Племенные войны

7. Буй

Антикайнен оглядел всех людей в своей плацкарте в поиске Тыниса — нету.

— Слушай, Николай, а со мной не было второго человека — эстонца, всего такого модного?

Дубалов окинул Тойво снисходительным взглядом, отражающим одновременно и понимание, и осуждение:

— Тебя, по-моему, как одного кто-то в поезд загрузил, так ты и едешь один.

— А кто грузил?

— Грузчики, — хмыкнул музыкант. — Пес их знает — кто?

Тойво потер лоб и осторожно потрогал свою голову: может, дырка у него какая-то образовалась, и мозги нечаянно вытекли? Да нет, все в порядке, никакие аппараты Пильщикова не нанесли самой верхней части его тела сколь ощутимых увечий.

Едва они отъехали от Питера, Тойво на ломаном русском спросил у кондуктора:

— Когда поезд будет в городе Буй?

— А Буй его знает, когда приедем в город Буй! — весело ответил тот. — По расписанию только с Питера отходим. Ну, а дальше — как масть пойдет, то стоим, то едем, никакого порядка.

— Точнее: революционный порядок, — бегло сказал Тынис.

Кондуктор с опаской взглянул на него и поспешно испарился в коридоре. Тойво запер дверь, и они остались вдвоем с эстонцем в спальном вагоне.

«Словно в анекдоте: едут в поезде финн и эстонец», — подумал Антикайнен.

— Анекдот, — сразу сказал Тынис. — Едут в одном вагоне финн и эстонец. Эстонец достал понюшку кокаина и начал его нюхать, а финну не предлагает. Финн рассердился и говорит: «Еще раз нюхнешь — я тебе кокаином весь нос натру».

— Обхохочешься, — заметил Тойво.

— Мы, вообще-то, душу изучаем, а не просто мозг, — после долгого молчания проговорил эстонец. — Я должен предложить тебе несколько тестов для проведения некоего исследования. Ты в курсе?

— Валяй, — пожал плечами Антикайнен. В самом деле, он же сам подписался на такую программу, так что нужно сотрудничать.

Человек — единственное существо, которое принимает, или не принимает такое понятие, как «душа». Одни говорят, что есть душа, другие — что нету. Но никто с рождения не удивится: какая-такая «душа»? Это понятие вложено в нас с рождения.

Финны называют это дело «mieli». Карелы — тоже, а ливвики еще дополняют, что душа — это «syvain». Да, в принципе, какая разница — хоть что, лишь бы отражала сущность. Но сущность отразить невозможно никому, разве что самому главному президенту, либо приближенному к богу, то есть, конечно, попу. Ну, да ладно, высочайшая государственная должность, либо церковный сан еще не показатель ума. Лицемерия — может быть, или гордыни, или политической зрелости.

Душа человека настолько глубоко упрятана, что ее никаким осциллографом не выявить, даже обширная томограмма мозга без толку. Глубинная сущность души нашла отражение даже в таком слове, как syva — глубокий (по-фински). И в английском — soul. «Су» — хоть тресни. А треснуть можно и по-санскриту. Su — придает слову высшую степень качества, а suvari — и вовсе не что иное, как «рождающий кого-то», вероятно — того самого Человека. Выходит, чтобы прийти к душе, как таковой, надо пройти через языковые исследования. Недаром Господь начал со слова, и человека тоже наделил своим даром — душой.

Но где те исследования? Караганда — не в счет. В Институте Мозга профессора Бехтерева.

— Ты не думай, что все это ерунда на постном масле, эзотерика и казуистика, — сказал Тынис. — Это религия в самом правильном смысле этого слова. Мы ищем, но можем и не найти.

— Отчего так? — подивился Тойво.

— Так настолько мало сейчас осталось носителей этих слов, которые наши-пренаши предки для обращения к Господу использовали, что теряешься. Например, кто считается носителем санскрита?

— Кто? — Антикайнен никак не мог взять в толк ход мысли товарища по поездке.

— Да никто, — возмутился Тынис. — Разве эти парни из Индии, у которых везде грязь и запустение — носители? Сволочи, гадят под себя на улицах, а санскрит им подавай, как язык предков (государственный закон о запрете публичной дефекации в Индии был принят только в первой половине десятых годов второго тысячелетия нашей эры).

Мимо проносились дома и деревья, люди занимались своими делами, иногда ходили организованные группы мужчин с винтовками на плечах. Никто из них, пожалуй, не задумывался ни о душе, ни об институте Мозга. Люди задумывались о том, как выжить, а некоторые — о том, как не позволить выжить другим людям.

— Заместитель наркома просвещения Захарий Гринберг выделил нам некий карт-бланш, позволив заниматься действительно научной деятельностью, — сказал Тынис. — У нас много перспективных тем, и очень удивительно, что именно после Революции нам никто не мешает, к нам, наоборот, идут навстречу. Что на это скажешь?

— Молодцы, — пожал плечами Тойво.

Действительно, некоторые ограничения для цели, которую преследовал Бехтерев, существовали как во времена царя, так и после него. Чистую науку смущал подход Владимира Михайловича к исследованиям: ему нравилось создавать психологические портреты, выявляя внутренние стремления людей, их скрытый потенциал и, как ни странно, память предков. Весьма скептическое отношение к «русской идее», такое же поведение в отношении немецкой, ну или другой «избранности», отрицание всеобщего равенства под крыльями единого человечества — Бехтерев не мог не снискать недругов среди политиков.

Он был членом редакционного комитета многотомного «Traite international de psychologie pathologique» («Интернациональный трактат по патологической психологии») (Париж, 1908–1910), для которого написал несколько глав. В 1908 году в Петербурге начал работу основанный Бехтеревым Психоневрологический институт. В нём были открыты педагогический, юридический и медицинский факультеты. В 1916 году эти факультеты были преобразованы в частный Петроградский университет при Психоневрологическом институте. Сам Бехтерев принимал активное участие в работе института и университета, возглавлял хозяйственный комитет последнего, появляясь всегда неожиданно, в распахнутой генеральской шинели без погон и с развивающейся бородой. Его побаивались, считая демонической личностью, которая может рассказать о человеке все, что с ним было, и, самое главное — что с ним будет, всего после нескольких минут общения.

Врал, конечно, как сивый мерин, но крайне убедительно. Всякие цыганки и расплодившиеся предсказательницы судеб просто отдыхали рядом, если бы им, конечно, позволили быть рядом. Что самое интересное: враки Бехтерева о прошлом никогда не расходились с действительностью, имевшей место.

Только Распутин был тем человеком, который вызывал у него некоторое подобие чувства почтения. Вероятно, дело в том, что они были одинаковы — просто один грамотный, а другой — грамоте не обучен.

В мае 1918 года Бехтерев обратился в Совнарком с ходатайством об организации Института по изучению мозга и психической деятельности. Вскоре Институт открылся, и его директором до самой смерти являлся Владимир Михайлович Бехтерев.

— Нет, на самом деле: что на это скажешь? — повторил свой вопрос Тынис.

— Скажу, что у вас хороший протеже, — подумав, решился Тойво. — А иначе бы корпуса для института на Суворовской площади — не видать бы вам, как собственных ушей.

Мраморный дворец, принадлежавший до революции великому князю Константину Константиновичу Романову, сначала одно крыло, а потом все здание было передано под Институт распоряжением того же Захария Гринберга.

Эстонец сделал пометку в своей тетради с толстой кожаной обложкой.

— Ну, если так, то, может быть, и назовешь этого протеже? — спросил он.

— Могу предположить, конечно, — ответил Тойво. — Вот только не нравятся мне твои вопросы — словно у следователя.

— Это всего лишь тесты: на способность анализа, на трезвое восприятие действительности, на способность предугадывать развитие ситуации, на восприятие прошлого.

— Тогда — давай обойдемся без фамилий, — спокойным тоном, но достаточно твердо заметил Антикайнен.

Это не очень понравилось Тынису, он морщился, и так, и эдак разглядывая свою тетрадь, потом со вздохом ее прикрыл. Конечно, какая-то часть вопросов не имела никакого отношения к институту Мозга, зато имела привязку к тому ведомству, где строил свои козни товарищ Бокий.

Тойво полагал, что именно Глеб был тем человеком, кто всячески поддерживал Бехтерева в продолжение своих исследований, может быть, даже, отчасти их и направлял. Свадьба Владимира Михайловича на Берте Яковлевне Гуржи, когда ему было уже за семьдесят лет, тоже имела отношение к Бокию. Точнее, Бокий имел к ней отношение, и к Берте — тоже. В чем это отношение выражалось, никто и никогда не узнает. Не нужно это знать никому.

Антикайнен мало что знал об институте Мозга, разве что — адрес, да и то, потому что о Мраморном дворце говорила за обедом Лииса Саволайнен. О Бехтереве он не знал вообще ничего. Но нетипичный эстонец Тынис его настораживал, хотя опасности, исходящей от него, он не ощущал. Вообще-то, напрасно, потому что кому ни попадя надзор и разработку лихого шюцкоровца Антикайнена не поручили бы.

Через некоторое время Тынис опять достал свою тетрадь и на этот раз повел разговор об Элиасе Леннроте. Тойво отвечал охотно, делясь информацией, полученной им в свое время от друга Вилье Ритолы. Их разговор прервался на ночь, но после первой кружки утреннего чаю возобновился. Эстонец все реже сверялся со своей тетрадью, все чаще пускался в пространные рассуждения, а потом они приехали в город Буй.

— Ни хрена себе — вот тебе и Буй! — сказал Тынис, когда они вышли на перрон.

— Здравствуйте, девочки! — перед ними возник ясноглазый мальчик, величиной с в меру упитанного слона.

Тойво закашлялся и отвернулся, а эстонец робко протянул руку для рукопожатия, словно боясь, что ее сейчас непременно оторвут и выбросят собакам.

— Я из местного ЧК, — сказал великан. — Меня зовут Имре. Машины свободной у нас в Буе нет, поэтому пойдем пешком. Здесь недалеко.

Антикайнен подошел к мусорной урне и бросил рядом с ней скомканный пакет.

Здание буйского ЧК размещалось, действительно, поблизости, в бывшем полицейском околотке. Вполне резонно, хотя изначально они хотели занять здание екатерининской гимназии, да там оказалось неудобно было оборудовать тюремные камеры. Как же ЧК без тюрьмы? Никак, поэтому сотрудники обосновались в оборудованном под такие цели помещении, с грустью отказавшись от роскошных залов и интерьеров гимназии.

— Товарища Лациса на месте нет, но завтра он будет, — рокотал меж тем голос Имре. Говорил он совершенно свободно, никакого акцента не ощущалось и в помине. — Я из молнии (телеграмма такая, как в кино про революцию), общую картину дела понял, теперь бы хотелось узнать все обстоятельства в деталях.

Дело было к вечеру, в околотке болталось несколько сопревших за рабочий день сотрудников. Они, в основном, прели парами алкоголя — какого-то далекого от коньяку и водки напитка.

— Нам вот этих людей освободить, — сказал Тойво, когда они вошли в отдельный от других сотрудников кабинет. Он протянул великану бумагу с печатью, где поименно перечислялась вся семья Лотты.

— Ладно, — пожал могучими плечами тот. — Утром посмотрим, нет ли за ними каких грехов, и отпустим. Если, конечно, они здесь на лесозаготовках.

— А что — могут быть и не здесь? — встревожился Антикайнен.

— Ну, дорогой товарищ, в Революцию всякие путаницы бывают.

— Тогда я тем более настаиваю, чтобы все сделать сейчас и немедленно.

Имре посмотрел на него, сузив глаза, и усмехнулся:

— Ты разговаривать сначала научись, а потом настаивай. Не в Питере, чай. У нас тут всем Буй. Ясно?

Тынис тотчас же встал между ними и заговорил о том, что все устали, что произошла ошибка, что каждый час на трудовых работах может стать роковым, что у них договоренность, что ему еще работать с Тойво, что они готовы помочь всем, чем можно.

— Вот Вы, например кто? — вещал эстонец с нетипичной для эстонцев скоростью речи. — Венгр?

— Местный я, — сказал Имре. — Предки были сосланными чехами еще в прошлом веке. Чем вы можете помочь конкретно мне?

Тынис крутанул глазами, как фокусник, готовый достать из воздуха голую девицу с пышными формами. Сунул руку в саквояж и вытащил бутылку смирновской водки с залитым сургучом горлышком.

— Не увлекаюсь, — картинно поморщился великан и перевел взгляд на Тойво, который держал в руке банкноту в пятьдесят марок. — Это что еще такое?

— Это деньги такие, — обрадовался эстонец, поспешно убирая водку обратно. — Много денег, любой барыга подтвердит.

Имре перехватил руку Тыниса с водкой, отобрал бутылку и поставил ее себе за спину на стол. Потом протянул гигантскую ладонь к маркам Тойво. В последний момент Антикайнен крутанул банкнотой в воздухе и убрал ее себе в нагрудный карман пиджака.

Отчего-то чеху это не понравилось, и он попытался ухватить Тойво за воротник. Но тот ловко ускользнул, оказавшись за спиной великана.

— Да я сейчас у тебя все деньги изыму за попытку дать мзду представителю власти, — сказал Имре и непринужденно высморкался на пол.

Тынис хотел, было, что-то сказать, но, не решившись, пошел от греха подальше в угол, не забыв прихватить со стола свою «смирновку».

— Попробуй! — согласился Тойво.

Имре тотчас же попробовал, бросившись с рекордной для таких габаритов скоростью, вперед, намереваясь лихим наскоком сшибить на пол, растоптать и разорвать. Но финн подставил под его бросок стул с высокой резной спинкой, тем самым погасив порыв практически в зародыше. Стул затрещал и сломался на множество маленьких деталей от стульев. Чех досадливо крякнул.

На это кряканье в дверь заглянуло сразу несколько физиономий, облагороженных улыбками и запахом сивушного выхлопа.

— Допрос с пристрастием? — сказали физиономии. — Ты уж не ломай нам мебель, пожалуйста. Люди заменимы, вот мебель — нет.

— Свободны! — ответил им Имре и, дождавшись, когда дверь закроется, обронил. — Живчики у вас там в Питере.

— Ага, — согласился из угла Тынис, непроизвольно сорвал с бутылки сургучную пробку и глотнул прямо с горла.

По опыту былых уличных драк Тойво помнил, что люди большой комплекции, обладая большой силой, очень редко обладали свирепостью. Этот чех, вероятнее всего, был исключением. Он пользовался своей мощью и, вполне возможно, получал от этого определенное удовольствие. А иначе чего же лезть в драку на человека, с которым знакомство длилось всего не более получаса!

Пространство вокруг весьма ограниченное, возможностей для маневра мало, тупо бодаться — так сразу и придет конец фильмы.

— Может, этого Лациса позвать? — спросил Антикайнен, чтобы как-то разрулить ситуацию. Ему важно было вытащить Лотту с семьей, вовсе неважно было устраивать бои местного значения.

— Товарищ Лацис будет завтра, — проговорил Имре и расставил руки перед собой, как ловец. — Уйдешь от меня — поедем тотчас же за твоей дамой. Не уйдешь — некому будет ехать.

— Я сдаюсь, — сказал Тойво и пустил банкноту порхать по воздуху. — Ты победил.

Но чех не очень был настроен, чтобы мириться. Почему-то ему очень хотелось избить этого гостя из Питера, даже, несмотря на то, что о нем упоминали очень высокопоставленные начальники из ЧК. Здесь — Буй, а в Буе он сам себе буй, что захочет, то и сделает. А хотелось ему забить этого парня так, чтобы у того и желания жить не осталось.

Он проводил взглядом бумажную деньгу, потом дернулся и упал, как подкошенный. Тынис судорожно сделал еще один глоток из бутылки. А Тойво поставил на стол графин, который оказался у него в руках.

Именно этим графином он и врезал Имре прямо по голове со всей возможной резкостью. Тот уловил движение, даже дернулся, но не тут-то было. Графин приласкал его чуть повыше уха и отправил в счастливое и беззаботное беспамятство.

Конечно, будь емкость полна воды — она бы разбилась к чертям собачьим. Вернее, разбилась бы к Бую. А, будучи пустой, могла и голову проломить — и ни единой трещинки на стеклянной стенке.

В Буйском ЧК графин не наполнялся водой с момента появления на столе, и в него залезали мухи, чтобы пожужжать и сдохнуть. У него, вероятно, было другое предназначение — и оно обозначилось: ударное.

— Теперь нам из-за тебя полный капец, — сказал Тынис, снова прикладываясь к своей бутылке.

— Из-за этого маньяка, — носком ноги указал на поверженного великана Тойво. — Ладно, пошли.

— Куда? — забеспокоился эстонец.

— Будешь у меня переводчиком, — ответил Антикайнен. — Надо с той пьющей братией поговорить. Наверняка и они чекисты?

Уже выходя из комнаты, Тынис спросил:

— А с этим — что? Он мертв?

— А с этим разберемся завтра, когда товарищ Лацис приедет.

За оставшуюся водку в початой бутылке они договорились с двумя оперативниками, что те проявят интерес к обстоятельствам дела. До ночи еще было далековато, поэтому за деньгу малую образовалась и лошадь с телегой, и провожатый к китайским баракам лесозаготовителей.

Чекисты, посмеиваясь, поинтересовались своим коллегой, Тойво практически без утайки все рассказал. Не рассказал только про графин, заявив, что голыми руками завалил «Голиафа» с одного удара. Его зауважали. Вероятно, авторитет Имре держался только за счет его бычьей силы.

— Будто едет за нами кто? — заметил, вдруг, провожатый.

Все прислушались, даже для наглядности к ушам руки поприкладывали.

— Ша, бойцы, — прекратил подслушивание Антикайнен. — У меня мандат за подписью товарища Дзержинского. «Освободить семью видных ученых. Немедленно».

Тынис перевел и, понизив голос до шепота, сказал:

— Там подпись Бокия.

— Дзержинский весомее.

Эстонец пожал плечами, а чекистам сразу сделалось хорошо. То ли от того, что участвуют в деле, на которое выписал мандат сам товарищ Дзержинский, то ли от того, что они вылакали всю водку Тыниса и закусили растущими по дороге лопухами.

Подъехав к огороженному кривым плетнем строению, въезд в которое охранял одетый в красноармейскую гимнастерку человек с ружьем, чекисты потребовали к себе начальника этих лесозаготовок.

Через некоторое время из отдельной хижины, в которой, вероятно, размещалась и казарма, и комната самого начальника, вышел строгий лысый мужчина с удивительно красной мордой.

По мере его скупых сердитых слов все удивление развеялось: начальник после дня трудов мог позволить себе коротать летний вечер с бутылкой самогонки. Он был очень недовольный, но мандат чуть-чуть это недовольство скрасил. А предложенные Тойво деньги в виде валютного эквивалента непонятных денежных знаков, бытующих в местном обиходе, всю сердитость изничтожил.

Своих подопечных он знал, как свои пять пальцев. Поэтому сразу отправил человека за «чухонцами», заметив, что все они живы, вот только едят плохо. «Потому что кормят плохо», — подумал Антикайнен.

Когда из барака вышла в сопровождении охраны Лотта и вся ее семья, Тойво едва сдержал слезы: уж больно изнуренными они выглядели. Лотта плакала, смотря на него, судорожно подрагивая сделавшимися очень худыми плечами. Оказывается, Антикайнен раньше не замечал, что плечи у его девушки были округлые, и от этого она вся выглядела как-то очень женственно. Теперь же Лотта напоминала угловатого подростка.

Антикайнен дал начальнику, к его великому удовлетворению, еще немного денег, тот предоставил в ответ тощие канцелярские папки, где были все документы на семью, и ушел разговаривать с ночью через призму полупустой бутылки с сы-ма-го-ном в свои покои. Одними каторжанами больше — одними меньше, какая разница. Чай, не вооруженные контрики!

Когда лесозаготовки пропали из вида, Тойво, шагавший рядом с телегой с озабоченным видом и, держа Лотту за руку, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Вот тебе и Буй!

— Стоять, сволочи! — словно в ответ спереди раздался голос, показавшийся Антикайнену смутно знакомым.