Племенные войны

8. Буй

Тойво, сидевший в вагоне поезда, засунул руку во внутренний карман пиджака и обнаружил там свой бумажник. Судя по его толщине, с момента выезда из Петрограда он изрядно похудел. Вместе с бумажником лежал пистолет — не тот, с которым он приехал в Буй, трофей из далекого детства, а другой — плоский и маленький. Верного пуукко — финского ножа — тоже нет. Да, вообще, ничего нет — ощущение, что его самого вдели в чужой гардероб и чужие принадлежности и отправили в этот Семипалатинск. Может, так оно и было.

Поезд мчал его по чужому маршруту, а своя память постепенно возвращалась.

Тогда посреди леса они остановились, тревожно вглядываясь в ночь: это кто еще тут пошаливает? Ночь не была темной, она была сумеречной, как и положено в это время года в этих широтах.

Первыми среагировали пьяные чекисты.

— Это Имре подоспел, — сказали они хором и хором спрыгнули с задков телеги.

Смутно знакомый голос обрел форму: четыре человека, сам Имре с оттопыренным ухом и пять лошадей под седлами, деликатно общипывающие траву на обочине.

— Все, приехали, — тревожно прошипел Тынис.

— Так — все с телеги, — проговорил Тойво. — Залечь на землю, но только не под колеса. Я сейчас поговорю.

Все, в том числе и возница, выбрались на землю. Он остался стоять, прочие же залегли. Чекисты же, наоборот, одновременно попрыгали обратно в телегу и стали болтать ногами.

— Дорогие товарищи буйцы и буйки! — зычным голосом на чистейшем русском языке сказал Тойво.

— Ты с ума сошел: какие буйки? — опять прошипел Тынис, отчего-то даже не удивляясь вдруг возникшей у товарища способности говорить на иностранном языке.

— А как тогда? — снова по-фински прошептал Антикайнен. — Буйволы и буйволицы?

— О, Господи! — простонал эстонец.

— Смело, товарищи, в ногу, — снова громко сказал Тойво по-русски. — Вся власть советам!

К нему прислушались все новоприбывшие, в том числе и Имре.

— Слово депутатам! — на этом словарный запас на русском языке иссяк. Все, что удалось запомнить со всех съездов, которые он в свое время посетил, исчерпалось.

Тойво вгляделся в сумрак и поднял вверх руку, словно призывая к вниманию. Жест был странным — если сдаются на милость победителя, то подымают, как правило, обе руки. Еще страннее были последующие за этим слова.

— Стрелять только по моей отмашке! — прокричал Тойво, на этот раз по-фински. — Большого не задевать, прочих бить на поражение.

Тынис очень пожалел, что у него под рукой больше не было водки. Чех и четверо его сообщников были вооружены наганами, а Антикайнен сошел с ума и разговаривает с лесом. В общем, в свою экспедицию он может не попасть.

Однако Тойво опять обратился к нему с просьбой переводить, и Тынис, вздохнув, взялся за дело.

— Имре, зачем ты привел этих людей, ведь они не чекисты? — вопросил он.

— Главное — я чекист, — ответил чех. — Девку твою я возьму, прочих в расход. Тебя и эстонца — тоже.

Последнее не понравилось Тынису до ужаса.

— А, может, разберемся между собой? Дело-то касается только нас, остальные не при чем.

— Мы уже поразбирались! — усмехнулся Имре и осторожно потрогал свое ухо. — Товарищ Мищенко попросил доставить тебя и твою девку к нему. Так что ничего личного.

Мищенко! Тойво сразу же вспомнил дезертира, которого когда-то задержал на вокзале Выборга. Вполне возможно, что Революция освободила его и возвысила. Сразу же вспомнился непонятный инцидент в поезде в Хельсинки и последующий за ним арест семьи Лотты.

— Так это все он организовал? — спросил Тойво.

— Без понятия, мне неважно.

— Мищенко — большой человек?

— Большой, большой, — ухмыльнулся Имре.

Чекисты в телеге задремали, Лотта во все глаза глядела на Тойво, Тынис, почти не задумываясь, переводил.

Самое больное чувство у человека — это чувство собственного достоинства. Грань между ним и грехом гордыни настолько тонка, что не каждому удается найти подходящее лечение, когда чувство «заболело». Верный способ выздороветь — это не терять любовь к своим ближним, не делать зла, которое может на них отразиться. Зачастую же кое-кто пытает другое самолечение — месть, что может вызвать только жесточайшие осложнения и последующее за ним хроническое заболевание. Гордыня подпитывается местью и сжигает душу. Месть паразитирует жестокостью и коварством. Был человек, уважающий себя — стал чудовищем, не считающийся ни с кем.

Монстр Мищенко, утвердившись новой властью, как вершитель судеб, пусть и ограниченного масштаба, не мог упустить возможность найти ничего не подозревающую Лотту. Другое чудовище — Имре — еще только начало подпитывать свою гордыню чужим горем, но эта пища уже начала ему нравиться. И первый, и второй уперлись в безразличного к их потугам Антикайнена. Это дало для их жизни цель: найти, отнять свободу, уничтожить, в конце концов.

Око за око, зуб за зуб — библейская заповедь, отнюдь не трактующая способ мести, о чем говорят иной раз современные синие проповедники (Ганди, умничая, сказал, что если следовать этой заповеди, то в скором времени весь мир будет слепым и беззубым). Это означает всего лишь физический закон: сила действия порождает силу противодействия.

— Опусти оружие — и с тобой ничего не случится, твои люди останутся в живых, — сказал через переводчика Тойво.

— Очень смешно, — осклабился Имре, и его парни начали поднимать свои наганы.

Ну, что же, ситуация уже не могла трактоваться двояко. Тойво махнул рукой и прыгнул вперед. Он совершил кувырок через голову, слыша, как над головой сухо треснули, сливаясь в один, два выстрела. Проверять результаты стрельбы он не стал, стремительно поднялся на ноги, вытащил из-за пазухи верный револьвер гигантских размеров и тоже дважды выстрелил: один раз в ближайшего к нему парня, второй раз в Имре.

Испуганные неожиданными резкими звуками лошади понесли телегу вперед, и та наскочила на одного из боевиков чеха, удивленного таким развитием событий. Из телеги, как очумелые, повыскакивали прикорнувшие, было, чекисты. Их пьяный дурман стремительно испарялся. После этого раздался еще один выстрел: завалившийся на землю Имре застрелил возницу, замершего соляным столбом. Потом он получил сапогом по морде и опять отправился в страну грез.

Снова стало тихо, только слабо постанывал раненый. Все четыре бойца чеха оказались в плачевном состоянии: трое — мертвые напрочь, четвертый в болевом шоке, переломанный чуть ли не пополам лошадьми с телегой, которые по нему проскакали. Он жалобно скулил. Имре щерился видениям далекого мира, да еще возница умер на месте с пулей в сердце.

— Выходите, — сказал Тойво.

Держа пистолеты нацеленными на двух потрясенных до глубины души чекистов, из леса выдвинулись два человека. Они не произнесли ни слова, подошли к Тойво и поочередно пожали ему руку. Потом то же самое проделали с Тынисом и отцом Лотты. Казалось, только эти двое из леса полностью отдавали отчет в своих поступках, были невозмутимы и уверены в себе.

Чекисты, протрезвевшие настолько, что вновь начали понимать свою неприкасаемость, переглядывались между собой и вот-вот готовы были сообщить, что все арестованы к едрене-фене.

— Погодите пять минут, товарищи, — сказал им Тойво.

Он подошел к Лотте и крепко ее обнял.

— Вы сейчас поедете вот с этими парнями, — сказал он ей очень тихо, так что никто со стороны не мог расслышать. — Они помогут добраться к тете Марте.

— А ты? — спросила Лотта.

— Мне нельзя, родная — ответил он. — Я не могу быть вне закона, иначе и вас будут искать. Я лучше потом вернусь.

Еще в Питере Тойво сходил к тете Марте и попросил ее оказать помощь. Даже указал, где эта помощь может быть — в бывших казармах Павловского полка, назвал цену, которую можно предложить, обозначил, кому следует отдавать предпочтение, если возникнет возможность выбора — шюцкоровцам. Дело в том, что именно в Павловских казармах ютились те финские красногвардейцы, что вышли из Финляндии после поражения финской революции.

На вокзале Тойво удостоверился, что с пришедшей тетей Мартой были два молодых человека. По прибытию в Буй Антикайнен скинул скомканный бумажный пакет, где были деньги и инструкции, как поступать, когда они поедут забирать семью Лотты. Важно было сделать это до наступления утра — утром поезд, не в Питер, но из Буя. А там — кружным путем можно добраться. В Петрограде тетя Марта поспособствует, чтобы вся семья перебралась через закрытую финнами границу и добралась до Выборга. Деньги решают очень много. Деньги у Тойво были, стараниями Акку Пааси и Лиисы Саволайнен.

— Этим товарищам можно доверять, — кивнул он на двух парней, деловито помогающих грузиться на телегу родителям Лотты, испуганным и подавленным событиями последнего месяца. — Выбирайтесь отсюда, выбирайтесь без промедления. Я обязательно за тобой приду, и мы поедем к лазурному морю, белому песку, к нашему одиночеству — только ты и я.

Лотта заплакала, Тойво протянул ей свой гигантский револьвер.

— Это для спокойствия, — сказал Антикайнен, потому что более не мог придумать ничего успокоительного.

Как ни странно, получив оружие, Лотта почувствовала себя уверенней. Вероятно, немалую долю уверенности прибавлял тот факт, что полученный пистолет она могла держать только двумя руками. Стало быть, коли дело дойдет до стрельбы, она будет стрелять с двух рук.

— Товарищи чекисты, — обратился к ним Тойво через переводчика, когда телега с людьми скрылась за лесным поворотом. — Надеюсь, вы согласитесь, что освобождение прошло законным образом. Незаконное в данной ситуации — поведение Имре, нанявшего для своих целей эту шпану со стороны.

— Превышение служебного положения, — согласился один чекист.

— Похмелиться бы сейчас, — заметил другой.

— Сейчас вас Лацис похмелит — будь здоров! — заметил Тынис.

Они собрали мертвецов, к которым добавился скончавшийся переломанный телегой налетчик, на три лошади. На четвертую прикрутили всеми подручными средствами — ремнями с покойных — приходящего в себя Имре, и пошли в сторону Буя. Точнее, в отдел ЧК Буя.

— Может, споем, товарищи? — спросил один из чекистов, шедших впереди их похоронной процессии. И, не дожидаясь ответа, даже не обернувшись, затянул тонким голосом:

Тынис, второй чекист и даже подраненный Имре на лошади затянули на все лады хором:

— Что за глупый скворец, что за глупый скворец, что за глупый скворец[6].

Короткая летняя ночь закончилась. Вдалеке загудел, отправляясь, паровоз, они вошли в сонный город. Подбежали собаки, намереваясь облаять лошадей, но, учуяв кровь и мертвецов, сконфузились и молча расступились. Коты с заборов укоризненно глядели им вслед. Только безумные куры временами перебегали дорогу прямо перед копытами коней.

Они вошли во двор околотка и сгрузили покойников в тень в лопухи, накрыв холщиной. Утро было еще слишком ранним, чтобы прочие сотрудники ЧК начали подтягиваться на службу.

— Можно и поспать, — сказал один чекист другому. — Ночка выдалась еще та!

— Вот я сейчас кому-то посплю! — раздался, вдруг, громоподобный голос, и чекисты испуганно застыли по стойке смирно, содрав с головы мятые фуражки.

Тойво тоже застыл, Имре со своей лавки, где возлежал с заново перебинтованной простреленной ногой, хмыкнул, а Тынис все еще на улице щерился на солнце.

Антикайнен осмотрелся, но источника зычного баса не увидел. Он хотел, было, спросить «кто это», но постеснялся. Тем не менее, чекисты все так же продолжали тянуться во фрунт. Тойво проследил за их взглядом и уперся в тумбочку возле окна. Вернее — это был некий старинный секретер на выгнутых ножках, высотой от пола в полтора метра. Восход солнца сверкал через окно, слепя и блистая сквозь не вполне чистое стекло. Пылинки плясали в этом потоке света, как парашютики одуванчиков на поле. А рядом с секретером угадывалась фигура, не совсем человеческая, но, если судить по ее еле заметному движению, живая. Высотой она была как раз под срез верхней крышки старинной тумбочки.

— Чего уставился? — громогласно гавкнула фигура, обретая человеческие руки-ноги и легкий прибалтийский акцент.

«Да это же товарищ Лацис!» — догадался Антикайнен. — «Почему он на коленях стоит?»

На крики в помещение осторожно заглянул Тынис, увидел с другого угла начальственный силуэт, догадался, кто бы это мог быть, и начал лихорадочно рыться в своем саквояже, выискивая какие-то бумаги.

Товарищ Лацис, а это был именно он, вышел на середину комнаты и стал покачиваться с пятки на носок. Он не стоял возле секретера на коленях, он просто был очень маленького роста. Обычно такие люди питают страсть к очень большим вещам: огромным женщинам, внушительным машинам и гигантским пистолетам. У Лациса на боку поверх кожаной тужурки в деревянной кобуре покоился громадный маузер. Это не был, конечно, какой-то особый маузер, но на фоне самого Лациса он выглядел несоразмерно большим.

— Доклад! — рявкнул он.

— Товарищ начальник! — сказал один из чекистов. — Во время вашего отсутствия имело место происшествие, а именно: нападение банды контрреволюционеров на чекистское сопровождение! Бандиты в количестве четырех человек уничтожены. Погибло также гражданское лицо: возчик из крестьян. Товарищ Имре ранен в перестрелке.

— Кого сопровождали?

Чекист выразительно посмотрел на Тойво, тот откашлялся, собираясь с мыслями, но тут вперед выдвинулся Тынис.

Он протянул начальнику ЧК гербовую бумагу за подписью, конечно же, Бокия.

— Ясно, — снижая тон, вероятно — смягчаясь, проговорил Лацис. — Что теперь нужно от меня?

— Только содействие, — сказал эстонец.

— Вы его получите, — сказал товарищ Лацис и пошел по коридору к своему кабинету.

Когда за ним захлопнулась дверь, чекисты облегченно вздохнули.

— Мог и пристрелить, — сказал один.

— Да, скор на управу, — добавил другой. — От такого не уйти.

Тойво с этим не мог не согласиться: вопьется клещом — не сбросить. Иметь такого врага нежелательно, тем более, когда на кону только что обретенная свобода Лотты и ее семьи. В смутное время главенствовать силовыми структурами могли только решительные до самопожертвования люди. Они жертвовали своей душой, не боясь марать руки в крови. Раз благие цели, то и дела — тоже благие.

Самыми преданными делу Рабоче-Крестьянской Революции были евреи, латыши и чехи. Именно их приказами и устанавливался новый порядок: пулями, штыками и шомполами.

— Теперь и нам надо поработать, — сказал Тынис, подойдя к Тойво, намекая на научную часть их договоренности.

— Что — прямо сейчас?

— Конечно, отдохнуть не помешает, — зевнул эстонец. — Надо только с постоем определиться. А с вечера и начнем. Ну, а завтра я уеду в Семипалатинск.

Они побрели к ближайшему постоялому двору, оставив чекистов заниматься своими утренними делами: разводкой, учением, определением погибших бандитов, доставкой раненного героя Имре в больничку. Товарищ Лацис, отбивший в губернию молнию об уничтожении четверых контрреволюционеров, пребывал в благостном (выделено мной: от слова black — черный) настроении. Чтобы доказывать свою преданность делу, нужны жертвоприношения, и лучше, если они будут не со стороны пламенных борцов, а со стороны мирного, так сказать, населения.

Имре глядел в больничный потолок и копил злобу. Он злился на Мищенко, втянувшего его в оказавшейся проигрышной авантюру, на карлика Лациса, на пьяниц-чекистов и на отряженную за обещания барыша шпану, на счастливчика Тойво, которому просто везет и, вообще, на весь мир. Однако ничего еще не потеряно: чухонец никуда не подевался, Мищенко пока не приехал, нога беспокоит не сильно. Завтра можно вновь что-нибудь придумать.

Лотта ехала в поезде с Костромы, намереваясь сойти в Бологое. Там уже было и вовсе рукой подать до Питера. Никто из ее семьи не разговаривал, не плакал и не радовался. Все были настолько опустошены, что на эмоции не было ни сил, ни желания. Лишь отец пробормотал: «Чудом ушли, чудом».

Их некоторая обветшалость в одежде компенсировалась мандатом с печатью и подписью, легализирующим их путешествие. Впрочем, тогда еще на вокзалах народ не хватали абы за что.

А двое «спасителей» разговаривали между собой без умолку.

— Теперь можно угол снять и с казарм съехать, — сказал один.

— Да, — через пятнадцать минут ответил другой. — Поесть в столовой можно, как человеку. И к работе пристроиться.

— Ты куда пойдешь работать? — спустя час поинтересовался первый финн. — В ментовку?

— Нет, — подумав с полчаса, ответил второй финн. — Я бы домой вернулся, да нельзя. Там я дорожным мастером был. Дороги строил и здесь смогу построить. Может, и в России тоже решатся дороги справить? Тогда и я сгожусь.

— Да ты что? — засмеялся через другие полчаса собеседник. — России дороги не нужны, потому что они очень дороги. Разве не видишь? А я пойду краснодеревщиком устраиваться.

Тут и случилось Бологое.

Тойво же спал, в первый раз за месяц испытывая легкость на душе. Он сделал все, что мог. Он смог сделать многое.