Черкес 3. Побег из волчьей пасти

Глава 3 Круассаном по горлу

Из Трабзона отплыли незадолго до полудня.

Плыть нам предстояло на двухмачтовой бригантине с названием «Блида». Как не вертел в голове это, столь пограничное по фривольности для русского уха, название, ничего в голову знакомого не пришло.

«Скорее всего, или город, или женское имя, — решил про себя. — Лучше бы город. Женщине с таким именем в России пришлось бы туго. Прям, как Даздраперме[1]. Впрочем, это еще надо постараться Блиде попасть в Россию. А на арабском может означать что-то необычайно красивое».

Потом эта ерунда с названиями и их различным звучанием еще вертелась некоторое время в голове. Сказал себе стоп в тот момент, когда вспомнил, почему наши «Жигули» на иностранных рынках переименовали в «Ладу». Ровно из-за этого: Жигули коверкали в Жиголо. А такого наше гордое руководство допустить не могло. Я уже молчу, почему «Паджеро» продается в испаноязычных странах под другим названием…

— Согласись, Коста, наше судно не такое экзотичное, по сравнению с теми, которые мы обычно видим под турецкими флагами…

Я кивнул, отвлекшись окончательно от нелепых названий и имен, и вернулся к разговору с Эдмондом. Точнее, к выслушиванию его восторженного монолога. Он все никак не мог успокоиться, оценивая «Блиду».

— … но зато по чистоте и аккуратности оно выглядит, как только что покинувшее лондонские доки!

«Ну, конечно! Только из твоего Лондона могут уходить в плавание такие чистые корабли!»– ворчал я про себя.

— Ты только посмотри: все гайки, все веревки на своих местах. Нет, определенно, тот американец в Константинополе, кораблестроитель, был человеком незаурядного дарования, если смог построить такую красавицу!

Я кивнул.

— А наш капитан! Какая мощь! Просто — Геркулес!

Тут со Спенсером нельзя было не согласиться. Капитан, представившийся в коротком знакомстве Абделем, действительно заслуживал звания античного полубога. Живи он в мое время, с легкостью потеснил бы Арнольда с пьедестала Мистера Олимпия. Высокий, идеальные пропорции, гора мышц. Но не это первое бросалось в глаза при знакомстве с ним, а шрам. Ужасный шрам через все лицо. И, может Абдель был весельчаком и балагуром, но шрам не оставлял ему шансов, навсегда запечатлев на его лице выражение свирепости. Впрочем, весельчаком и балагуром он и не был, что стало сразу ясно с первых наблюдений за ним.

— Я узнал, — Спенсер наклонился к уху, зашептал, — что у него отец марокканец, а мать испанка. Он почти, как вы.

— В смысле⁈

— В смысле знания языков. — успокоил меня Эдмонд. — Знает арабский, испанский, итальянский, ну и турецкий. Так что проблем в общении не будет.

«Опять мне переводить без продыху! Прямо сейчас и начну», — вздохнул я, наблюдая приближающегося к нам капитана.

— Капитан! — радостно приветствовал его Спенсер. — Я как раз только что выражал Косте свое восхищение вашим кораблем и выучкой вашей команды!

Я перевел. Абдель просто кивнул, принимая как должное восторг Спенсера.

«Может, и с продыхом», — оценил я явную немногословность капитана.

И с похвалой Спенсера команде бригантины тоже нельзя было не согласиться. Несмотря на их пестрый вид — и по составу, и по одежде — когда совсем не ждешь от такой гоп-компании слаженных и толковых действий, они сейчас работали как часы. Быстро, но без суеты. Практически, молча.

«Впрочем, — думал я, наблюдая за шайкой полуголых людей в красных шалевых поясах, набитых пистолетами и пороховыми зарядами, — у такого капитана — не забалуешь!»

Не успел я подумать об этом, как один матрос неловко споткнулся набегу, с грохотом растянулся на палубе.

«Накаркал!»– усмехнулся я, наблюдая, как упавший совсем не обратил внимания на падение, а сразу бросил испуганный взгляд на своего капитана.

«Люлей ждет и боится!»

Абдель повернул голову, посмотрел на несчастного.

— Осторожнее, Марсель, — только и сказал, после чего отвернулся.

Марсель, француз, очевидно, радостно кивнул, вскочил на ноги, побежал дальше. В его глазах, к удивлению, я увидел не облегчение от того, что он избежал наказания. В них явно читалась любовь к капитану и гордость за него.

«Выходит, люлей не боится. Вся команда работает как часы! Они любят Абделя! Он строг, но справедлив. Без нужды не наказывает. Только за явные оплошности и провинности»– оценил я увиденное.

— Как я вижу, — Спенсер, также отвлекшись на этот небольшой инцидент, вернулся к разговору, — мы не одни на корабле?

Хоть произнес вежливо, но была в его интонации смесь недоумения и недовольства.

«Щелкнули тебя по носу. Не оказали „королевских“ почестей!»– усмехнулся про себя, переводя капитану.

— Вы про этих трех турок? — Абдель не обратил внимания на тон Спенсера.

Спенсер кивнул.

— Арматор-турок, снарядивший корабль в Константинополе, — мой компаньон. Эти трое — торговцы от него.

Объяснив, Абдель совсем не оправдывался. И было ясно, что и не считает это нужным. Его корабль — его правила! Спенсер проглотил ответ капитана. Ничего не ответил.

К капитану в этот момент подбежал, наверное, его помощник.

— Море, капитан! — коротко доложил.

Что означало, что мы только что вышли в открытое море. Капитан кивнул. Помощник тут же махнул рукой. Раздался грохот. Синхронно выкатили 4 пушки. В задраенные порты не выставляли. Крепили намертво к палубе, чтобы не разнесли все к чертям. Я оторопел. Посмотрел на Спенсера. Тот, улыбнувшись, только развел руками.

«Встали на боевое дежурство! — вздохнул я. — Этот капитан совсем не прост. Да что там — необычный капитан. Как и его судно!»

— А мы разве не берегом пойдем? — я не удержался, высказывая свое опасение.

— Зачем? — Абдель оставался совершенно спокойным. — Зря потратим время. Пойдем к самому «сердцу моря», потом повернем на восток. Вы чего-то опасаетесь?

И что я мог ему ответить⁈

— Идите спать! — легкая улыбка коснулась губ капитана. — Завтра на обед у нас будет кассуле.

Мы переглянулись со Спенсером, когда капитан нас покинул. Он неожиданно подмигнул мне.

— Пожалуй, капитан прав: пойду-ка я лягу. И тебе советую. Поверь, с таким морским волком нам не о чем беспокоиться!

Спенсер направился в свою каюту. Я подумал о том, что теперь по-настоящему могу оценить, что значит быть «как на пороховой бочке»!

«Трюмы заполнены порохом и оружием под завязку, четыре пушки, а у него, видите ли, кассуле на обед» — не переставал я ворчать про себя, направляясь в свою каюту.

… Прошла пара часов. А мне все не спалось, будто мешало отсутствие уже привычного грохота машины в трюме и стука гребных колес. Я чертыхнулся, поднялся с постели.

Выбрался на палубу. Удивился, когда заметил на носу корабля капитана. Он покинул шканцы — свое законное место, чтобы потеснить на баке экипаж в их зоне отдыха, лишив его возможности справить нужду. Еще больше удивился, когда понял, что он сидит, вытянув ноги, ни много ни мало, в настоящем солидном кожаном кресле. Учитывая не слишком большие размеры корабля, солидную команду и важность каждого килограмма груза, кресло это можно было считать роскошью или единственной прихотью Абделя. Я начал к нему приближаться. Двигался бесшумно.

— Не спится? — метра за три до кресла меня остановил насмешливый вопрос капитана.

— Мне казалось, я не издал ни одного звука?

— Так и есть, — капитан обернулся. — Только ко мне однажды уже так подкрались. Без звука. Это, — пальцем он указал на шрам, — память о том случае и укор моей беспечности. С тех пор подкрасться ко мне никому больше не удавалось.

Абдель с улыбкой наблюдал за моей растерянностью.

— Кроме того вы совсем не заметили Бахадура…

После этих слов сбоку от меня в свет вышел улыбающийся моряк-алжирец, которого я, действительно, не заметил.

— Ему нет равных в метании ножей, — капитан продолжал говорить ровным и спокойным голосом и, не меняя ни тона, ни громкости вдруг произнес. — Нога.

Сразу после этого я успел лишь боковым зрением заметить короткий и резкий взмах руки Бахадура, а в следующую секунду в миллиметрах от моей левой ноги в палубу воткнулся короткий нож. Обычная плоская стальная пластина без рукояти и намеков на какие-либо украшения. Из-за того, что все это произошло молниеносно, испугаться я не успел. Только чуть вздрогнул, когда услышал звук входящего в дерево палубы лезвия. И слегка прихренел от наплевательского отношения контрабандистов к собственному кораблю.

Я наклонился, вытащил нож. Еще раз осмотрел его, переворачивая в руке.

— Впечатляет! — признался я, протягивая нож Бахадуру.

Бахадур кивнул мне, благодаря за столь высокую оценку его искусства, потом вытянул обе руки ладонями вверх в моем направлении.

— Он благодарит вас за похвалу и просит принять этот нож в качестве подарка.

— Передайте ему, что для меня это честь…

— Нет нужды.

—?

— Бахадур все понимает. Просто он не может говорить.

— Немой?

— Да.

— Сочувствую.

— И опять в том нет нужды.

— Но…

— Французы должны были его казнить. Но только успели отрезать ему язык. Поэтому и немой. А учитывая, что мог вообще погибнуть… Нет нужды. Впрочем, я иногда, признаться, славлю Аллаха. С языком Бахадур был невероятно болтлив.

Бахадур, услышав это, открыл рот в широкой улыбке и часто закивал, подтверждая слова капитана.

— И как же ему удалось избежать смерти?

— Я спас его. И получил в благодарность верного слугу, всегда прикрывающего меня. Что вы замерли? Подходите, присаживайтесь.

Я подошел. «Это он хорошо предложил мне присесть! Куда, спрашивается?» Капитан, видимо, понимал мое замешательство. Улыбался, наблюдая за мной. Я замер у бушприта. Только собрался на него взгромоздиться, как Бахадур принес раскладную табуретку. Поставил рядом с креслом. Я уселся, сразу оказавшись ниже Абделя. Его такая диспозиция устраивала, меня не оскорбляла.

— Не расскажете про тот единственный раз, когда к вам смогли подкрасться?

— Любите занимательные истории? Или, как и Спенсер, пишите книгу? — усмехнулся капитан.

— Думаю, занимательные истории любят все. Нет, книгу не пишу. И не собираюсь. Пока, во всяком случае. Может, на старости лет…

— Если доживете.

— Если доживу! — с легкостью и с улыбкой согласился я с Абделем.

Абделю понравилась и эта легкость, и эта бесшабашная улыбка. Он одобрительно хмыкнул.

— Тут мало что занимательного. Случилось это в Варне, в 1829 году во время осады. Русские тогда в темноте подводили к бастиону мину. Я, не поверите, вышел до ветра, что еще более усугубляет глупость моего ранения. Из-за громкого журчания струи не слышал, как ко мне подкрался русский казак. Меня спас камешек…

— Какой камешек⁈

— Тот, который попал под ногу русскому и на котором он оступился, занося кинжал. Я успел обернуться. И вместо шеи нож располосовал мне все лицо…

Абдель замолчал.

— И что дальше? — мне уже было очень занимательно.

— Я задушил его, — капитан ответил так обыденно, будто речь шла раскуривании трубки.

— А потом?

— А потом натянул штаны, — рассмеялся Абдель. — Вовремя.

— Почему?

— Раздался взрыв, меня завалило камнями. Не хотелось бы отправляться на тот свет с голой задницей.

— Но вы не отправились.

— Нет. Повезло. Побило изрядно, конечно. Но остался жив, а русские не заметили.

— Как же вы очутились в Варне?

— Глупость и жадность.

— Вечные спутники наших несчастий, — усмехнулся я.

Капитан рассмеялся.

— С таким подходом к жизни, может, и доживете до старости! — обнадежил он меня.

— И все-таки? Не хотите же вы сказать, что воевали против русских?

— Нет, конечно! — Абдель фыркнул. — Всего лишь, решил, что каперство на Чёрном море во время войны станет выгодным делом. Я не военный, мне нет дела до междоусобиц «великих»… — тут он хмыкнул, — держав. Я честный пират.

— При всем уважении, капитан…

— Да, да, понимаю, — спокойный тон капитана не менялся. — Конечно, с человеческой точки зрения — мразь и подонок.

Я чуть не присвистнул.

— Честный, потому что… — Абдель подыскивал слова.

— Потому что ни разу не нарушили пиратский кодекс? — пришел ему на помощь.

— А разве есть такой? — Абдель усмехнулся.

Я пожал плечами.

— Знаете, Коста… Иногда мне кажется, что в нашем сумасшедшем мире, в наше сумасшедшее время, только родившийся ребенок может считаться нормальным человеком, а не мразью и подонком.

Я не знал, что ответить.

— Не знаю, был ли у меня выбор? Наверное, был. Но я следовал течению судьбы, не задавая вопросов, и не пытаясь изменить её. Спенсер вам сказал, что отец у меня марокканец, а мать — испанка?

— Да.

— А по итогу я примкнул к алжирским пиратам. Они же столетиями наводили ужас на всем Средиземноморье. Папе нравилась их сила. И меня заставил ими восхищаться. Настолько, что уже в пятнадцать лет я был принят в команду одного из кораблей, чьим капитаном был приятель отца.

— В пятнадцать⁈

— Я с детства был на две головы выше сверстников и без труда укладывал на лопатки мужчин старше себя, — равнодушно констатировал Абдель. — А через шесть лет я уже был капитаном своего корабля. Вы знали, что наш основной доход был не от грабежа торговых судов?

— Сейчас догадываюсь.

— Конечно, мы грабили испанцев, голландцев и англичан. Прикрывались каперским патентом, выданным султаном. Но самое вкусное… мы совершали рейды в Европу, захватывали пленных, превращая их в рабов.

Я крепче сжал в руках подаренный мне Бахадуром нож, вспомнив про убитых родителей и сестру. Подумал, что может мне сейчас исправить оплошность русского солдата и покончить с этим грязным пиратом? Потом одумался. Не он виновник несчастий моей семьи. Да и не успел бы и взмахнуть рукой, как, я уверен, нож Бахадура, внимательно следившего за нашим разговором, воткнулся бы мне в глаз. Да и не эти соображения меня остановили прежде всего. Спокойный и откровенный рассказ Абделя напоминал исповедь. Почему я был выбран в качестве исповедника — не знаю. Но теперь было необходимо выслушать его до конца.

— Пиратом я был удачливым. Дело свое знал. Когда возвращались в Алжир, несчастных пленных выводили на Бадестан, длинную улицу, закрытую с обоих концов, и раздевали догола, чтобы покупатели сделали свой выбор. Алжирский дей забирал пятую часть выручки. Арматору причиталась половина оставшейся прибыли, другая делилась на всю команду. Мне доставалось сорок процентов… Душа и совесть меня не терзали. А что им было делать, если сверху их придавило звонкой монетой?

— Так много было монет?

— Общая моя добыча к Варне была порядка 80-ти тысяч франков, — опять равнодушно сообщил мне Абдель умопомрачительную сумму[2].

Я не предполагал, что речь могла идти о таких суммах.

— Впечатляет? — горько усмехнувшись, Абдель посмотрел на меня.

— Да. Что с глупостью и жадностью?

— Что обычно. Не удержался. Ожидал легкой наживы. Думал в Черном море во время войны корсару будет раздолье. А по итогу потерял корабль, команду и получил этот шрам. Заслужил. За все нужно платить. За глупость и жадность — особенно. Теперь мне не нужно об этом напоминать. Мне судьба поставила этот косой знак как вечное напоминание. Я его чувствую, когда трогаю лицо руками. Я его вижу, когда смотрюсь в зеркало.

— Что после?

— Вернулся в Алжир в следующем 1830 году. Думал набрать новую команду. Достать корабль. Продолжить пиратствовать.

— Что помешало?

— Французы.

— Как они вам могли помешать?

— Началось их вторжение.

Абдель замолчал. Тут я заметил, что он потерял свое привычное спокойствие и теперь борется, чтобы не выдать участившееся дыхание, крепко сжав губы.

— Не хотите портвейна, Коста? У меня настоящий, — взял он передышку.

— С удовольствием.

Абдель бросил взгляд на Бахадура. Бахадур же бросил взгляд на меня.

— Не волнуйся, — усмехнувшись, успокоил капитан своего верного слугу. — Он меня не тронет. Во всяком случае, пока не выслушает до конца.

Я кивнул Бахадуру, подтверждая справедливость слов Абделя. Бахадур бесшумно исчез в тени.

— Не думаю, что вам знакомо обращение маршала Бурмона к населению Алжира.

— Нет, не знакомо.

— А я помню его наизусть, — Абдель выдохнул с шумом, прежде чем продолжить. — «Мы, французы и ваши друзья, сейчас направляемся в столицу страны — город Алжир. Мы клянемся в наших добрых намерениях, и если вы присоединитесь к нам и докажете, что способны обеспечить нам безопасность, то власть будет оставаться в ваших руках, как и раньше, и вы сохраните независимость своей страны». Как-то так…

Процитировав, Абдель посмотрел на меня, ожидая реакции.

— Насколько я могу предположить, — я горько усмехнулся, — после такого заявления, обычно страну топят в крови.

Подошел Бахадур с подносом, на котором стояла бутылка портвейна и две уже наполненные кружки. Кружки передал нам. С подносом и бутылкой отошел в привычную для себя тень. Я отпил глоток действительно настоящего портвейна.

— Когда столица капитулировала, начался грабеж, несмотря на данные обещания. Как в старину. Три дня на разграбление… Но они на этом не остановились. Разрушали мечети, разоряли кладбища. Они соревновались между собой, — Абдель к кружке не прикоснулся и сейчас смотрел вдаль, в морскую ночь. — Кто больше насобирает отрезанных ушей или конечностей. За это получали награду. Кровавые франки.

«Боже, боже, снова уши. Как с отцом и другими греками-мужчинами! Только теперь не турки, а „благородные“ и „цивилизованные“… Все они одним миром мазаны. И англичашки, и лягушатники, — я вскипал. — Наобещают с три короба, а потом либо бросят, либо перебьют. Каждую секунду орут про гуманность, обвиняют в варварстве других, а сами и есть худшие варвары. И все ради того, чтобы их „файф оф клок“ и круассан оставались незыблемыми. А все вокруг только и квакают: вы не понимаете, это другое. И, ах, Париж! Ах, сильвупле и бонжур! Как же можно сравнивать предапарте и алжирскую феску⁈»

—26 ноября! Я запомнил этот день! Блида, маленький город у подножия Атласских гор. Там был мой дом. Моя семья. Никто не уцелел. Французы устроили невиданную резню мирного населения. Не жалели никого — ни стариков, ни старух, ни женщин, ни даже грудных детей. Французский офицер Тролер превратил город в кладбище буквально за несколько часов. Улицы были устланы трупами, и некому было сосчитать, сколько тогда было убито людей.

Теперь я понял, почему он так назвал свою бригантину. Вечное напоминание. Чтобы не забыть и не простить.

Абдель сделал большой глоток, словно пытаясь избавиться от судороги в горле.

— Я сделал много злого. Мы, берберские пираты, натворили немало. Нас столетиями называли псами султана…И вот пришла расплата. Теперь наших жен и детей продавали на рынках, как стадо баранов, и отправляли в Полинезию на кораблях. Всех, кто отказывался ползать у ног французов, как собаки, без пощады убивали. Тех, кто пользовался авторитетом, судили. Так что, да, вы правы, Коста, они потопили страну в крови. И объясните, в чем разница? Между нами и этими напыщенными мерзавцами⁈ В том, что они — в треуголках и кепи, а мы — в тюрбанах и кушаках⁈ Мы, по крайней мере, не оставляли за собой мертвые города…

Абдель сделал еще глоток портвейна.

— Сочувствую. Это страшно.

— И в то же время, увы, — норма для этого мира.

— Как вы выжили?

— Не это важно.

— А что?

— Важно то, что я, пройдя через эти страдания, снова вернулся к прежнему ремеслу. Вот, плыву в Черкесию, чтобы наполнить трюмы рабами…

— Вы считаете, что русские ведут себя на Кавказе так же, как и французы в Алжире?

Абдель неожиданно засмеялся.

— С французами никто не может сравниться в жестокости, Коста. Никто.

Я допил портвейн.

— Ну, что, занимательный получился рассказ? — грустно усмехнулся капитан.

— Поучительный.

Я встал, считая, что Абдель закончил свою исповедь.

— Спокойно ночи, капитан.

— Спасибо. Но у меня уже не бывает спокойных ночей.

Я кивнул. Пошел к себе.

— Коста! — окликнул меня капитан.

— Да.

— Когда я рассказывал про то, что мы захватывали пленных и продавали их в рабство, вы крепко схватились за нож, подаренный Бахадуром. Почему?

— Я лишился отца, матери и старшей сестры.

— Пираты?

— Нет.

— Поэтому раздумали?

— И поэтому тоже.

— Хотели выслушать до конца?

— Да.

— Что думаете?

— Не мне вас судить.

— Не вам.

— Почему вы мне все это рассказали?

— На вас есть какой-то странный отпечаток. С таким я прежде не сталкивался.

— Что за отпечаток? Смерти?

— Нет. Знание. Какое-то знание, недоступное мне. И никому недоступное.

Я ничего не ответил.

— Пора делать поворот на восток! — сказал Абдель, поднимаясь из кресла.

[1] Если, кто не знает, столь экзотическое имя — всего лишь сокращение лозунга «Да здравствует, Первое Мая!»

[2] На самом деле не столь уж умопомрачительную. Порядка 70 тыс. ассигнациями, что для Косты, конечно, очень много, но для оптового торговца крымскими яблоками — всего лишь выручка за два года.