаюсь освоить хоть один горский диалект.

К обеду добрались до лагеря князя-поручителя. Здесь наше положение совершенно переменилось.

Хаджуко Мансура в лагере не было. Всем распоряжался молодой черкес, брат жены хозяина. Бейзруко из рода темиргоевского князя Джамбулата Болотоко. Княжич оказывал нам знаки внимания, как дорогим гостям, и тут же приказал привести раба, знавшего европейские языки.

Звали его Натан Шрегер. Он оказался голландцем, ювелиром из баптистской миссии, захваченным в одной казачьей станице несколько лет назад. За его мастерство натухайцы решили оставить его у себя. Положение раба в этом суровом краю делало его несчастным до крайности. Не успев с нами познакомиться, он стал слезно умолять вернуть его в Европу.

Заполучив переводчика, юный князь повел нас в главный дом знакомиться с сестрой и прочими дамами. Черкесская княжна оказалась женщиной редкой красоты с утонченными манерами.

— Какие у нее правильные греческие черты лица, — восхищался Спенсер. — Какой элегантный наряд, не уступающий парижским модным домам.

Черкешенка была одета в голубые шелка, скрепленные серебряными застежками и поясом, отделанным серебром, в разноцветные шаровары из турецкой кисеи. На голове — легкое покрывало, частично скрученное в тюрбан, частично — ниспадавшее длинными фалдами до плеч, прикрывая распущенные волосы[2]. Тончайшая вуаль была накинута на платье, украшенное множеством золотых безделушек древней, как заметил Спенсер, венецианской работы.

Она гостеприимно пригласила нас остановиться в гостевом доме и пообещала немедленно прислать служанок. Сама же отправилась распорядиться насчет обеда.

В кунацкую нас провожал молодой князь — такой же красавец, как и его сестра. Гибкости его фигуры в красной черкеске могли бы позавидовать поклонницы Джейн Фонды. Он был чрезвычайно любопытен и засыпал нас вопросами, перескакивая с темы на тему. То интересовался, с какими болезнями Спенсер наиболее искусно справляется, то расспрашивал меня о жизни в Стамбуле, куда он желал непременно попасть. Он слышал про Сефер-бея и гордился им, как мужественным защитником интересов черкесов у трона султана. Как ни странно, его не смущало, что Заноко, в первую очередь, печется о возвращении своих владений в Анапе.

— Он ведет себя как настоящий князь, — так нам перевел Натан его ответ.

Когда мы восхищались очарованием хозяйки дома, мы не понимали, что такое настоящая красота! Стоило войти в кунацкую служанке, мы дружно замолчали. Спенсер даже сглотнул.

Она была наделена той красотой, которая признается абсолютно всеми и в любое время человеческой истории. Это была красота вне времени и вне географического пространства. Такую женщину боготворили бы и в Древнем Риме, и в XXI веке, откуда меня забросило. Человечество за свою историю прошло много этапов, в которых тот или иной типаж, часто неожиданно, признавался эталоном. Мир, кроме того, разделен на континенты. И женщина, считающаяся привлекательной, например, для европейца, могла вызвать усмешку у африканца. И, наоборот. Но служанка, которая сейчас двигалась между нами, невольно замершими и даже задержавшими дыхание, была бы признана красивой на любом материке. И если бы она жила в эпоху Рубенса с её пышнотелыми традициями и повальным увлечением мужчин впечатляющими формами, она бы все равно была возведена на пьедестал. И если бы она попала в Африку, где красивыми среди некоторых племен считаются, например, женщины с длиннющими шеями или с нижней губой, наподобие чайного блюдца, она бы и тут вызвала восторг. И даже если бы она стояла рядом с Мэрилин Монро в тот момент, когда несравненная блондинка позволяет порыву воздуха фривольно приподнять ей платье, черкешенка переключила бы внимание на себя.

Служанку без какой-либо натяжки можно было назвать Богиней гор. Все в ней было прекрасно — и глаза, и лицо, и пропорции тела, и грация, и манера двигаться, лишенная намека на наивное кокетство, которым грешили местные девушки. Любой эпитет, каким бы чрезмерным он не казался, ей подходил сполна.

Она прекрасно осознавала свою божественность: постоянный восторг, восхищение, замирание, сопровождающее каждое её появление среди мужчин. А в ответ превращалась в изваяние из мрамора. В Снежную королеву.

И в этом, как ни странно, лично я видел единственный ее изъян. Будто она потеряла немаловажную составляющую безупречной красавицы — обаяние мягкости, трепетной нежности, теплоты.

Возможно, я был не прав. Может сейчас она выйдет из комнаты, окажется в кругу подружек, сбросит это надменную и ледяную маску, засмеётся радостная от того, что опять взрослые мужчины при виде её затаили дыхание, замерли с отвисшими челюстями. «Вы видели? Видели?» — будет она повторять, смеясь. А потом спародирует кого-то из нас, чем вызовет смех подружек. И сама, чуть подержав это выражение лица с раскрытым ртом и глазами навыкате, сбросит его и опять засмеётся долгим и чистым смехом. Может быть. И было бы лучше, чтобы так и было. Чтобы она при всей своей неповторимой красоте, оказалась еще и живой, обаятельной девушкой.

«Зато, теперь я окончательно понял Торнау, — подумал я, не сводя глаз с черкешенки. — Его восторги. И, все равно: предложи мне сейчас выбор между нею и Маликой, я бы не раздумывая выбрал свою Царицу!»

Служанка, наконец, вышла из комнаты. Наваждение, охватившее нас, растаяло. Все разом выдохнули. Мы переглянулись со Спенсером. Будто сказали друг другу: «Ты это видел? Видел⁈»

… Бейзруко предложил нам пару дней отдохнуть, а потом выдвинуться в военный лагерь. Там в данную минуту находился Хаджуко Мансур и планировался военный совет князей черкесской конфедерации. Ожидались выборы военного вождя и определение ближайшей стратегии войны с русскими. Союз черкесских племён был добровольным. Каждый вождь был волен сам решать, как участвовать в борьбе. Лишь после клятвы, данной сообща, можно было говорить о совместном действии. Так, вожди поклялись несколько лет назад, что не сложат оружия, пока не изгонят русских со своей территории.

Спенсер потратил дни отдыха на этнографические изыскания. Следовало признать: его дух первооткрывателя и ученого был не слабее азарта разведчика. Он расспрашивал всех подряд обо всем, что попадалось на глаза. Натан всюду его сопровождал. Он был явно не в восторге от энтузиазма своего потенциального спасителя.

Я же сдружился с Бейзруко. Мы учили друг друга языкам: он меня — адыгейскому, я его — турецкому. Молодой князь планировал через несколько недель сушей отправиться в Стамбул через границу в Грузии. Чем его не устраивал морской путь, я не понимал.

Еще я выпросил у темиргоевца несколько уроков владения саблей и кинжалом. Он не отказал. Но посмеивался над моими потугами. Требовались годы, чтобы овладеть искусством боя на саблях. С кинжалом было все попроще, не считая навыка его метания.

— В конном бою бывает так — объяснял мне Бейзруко с помощью своего слуги, немного знавшего турецкий. — Соскочишь с лошади перед врагом. Бросишь в его коня кинжал. Вскакиваешь на своего — и враг твой. Руби — не хочу!

В искусстве джигитовки он, как и большинство черкесов, живших в долинах, не знал себе равных. К коню они привыкали с младенчества. Уклонения на полном скаку, перевороты, подъем в седле, соскок или прыжок на лошадь врага из засады и прочие приемы — всем этим князь уже овладел в совершенстве, несмотря на молодые годы.

Особенно меня поразил навык перезарядки короткого мушкета на полном скаку. На этом была построена своеобразная тактика боя.

— Подлетаешь к колонне солдат или к казакам и стреляешь. Далее или за шашку берешься, или разворачиваешь лошадь и перезаряжаешь. — рассказывал он, как о чем-то обыденном.

Орудовать шомполом, когда твой конь летит по полю боя, перепрыгивая через камни и трупы⁈ Сыпануть на ходу приготовленную порцию пороха из газыря на запальную полку… Вытащить из пенала на груди патрон… Лихие ребята и грозная кавалерия!

— С нами только казаки могут справиться, — хвалился князь, — да и то, если превосходят числом!

Он охотно рассказывал о черкесской породе лошадей — высоких и очень выносливых — и об их боевой подготовке. Сам он ездил на горячем жеребце Черноглазе, которого тренировал еще с того времени, когда он был жеребенком. Большинство же воинов предпочитали меринов.

Муштровали их нещадно, превращая и без того выносливую лошадь в верного помощника воина. Практически в боевого товарища. Держали в темных конюшнях, чтобы привыкали к темноте. Стреляли над головой, чтобы приучить к звукам выстрелов. Учили плавать и прыгать в воду с крутых обрывов. Держали в табунах, чтобы учились добывать себе пищу. Даже приучали бить противника задними копытами или, вставая на дыбы, биться с конем врага.

— Мой Черноглаз и не такое умеет! — хвалился Бейзруко. — Научил его наскакивать сзади и, обхватывая передними ногами седока, скидывать его на землю!

Другой бы на его месте поклялся, но только не молодой князь. Я заметил, что он никогда не клялся именем Аллаха, Христа или другого Бога. И его не смущало применение сала для смазывания пули. Я не был даже уверен, что закубанские племена исповедовали ислам. На мои вопросы на эту тему, Бейзруко отвечал уклончиво и неохотно. Что-то упомянул про священную рощу. Неужели они язычники, молящиеся деревьям? Хотя вполне возможно. Живут же они именно в лесах, пряча там свои дома!

Наша зарождавшаяся дружба чуть не закончилась, когда я показал свои револьверы. Князь влюбился в них с первого взгляда. Понятно, что для всадника они были невероятно удобны. Тем более, пара. Хотя с двух рук не постреляешь из-за ручного проворота барабана.

— Проси за них, что хочешь! Только не моего Черноглаза! — горячился князь. — Десять лучших лошадей из табуна дяди тебе отдам! Сам понимаешь, княжеский табун! В нем самые лучшие кони!

— Да на что мне конь, тем более, десять? Я и на своем держусь кое-как.

— Продашь! Или обменяешь. Вы, греки, золото любите.

— Значит, я неправильный грек, — усмехнулся я, невольно дотронувшись рукой до тайного пояса на животе. Там были зашиты золотые монеты, которые мне вручил в Одессе Проскурин.

— А хочешь, я выпрошу тебе служанку сестры? Я видел, как ты на нее смотрел.

— Князь, женщин на револьверы менять — это как-то не по-рыцарски.

Бейзруко понурил голову. У черкесов был свой кодекс чести по отношению к женщинам. Правда, мне никак не удавалось совместить его с работорговлей. Единственное, что я понял: из своих семей девушек ни за что не продавали. Даже в самом отчаянном положении. Но ведь брались же откуда-то красавицы-черкешенки на стамбульском рынке?

— Чем же тебе отплатить?

— Никак не могу, князь! Это подарок за пролитую кровь!

— Достойный подарок! Наверное, заслуженный?

Я рассказал, как закрыл своей грудью Спенсера.

— Хорошо иметь друга, который прикроет! Вы — настоящие кунаки!

Он расстроено махнул рукой и убежал в покои сестры. Я надеялся, что женщинам удастся его успокоить. Но вышло по-иному.

Бейзруко отвлекло от мыслей о револьверах соревнование, на которое вызвали Спенсера. Эдмонд похвалился перед черкесами своей брунсвикской винтовкой. Сбежались все свободные воины. Штуцер переходил из рук в руки, но особого восторга не вызвал.

— С лошади из него неудобно стрелять, потому что не перезарядишь толком. А для дальнего боя коротковат, — заключили знатоки.

— Триста шагов вам мало⁈ — удивился Эдмонд.

— На триста не добьет!

— Могу доказать!

Принесли мишень, отсчитали шаги. Эдмонд без особого труда поразил мишень, но в центр не попал. Черкесы одобрительно зацокали языками.

Бейзруко кинулся в дом и принес длинное ружье, похожее на албанское, которым пользовались балаклавцы, но с лёгким прикладом. Он тщательно его зарядил и установил на сошки. Сам стрелять не стал. Кликнул кого-то из своих. Натухайца со шрамами на лице и в драном грязно-желтом бешмете.

Черкес долго не раздумывал. Прицелился. Грохнул выстрел. Цель была поражена в яблочко.

Бейзруко гордо выпятил грудь.

— Наши ружья лучше русских, — похвалился князь. — Они это сами признают. Можешь рабов спросить.

— По правде, винтовка англичанина не так уж плоха, — честно сказал стрелявший воин. — И в лесу с ней удобнее. Завалит ли кабана?

— Завалит! — уверил Спенсер.

— Я, Джанхот, приглашу тебя на охоту, когда будет время! — склонил голову в поклоне натухаец.

Не говоря больше ни слова, он спокойно удалился чистить ружье.

— Не многословный, — я улыбнулся.

— Его имя значит «молчун», — улыбнулся мне в ответ Бейзруко.

Мир между нами был восстановлен.

— Когда отправимся в лагерь князя? — спросил Спенсер.

— Время пришло! Собирайтесь! Наконец-то прибыл из Пшады караван с вашим порохом и ружьями. Завтра с утра, как встанет солнце, выдвигаемся. Вожди ждут вас!

[1] В данном случае — полукруглые земляные насыпи с амбразурами для орудий. В военной архитектуре Вобана турбастион — пятиугольная каменная башня, отделенная от общего укрепления рвом.

[2] Незамужние черкесские девушки заплетали волосы в косу, перехватывая ее серебряным шнуром.